Глава пятнадцатая

Анелька очнулась и подумала:

«Значит, уже зима?»

Холодный воздух студит легкие. Вокруг толстым ковром лежит снег. В него, как в пух, уходишь по щиколотки, по колени, по пояс, по плечи… Вот уже ничего не видно, ноги и грудь медленно сковывает пронизывающий холод.

Как же она попала в сугроб?

Нет, она лежит вовсе не в снегу, а на кровати в своей комнате. Как здесь хорошо! Холодно, правда, но это только на улице мороз, а ей напротив жарко. Анелька трогает рукой лоб. Ой, как пышет жаром! Но от руки это или ото лба?

Чудесно лежать зимним утром в теплой постели и слушать, как на дворе хрустит снег. Который час? Анельке не хочется вставать. При мысли, что надо будет ступить на холодный, как лед, пол, дрожь охватывает ее всю с ног до головы, пробирает насквозь. Каждая жилка в ней дрожит.

Наверное, ее сейчас разбудят. Который может быть час? Не высунуть ли голову из-под одеяла и поглядеть? Или подождать, пока часы пробьют? Должно быть, еще рано…

Она вспомнила об уроках.

«Что у нас сегодня? Сегодня… Сегодня…»

В сознании застряло это слово. Как странно — человек твердит все время только одно слово и не помнит уже больше ни о чем…

Надо отвечать урок истории. О чем это? Ах да! «Дело, только начатое Карлом Мартеллом и Пипином, расширил и довершил Карл Великий. Он был гениальнее отца и деда, да и обстоятельства… обстоятельства…»

«Что у нас теперь? Зима? Да нет же! Зимою бывает мороз, а мне так жарко. Сегодня ужасно жаркий день. Вот лоб у меня горит… И какая я потная… „Дело, только начатое Карлом Мартеллом и Пипином…“ Панна Валентина!»

Анелька села, откинула одеяло и во весь голос стала звать:

— Панна Валентина!

На миг открыла глаза, но сейчас же их зажмурила, потому что ее ослепил свет, такой яркий, что даже опущенные веки не защищали от него. Она заслонила рукой лицо и кончиками бескровных пальцев зажала глаза.

— Чего тебе, Анельця? — отозвался Юзек.

Анелька то ли не узнала голос брата, то ли не обратила внимания на вопрос — она молчала.

Юзек дернул ее за руку.

— Анелька, ты что? — спросил он. — Что ты сказала?

— Который час? — спросила Анелька, не отнимая руки от лица. Потом она сказала словно про себя: — А разве панна Валентина… Панна…

— Ну, Анельця! Что ты такое делаешь? Не гримасничай! Ты же знаешь, что я боюсь…

Анелька отвернулась от него и уронила голову на подушку.

— Хозяйка, идите сюда, — позвал Юзек. — Посмотрите, что с Анелькой.

Анелька почувствовала, что ее бережно приподнимают чьи-то руки, услышала шепот:

— Паненка! Миленькая!

Она открыла глаза.

Облупленные стены. За открытой дверью видны сени и угол двора. В окошко заглядывает веселое солнце, золотым сиянием обливает темный глиняный пол.

Теперь Анелька узнала Ягну и перепуганного Юзека. Припомнила, что она на хуторе и недавно виделась с теткой.

— Здесь была тетя Андзя?

— Была вчера.

— А который час?

— Рано еще. Спите, паненка.

— Что у тебя болит, Анельця? — спрашивал Юзек.

— У меня? Ничего. Откуда мне знать? — ответила она с улыбкой. Потом прибавила: — А снегу ведь нет на дворе?

— Что ты такое говоришь? Что ты говоришь, Анельця? — крикнул Юзек.

— Лихорадка у паненки, — пояснила Ягна. — Что, паненка, жжет в середке?

— Жжет.

— И знобит?

— Знобит.

— А пить хочется?

— Да, да, пить! Я и забыла, что мне пить хочется, — сказала Анелька.

Юзек выбежал в сени и принес кружку воды. Анелька жадно припала к ней, но тотчас с отвращением ее оттолкнула.

— Вода горькая!

— Нет, Анельця, это хорошая вода, — уверял Юзек.

— Хорошая? Да? Но мне пить не хочется, только есть… Нет, ничего не хочется… Я спать буду.

Ягна бережно уложила ее, укрыла, потом выпроводила Юзека во двор. Мальчик чуть не плакал.

— Анельця больна, — говорил он. — Надо написать маме. Почему мама не едет?

— Тише, панич. У Анельци лихорадка, и ей мерещится всякое. Но это пройдет. Только бы тетушка воротилась и забрала вас отсюда. Бегай себе по двору, панич, а в комнату не ходи. Я сама присмотрю за Анелькой.

Оставшись один во дворе, Юзек все раздумывал: что такое с Анелькой? Он машинально подошел к колодцу. Покрытый зеленой плесенью сруб был так невысок, что мальчик мог заглянуть внутрь.

Он увидел поверхность воды, похожую на черное зеркало, а в ней — свое отражение, словно заключенное в раму на фоне чистого утреннего неба, которое там, в глубине, казалось темнее. Со старых бревен сруба по временам падали вниз капли с плеском то тихим, то звонким, напоминавшим отдаленный звон бубенчиков. Иногда над колодцем пролетала какая-нибудь птица, а Юзеку казалось, что это внизу, в колодце, что-то летает.

«А может, там — тот свет?» — думал Юзек, и ему уже представлялись серебряные дворцы с золотыми крышами, деревья, на которых растут драгоценные каменья, птицы, говорящие человеческим языком. Обо всем этом ему когда-то рассказывала нянька, а быть может, и мать. Он помнил даже, что в том царстве побывал раз такой же маленький мальчик, как он, и принес оттуда волшебную лампу.

Юзек решил, когда вырастет, спуститься в это подземное царство. Вот будет о чем порассказать, когда он вернется оттуда!

Он еще раз оглянулся на дом, где лежала больная сестра, потом, взяв старое сито, отправился ловить рыбу. Увлекшись этим занятием, он скоро забыл о доме, о сестре и о «том свете».

А Анелька все бредила.

По временам она сознавала, где находится, следила глазами за Ягной, хлопотавшей у печи, слышала шумное булькание варившегося в горшке супа. Но вдруг ей начинало чудиться, что она бродит по тенистому лесу, по мягкому темно-зеленому мху, и откуда-то пахнет малиной. Потом наступало забытье, и она уже ничего не видела, не слышала и не чувствовала.

Вот, ободренные тишиной, вылезли на середину комнаты два белых кролика. Тот, что побольше, нашел несколько листочков зелени и принялся их уплетать, одним красным глазом косясь на Анельку. Маленькому тоже хотелось погрызть зелени, но он был робок и только шевелил длинными усами да то и дело становился, как собачонка, на задние лапки.

— Карусь! — позвала Анелька, увидев их.

Кролики насторожили уши и, когда девочка протянула к ним руку, побежали в свою нору, быстро подскакивая на задних ногах.

— Карусик! — повторила Анелька.

На ее голос подбежала Ягна.

— Это кролики, паненка. Тише, тише. Головка не болит?

Анелька ярко блестевшими глазами посмотрела ей в лицо и сказала с улыбкой:

— Вы шутите! Ведь здесь только что был Карусик… и руку мне лизнул… вот смотрите, еще мокрая.

И она подняла к глазам свою худенькую горячую ручонку.

Жена Зайца покачала головой.

— Погоди, паненка, я тебе приготовлю такое лекарство — всю хворь как рукой снимет.

Как только она вышла в сени, Анелька забыла о ней и опять стала бредить. Теперь ее горячечные видения уже были смутны, ей мерещилась только какая-то бесконечная равнина, которая уходила за хутор, за болота и дальние леса, до самого горизонта, где исчезала за краем неба. И когда Анелька опустила руку, рука скользнула легко, убежала за ворота, за леса и болота и затерялась где-то среди звезд.

Потом Анелька увидела какие-то стены, гладкие и бесконечно высокие, но тут ей стало так тяжело, как будто на нее навалилась вся земля, и солнце, и все звезды с неба. Под этой безмерной тяжестью душа ее корчилась, и съеживалась, и все падала, падала куда-то, забывая тот мир, откуда она пришла.

Внезапно в этом пространстве она ощутила какое-то движение. Казалось, близко, рядом, зашевелился какой-то огромный предмет и двинулся с востока туда, где заходит солнце, заслонив собой весь горизонт. Анелька открыла глаза и увидела, что это Ягна, подняв ее руку, кладет ей под мышку кусок хлеба. Потом Ягна накрыла ее рваным одеялом и спросила:

— Ну как, не лучше тебе, паненка?

Анелька хотела ответить, что ей уже совсем хорошо, но вместо слов из горла ее выходили какие-то невнятные звуки.

Хозяйка зажгла свечу — громницу, накапала с нее воску в кружку с водой и велела Анельке выпить. Больная сделала глоток и удивилась, что вода имеет какой-то металлический вкус.

— И теперь не полегчало, паненка?

— Ох!

Жена Зайца решила прибегнуть к самому сильному средству. Взяв обеими руками концы своего передника, она сложила его в три складки, медленно приговаривая:

Были у святой Оталии три дочки:

Одна пряла,

Другая пряжу мотала.

А третья порчу

Словом божьим снимала.

При последних словах она быстро развернула передник перед глазами Анельки.

— Теперь легче?

— А тетя еще здесь? — вместо ответа спросила больная.

Ягна снова принялась укладывать складки на переднике:

Были у святой Оталии три дочки:

Одна пряла,

Другая пряжу мотала…

Глава шестнадцатая

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Заяц шел домой полдничать, размышляя о том, что хлеб в этом году не уродился — одна солома, а зерна не будет. Вдруг от леса донесся до него какой-то необычный шум. Что-то там грохотало, катилось и порой слышались храп и фырканье.

Заяц остановился и, повернувшись в ту сторону, наставил руку козырьком над глазами. Вдали он увидел четыре конских головы, блестящую высокую шляпу, а еще выше над ней — белый кнут.

Порывшись в памяти, Заяц решил, что это, должно быть, едет карета. На самом же деле это была открытая коляска, широкая, вместительная и очень нарядная.

На неровной и шаткой плотине экипаж умерил ход и сильно закачался. Заяц смотрел на него с жадным вниманием. На козлах он увидел лакея и кучера в парадных ливреях табачного цвета с золотыми пуговицами. А в коляске, запряженной четверкой прекрасных лошадей в сверкающей упряжи, сидела под зонтиком дама средних лет.

На некотором расстоянии от этого экипажа ехала удобная бричка, в которой сидел только возница.

Заяц даже глаза протер, думая, что это ему мерещится. С тех пор как свет стоит, на плотине не видывали ничего подобного!

«Может, наш пан с пани приехали за детьми? — подумал он. — Нет, пана не видно, а у пани откуда бы такая карета, если она недавно уезжала в повозке еврея? Или вельможный пан слез в лесу, чтобы сосчитать, сколько Заяц у него сосен вырубил?»

Между тем экипаж остановился.

— Эй ты, ворона! — крикнули с козел.

— Это вы меня?.. — осведомился Заяц, снимая шапку.

— Ясно, тебя, а то кого же? Что, к вам на хутор нет другой дороги, поудобнее?

— Где там!

— Да тут коляска может опрокинуться!

— Может! — подтвердил мужик рассеянно, сам не зная, что говорит.

— Вот дубина! — буркнул человек в ливрее, потом опять повысил голос: — Как же так! Значит, вельможной пани придется идти до хутора пешком?

— Видно, что так…

— Кшыстоф, я выйду, — отозвалась дама из коляски.

Кшыстоф соскочил с козел и, открыв дверцы, помог даме выйти, затем отступил в сторону. Так как дорога была вся в выбоинах и засыпана хворостом, то он, шагая сзади, поддерживал пани тремя пальцами за локоть и говорил:

— Ясная пани, правее пожалуйте! Вот на эту кочку, ясная пани… Пан Петр, ты подожди, пока ясная пани пройдет, потом потихоньку доедешь до двора… Попрошу вас сюда, ясная пани, здесь тропка.

Заяц, слыша все это, заподозрил, что знатная пани — слепая и не видит дороги. Потом под впечатлением этой торжественной процессии даже стал подумывать, не следует ли ему стать на колени.

Дама тем временем уже поравнялась с ним и спросила:

— Дети здесь?

— А?

— Пани спрашивает, здесь ли дети, — повторил господин в ливрее и украдкой показал Зайцу внушительный кулак в серой перчатке.

— Это, стало быть, наших помещиков дети? А как же, здесь, — ответил Заяц.

— Здоровы? — спросила дама.

— Паненка совсем расхворалась. Лежит…

— А приезжал кто-нибудь?

— Была какая-то тетка.

— Не знаешь, говорила она что-нибудь детям о матери?

— Говорила, что пани наша поехала в Варшаву.

— Ага! И больше ничего?

— А еще поклоны передавала и сказала, что пани скоро заберет их отсюда.

— Вот как!

Дама пошла дальше, к хутору, а человек в ливрее — за нею, все что-то бурча себе под нос. На пани было длинное черное платье и шелковая накидка. Когда она приподняла платье, Заяц увидел белоснежную плоеную юбку.

«Может, это у нее рубаха такая?» — подумал он, не понимая, к чему знатные дамы носят не одну, а две юбки.

Над головой поглощенного этими мыслями Зайца вдруг зафыркала передняя лошадь. Он отскочил и медленно побрел за экипажем.

«Ого, сразу видно настоящих господ — ишь в какой блестящей карете ездят! — думал мужик. — Чудо, не карета. В нее, как в зеркало, глядеться можно».

И он действительно раз-другой посмотрел в заднюю стенку коляски, но то, что он там увидел, его окончательно поразило. Поверхность была вогнутая, и Заяц видел все отражения опрокинутыми, уменьшенными, но растянутыми в ширину. Над остроконечным небом лежала дорога, в глубине узкая, а ближе неожиданно расширявшаяся. У него, Зайца, голова была как дыня и помещалась она ниже ног, коротеньких, как зубья у грабель. А когда он протянул руку к этому диковинному зеркалу, рука его будто выросла и заслонила всю его фигуру.

«Бесовское наваждение, — решил Заяц. — Не миновать беды!»

Он не чаще чем раз в несколько лет выезжал из своей глуши, и кареты были ему знакомы так же мало, как законы оптики.

Между тем дама вошла в дом, а камердинер ее остановился на пороге.

Жена Зайца только что начала в третий раз заговаривать болезнь Анельки, как шуршание длинного шлейфа привлекло ее внимание. Она обернулась и обомлела, увидев в комнате незнакомую пани, от которой так и веяло «ясновельможностью».

Не обратив внимания на удивленную хозяйку, пани подошла к Анельке и с выражением непритворного сострадания на еще красивом, хотя и несколько увядшем, лице взяла девочку за руку.

— Анельця! — сказала она ласково.

Анелька вскинулась, как подброшенная пружиной, и села на постели, уставив блуждающий взгляд на незнакомку. Она словно собирала разбегавшиеся мысли, пыталась что-то вспомнить, но не узнавала ее. Появление этой дамы, впрочем, не удивило Анельку — быть может, она приняла ее за одно из видений, являвшихся ей в бреду.

— Анельця! — повторила дама.

Девочка улыбнулась ей, но молчала.

— Горячка… не в себе она, — шепотом пояснила Ягна.

Дама, увидев кружку с водой, намочила свой батистовый платочек и вытерла Анельке лоб и виски. Потом сложила мокрый платочек и положила его на голову больной.

Холод на минуту вернул Анельке сознание, и она заговорила:

— Вы — наша бабушка? Или еще другая тетя? Вас мама прислала?

Дама вздрогнула.

— Я приехала за вами. Поедешь со мной?

— А куда? К маме? Или домой, в усадьбу? Мне так хочется в наш сад. Здесь холодно…

— Чего же ты плачешь, детка? — спросила дама, нагнувшись к ней. Она тут же отшатнулась, когда в лицо ей ударило горячее дыхание больной. Но, глянув в белое, облитое лихорадочным румянцем лицо Анельки, в ее большие кроткие и печальные глаза, подумала о безмерном несчастье, постигшем этого ни в чем не повинного ребенка, и не могла удержаться от слез.

Анелька закрыла глаза. Казалось, она дремлет, утомленная разговором. Дама опять намочила платок и положила ей на лоб, затем вышла в сени.

— Кшыстоф, — сказала она камердинеру, — сейчас же садись в бричку и поезжай домой.

— Слушаю, вельможная пани.

— Пусть поставят кровать в той гостиной, что окнами в парк. Пошли в местечко за лекарем и вызови телеграммой из Варшавы еще одного — управляющий даст тебе адрес.

Камердинер поклонился, но не уходил, желая, видимо, высказать свое мнение.

— Ты хочешь мне что-то сказать?

— Да. Я полагаю, что вельможной пани нельзя здесь оставаться одной, без всяких услуг, — важно изрек Кшыстоф.

— Да ведь мы все отсюда уедем, как только больная немного успокоится.

— Не пристало вельможной пани возить больных, это дело докторов и монашек.

Дама покраснела и с минуту была в нерешимости, словно признавая авторитет Кшыстофа в таких вещах. Но вместе с тем ей не нравились эти замечания, и она ответила сухо:

— Делай, что я сказала.

— Раз вельможная пани велит, я поеду, но снимаю с себя всякую ответственность, — сказал Кшыстоф, чопорно поклонившись. — Однако лошадям надо дать отдохнуть.

Пани вернулась к Анельке, раздумывая, почему ей неприлично ухаживать за больными. Она села у топчана и растроганно всматривалась в лицо девочки.

«Как она похожа на него! — мысленно говорила она себе. — Тот же рот… Да, видна его кровь… Бедный! Я постараюсь вознаградить его за все, что он выстрадал».

В ее воображении встал красивый отец Анельки, и теперь она уже без колебаний решила ухаживать за больной. Ведь это его ребенок, она это сделает для него!

Кучер, замотав вожжи, спустился с козел торжественно, как небожитель, сошедший с небес в нашу юдоль слез, и, по привычке всех кучеров, сложил руки на животе. Кшыстоф подошел к нему, поглаживая холеными пальцами свои английские бакенбарды.