— То-то и есть, — подтвердила Слимакова.

— Кто же это? — спросил больной.

— Я почем знаю кто? — ответил Слимак. — Были они у меня уже два раза — старик какой-то да бородатый. Польстились на мою гору. Говорят, ветряную мельницу хотят на ней ставить.

— Это Хаммер, — вполголоса промолвила девушка, глядя на отца.

— Опять Хаммер, — тихо повторил больной. — Он и нам наделал немало хлопот, — прибавил он громче. — Наши хотели идти за Буг. Там отдают землю по тридцати рублей за морг, а он потащил сюда, потому что у вас строят железную дорогу. Ну, наши и купили здесь землю по семьдесят рублей за морг и по уши задолжали еврею, а кто знает, чем все это кончится?..

Тем временем девушка достала краюху черного хлеба, поела сама и покормила собаку, глядя в ту сторону, где среди поля расположились лагерем колонисты.

— Поедем, отец, — сказала она.

— Поедем, — согласился больной. — Сколько с нас следует за молоко? — спросил он Слимака.

Мужик пожал плечами.

— Ежели бы мы хотели с вас деньги брать, — сказал он, — так не стали бы потчевать.

— Ну, спаси вас господь за вашу доброту, — проговорил больной.

— Счастливый путь! — ответили супруги.

Больной со стоном улегся в тележку, девушка накинула шлею на правое плечо и через грудь под левую руку, собака поднялась с земли и встряхнулась, словно показывая, что она готова двинуться в путь.

— Спаси вас бог, будьте здоровы!.. — простился больной.

— Поезжайте с богом!

Тележка медленно покатила к лагерю.

— А чудной народ — эти немцы, — сказал Слимак, обращаясь к жене. — Он-то какая голова, а едет в тележке, будто нищий.

— И она то же самое, — подтвердила Слимакова. — Ну, где это слыхано? Ведь сколько верст везла на себе старого… будто лошадь!

— Ничего, не плохие люди.

— Да не хуже и не глупей других.

Обменявшись мнениями, супруги вернулись домой. Разговор с больным их успокоил. Немцы уже не казались им теперь такими страшными, как прежде.

После завтрака Овчаж отправился на гору пахать землю под картошку; вслед за ним Слимак тоже выскользнул из хаты.

— Ты куда? Тебе же плетень надо ставить! — крикнула вдогонку ему Слимакова.

— Авось не убежит! — ответил мужик и поскорее захлопнул за собой дверь, боясь, как бы его жена не воротила.

Втянув голову в плечи, он пробежал двор, стараясь казаться как можно меньше, и крадучись взобрался на холм, где уже потел над плугом хромой Мацек.

— Ну, как там швабы? — спросил он батрака.

Слимак уселся на краю косогора, так, чтобы со двора его не было видно, и осторожно закурил трубку.

— Сели бы вы сюда, — показал Мацек кнутом на выступ возле себя, — и на меня бы маленько пахнуло дымом.

— Да что там — дым! — ответил, сплевывая хозяин. — Вот кончу, дам тебе трубку, накуришься всласть. Незачем мне торчать на виду, на глазах у бабы.

Мацек пошел бороздой, понукая лошадей, а Слимак сидел на косогоре и смотрел. Он сидел, облокотившись на колено, подперев голову рукой так, что шляпа у него съехала на затылок, и, потихоньку попыхивая трубкой — пф-пф, — смотрел…

Шагов за триста от него, среди поля, на противоположном берегу реки немцы разбили лагерь. Слимак все курил свою трубку, стараясь не упустить ни одного их движения.

Немцы уже выстроили квадратом фургоны, образовавшие как бы загон для лошадей и скотины; вокруг него суетились люди. Один тащил переносную кормушку на четырех ножках и ставил ее коровам, другой насыпал зерно из мешка, третий с ведрами шел за водой на реку. Женщины доставали из фургонов железные котелки и кулечки с бобами, дети гурьбой бежали в овраг собирать хворост.

— Ну, и наплодили они ребят! — заметил Слимак. — У нас во всей деревне столько на наберется.

— Словно вшей, — поддакнул Мацек.

Мужик все курил свою трубку и не мог надивиться. Колдовство это, что ли?.. Вчера еще в поле было пусто и тихо, а нынче — чисто ярмарка! Люди на реке, люди в оврагах, люди на нивах. Рубят кустарник, несут вязанки хвороста, разводят костры, кормят и поят скотину. Один немец уже открыл лавку на возу и, видно, бойко торгует: женщины толпой обступили его и тянутся — кто за солью, кто за уксусом, кто за сахаром. Уже молодухи-немки укрепили зыбки на кольях и одной рукой мешают в котле суп, а другой качают люльку. Нашелся тут и коновал, — вот он осматривает зашибленную ногу у лошаденки, а цирюльник уже бреет старого немца на подножке фургона. В поле шум, суета, кипит работа, а в небе все выше поднимается солнце.

Слимак повернулся к Овчажу.

— Смекаешь, Мацек, как они ловко работают? От нас, стало быть, от хаты, до оврагов поближе, чем от них, а мы за хворостом ходим полдня. А эти, шут их знает, раз-раз и уже обернулись…

— Ого-го!.. — ответил Мацек, чувствуя, что это камешек в его огород.

— Да ты погляди, — продолжал Слимак, — как они всей деревней работают. Бывает, и у нас выходят всем миром, но всякий ковыряется сам по себе да норовит почаще отдохнуть, а то и другим помешать. А эти так и вьются, как черти, точно один погоняет другого. Тут ты хоть с ног будешь валиться, а не станешь лодырничать, когда один сует тебе в руки работу, а другой уже стоит над душой и дожидается, чтобы ты скорее кончал. Ну, ты погляди да скажи сам.

Он передал Овчажу недокуренную трубку и в раздумье вернулся домой.

— Верткий народ — эти швабы, — бормотал он, — да и толковый…

Его зоркий глаз за полчаса открыл два секрета современного труда: быстроту и организованность.

Около полудня из лагеря пришли два колониста и стали просить Слимака продать им масла, картофеля и сена. Масло и картофель он продал им, не торгуясь, но сено дать отказался.

— Ну, хоть возок соломы, — просил один из колонистов на ломаном языке.

— Нет, ни соломинки не дам, у самого нету, — отвечал Слимак.

Колонист в гневе швырнул шапку оземь.

— А, старый шорт этот Хаммер! — крикнул он. — Какой огоршение он нам устраиваль!.. Говориль, старый шорт, што ми тут найдем много овин, и амбар, и сено, и все найдем, а ми ничего не нашоль… В имении сена нет, а во флигель усиживают еврейские шинкарники и повторяйт: «Ми отсюда не будем уходиль!»

Когда колонисты с мешками картошки на спине выходили из ворот в сопровождении всего семейства Слимака, на дороге показалась бричка и в ней двое давно знакомых немцев: старик и бородатый. Это были Хаммеры. Колонисты, бросив мешки, с криком остановили бричку.

О чем они говорили, Слимак не понимал. Но он видел, что колонисты очень рассержены и показывают руками то на его хату, то на усадебные постройки. Один раз они даже повернулись к нему, говоря по-польски:

— Самий глюпий знает, што шеловек может спать очень плохо, но животный это не может и не выдержит в поле в холодний ночь!.. С такой порядок пройдет один год и все будут брать шерти…

Потом они снова кричали по-немецки поочередно — то один, то другой, как будто даже в вспышках гнева сохраняя организованность и порядок.

Зато оба Хаммера были совершенно спокойны. Терпеливо и внимательно слушали они брань колонистов, лишь изредка вставляя словечко в ответ. А когда колонисты устали кричать, слово взял младший Хаммер. Его краткая речь, видимо, успокоила их гнев: они пожали руку отцу и сыну, вскинули на спину картофель и с прояснившимися лицами отправились в лагерь.

— Как поживаете, хозяин? — крикнул из брички старый Хаммер. — Ну что, сторгуемся?

— Не.

— Зачем вы к нему пристаете? — с раздражением перебил его сын. — Он еще сам к нам придет.

— Не, — повторил Слимак, прибавив вполголоса: — Ну, и взъелись на меня, прохвосты!..

Бричка покатила дальше, Слимак поглядел ей вслед, подумал и наконец сказал, обращаясь к жене:

— Вот народ — эти швабы!.. Хаммеры — те, видать, господа, а эти, что картошку у нас брали, мужики, а ведь друг дружке руку подают, запанибрата. У нас, если кто поссорится, не станет и слушать другого, а эти прохвосты хоть и сердятся, а друг дружку выслушают, столкуются, все у них и уладится.

— Да что ты, право, все только похваливаешь немцев, — прервала его жена, — а о том не думаешь, что они хотят у тебя землю отнять. Побойся ты бога, Юзек…

— Что они мне сделают? Пусть болтают, а я что знаю, то знаю. Разбоем они брать не станут.

— Кто их знает! — ответила женщина. — Но я только то вижу, что их вон сколько, а ты один.

— На все воля божья! — вздохнул мужик. — Соображать-то они соображают, пожалуй, получше моего, а вот насчет упорства — куда им!.. Ты вот прикинь, — продолжал он, подумав, — экая сила дятлов налетит иной раз на дерево, и все его долбят. Ну и что? Дятел посидит-посидит, да и улетит, а дерево — оно деревом и останется. Так и мужик. Насядет на него пан и давай долбить, волость насядет — тоже долбит, еврей насядет — опять долбит, теперь немец наседает и будет долбить, а все равно против мужика им не устоять.

Под вечер к Слимакам забежала старуха Собесская.

— Ох, дайте-ка наперсточек водки, — закричала она еще с порога, — а то у меня дух заняло, так я к вам поспешала с новостями…

Ей налили «наперсток», который и великан не постеснялся бы надеть на палец; бабка выпила и начала:

— Ну, и дела у нас в деревне — чисто страшный суд!.. О, господи Иисусе! Старый-то Гжиб и Ожеховский уговорились, в случае колонисты не приедут, сообща — стало быть, Гжиб с Ожеховским — купить влуки четыре или пять земли у пана… Они, вишь, затеяли поженить Ясека Гжиба с Павлинкой с Ожеховской — смекаете? — ну, и хотят хозяйство отвести им особое, вроде как у шляхты. Полинка-то у пани училась вышивать да кружева плести, а он, стало быть, Ясек, в конторе служил, а теперь по праздникам в сюртуке расхаживает… Дайте-ка еще наперсточек, а то внутри так и сосет, говорить невмоготу.

Она опрокинула в себя второй «наперсток» и продолжала:

— Тем временем, скажу я вам, колонисты внесли еврею половину денег за землю, а нынче, вишь, пришли сюда на постоянное жительство. Как увидел это мой Гжиб, как схватился за лохмы, да как бросился к шинкарю и — ну его костить: «Ах ты мразь, говорит, мало тебе, что Христа распял, так ты и меня надул?.. Иуда ты, говорит, Кайафа! Ты что говорил? Будто немцы в срок не заплатят, задаток их пропадет, а землю куплю я? А ну смотри, нехристь (а сам тащит его к окну), немцы-то всей оравой пришли!» А Иосель ему: «Ну, еще неизвестно, долго ли они здесь просидят, потому что они все время ссорятся с Хаммером и, наверное, с ним разойдутся». А тут как раз Ожеховский дал знать, что приехали Хаммеры и что немцы с ними уже помирились.

Гжиб, скажу я вам, до того тут остервенел, что даже морда у него посинела, он только кулаками стучит да орет: «Я этих крыс выкурю отсюда!.. Приехали, кричит, на возах, а бежать будут пешком!..» Иосель оттащил его за рукав и повел в чулан вместе с Ожеховским, и там они чего-то сговаривались потихоньку.

— Дурак он, — сказал Слимак. — Раз уж не успел он вовремя купить, нынче ему не одолеть немцев. Это народ оборотистый.

Разомлевшая от водки бабка качнулась, сидя на лавке.

— Не одолеть?.. — говорила она. — Налейте мне еще наперсточек… Ну, он не одолеет, так Иосель одолеет, а не Иосель, так его шурин… Налейте-ка наперсточек. Они найдут управу и на шваба. А я что знаю, то знаю… Налейте, а то что-то мутит. Ох, много я чего навидалась в корчме… Кабы этот антихрист не жил у нас в деревне, и все вы, хозяева, кое-что про это узнали б…

Тут она что-то забормотала, потом зашептала, наконец свалилась с лавки и уснула на полу сном младенца.

— Что это она болтает? — спросила мужа Слимакова.

— Известное дело — пьяная, — ответил мужик. — Подслуживается к шинкарю, вот и думает, будто он может сделать все, чего захочет.

Когда настала ночь, Слимак снова поднялся на холм поглядеть на лагерь колонистов. Люди уже забрались в свои фургоны, загнав скотину в огороженное пространство, и только табун лошадей пасся на лужайке возле оврага. Время от времени ярче вспыхивало пламя в догорающих кострах, ржала лошадь или раздавался окрик усталого караульного.

Слимак вернулся домой, бросился на постель, но спать не мог. В темноте он совсем упал духом и с тревогой думал, сможет ли он один, живя на отлете, противостоять целой ораве немцев?

«Еще, пожалуй, нападут на меня… или подожгут…» — размышлял он, ворочаясь с боку на бок.

Вдруг около полуночи вдали прогремел выстрел. Слимак вскочил. Выстрелили второй раз. Он бросился во двор и наткнулся на перепуганного Овчажа. За рекой раздавались крики, ругань, топот лошадей.

Понемногу суматоха улеглась, но в лагере не спали до утра. На другой день Слимак узнал от колонистов, что какие-то неизвестные прокрались ночью в их табун. Мужик удивился.

— О таких штуках, — сказал он, — у нас еще не слыхивали.

— Вы ведь своих лошадей запираете, — ответил один из колонистов. — А еще воры рассчитывали на то, что мы с дороги проспим. Но нет, мы-то не проспим, — прибавил он, смеясь.

Весть о нападении на лагерь колонистов мигом облетела округу, обрастая в каждой деревушке все новыми подробностями. Рассказывали, что появилась шайка конокрадов, которые угоняют ворованных лошадей чуть ли не в Пруссию, что немцы всю ночь сражались с ними и даже несколько человек убили. Дней через пять слухи эти дошли наконец до полицейского урядника. Он тотчас распорядился запрячь в бричку раскормленную кобылку, достал из клети бочонок, прихватил еще и два-три мешка, которые ему дала жена, и отправился производить следствие.

Немцы угостили его в лагере отличной водкой, настоенной на можжевельнике, и копченой грудинкой, а Фридрих Хаммер сообщил, что, по его соображениям, к их лошадям подкрадывались двое людей из имения, которые остались без работы: конюх Куба Сукенник и буфетный мальчик Ясек Рогач.

— Оба они сидели, — заметил урядник, — за кражу дверных ручек и печных заслонок. Но были выпущены за отсутствием улик… А кто тут из вас в них стрелял? — прибавил он строго. — Имеется ли у вас разрешение на оружие?

Увидев, что дело принимает щекотливый оборот, Хаммер отвел урядника в сторонку и представил ему столь убедительные объяснения, что тот, вполне удовлетворившись ими, сразу уехал. Он только посоветовал бдительнее охранять лошадей и еще раз повторил, чтобы колонисты, не имеющие разрешения, не держали оружия.

— А что, скоро вы дом построите? — спросил урядник, уезжая.

— Да, через месяц, думаю, ферма будет готова, — ответил Хаммер.

— Очень хорошо!.. Отлично!.. Тогда вспрыснем.

Из лагеря урядник отправился в имение; при виде его веснушчатый представитель Гиршгольда так обрадовался, что тут же выставил бутылку крымского вина. Однако на вопросы, касающиеся кражи, не смог ничего ответить.

— Ой, пан, — сказал еврей, — я, как услыхал, что стреляют, сейчас же схватил в одну руку один револьвер, в другую — другой и всю ночь не смыкал глаз: все боялся, что на меня нападут.

— А разрешение на револьвер у вас имеется?

— А как же? Конечно, имеется…

— На оба?

— Второй испорчен. Я ношу его только так, для виду.

— Сколько рабочих у вас в настоящее время?

— Тех, что возятся у нас в лесу?.. Иной раз бывает до ста и больше, иной раз человек восемьдесят. Как придется.

— Паспорта у всех в порядке?

Уполномоченный немедленно дал ему исчерпывающие объяснения относительно паспортов, после чего урядник стал прощаться. Усаживаясь в бричку, он сказал:

— Смотрите, пан, теперь берегитесь: раз уж завелись воры в деревне, они никого не пропустят. Ну, а в случае чего — первым делом сообщите мне.

Последние его слова так испугали уполномоченного, что с этого времени он стал на ночь брать к себе во флигель двух служащих, которые до сих пор ночевали в доме.

На обратном пути из имения урядник повернул кобылку к хате Слимака. Хозяйка как раз насыпала крупу в горшок, когда в дверях показалась его тучная фигура.

— Слава Иисусу Христу, — сказал он. — Ну, что у вас слышно?

— Во веки веков, — ответила Слимакова, — да так, ничего.

Урядник посмотрел по сторонам.

— Хозяин ваш дома? — спросил он.

— А куда ему деваться? Ендрек, сбегай-ка за отцом.

— Отличная крупа. Сами драли?

— А как же.

— Насыпьте-ка с гарнец в мешочек; я, как буду в другой раз, заплачу.

— А мешочек, пан, есть у вас?

— Есть там, в бричке. Может, заодно и курочку продадите?

— Можно.

— Так выберите какую-нибудь помоложе и положите туда же под козлы. Что, хозяин, не слыхали, кто это хотел у немцев лошадей украсть? — спросил урядник.

— А я почем знаю? — ответил Слимак, пожимая плечами. — Ночью я слыхал, как два раза выстрелили, а на другой день рассказывали, будто кто-то подбирался к их лошадям. А уж кто — не знаю.

— В деревне говорят, что Куба Сукенник и Ясек Рогач.

— Чего не знаю, того не знаю. Слыхал я, что они ищут работу, да найти не могут, потому что сидели за кражу.

— Водочки у вас не найдется? Пылища так и дерет глотку…

Слимак подал водку и хлеб с сыром. Урядник выпил, немного отдохнул и собрался уезжать.

— Вы тут, на выселках, остерегайтесь, — сказал он на прощание, — а не то либо вас обворуют, либо самих же посадят за воровство.

— До сих пор господь миловал, — ответил Слимак. — И у нас ничего не воровали, да и мы никого не трогали; так оно, верно, и дальше будет.

Урядник направился к Иоселю. Шинкарь принял его с восторгом, велел отвести кобылку в конюшню, а гостя пригласил в самую лучшую комнату, похваляясь тем, что все свидетельства у него в полном порядке.

— А вывески, как оно полагается, над воротами нет, — заметил гость.

— Сейчас будет, если пан урядник велит. Сейчас будет! — ответил шинкарь, стараясь усиленной вежливостью прикрыть внутреннее беспокойство.

За бутылкой портера урядник упомянул о нападении на лагерь.

— Тоже нападение! — насмешливо сказал Иосель. — Немцы постреляли для устрашения, а люди уже болтают, что на колонистов напала целая шайка. У нас ведь ничего такого никогда не случалось.

Вытерев платком усы и румяное лицо, урядник сказал:

— Шайка шайкой, а своим чередом то, что Куба Сукенник и Ясек Рогач вертелись возле лошадей.

Иосель поморщился и прищурил глаза.

— Как они могли вертеться, — ответил он, — когда в эту ночь они ночевали у меня.

— У вас ночевали? — переспросил урядник.

— У меня, — небрежно проронил Иосель. — Ожеховский и Гжиб сами видели, что уже с вечера оба они были пьяны, как скоты. И что им делать, — прибавил он, подумав, — как не пить? Если нет у мужика постоянной работы, все, что он заработает за день, к ночи он обязательно пропивает.

— Среди ночи они свободно могли удрать от вас, — заметил урядник.

— Может, и удрали. Хотя ночью конюшня у меня всегда бывает заперта, а ключ находится у мишуреса[9].

Разговор перешел на другие темы. Урядник просидел с часок у Иоселя, а когда кобылка его отдохнула, велел запрягать. Уже сидя в бричке, он сказал шинкарю:

— А ты, Иосель, присматривай за Сукенником и Рогачом.

— Что я им — отец или они у меня служат? — спросил еврей.

— Не то что служат, а как бы они тебя самого не обворовали; это такой народ…

— Буду остерегаться их.

Разместив мешки и бочонок так, чтобы они ему не мешали, урядник повернул домой. По дороге он задремал, но сквозь дремоту ему все время мерещились то Сукенник и Рогач, то шинкарь Иосель. Он видел Рогача с железными печными заслонками, видел Сукенника с медными дверными ручками, то их обоих вместе среди табуна лошадей, и всякий раз где-то возле них маячила бархатная ермолка или сладко улыбающаяся физиономия Иоселя. Минутами, словно из тумана, всплывало лицо молодого Гжиба или седая голова его отца. Тогда урядник вдруг просыпался и в изумлении озирался вокруг. Но, кроме его кобылки, белой курицы под козлами да придорожных деревьев, ничего не было видно.

— Тьфу! — сплюнул он. — Экое наваждение…

В деревне день ото дня исчезала надежда на скорый уход немцев с помещичьей земли. Сначала рассчитывали, что они не внесут в срок деньги Гиршгольду, но они внесли. Потом поговаривали, будто они ссорятся с Хаммерами, но они помирились. Предполагали, что они испугаются воров, подбиравшихся к их лошадям, но они не только не испугались, а сами нагнали страху на конокрадов.

— А все-таки им тут не по себе: не видать, чтобы они строились. Землю и ту еще не размежевали.

Это замечание высказал однажды вечером в корчме Ожеховский и запил его огромной кружкой пива. Но не успел он рот утереть, как что-то затарахтело, и к дому в краковской бричке подкатил землемер. Трудно было предположить, что это кто-нибудь другой, — так набит был возок колышками, мерными лентами и прочими принадлежностями. Да и Гжиб, который уже не раз имел с ним дело, сразу его узнал; узнали его и другие мужики — по обвислым усам и красному, как барбарис, носу.

Когда расстроенный Гжиб провожал домой Ожеховского, тот сказал, стараясь его утешить:

— А что, кум, может, он, землемер то есть, не к нам в деревню приехал, а так, завернул по пути переночевать?

— Дай-то бог, — ответил Гжиб. — Ох, хотел бы я, чтобы поскорей поженились наши дети и остепенился этот щенок Ясек.

— Ну, купим им землю в другом месте, — предложил Ожеховский.

— Пустое дело. Если за этим разбойником не смотреть в оба, то и землю продаст, и сам пропадет ни за грош.

— Моя Павлинка его устережет.

Гжиб, понурясь, задумался.

— Вы, кум, еще не знаете, — сказал он, — какой это пес. И вы, и я, и Павлинка — все трое будем его стеречь и то не устережем. Хоть бы этот шалопай одну ночь дома переночевал. Иной раз случается, что я по неделе его не вижу!..

Мужики распрощались, и оба легли спать, все еще надеясь, что землемер попал в деревню только проездом. Однако на следующий день им пришлось убедиться в своей ошибке. Чуть свет землемер встал, забрал из корчмы связку кольев, жестяную трубку с планом, оплетенную флягу с самой крепкой горелкой и отправился осматривать помещичьи земли.

В течение нескольких дней он расхаживал взад и вперед по полям в сопровождении целой толпы немцев. Одни несли — впереди или позади него — длинные жерди, другие тянули мерную ленту, кто-то сооружал для него из колышков табурет, иные бесцеремонно заглядывали ему через плечо. Он гонял людей направо и налево, записывал у себя в тетрадке, чертил на доске, а когда припекало солнце, раскрывал над головой зонтик или, перебираясь на новый участок, по дороге жадно прикладывался к своей оплетенной фляге.

Мужики издали присматривались ко всем этим маневрам, но молчали. Наконец на четвертый день заговорил Вишневский:

— Кабы я, пес его дери, выдул столько водки, так, пожалуй, размежевал бы получше, чем сам землемер!

— Оттого он и землемер, — отозвался Войтасюк, — что башка у него крепкая.

Слимак тоже видел землемера, видел, как после его отъезда немцы сняли парусину с нескольких фургонов, запрягли в них лошадей и разъехались на все четыре стороны.

«Может, уезжают?» — подумал он.

Но через несколько часов они вернулись, медленно двигаясь с тяжелою кладью, и тотчас принялись ее разгружать: в одну кучу — бревна, в другую — доски, в третью — щебень. И так в течение двух дней они свозили лес, камень, кирпич и известь, сваливая их в отдельные кучи на холме близ лагеря, шагов за триста от хутора Слимака.

В то же самое время все три Хаммера расхаживали по холму, отмечая колышками квадратную площадку размером около двух моргов.

Через несколько дней, когда приготовления были окончены, весь лагерь вдруг пришел в движение. Из лесу показалось человек двадцать плотников в синих брюках и куртках, с пилами, сверлами и топорами. Одновременно навстречу им из лагеря вышла группа колонистов-каменщиков с мастерками и ведрами, а позади на некотором расстоянии, сбившись в кучу, шли женщины, дети и колонисты-мужчины, разодетые по-праздничному. Все три группы собрались у подножия холма, где на одном возу стояла бочка пива, а на другом была навалена груда хлеба и колбасы.

Старик Хаммер надел, как всегда, выцветшую плисовую куртку, старший его сын Фриц, вырядился в черный сюртук, а младший, Вильгельм, в пунцовую жилетку с красными цветочками. Все трое казались очень озабоченными. Отец встречал гостей, перебегая от плотников к каменщикам и от каменщиков к женщинам; Фриц складывал в кучу толстые колья, а Вильгельм откупоривал бочку с пивом.

На хуторе Слимака эти приготовления первым заметил Овчаж и тотчас же дал знать в хату. Вся семья бросилась на холм: впереди Ендрек, за ним Слимак с женой, позади Магда со Стасеком. Они стояли на косогоре и с любопытством ждали, что произойдет в лагере, на том берегу.

— Верно вам говорю, дом будут строить, — сказал Слимак, — а то для чего бы они столько рабочих нагнали?

В эту минуту старик Хаммер, поздоровавшись наконец со всеми гостями, взял кол и стал вбивать его в землю деревянным молотком.

— Хох!.. Ура!.. — закричали плотники и каменщики.

Хаммер поклонился, взял другой кол и понес его прямо на север.

За ним следовал Фриц с молотком, а за Фрицем толпа пожилых колонистов, женщин и детей; вел их учитель, которого привезла сюда на тележке дочь, впрягшись в нее вместе с собакой.

Вдруг учитель высоко поднял шапку, мужчины обнажили головы, и толпа на ходу запела торжественный гимн:

При первых же звуках Слимак снял шапку, Слимакова перекрестилась, а Овчаж, отойдя в сторонку, смиренно опустился на колени. Стасек, дрожа от восторга, широко раскрыл рот и глаза, а Ендрек мигом сбежал с горы, перешел вброд реку и опрометью понесся в лагерь.

Старик Хаммер прошел еще несколько шагов к северу, вбил в землю второй колышек и повернул на запад. Следом за ним в том же порядке, что и раньше, двинулась толпа с пением:

Крестьяне с изумлением слушали незнакомую торжественную мелодию. После скорбных заунывных песнопений в костеле она показалась им гимном торжествующей силы. Не думали они, что на этих нивах, где доселе раздавались лишь горестные стенания:

толпа чужаков будет громко взывать:

Глубокую задумчивость Слимака внезапно прервал крик Стасека.

— Поют, мама, поют! — повторял мальчик прерывающимся голосом, плача и дрожа всем телом.

Вдруг он побледнел, губы у него посинели, и он упал наземь.

Родители в испуге подняли его и осторожно понесли домой, брызгая в лицо ему водой и уговаривая успокоиться. Они знали, что мальчик необыкновенно чувствителен к музыке, что в костеле всякий раз во время богослужений он смеется и плачет, но в таком состоянии они еще не видели его никогда.

Только дома, когда пение в лагере смолкло, Стасек затих и уснул.

Ендрек, переходя реку, вымок до пояса, намочил шляпу и рукава рубашки и перепачкался в песке на берегу; в мокрой одежде ему было холодно, но он ни на что не обращал внимания, настолько поглотило его невиданное зрелище.

«Чего это они все ходят вокруг холма да поют? — думал он. — Видно, нечистого отгоняют, чтобы к ним в хату не лез. У швабов, известное дело, нет ни зелья, ни освященного мелу, вот они и забивают по углам дубовые колья. А против черта дубовый кол и вправду лучше мелу, тут ничего не скажешь… А может, они так заколдуют это место, что за ночь у них хата сама собой вырастет?..»

Но он тут же отбросил эту нелепую мысль. Ендреку уже исполнилось пятнадцать лет, и он отлично знал, что одним пением, без работы хаты не выстроишь.

Его поразило то, как по-разному ведут себя немцы. Расхаживали по полю, распевая гимн и спотыкаясь на неровной земле, только старики, женщины и дети. Молодежь — каменщики и плотники — стояла двумя кучками на холме, с громким хохотом подталкивая друг дружку и покуривая трубки. По их вине раз даже остановилась вся процессия. А когда Вильгельм Хаммер, орудовавший над бочкой пива, поднял наполненный до краев стакан, молодежь так гаркнула «хох!» и «ура!», что старик Хаммер оглянулся, а больной учитель погрозил им пальцем.

Шествие медленно приближалось к Ендреку; он уже различал пискливые детские голоса, скрипучее подвывание старух и глухой бас Хаммера. И вдруг среди этого нестройного хора послышался чудесный женский голос, чистый, звучный и невыразимо волнующий. Сердце у него так и дрогнуло. В его воображении звуки превращались в образы: ему казалось, что над мелкой порослью и засохшими стеблями вознеслось прекрасное дерево — плакучая ива.

Вглядевшись в толпу, он догадался, что пела дочь учителя, которую он увидел впервые, когда она везла в тележке отца. Но тогда огромный пес заинтересовал его больше, чем девушка. А сейчас голос ее перевернул ему душу, и он позабыл обо всем. Исчезли поля, немцы, груды бревен и камня, — остался лишь этот голос, заполнивший собой все вокруг. Что-то дрожало у мальчика в груди, ему тоже захотелось петь, и он вполголоса начал:

Эта мелодия больше всего походила на песню немцев. Долго ли они пели, Ендрек не помнил. Очнулся он от своего восторженного забытья, снова услышав возгласы «хох!» и «ура!»; кричали обступившие подводу с бочкой многочисленные гости, которым Вильгельм Хаммер поднес по кружке пива. Ендрек разглядел в толпе коричневое платье дочери учителя и машинально подвинулся ближе.

Но тут его сразу заставили опомниться.