— Немало я ездил по свету, но такого славного мужика, как ты, брат, еще не встречал! За это я дам тебе кое-что на память. Нет ли у тебя, братец, бутылки?

— В хате, пожалуй, найдется, — ответил Мацек дрогнувшим от радости голосом, чувствуя, что ему оставят водки.

Проезжий согнал бабу с сиденья и достал черную бутылку из толстого стекла.

— Пойдем, — сказал он батраку. — Подари мне, сделай одолжение, несколько гвоздей на случай, если опять сломаются сани, а я тебе за твою помощь дам такого зелья, что куда до него водке!.. Тут тебе вместе и водка и лекарство.

Они быстро зашагали к хате, и незнакомец продолжал:

— Голова ли, живот ли у тебя заболит, ты сейчас же опрокинь рюмку этого питья. Сон ли пропадет, горе ли у тебя какое, лихорадка ли трясет, глотни только моего снадобья, и вся хворь, как пар, из тебя выйдет. Но ты смотри береги его, — говорил проезжий, — не давай кому попало: это тебе не сивуха. Еще мой дед-покойник выучился его настаивать у монахов в Радечнице. Даже от дурного глаза помогает, все равно как святая вода.

Незаметно они дошли до хутора. Мацек отправился в хату за гвоздями и бутылкой, а незнакомец остался во дворе, небрежно оглядывая дворовые постройки и отгоняя Бурека, который бросался на него, как бешеный. В другое время ярость пса заставила бы Овчажа призадуматься, но сейчас он не мог заподозрить гостя, который за пустячную работу дал ему водки и колбасы да посулил чудодейственного питья. Поэтому батрак вынес из хаты пузатую бутылку и, ухмыляясь, подал ее проезжему, а тот, не скупясь, отлил ему своего зелья, снова напомнив, чтобы он не потчевал кого попало, да и сам бы пил только в особых случаях.

Наконец они распрощались. Незнакомец побежал к саням, а Овчаж заткнул бутылку тряпицей и спрятал в конюшне под кормушкой. Его так и разбирала охота попробовать хоть каплю чудодейственного снадобья, но он пересилил себя, подумав:

«Будто не случается человеку захворать? Приберегу-ка я лучше на такой случай».

Тут Мацек выказал незаурядную силу воли, но, как на беду, Слимаки замешкались в костеле, и бедняге не с кем было словом перемолвиться. Он пообедал, просидев за столом дольше обычного, убаюкал сиротку, потом опять разбудил и принялся ей рассказывать про больницу, где ему починили сломанную ногу, и о проезжих путниках, которые так щедро его угостили. Но, несмотря на все старания отвлечься, из головы у него не выходило спрятанное под кормушкой снадобье монахов из Радечницы. Куда бы он ни смотрел, везде ему мерещилась пузатая бутылка. Она выглядывала из-за горшков в печке, зеленела на стене, поблескивала под лавкой, чуть ли не стучалась в окно, а бедный Мацек только жмурился и говорил про себя:

«Отстань ты! Пригодится на черный день».

Перед самым закатом Овчаж услышал издали веселую песню. Он выбежал за ворота и увидел возвращавшееся из костела семейство Слимака. Они остановились на горе, и, казалось, их темные силуэты спустились на снег с багрового неба. Ендрек, задрав голову и закинув за спину руки, шагал по левой стороне дороги; правой стороной шла хозяйка в расстегнутой синей кофте, из-под которой виднелась сорочка, еле прикрывавшая грудь; сам хозяин, сдвинув шапку набекрень и подобрав полы зипуна, словно собирался пуститься в пляс, несся вперед, перебегая с левой стороны на правую и с правой на левую, и при этом распевал во всю глотку:

Батрак смотрел на них и смеялся — не над тем, что они перепились, нет: ему было приятно, что им так весело и хорошо живется на свете.

— Знаешь, Мацек… — заорал издали Слимак, заметив, что он стоит у ворот, — знаешь, Мацек, ничего нам швабы не сделают!..

Он подбежал к Овчажу и грузно оперся на его плечо.

— Знаешь, Мацек, — продолжал хозяин, направляясь вместе с ним к хате, — встретили мы в костеле Ясека Гжиба. Прохвост порядочный, но хороший парень! Как мы сказали ему, что Ендрек вздул Германа, он на радостях выставил нам целую четверть водки и клялся истинным богом, что на суде Ендрека отпустят… А уж Ясек в этом знает толк, недаром он писал в конторе, да и сам не раз бывал под судом за всякие штуки! Ого! Уж он-то знает…

— Пусть только эти прохвосты засадят меня в каталажку, я их подожгу!.. — выпалил сильно раскрасневшийся Ендрек.

— Не болтай ты зря! — накинулась на него мать. — Еще когда-нибудь они в самом деле погорят, на тебя и подумают…

В таком настроении они вошли в хату и уселись за стол. Но сегодня все как-то не ладилось: хозяйка, подавая щи, больше налила на стол, чем в миску; у хозяина совсем пропал аппетит, а Ендрек забыл, в какой руке полагается держать ложку. Он перекладывал ее из одной руки в другую, облил зипун, обварил ногу отцу и, наконец, отправился спать. Примеру его не замедлили последовать родители, и через несколько минут вся семья Слимака спала как убитая.

Овчаж остался в одиночестве, опять ему не с кем было перекинуться словом и опять вспомнилась пузатая бутылка под кормушкой. Напрасно он старался прогнать эту мысль, мешая догорающие угли в печке или заправляя фитиль в потрескивающей лампе. От храпа Слимака его клонило ко сну, а носившийся в хате запах водки наполнял его сердце невыразимой тоской. Тщетно пытался он рассеять невеселые думы: как мотыльки над огнем, они кружились над его головой. Позабудет он о больнице, сокрушается о покинутой найденке; позабудет о бедной сиротке, начинает тужить о своей горькой доле.

— Ну, ничего не поделаешь, — пробормотал наконец батрак, — надо и мне ложиться спать…

Он завернул ребенка в тулуп и пошел в конюшню. Ощущая теплое дыхание лошадей, он улегся на тюфяк и закрыл глаза — все напрасно. Сон не шел к нему, потому что рано еще было спать.

Наконец, ворочаясь с боку на бок, Мацек нечаянно задел рукой бутылку с питьем монахов. Он отодвинул ее, но бутылка, нарушая закон инерции, все назойливее лезла ему в руки. Он хотел покрепче заткнуть ее тряпицей, но непонятным образом тряпка осталась у него в пальцах, а когда он машинально поднес бутылку к глазам, чтобы посмотреть, что с ней происходит, горлышко удивительного сосуда само прыгнуло ему в рот, и Мацек, даже не думая, что делает, проглотил изрядную толику целебного снадобья.

Проглотил и поморщился в темноте: питье оказалось не только крепким, но и тошнотворным. Ни дать ни взять — лекарство.

«На что польстился», — подумал Овчаж и, закупорив бутылку, сунул ее поглубже под кормушку.

В то же время он решил в будущем быть воздержаннее и без надобности не потреблять этого зелья, отнюдь не отличающегося приятным вкусом.

Он прочитал молитву, и ему стало теплей и спокойней. Вспомнилось ему возвращение Слимаков из костела: странное дело — они, как живые, встали у него перед глазами. Ендрек вдруг куда-то исчез (в эту минуту Овчаж не был уверен, существует ли вообще на свете какой-то Ендрек!), Слимак отправился спать, но куда-то далеко-далеко, и с ним осталась только хозяйка — в синей расстегнутой кофте, из-под которой виднелись нитки бус, спустившаяся сорочка и белая грудь.

Овчаж закрыл глаза и даже придавил их пальцами, чтобы не глядеть. Но он все-таки видел Слимакову, и она улыбалась, так странно улыбалась. Он накрыл голову тулупом — напрасно! Женщина все стоит и смотрит на него так, что у него огонь пробегает по всему телу. Сердце бурно колотится, а в жилах, словно вар, кипит кровь. Мацек повернулся к стене и вдруг (о страшная минута!) почувствовал, что кто-то стоит подле него и шепчет: «Подвинься…» Он подвинулся так, что дальше уже было некуда, и опять услышал тот же голос: «Ну, подвинься…» — «Куда я подвинусь, раз тут стена?» — спрашивает Мацек. «Подвинься же!» — шепчет тихий нетерпеливый голос, и в то же время теплая рука обнимает его за шею.

И вот Овчажу кажется, что его подстилка закачалась. Летит… летит… летит… Боже, куда же он падает?.. Нет, он не падает, он несется по воздуху, легкий, как перышко, как дым. Он открывает глаза и видит: над снежными холмами в темном небе искрятся звезды. Откуда же небо, когда он лежит в запертой конюшне? А все-таки небо видно. Но каким образом?.. Нет его снова не видно, опять кругом темнота. Он хочет двинуться и не может. Да и зачем двигаться, раз ему и так хорошо? И есть ли на свете хоть что-нибудь, ради чего стоило бы пошевельнуть пальцем? Нет, ничего такого нет, или, вернее, есть, но только одно: это сон, который в эту минуту им овладел, сон настолько глубокий, что ему хотелось бы никогда не просыпаться. Ах, ах, как трудно дышится, но он засыпает… засыпает… засыпает…

Он спал без сновидений, должно быть, часов десять подряд. Разбудило его ощущение боли. Мацек почувствовал, как кто-то сильно его встряхнул, потом пнул ногой в бок и в голову, наконец дернул за руки, рванул за волосы и заорал над ухом:

— Ну, вставай, вор проклятый, вставай!..

Овчаж попробовал встать, но вместо этого повернулся на другой бок. Тотчас же удары по голове и встряхивание возобновились с еще большей силой, и чей-то сдавленный голос (так показалось батраку) снова закричал:

— Ну, вставай, ты!.. Чтоб тебе сквозь землю провалиться!..

Мацек поднялся и сел. Голова у него отяжелела, как камень, глаза резало от дневного света, и он их снова закрыл, подперев голову рукой. Он попытался собраться с мыслями; в первую минуту ему показалось, что он угорел.

Но вот снова его ударили кулаком по лицу — раз и еще раз. Мацек с трудом открыл глаза и увидел, что бьет его Слимак. Мужик обезумел от гнева.

— Вы за что меня бьете? — с изумлением спросил Мацек.

— Где лошади, вор проклятый?.. — ревел Слимак.

— Лошади?.. — пробормотал Мацек.

Он пополз на четвереньках со своей подстилки, вылез во двор и опять повторил:

— Лошади… Какие лошади?

И вдруг его вырвало. После этого он немного пришел в себя и заглянул в конюшню. Как будто там чего-то не хватало. Мацек потер лоб, стараясь разбудить ленивую мысль, и снова глянул. Конюшня была пуста.

— А лошади где? — в свою очередь, спросил Овчаж.

— Где?.. — рявкнул Слимак. — Ты своих дружков спроси, куда они их угнали, — вор!..

Батрак растерянно развел руками.

— Я лошадей не угонял, — сказал он. — Всю ночь я не выходил отсюда… Что-то со мной неладно; видать, я захворал…

Он покачнулся, но удержался, схватившись за косяк.

— Нечего тут болтать!.. Чего дурака валяешь, не видишь разве, что лошадей у меня украли?.. — кричал, кипя от гнева, Слимак. — Ворам-то надо было ворота отомкнуть да через тебя лошадей провести.

— Никто тут ворот не отпирал и лошадей через меня не выводил, накажи меня бог, коли я вру! — сказал Овчаж, ударяя себя кулаком в грудь.

И вдруг заплакал.

В эту минуту из-за риги показались Ендрек и Слимакова.

— Тятя! — крикнул, подбегая, мальчик. — Бурек околел, лежит под забором…

— Воры его отравили, — прибавила мать, — видно, пена у него шла… Так и замерзла на морде.

Овчаж, едва стоявший на ногах, опустился на порог.

— Да и с этим что-то сделалось, — сказал Слимак, — совсем ополоумел. Насилу его добудился… Да еще хворь к нему привязалась…

— Ну и пусть себе подыхает! — крикнула Слимакова, грозя кулаком. — Спал в конюшне и дал лошадей украсть… Чтоб ему ни дна ни покрышки, когда околеет!

Ендрек нагнулся за камнем, чтобы швырнуть в Овчажа, но родители удержали его. Присмотревшись получше, они заметили, что батрак изменился до неузнаваемости. Лицо у него посерело, губы стали бледными, как у покойника, глаза ввалились.

— Может, и его отравили? — шепнула хозяйка.

Слимак пожал плечами, не зная, что отвечать. Затем стал допрашивать батрака, не был ли кто вчера в их отсутствие и не угощал ли его?

Медленно, с усилием, но ничего не тая, Мацек рассказал о проезжем, которому починил сани, и о снадобье монахов из Радечницы; всхлипывая, он добавил:

— Видать, дали мне какого-то поганого зелья, чтобы лошадей увести…

Но Слимак не только не пожалел его, а снова впал в бешенство.

— А ты взял у него и выпил? — кричал он. — И не пришло тебе в голову мне рассказать, когда мы вернулись из костела, а?

— Как тут было рассказывать, — ответил Мацек, — когда вы сами малость угостились?..

— А тебе-то что? — заорал Слимак. — Твое собачье дело не подглядывать, пьян я или не пьян, а когда я напился, смотреть в оба, чтобы чего-нибудь не утащили… А ты такой же вор, как и они, — еще хуже их: ты меня подвел — за то, что я пустил тебя в дом, когда ты с голоду подыхал!..

— Ох, не говорите так! — простонал Овчаж.

Он сполз с порога и повалился в ноги Слимаку.

— За вами осталось, — всхлипывал он, — мое жалованье… Да еще тулуп у меня есть, хоть худой, а все-таки… Ну, и зипун да сундучок… Все заберите себе, только не говорите, что я вас подвел… Пес-то был не вернее меня, а и его отравили.

Но Слимак в остервенении оттолкнул его.

— Что ты мне голову дуришь! — яростно закричал он. — Сундук мне свой отдает да жалованье, а лошади стоили не меньше как восемьдесят рублей… За целый год я не скопил столько, чтобы лошадей купить… Восемьдесят рублей, о, Иисусе!.. Восемьдесят рублей отдать из-за этого прощелыги… Будь ты мне сын родной, а не бродяга приблудный, и то бы я тебя не простил… Оба мальца, хоть они мои дети, того мне не стоили…

Гнев его возрастал. Дрожа от бешенства и сжимая кулаки, он вопил:

— Да мне-то чего беспокоиться! Ты виноват, что пропали лошади, ты их и находи, а нет — я в суд на тебя подам за воровство… Ступай куда хочешь, ищи как знаешь, но без лошадей на глаза мне не показывайся. Убью! Себя загублю, а убью… До того ты мне омерзел из-за этой кражи, что вот схвачу топор и башку тебе раскрою! И щенка этого забирай, Зоськина ублюдка, а то сдохнет. Оба убирайтесь вон! С лошадьми вернешься — все тебе прощу. А без них придешь, лучше удавись, но мне на глаза не попадайся.

— Я буду искать, — молвил Мацек, надевая трясущимися руками ветхий тулуп. — Авось господь бог мне поможет…

— Черта проси, чтобы он тебе помог, раз через твою подлость я теперь разорился, — пробормотал Слимак, повернулся и ушел.

— А сундук ты оставь, — сказал Ендрек.

— Так-то он нам отплатил за нашу доброту! — прибавила хозяйка, вытирая фартуком слезы.

Все трое пошли в хату. И хоть бы кто-нибудь на него ласково поглядел, а ведь он, может быть, уходил навсегда.

Мацек остался один и неторопливо собирался в путь. Он надел на сиротку свой жилет, потом завернул ее в лоскут от зипуна, а поверх укутал рядном. Затем подпоясался кушаком и разыскал во дворе толстую палку.

У него разламывалась от боли голова, а ослабел он, как после тяжелой болезни. Но он уже мог думать и понимал, что произошло. Мацек не обиделся на Слимака за то, что тот избил его и выгнал из дому, — правду сказать, хозяин был прав; не смущало его и то, что с этой минуты он лишается крова: у таких, как он, крова никогда не бывает. Не тревожило Мацека даже будущее, ни его собственное, ни сироткино, — что ж: мир велик, а господь бог везде. Его мучило другое: жаль было украденных лошадей.

Для Слимака лошади были просто рабочей силой, а для Овчажа это были друзья и братья. Кто во всем свете скучал по нем; кто, как не Войтек и Гнедой, с радостью его встречал, когда он входил в конюшню, и прощался с ним, когда он уходил? Сколько лет они прожили вместе, вместе терпели нужду, помогали друг другу, скрашивали его одиночество — и вот не стало этих друзей! Кто-то украл их, угнал на голод, на муку, и он, Овчаж, это допустил…

Мацеку показалось, что он слышит их ржанье. Смекнули бедняги, что с ними случилось, и зовут его на помощь. «Иду! Иду!» — бормотал батрак. Он взял ребенка на руки и, опираясь на палку, заковылял со двора. Мацек даже не оглянулся в воротах: наглядится еще, когда вернется с лошадьми.

За ригой, вытянувшись, лежал Бурек, но Овчажу было не до него: он заметил следы лошадей, отпечатанные на снегу, как на воске. Вот большое копыто Гнедого, а вот сломанное Войтека, там, подальше, воры сели верхом и поехали шагом. До чего осмелели, ничего не боятся! Все равно Овчаж вас отыщет; пусть он слаб и хром, но теперь в нем проснулось мужицкое упорство. Хоть бы вы убежали на край света, он пойдет и на край света; хоть бы вы укрылись под землей, он руками разроет землю; хоть бы вы улетели на небо, он и на небо попадет и до тех пор будет молча стоять у небесных врат, до тех пор будет своим смирением докучать святым, пока они не разбегутся по небу и не приведут ему лошадей.

С поля следы свернули на дорогу, ведущую к костелу, но не исчезли. Мацек отлично их видел и читал по ним всю историю этого путешествия. Вот тут Гнедой споткнулся, а тут Войтек в испуге шарахнулся в сторону, а вон там вор слез с Гнедого и поправил на нем уздечку. Ну, и важные господа — эти воры! Уж и воровать ходят в новых сапогах; шляхтич и тот бы не постыдился выехать в таких на охоту…

Неподалеку от костела Мацек увидел, что воры свернули с большой дороги — это бы еще полбеды, но они разъехались в разные стороны: тот, что ехал на Гнедом, взял вправо, а тот, что на Войтеке, — влево. Овчаж с минуту подумал и пошел налево: может быть, потому, что следы Войтека были заметнее, а может быть, и оттого, что он больше любил эту лошадь.

Около полудня, продолжая идти по следу, Мацек очутился близ той деревни, где жил кум Слимака, староста Гроховский. Крюк был небольшой, и Мацек решил зайти к Гроховскому, рассчитывая, что ему дадут поесть: он и сам успел проголодаться, да и сиротка уже несколько раз принималась хныкать у него на руках.

Старосту он застал дома как раз в то время, когда его ругала жена — просто так, без особой причины. Огромный мужик сидел у стены на лавке, опершись одною рукой на стол, а другой на окно, и слушал бабью брехню с таким вниманием, как будто ему в волости читали рапорт. Однако внимание это не было искренним: всякий раз, когда голова жены устремлялась вслед за горшками в печку, Гроховский потягивался, зевал или ударял себя кулаком по голове, морщась так, как будто эта болтовня ему давно уже осточертела.

При чужих жена уступала старосте, чтобы не срамить его звание. Поэтому Гроховский обрадовался Овчажу, велел его покормить чем-нибудь горячим, а девочке дать молока. Когда же батрак сообщил, что у Слимака украли лошадей и что он, Мацек Овчаж, идя по следам воров, зашел к своему старосте посоветоваться, Гроховский угостил его копченой свининой и водкой. Он готов был даже составить протокол, но, к сожалению, дома у него, как он выразился, не было канцелярских принадлежностей и бумаги.

Затем он пригласил Мацека для секретного разговора в боковушку, где они шептались не менее часу. Оказалось, что Гроховский давно уже выслеживает воровскую шайку и даже знает ее главарей, но пока ничего с ними сделать не может. Никто из них не пойман с поличным, и, что еще хуже, какие-то влиятельные люди ставят ему палки в колеса. Он назвал Мацеку фамилию проезжего, который за починку саней употчевал его питьем радечницких монахов, и объяснил, что ехавшая с ним баба, его жена, вовсе не баба и не жена, а попросту брат Иоселева шурина, переодетый в женское платье.

Теперь Мацек понял, почему молодой Гжиб вчера, после обедни, с такой охотой угощал обоих Слимаков и напоил их допьяна, но он поклялся старосте, что до поры до времени рта не раскроет.

— Если подать в суд, — заключил Гроховский, — эти прохвосты увернутся, но мы сами найдем на них управу: подстережем в укромном местечке и первым делом установим, кто ворует. Тогда и лошади отыщутся; ты о них не горюй.

Овчаж поклонился ему в ноги и сказал:

— Все сделаю, что прикажете, староста, хоть бы пришлось мне голову сложить.

— Ты сделай так, — напутствовал его староста. — По следу мимо моей хаты незачем идти, я и без того знаю: он ведет к Иоселеву шурину. Но любопытно мне знать про другой след, направо от дороги; не приведет ли он нас к кому-нибудь из колонистов или к тому еврею, что караулит остаток леса. Иди, брат, по тому следу как можно дальше, а в случае на что набредешь, сейчас же дай мне знать. Воровское гнездо невелико, к завтраму ты обернешься.

— И лошадей назад заберем?.. — спросил Мацек.

— Из кишок у них вытянем, — ответил староста, и глаза его грозно блеснули.

Было уже около двух часов, когда Мацек, распрощавшись, ушел. Гроховский намекнул было жене, что не худо бы оставить сиротку у них, но баба так на него накинулась, что он умолк. Овчаж опять закутал девочку в зипун и рядно, посадил ее на левую руку, в правую взял палку и пошел.

Выйдя на большую дорогу, он сразу отыскал следы Гнедого и, проходив с часок, сообразил, что конюшня у воров должна быть где-то поблизости, потому что следы тут смешались. Сперва он удалился от дороги, потом приблизился, потом опять отошел, свернул в лес и, наконец, очутился в овраге, по другую сторону железнодорожной насыпи. Мороз все крепчал, но Мацек так разгорячился от ходьбы, что не замечал холода; по небу время от времени проносились тучи, тогда на землю сыпался снег, но вскоре снова переставал. Мацек торопился, чтобы не занесло следов, и все шел, глядя себе под ноги, не обращая внимания на то, что темнеет и снег валит все гуще.

Он очень устал и поминутно присаживался, но ему все чудилось ржанье Гнедого, и он снова срывался с места. Один раз оно раздалось совсем близко (или послышалось, оттого что у него трещала голова), и Мацек из последних сил пошел, уже не разбирая следов, прямо на голос. Чем скорей он бежал, тем явственнее становилось ржанье; он карабкался на холмы, продирался сквозь цеплявшийся за него кустарник, падал, опять поднимался и шел на голос.

Наконец ржанье умолкло, и тогда Мацек увидел, что находится в овраге, по колено в снегу, и что наступила ночь.

С большим трудом он взобрался на холм, чтобы осмотреться кругом и не заблудиться. Но увидел лишь снег и разбросанные кое-где кусты. Снег справа и слева, снег позади, впереди и под ногами, а вокруг темнота. Из-за туч не видно ни звездочки, на западе погасла вечерняя заря. Куда ни глянь — темнота, да снег, да черные пятна кустов.

Мацек хотел было спуститься с холма. Но в одном месте ему показалось чересчур круто, в другом — не продраться сквозь заросли. Наконец он набрел на удобный спуск; нащупывая дорогу палкой, он прошел шагов десять и — упал с высоты нескольких аршин. Счастье еще, что снегу в этом месте было по пояс, не то он разбился бы насмерть вместе с ребенком.

Сиротка испугалась и тихонько захныкала (голосок у нее был все такой же слабый), а в сердце Мацека закралась тревога.

«Заплутать-то я не заплутал, — думал он, — места тут все знакомые, наши же овраги. Да как выбраться отсюда?..»

И он снова двинулся, но уже оврагами, то по колено в снегу, то по щиколотку, а иной раз и повыше колена. Так он шел с полчаса, пока не выбрался на утоптанное место. Мацек присел на корточки, пошарил рукой и узнал собственные следы.

— Вот уж путаная дорога! — пробормотал он и направился по другому проходу в оврагах.

Некоторое время он снова шел прямо, пока не наткнулся на какую-то выемку в снегу под горой. Ощупав рукой откос и яму, Мацек сообразил, что это то самое место, где он недавно свалился с обрыва.

Вдруг послышался какой-то шорох — Овчаж насторожился. Нет, это шелестят ветви над головой. Вверху поднялся ветер и нагнал тучи; снова посыпал мелкий, сухой, колючий снег, впивавшийся в руки и в лицо, как рой комаров.

«Неужто пришел мой последний час?..» — подумал Овчаж. — Ну, нет, — прошептал он, — мне еще лошадей надобно отыскать, чтобы меня вором не считали.

Он укутал сиротку, которая крепко уснула, хотя на руках ей было неудобно и тряско, и снова побрел по оврагам — просто так, без цели, лишь бы идти.

— Тоже я не дурак — садиться, — бормотал он. — А то чуть только сядешь, сразу замерзнешь, а я лошадей и воров не брошу…

Колючий снег валил все гуще и уже облепил Мацека с головы до ног.

Слушая завывание ветра на вершинах холмов, Овчаж радовался, что вьюга не застигла его в поле: здесь, в оврагах, все-таки было теплее.

— Да тут и вовсе тепло, а садиться я не стану, так и прохожу до утра, не то, пожалуй, замерзну.

Еще задолго по полуночи ноги совсем отказались повиноваться Мацеку; он уже был не в силах вытаскивать их из снега. Мацек остановился и стал топтаться на месте. Но скоро и это его утомило, тогда он добрался до какого-то обрыва и прислонился спиной к глинистому откосу.

Это место показалось ему превосходным. Оно слегка возвышалось над оврагом, и — главное — в нем было небольшое углубление, как раз в человеческий рост; со всех сторон его окружали кусты, так что снег тут не очень донимал. Вдобавок к прочим достоинствам, оступившись, Мацек неожиданно обнаружил большой камень, высотой с табуретку, лежавший в выемке с правой стороны.

— Ну, засиживаться я не стану, — говорил Мацек, — не то еще замерзну. А присесть можно. Спать, конечно, на морозе не годится и лежать то же самое, — прибавил он про себя, — но посидеть можно.

И он спокойно уселся, натянул шапку на уши и плотнее закутал продолжавшую спать сиротку, решив, что сначала минутку отдохнет, потом минутку потопчется на месте, потом снова отдохнет, снова потопчется и так дождется утра.

— Только бы не уснуть, — бормотал он.

В углубление снег не проникал; здесь, казалось, было даже теплее, чем снаружи. Окоченевшие ноги стали как будто отходить, и теперь Мацек ощущал уже не холод, а легкий зуд, словно муравьи ползали по его подошвам. Они проползли между пальцами и забегали по всей ступне; сначала залезли на сломанную ногу, потом на здоровую и дошли до коленей.

Вдруг невесть откуда взявшийся муравей забегал у него по носу. Мацек хотел его стряхнуть, но тогда целый рой накинулся на ту руку, где спала сиротка, а потом и на другую. Овчаж не отгонял их: зачем, раз это покалывание не позволяло ему уснуть? И, наконец, оно было даже приятно! Он усмехнулся, когда проказливое насекомое добралось до пояса и даже не задумался над тем, откуда вдруг взялись эти муравьи. Мацек знал, что сидит в овраге среди кустов, и не мудрено, что тут был муравейник, а о том, что стояла зима, он как-то позабыл.

— Только бы не уснуть… Только бы не уснуть, — повторял он.

Наконец, ему пришла в голову другая мысль: а почему бы не уснуть? Уже ночь, он в конюшне… Ну да, в конюшне: но сюда вот-вот придут воры. И Мацек ждет их, сжимая в руке страшную дубину, а чтобы не проспать, он не ложится и сидит на чурбане.

Ого!.. Вот слышится чей-то шепот… Это воры… Вот они уже отворили ворота в конюшню, виден снег на дворе. Мацек припал к стене, сжимает свою дубину… Ну, он им задаст!..

Но воры, видно, смекнули, что Мацек не спит, и ушли. Какое там — ушли! Попросту удрали и топочут так, что земля гудит. Овчаж засмеялся и подумал, что теперь ему можно уснуть или по крайней мере спокойно подремать. Он уселся поудобнее, забившись в уголок, и обеими руками прижал сиротку к груди — чтобы не упала. Ему надо хоть минутку поспать; уж очень он устал. Потом он мигом вскочит, потому что его ждут дела. Но какие?

«Что мне надо было сделать?.. — вспоминал он. — Пахать?.. Нет, уже вспахано… Лошадей напоить?.. Ну да, лошади…»

После полуночи ветер разогнал тучи, и на небе показался краешек луны. Тусклый свет ударил прямо в глаза Мацеку, но он не пошевелился. Вскоре луна скрылась за холмом, снова налетели тучи со снегом, но Мацек по-прежнему не двигался. Он сидел в выемке, прислонясь к стене, и обеими руками обнимал сиротку.

Наконец взошло солнце, но Мацек и теперь не шелохнулся. Казалось, он с изумлением смотрит на железнодорожное полотно, оказавшееся шагах в пятидесяти от него.

Солнце уже высоко поднялось, когда на путях показался обходчик. Заметив мужика, он окликнул его, но Мацек молчал; тогда обходчик спустился с насыпи и подошел ближе. Издали, еще не доходя до него, он несколько раз крикнул: «Эй, эй, отец! Напились вы, что ли?..» Наконец, словно не веря своим глазам, он ступил в выемку и потрогал Мацека рукой.

Лицо мужика затвердело, словно восковое, и, словно восковое, затвердело личико ребенка; иней запорошил ресницы мужика, а на губах ребенка блестела замерзшая слюна.

У обходчика руки опустились. Он хотел крикнуть, но, вспомнив, что кругом нет ни души, повернулся и побежал назад. Тут же, за холмом, он увидел стлавшиеся по небу веселые дымки той деревни, где находилось волостное правление. Обходчик поспешил туда.

Несколько часов спустя он приехал в санях со старостой и стражником, чтобы убрать тела. Но на морозе Мацек закостенел, и теперь невозможно было разжать ему руки и разогнуть ноги: так его и перенесли в сани в сидячем положении. Так и везли его дорогой, так и подъехал он к волостному правлению, прижав к груди ребенка, с откинутой на задок саней головой и лицом, обращенным к небу: словно, покончив расчеты с людьми, он хотел поведать богу свои обиды и горести.

Когда сани с несчастными прибыли на место, перед правлением собралась кучка мужиков, баб и евреев, а в стороне от них — волостной старшина, писарь и староста Гроховский. Узнав, что замерз какой-то мужик с ребенком, Гроховский сразу догадался, что это Овчаж, и с сокрушением рассказал собравшимся историю батрака.

Слушая его, мужики крестились, бабы причитали, даже евреи отплевывались, и только Ясек Гжиб, сын богача Гжиба, покуривал шестигрошовую сигару и усмехался. Он стоял, засунув руки в карманы барашковой куртки, выставлял вперед то одну, то другую ногу, обутую в сапоги выше колен, дымил своей сигарой и усмехался. Мужики неодобрительно посматривали на него и ворчали, что ему, мол, и покойники стали нипочем. Но бабы, хоть и негодовали, а не могли на него сердиться: и правда, парень был как картинка. Высокий, стройный, широкоплечий, лицо — кровь с молоком, глаза — словно васильки, русые усы и бородка, будто у шляхтича. Этакому красавцу парню впору бы управляющим быть или хоть винокуром, а мужики между собой шептались, что этот прохвост рано ли, поздно ли, а подохнет под забором.

— Неладно что-то сделал Слимак: как же это он выгнал беднягу да еще с сироткой в этакую стужу? — промолвил старшина, внимательно осмотрев мертвецов.