25. Томаш и конь

Во время августовского сражения деревня четырнадцать раз переходила из рук в руки, и можно было бы сказать, что в ней камня на камне не осталось, если бы не уцелели стены одной из риг фольварка, сложенные из колотого гранита. До января фронт проходил совсем рядом, солдаты копали окопы, строили землянки и блиндажи, разбирая последние грубы на кирпичи и подпаленные балки.

Когда фронт отодвинулся и крестьяне вернулись из-за Вислы в Студзянки, они даже не смогли найти места, где была деревня, разобрать, где чей двор, потому что дороги в снегу были протоптаны другие: от орудий к командным пунктам, от окопов к землянкам, от наблюдательных пунктов к огневым позициям, в общем, такие, какие нужны солдатам. И только когда сошел снег, вылезли крестьяне из землянок, осмотрелись и начали думать и гадать, как и где строиться.

А в это время Черешняку военная машина привезла лес для дома: бревна, тес, а сверх того еще два топора и ящик гвоздей. Одни говорили, что это за сына Томаша, который будто бы был связным у партизан, а другие — что сам старый показал русским, где один немецкий генерал прятал карты.

Черешняк об этом помалкивал, зато от темна до темна не выпускал топорища из рук. Сын, Томаш, на полголовы выше отца, помогал ему, а жена варила им еду. К середине марта, когда в деревню пришли саперы, работа уже далеко продвинулась, и в избе Черешняка стал на постой хорунжий. А в начале апреля, после праздника святого Францишека, Черешняки закончили работу.

День был теплый, на выстиранном дождями небе светило солнце, когда Томаш вынес на крышу шест, разукрашенный красными ленточками, а отец, сдвинув на затылок мятую пропотевшую шляпу, прибил его двумя гвоздями к стропилам.

Он вытер лоб и, улыбаясь, смотрел то на шест, то на сына, сидящего на крыше, и пытался пригладить пальцами развевающиеся на ветру волосы. Сверху были видны неогороженный двор, ящик из-под извести, козлы для дров, разбросанные всюду стружки, а поодаль, среди, засохшего чертополоха, поржавевший плуг. Со стороны поля к дому приближался молоденький сапер с автоматом за плечами и с длинным щупом в руках.

— Закончили, пан Черешняк? — спросил сапер, задирая вверх голову.

— Почти, — ответил тот и дал знак сыну, чтобы слезал.

Сначала вниз по соломенной крыше съехал сын, потом отец. Томаш слегка поддержал его при приземлении.

— Жить можно, за воротник не накапает, — сказал Черешняк, не глядя на солдата. — Он поправил съехавшую набекрень шляпу цвета подсохшей картофельной ботвы и с минуту с гордостью рассматривал свою работу, потом взглянул в поле, на стоявший невдалеке подбитый танк. — Сколько сегодня?

— Четыре, — развернув тряпку, паренек показал взрыватели, обнажил в улыбке зубы. — Поработать еще до захода солнца — и ваше поле будет чистым.

Черешняк постучал в окно, в которое было вставлено только одно стеклышко, а остальные квадраты между переплетами залеплены бумагой и кусками немецкого маскировочного полотна.

— Жена, подавай обед.

Жена приоткрыла раму и подала миску, два ломтя хлеба, две ложки.

— А третью ложку?

— Своей нет? — пробурчала она, и окно с треском захлопнулось.

— Есть?

— Чего стоил бы солдат без ложки, — ответил сапер. — Когда отправлялся на войну, мать дала. — Он вытащил из-за голенища деревянную ложку красивой резьбы, а из кармана — восьмушку хлеба, завернутую в чистую льняную тряпицу.

Они уселись на бревнах, миску пристроили на пни. Томаш уже протянул к миске ложку, но Черешняк остановил его взглядом, перекрестился, подождал, пока хлопцы последуют его примеру. Потом они начали есть неторопливо, по-крестьянски, строго придерживаясь очередности: Черешняк, его сын и сапер, приглашенный в гости. В тишине слышно было только, как хлебали они картофельный суп, как постукивали горшки в доме и радовались весне жаворонки.

По меже подошел молодой офицер. Первым увидел его сапер и, сунув ложку за голенище, встал по стойке «смирно». Черешняки оглянулись и тоже встали.

— Шест, пан хорунжий, — показал старик.

— Я издалека заметил и поспешил, чтобы успеть на обмывание.

— Бедность у нас. В воскресенье святой воды принесу, окроплю.

— А я не святой принес. — Офицер поставил на пенек бутылку.

Томаш по знаку отца отнес миску и тут же вернулся обратно с четырьмя стаканами. Все они были разного цвета и разной формы, но хорунжий разливал поровну, отмеряя ногтем уровень на бутылке. Хорунжий и старик, чокнулись. Хлопцы тоже потянулись за стаканами, но Черешняк остановил их жестом.

— Ты обещал сегодня закончить поле, — сказал он саперу. — Вечером выпьешь. — И крикнул: — Мать, иди же сюда!

Черешняк подал хорунжему еще один стакан, а другой протянул жене, которая, стыдливо отвернувшись, отпила чуть-чуть, скривилась и оставшееся вернула мужу.

Сапер козырнул, взял свой щуп и молча пошел в сторону разбитого танка. Офицер внимательно смотрел ему вслед, угощая табаком хозяина и Томаша.

Женщина, забрав стаканы, вернулась в хату, а мужчины принялись крутить цигарки. Черешняк, ударяя обломком стального напильника о камень, высек искру и зажег фитиль, заправленный в винтовочную гильзу, дал прикурить хорунжему и сам затянулся. Отобрал у сына уже готовую козью ножку из газеты и спрятал за ленту своей шляпы.

Первые затяжки они молчали, а потом заговорил хорунжий:

— Ну как, пан Черешняк? Получили вы землю, построили хату, начинаете заново жизнь?

— Это так, да только нечем пахать, нечего сеять. А если вернется графиня, она не только землю у нас вырвет, но и ноги. — Он щурил глаза на солнце и с беспокойством потирал руки о заплаты на коленях.

— Если вы этого не захотите, то не вырвет, — заметил Томаш.

— Что ты понимаешь? — Черешняк хлопнул парня по спине. — Здесь тебе не партизанский отряд, здесь я, Томаш, лучше тебя разбираюсь.

— Странный вы человек, пан Черешняк: получили много, а все вам еще мало.

— Землю, гражданин хорунжий, всем дают, а некоторых трусливых так даже уговаривают брать, а лес я честно заработал. Целый батальон из окружения…

— Слышал. А когда Томаш в армию?..

— Не пойдет. Мы старые, он у нас единственный кормилец. Пахать надо.

— И не стыдно вам, что мальчишка на вашем поле мины обезвреживает, а вы такого здоровяка дома держите? Я понимаю, пока строились… — Хорунжий замолчал, пожал плечами и, встав, поправил ремень. — Вечером вернусь, — добавил он, уходя.

Черешняк посмотрел ему вслед и тоже пожал плечами.

— Пахать надо, — пробормотал он про себя, а потом обратился к сыну: — Пошли, Томаш, попробуем.

Разбитый танк стоял посредине невспаханного поля. Издали он был похож на причудливую черную скалу, а отсюда, вблизи, казался не таким уж грозным. Сорняк пророс между траками гусениц, на ржавом металле морщились зеркальца воды после недавнего дождя. Из лужицы в лужицу перепрыгивала лягушка, зеленая, как молодой листок, и разбрызгивала по сторонам мелкие капельки.

Острый щуп, раз за разом погружаясь в землю, на что-то наткнулся. Сапер опустился на одно колено. Раздвигая траву, он вспугнул из-под танка глупого маленького зайчонка, который удрал в глубокую борозду у межи. Сапер с минуту наблюдал, как колышется трава над серым, а потом начал осторожно, медленно вывинчивать взрыватель. Он поддался легко, но мальчишечье, совсем еще детское лицо с курносым носом и горстью веснушек покрыли крупные капли пота. Когда он, вот так нагнувшись, стоял на коленях, было видно, что гимнастерка для него слишком просторна, а автомат слишком велик.

Обезвредив мину, он встал, снял фуражку, вытер лицо вынутым из кармана чистым полотенцем и, закрыв глаза, подставил лицо солнцу и ветру. Спиной он опирался на остов танка. Рядом, в цветущем терновнике, сговаривалась пара синиц, и самец пел все громче и громче, казалось, в горле у него играли серебряные колокольчики.

Открыв глаза, солдат оглянулся на избу Черешняков. Над новенькой крышей торчал шест с венком и лентами. Сапер вздохнул, смерил глазами, сколько еще осталось ему работы на этом поле и как высоко стоит солнце, и снова взялся за щуп.

Склонившись и вглядываясь в землю и поблескивающее острие своего щупа, он не заметил, что командир взвода с шинелью через руку и с вещмешком, заброшенным на одно плечо, несет на место своего постоя радиоприемник. Если бы видел, наверное, побежал бы ему на помощь мимо разбитого танка, через разминированное поле. А сейчас хорунжий сам тащил неуклюжий прямоугольный ящик вплоть до того места около хаты, откуда он увидел вдруг три неглубоких отвала земли на ржаной стерне. «Где старик взял лошадь?» — подумал он с удивлением, потому что в деревне не было ни одной.

И тут показался Томаш, низко склонившийся как под огромной тяжестью, с хомутом наискось груди. Он упирался ногами в землю, веревками без валька тянул плуг, который направлял отец.

— Пая Черешняк! — окликнул хорунжий.

Плуг остановился. Старик медленно разогнул спину.

— Что? — спросил он охрипшим голосом.

— Вечер.

— Вечер? Ну, тогда конец. Выпрягайся, Томусь.

Оба подошли к офицеру, и в этот момент что-то сверкнуло, они услышали взрыв и короткий крик. Тучка серой ныли повисла над разбитым танком.

— Черт! — выругался хорунжий.

Бросив приемник и вещи на землю, он побежал через поле в сторону, где раздался взрыв.

После ужина жена Черешняка понесла корм поросенку, а мужчины остались в избе. Карбидная лампа своим ярким пламенем рассеивала мрак. Томаш чинил простреленную гармонь, которую купил на рынке в Козенице у раненого красноармейца. Затыкая пальцами дыры, он пробовал проиграть несколько тактов. Старик скобелем стругал валек.

Хорунжий в задумчивости оперся головой о ладони, а локтями о стол, сколоченный из досок. На столе лежало несколько картофелин в мундире, половинка солдатского хлеба, стояла банка консервов, разрезанная надвое. И одиноко лежала ложка — резная деревянная ложка молодого сапера.

Черешняк продолжал рассказывать неторопливо, с паузами, обстругивая для валька кол:

— …После боя я не хотел даже и напоминать, а генерал меня догнал и говорит: «Заслужил»… — Упала толстая стружка, блеснуло лезвие. — «Ты заслужил, как никто другой. Вот тут квитанция на дерево, бери». Так и сказал. И орден я должен был получить, но они сразу пошли дальше, на Варшаву.

Хорунжий слушал и не слушал. Потянулся за ложкой сапера, взял ее в руку.

Черешняк прервал свой рассказ, потер заросший подбородок и сказал:

— Выживет.

— Конечно, выживет, — ответил хорунжий, — только без кисти останется. Поплачет его мать! Такой молодой…

— Пан хорунжий! — шепотом заговорил Черешняк. — У меня ведь было двое сыновей, остался один. Но я уже свое отплакал. Надо сеять. Пахать и сеять. — Он ударил кулаком по столу, глянул на сына и крикнул: — Да перестань ты пиликать!

— Гармошка-то пулей пробита. Вот починю, по-другому запоет.

— Да вы, пан Черешняк, не сердитесь. Я ничего не прошу, ничего не требую, — сказал хорунжий, взглянул на часы и буркнул: — Черт! Уже передают известия.

Протянув руку к подоконнику, он включил приемник, настроил его и поймал последние фразы сообщения:

«…Вместе с советскими войсками в боях за освобождение Гдыни и Гданьска принимала участие 1-я танковая бригада имени Героев Вестерплятте. На Длинном рынке, на башне старинной ратуши, при звуках национального гимна был поднят польский флаг. Гданьск, когда-то наш, снова стал нашим…»

— Моя бригада! — не выдержал старик.

Он хотел еще что-то сказать, но только махнул рукой и замолчал. Не слышал ни гармошки, ни жены, просившей его о чем-то, а только исступленно строгал. Пахнущие лесом стружки свивались в спирали, падали на пол и там, в тени, белели, как бумажные цветы.

Закончив, Черешняк осмотрел валек при свете, поставил его в сени и тоном, не терпящим возражений, распорядился:

— Пора спать!

Лег он первым. Другие, уже давно заснули, а он все ждал, когда его одолеет сон. Задремал, казалось, ненадолго, но, когда очнулся, было уже далеко за полночь. Ему не нужны были часы, чтобы определить время, потому что свет месяца через единственное стеклышко в окне падал ему прямо в лицо. Он лежал, нахмурив лоб, с открытыми глазами, прислушиваясь, как дышит жена.

Потом встал, тихо подошел к окну, открыл его и посмотрел на поле, перерезанное узкой полосой вспаханных борозд. На отшлифованной поверхности плуга поблескивал свет.

Он глубоко вздохнул раз-другой, вернулся назад и, остановившись у постели сына, долго думал, так долго, что со двора потянуло предрассветным холодом. Тогда он приподнял полу куртки, которой был прикрыт Томаш, чтобы увидеть его лицо. Парень неспокойно пошевелился во еле, отбросил в сторону тяжелую руку, стиснул и вновь разжал кулак. Вторая рука лежала на подушке. Отец решился — перекрестился, осенил крестом и сына и начал будить его:

— Вставай.

— Зачем? Так рано?

— Вставай, — упрямо повторил отец. — В армию пойдешь.

Томаш сел, удивленно потряс головой.

— Я же был, и меня уволили. Я им сказал, как вы приказали…

— Но! — грозно поднятая рука прервала разговор.

Проснулась мать, быстро перекрестилась, набросила через голову юбку и встала.

— А ты чего вскочила?

— Приготовлю что-нибудь на дорогу.

Гремя горшками, она начала суетиться в темной кухне.

Скрипнула дверь, и из соседней комнаты выглянул разбуженный хорунжий.

— Что-нибудь случилось?

— А, случилось, — заворчала Черешнякова. — Старый ошалел, сына гонит.

— Куда?

— В Гданьск, в танковую бригаду, — объяснил Черешняк.

— Как я туда попаду? — со злостью заворчал парень, натягивая брюки.

— Висла тебя доведет. Да я и сам покажу дорогу.

К восходу солнца оба Черешняка были уже в нескольких километрах от дома. В коротких лапсердаках, босиком, перебросив ботинки за шнурки через плечо, шли они широким шагом по противопаводковому валу вдоль Вислы. Томаш нес за спиной небольшой мешок с запасами, а у старика в руках был длинный прут. Они не разговаривали, да и о чем говорить? Никаких помех в пути они не встречали вплоть до того момента, когда увидели перед собой полосатый шлагбаум и часового.

Они подошли, не замедляя шага, и отец нырнул под бревно на другую сторону. Русский солдат преградил ему дорогу штыком.

— Куда?

— Здравствуй, товарищ, — поприветствовал его по-русски старый Черешняк. Сделав еще полшага вперед, он одной рукой отвел острие штыка, с поклоном приподнял шляпу и начал объяснять, мешая русские и польские слова:

— Лачята[14] нам учекла, корова удрала. Не видел? Лачята, туда…

— Корова ушла, — часовой кивнул головой. — Вон там, — показал он на пасущуюся вдали скотину.

Черешняк еще раз отвесил поклон, кивнул головой сыну, и оба двинулись рысью прочь. Однако удалившись на безопасное расстояние, они пошли тише, вернулись к ритмичному, широкому шагу людей, устремленных к далекой цели.

— Из-за этой твоей железки меня аж пот прошиб, — сказал отец. — Не надо было брать.

— В дупле бы оно заржавело, — ответил Томаш и, засунув руку под куртку, поправил на животе оружие. — Может, еще пригодится.