– Спаси, помилуй и сохрани нас, грешных, заступись перед Вседержителем небесным. Сошли благословение Господне на нас, и на дом сей. Пусть пребывают в нем покой и благополучие, да минуют его земные беды, мор и недород…

Пока боярин Умильный громко и обстоятельно читал молитву, во дворе за воротами слышалась торопливая беготня, суета, и только когда она утихла, гость, еще раз перекрестясь, степенно вошел в ворота.

Воеводская челядь почти вся разбежалась по углам, оставив у крыльца пару девок, над которыми, на широких дубовых ступенях, возвышался опирающийся на посох упитанный и розовощекий воевода Лукашин, Петр Семенович, в тяжелой горностаевой шубе и высокой горлатной шапке^[28]. Увидев гостя, он, словно в изумлении, слегка развел руки и спустился на несколько ступеней, громко воскликнув:

– Никак, Илья Федотович пожаловал?! Рад видеть, долгие тебе лета, боярин. Не желаешь сбитеня^[29] горячего с дороги? Машка, поднеси корец^[30]...

Умильный насторожился. Дело в том, что воевода Лукашин роду-племени был невеликого, кормление^[31] свое получил не за заслуги, а всего лишь за отвагу во втором Казанском походе. И коли оставался на своем месте, так только потому, что великого дохода Свияжск принести своему управителю не мог. Посему уважение представителю рода бояр Умильных Лукашин обязан был показать великое – а он сбитень велит поднести не супружнице своей, а какой-то дворовой девке.

Хотя, с другой стороны – бабы, они животные такие, сегодня бревна таскать способны, а завтра от перышка в трясучку впадают. Сам же воевода и встречать на крыльцо вышел, и оделся лепо, и речь ведет вежливо… Пожалуй, здесь никакого неуважения нет, обижаться не на что. Илья Федотович с поклоном принял корец, неспешно, с достоинством его осушил и перевернул, демонстрируя, что не оставил ни капли:

– Благодарствую, боярин Петр Семенович. Здрав будь на многие лета.

Воевода махнул рукой, посылая вторую девку с угощением для сопровождающего гостя холопа, потом низко поклонился:

– Проходи, Илья Федотович, в дом. Расскажи, что видал, откуда вернулся.

– Благодарствую, Петр Семенович, – так же низко поклонился гость, – есть мне о чем рассказать, и дело к тебе есть государево.

Позади пискнула девка – похоже, Касьян, не связанный необходимостью чтить родовое достоинство, с удовольствием дал волю рукам.

– В людскую проводите служивого, – распорядился воевода и посторонился, приглашая гостя в дом.

– Благодарю, Петр Семенович, – боярин Умильный повел плечами, звякнув кольцами байданы, и начал подниматься по ступеням. Он все еще считался в походе^[32], а потому мог спокойно обходиться броней, не натирая загривка дорогими шубами и кожухами.

Изнутри боярские хоромы выглядели столь же свежими и небогатыми, как и сама крепость: белые, пахнущие смолой бревенчатые стены безо всяких украшений, потрескивающие половицы, не успевшие закоптиться углы над образами. Бояре вошли в трапезную. Воевода занял место во главе укрытого подскатерником стола, гость сел на лавку по левую руку от него.

– Мальвазию^[33] свежую купцы намедни привезли, – независимо отметил хозяин дома. – Я несколько бочонков прикупил.

– Хороша? – скромно спросил Илья Федотович.

– А мы отпробуем, – явно обрадовался воевода, поднялся со своего места, распахнул дверь во внутренние покои: – Остап, мальвазии кувшин принеси, кулебяку^[34] сегодняшнюю, расстегаи^[35] вчерашние, зайца и белорыбицы, что вотяки привезли.

– Вотяки не бунтуют? – к месту поинтересовался гость.

– Кто ясак по прежнему уложению платит, все довольны, – с готовностью пояснил воевода. – А кому разбойничать не даем, обижаются. Но я ужо станишников полсотни на месте повесил, еще двунадесять^[36] в Разбойный приказ отправил.

– Не балуют?

– Балует кто-то, но из чужих. С юга басурмане изредка приходят, чукчи^[37] иногда наскакивают, черемисы появляются. Государь о том мною извещаем многократно, и дважды походы против бунтарей посылал. В этом году боярин Петр Морозов ходил, город на Меше спалил, нехристей за Каму оттеснил, мордву и чувашей замирил.

Распахнулась дверь, румяная девка в белом ситцевом сарафане внесла на подносе долгожданный кувшин, два серебряных кубка, блюдо с пирогами, хлебом. Воевода, взмахом отпустив прислугу, своею рукой наполнил кубок гостя, затем свой, немного пригубил, по древнему обычаю показывая, что отравы в напитке нет.

– Она самая, Илья Федотович. Отведаешь?

– Отчего не отведать, – гость поднял кубок и в несколько глотков его осушил. – Хороша твоя мальвазия, Петр Семенович, спорить не стану.

– Кисловата, Илья Федотович. Видать, о прошлом годе лето холодное выдалось.

– Хороша, – покачал головою гость, то ли искренне, то ли из вежливости нахваливая угощения. – Ты, Петр Семенович, душою не криви. Хороша.

Опять распахнулась дверь, девка внесла блюда с целиком, вместе с испуганно прижатыми ушками, запеченным зайцем и свернутой в кольцо, так, что хвост оказался в пасти, полупудовой белугой.

– Жмотятся вотяки, – не удержался от возгласа Умильный. – Могли бы и нормальную белорыбицу привесть.

– Рыба вкусна, – не согласился хозяин. – И таковых довезли они две дюжины. Здешняя белорыбица, знамо, не астраханская. Как поход выдался, Илья Федотович?

– Не было похода, – взялся за кубок гость. – Разбежались басурмане, не дали сабелькой вострой во поле поиграть. Неужто не знаешь?

– Да прошли уже домой обозы бояр Грязного и Сатоярова, да они ничего сказывать не захотели.

– И я не стану, – отпил вина гость. – Хвалиться ноне нечем. Ты мне о другом молви, Петр Семенович. Отряд стрелецкий у боярина Морозова в приволжских степях не пропадал?

– Не случалось подобного, – твердо ответил хозяин. – Боярин Борис Солтыков о прошлом годе от луговых людишек^[38] разор потерпел, две сотни стрельцов убитыми потерял, и столько же в полон попало. Но нынешним летом средь служилых людей урона почти не случилось. Да и не ходили они ниже Казани, по Каме и Моше станишников вычищали.

– И отсель никто на Поволжье не ходил?

– Вот те крест, Илья Федотович, – размашисто осенил себя воевода и скинул на скамью шубу, оставшись в подбитой куньем мехом ферязи^[39]. Вздохнув наконец полной грудью, хозяин осушил кубок, отер усы бордовым рукавом полотняной рубахи и притянул к себе блюдо с зайцем.

– А с других мест стрельцы ниже Казани отправиться не могли?

– Откель, Илья Федотович? – удивился воевода, обнажая длинный кинжал. – Московские рати на Астрахань ушли, а прочие мою крепость минуют, иной дороги нет. Да и некому. Чердынские бояре свои усадьбы от станишников обороняли, что воевода Морозов гнал. Рязанцам и владимирцам за Суру и Волгу ноне не перейти, воды много. Разве молодые корсюньковские помещики побаловать решили?

Тяжело вздохнув, гость допил вино из кубка – воевода с готовностью наполнил объемный сосуд снова, затем отрезал крупный шмат хлеба, отрубил заднюю часть зайца, переложил весь кусок целиком на хлеб и придвинул боярину Умильному.

– Странное дело случилось со мной ныне, Петр Семенович, – отхлебнув мальвазии, гость извлек широкий охотничий нож, отрезал заячью лапу, откусил постного коричневатого мяса. – Возвращаясь из Астраханского похода, услышали мы стрельбу в степи. К самой сече не успели, но раненого одного подобрали.

– Чьих будет?

– То как раз неведомо, Петр Семенович. Обеспамятовал бедолага совсем, имени отчего не помнит, как в степь попал, не знает. Мыслил я, хоть ты знаешь, кто в поволжских степях дело ратное супротив татар ногайских ведет.

– Прости, Илья Федотович, – покачал головой воевода, – но и краем уха ничего не слыхивал.

– А может, упомнишь человека служивого? Заметен он изрядно: росту – косая сажень. Глаза – коричневые, как кора сосновая. Сам брит, волосы короткие, не иначе, как с зимы нетронутые.

– Холоп? Стрелец? Боярин?

– То неведомо, Петр Семенович, – отложив кость, боярин Умильный прихлебнул вина. – Назвался Андреем. Я поначалу за стрельца счел, но как разговоры служивый вести начал, так и засомневался. Больно держит себя уверенно, достоинство внутри несет. Как воевода обращается, не холоп. Страха нутряного нет, что в смердах и кабальных завсегда чуется. Явно кнута никогда в жизни не опасался служивый, голода и холода не терпел.

– На Руси от голода не умирают, – ответил старинной поговоркой воевода.

– Не то, Петр Семенович, – мотнул головой боярин. – Равного он во мне чует. На холопов с усмешкою глядит. Травы мокрой терпеть не желает, по три раза на дню менять просит. Руки его белые, нежные, без мозолей. Однако раны на теле ратные, от стрел татарских. Чем воевал, ума не приложу. Выстрелы слышал. Но на стрельца болезный не похож.

– Так давай, посмотрим на твоего увечного, – пожал плечами воевода. – Бог даст, узнаю.

– Добре, – кивнул гость. – Пошли.

На залитом солнцем дворе Илья Федотович с облегчением увидел, что получившие свободу полоняне разбрелись от обоза по сторонам. Теперь, вестимо, пойдут в церковь, Бога за избавление от гнета благодарить, а затем – и далее, на родную землю. Кто-то, видимо, в монастырь подастся, дабы крышу над головой и кусок хлеба получить, кто-то сам отправится родичей искать, а кто-то и воеводе Лукашину головную боль устроит – попутчиков в нужный город подбирать.

Холопы успели выпрячь и напоить коней, и теперь задали им сена. По деревенской глупости, естественно. Лошадям после похода сено задают, чтобы от постоянной зерновой подкормки брюхо не пучило. А ноне они половину дороги свежую травку щипали. Стало быть, ячменя им давать потребно, или овса. А сено можно и до зимы поберечь.

Но при воеводе выволочку холопам боярин делать не стал – только головой покачал и подвел Петра Семеновича к повозке с раненым.

– Ого, – восхитился ростом болящего воевода. – Да он, вижу, коня подмышку без труда запихнет^[40]. Чьих будешь, служивый?

– Не помню, добрый человек, – Матях попытался приподняться на локте, но у него тут же закружилась голова.

– Какой же я добрый человек? – вроде даже обиделся боярин Лукашин. – Воевода я здешний. А вот ты кто таков? Может, лазутчик литвинский?

– Не может, – мотнул головой Андрей. – Языка, кроме русского, не знаю.

Бояре дружно расхохотались^[41], и Илья Федотович чуть ли не с гордостью молвил:

– Вот видишь, Петр Семенович, совсем обеспамятовал молодец. А богатырь изрядный. Ни одна одежа наша на него не налазит. Как подобрали голого, так и везем.

– Сему горю я помогу, – кивнул воевода. – Есть у меня и полотно, и паволока^[42]. Велю справу достойную сшить. А откуда взялся молодец, не ведаю. Такого не заметить трудно. Стало быть, через Свияжск не проходил.

– С татарами ногайскими он сражался, в сече и раны получил, – на всякий случай напомнил боярин Умильный.

– Так басурмане и меж собой дерутся изрядно, – пожал плечами воевода. – Опять же, купцом молодец может статься ограбленным.

– Пищальную стрельбу и я, и холопы мои слышали, – повторил боярин. – А откуда у ногаев или купцов пищаль?

Матях затаился, прислушиваясь к разговору. По всему выходило, местные отцы-командиры должны были принять его за своего. Но вот что они станут делать с «неизвестным солдатом», не имеющим документов и знакомых?

– Молебен благодарственный я сегодня закажу, – сообщил Илья Федотович, – за благополучное и бескровное окончание похода. Прикажу служивого в храм принести. Может, Господь ему разум и вернет.

– А коли не поможет, – добавил воевода, – можно в Белозерский монастырь его отправить. Тамошние монахи бесов изгонять издавна навострились. Именем Божьим и преподобного Кирилла^[43], святой иконой Смоленской Богоматери.

– Нет, в монахи не хочу! – испугался Матях. Перспектива провести всю жизнь в темной келье его отнюдь не обрадовала. Тем более, что «память» таким путем ему все равно никто вернуть не сможет.

Бояре опять рассмеялись, и Илья Федотович задумчиво пригладил бороду:

– В Москву я нонешней осень поехать собирался. Мобыть, там служивого кто узнает? Стрелецкие между собой дружны, да и бояре всех родов в стольном городе обитают. Узнают кровника.

– Так тому и быть, – согласился воевода. – Пусть у тебя поживет, Илья Федотович, пока на ноги не встанет. А там, глядишь, и искать его кто начнет. Коли вести какие дойдут, я тебе немедля отпишу.

***

К удивлению Андрея, обещанную воеводой одежду принесли уже к вечеру – девчушка лет десяти в длинном платье, расшитом красно-синими цветами и в пронзительно-алом платке, глупо посмеиваясь, положила рядом на телегу темно-синюю рубаху из материала, очень похожего на атлас, и черные шаровары тонкой мягкой шерсти. Трусов в подарочном комплекте не предусматривалось, обуви – тоже. Вскоре появился и Касьян. Воин нес свой панцирь^[44] через руку, словно промокший плащ, вкусно пах пивом, а на лице имелось умильное выражение кота, обожравшегося ворованной колбасой.

– Как здоров, служивый? – поинтересовался он. – Не оголо-лодал? Без меня, небось, никто не догадался хлеб-соль поднести, попотчевать горячим…

– Одеться хочу, – бывшего сержанта действительно никто из обозников кормить не стал, у всех нашлись в первом русском городе важные дела, потребовавшие куда-то срочно отойти. Но валяться голым Матяху надоело куда сильнее, нежели голодным.

– Это мы сейчас сделаем… – Касьян скинул на повозку тихо, словно потрепанная клеенка, шелестнувшую кольчугу, сладко зевнул, развернул рубаху: – Паволоки воевода не пожалел. Ну, поднимай руки.

Накинув рукава, воин приподнял раненого под затылок, помог просунуть в ворот голову, расправил ткань. Завязал витые желтые шнурки, заменявшие пуговицы. Косоворотка оказалась даже велика – шилась, видать, с запасом. Затем они совместными усилиями натянули штаны. Касьян небрежно вышвырнул прямо на землю завядшую траву, куда-то ушел, вернулся с сеном, напихал ее раненому под спину.

– Нам далеко еще ехать? – как бы мимоходом поинтересовался Матях.

– До усадьбы боярской? – опять зевнул воин. – Еще полторы сотни верст. Поперва до Хлынова^[45], а ужо потом на юг, к Столбам. Успеешь на ноги встать, служивый. А сапог тебе, воевода, стало быть пожалел? Ну, ништо. Сейчас поршни свяжем.

Касьян, непрерывно зевая, утопал, спустя четверть часа вернулся, неся в руках несколько заячьих шкур – косых за время похода всадники наловили преизрядно, каждый вечер хоть пару, но запекали. Воин, прищурившись на босую ногу Андрея, быстрым движением ножа вырезал из одной шкурки продолговатую заготовку, наложил на другую шкурку, чиркнул ножом. Затем приложил заготовку к ступне, загнул края наверх, обвязал вокруг голени тонким ремешком. Точно так же изготовил корявое подобие сапога и на другую ногу.

– Все. Пару дней походишь, шкура по ноге утопчется, потом спереди разрез сделаем, а сзади ушьем. Я на охоту завсегда в поршнях хожу. Мягкие они, ногу ласкают, скрипа никакого.

– Ты давно Илье Федотовичу служишь? – решил Матях начать понемногу собирать информацию об окружающем мире.

– Давно, – в очередной раз зевнув, Касьян запрыгнул на повозку и улегся в ногах у Андрея поперек телеги – затылком опершись на жердь борта с одной стороны, а ноги свесив с другой. – Я еще деду его, Луке Васильевичу в холопы продался.

– А зачем? – удивился бывший сержант, хорошо помнивший со школьных времен, что все рабы стремятся к свободе.

– Молод был, хозяйство у отца хилое. Да и руки к сохе не лежали, – сонно ответил воин. – А в холопах лепо. Боярин кормит-одевает, тяглом и оброком никто не давит. Серебра, опять же, отсыпали. Да и счас, что получил, все твое. Хошь – в кабак неси, хошь – обнову справляй. О харчах и доме пусть Илья Федотыч размысливает. А наше дело холопье…

Касьян зевнул в последний раз и размеренно засопел.

Солнце медленно опускалось за крепостную стену. Часть обозников вернулась и стала зарываться в сложенное у яслей сено. Но многих знакомых лиц Андрей в этот вечер так и не увидел. Видать, нашли себе на ночь постель послаще и потеплее.

Об ужине Матях особо не беспокоился. Голода особого он не испытывал, а утро в обозе каждый день начиналось с плотного завтрака. Но в этот раз вышел жестокий облом: на рассвете, вместо того, чтобы палить костры и заваривать сытный кулеш^[46], обозники принялись переодеваться, скидывая войлочные и стеганные поддоспешники, и напяливая вместо них яркие зипуны, подбитые мехом душегрейки, а то и длинные шерстяные плащи с большими яркими заплатами^[47]. Про раненого тоже не забыли – Андрея переложили на жесткие деревянные носилки, подложили под голову чей-то скрученный поддоспешник, прикрыли пахнущим дымом меховым плащом.

Тоскливо удалил колокол, словно отпевая кого-то из великих этого мира. Ударил еще раз – и тут же эхом отозвалось несколько более тонких колокольных голосов. Матяха подняли и понесли.

Крепостная церковь, как выяснилось, вплотную примыкала к одной из башен, плавно перетекая в стену. Шатер колокольни прямо возвышался над площадкой для стрелков, округлый купол храма глядел наружу узкими бойницами… А может, это было всего лишь украшение – в конце концов, в оборонительных системах шестнадцатого века Матях разбирался слабо.

В храме царил глубокий полумрак, спертый воздух пах горячим воском, сладковатым ладаном, дымом. Все люди, которых Андрей мог разглядеть со своего места, держали в руках тонкие коричневые свечи. Минутой спустя точно такую же, уже зажженную свечу принес заботливый Касьян, дал раненому – бывший сержант зажал ее в ладонях и подумал, что стал в точности похож на подготовленного к отпеванию покойника.

– Господу помо-о-о-лимся!!! – наполнил помещение густой и низкий, как у скатывающейся со склона лавины, мужской бас. – Господу помо-о-олимся!!!

Призвав прихожан к молитве, священник начал петь менее разборчиво. Матяху удалось понять только то, что Бога благодарят за успешное окончание похода и за спасение от ран и смерти. Кислорода в воздухе оставалось все меньше и меньше, и Андрей почувствовал, что вот-вот «отключится». А может и в самом деле отключился – носилки качнулись, от неожиданности он попытался приподняться, упал.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – уходящий куда-то в инфразвук бас накатывался, словно желая проглотить гостя из далекого будущего. Матях закрутил головой, выронил свечу. По храму прокатился испуганный вздох. – Господи Иисусе, Иисусе Христе, молитв ради Пречистыя Твоя Матери и всех святых, смилуйся над рабом Божием Андреем, живота не жалевшего ради земли Святой, Имени Твоего и помазанника Господнего. Приди и вселися в ны, и очисти ны от всякой скверны, и от боли, и от раны, и спаси Боже, душу его… Прим-и-и причастие, сы-ын мой…

Выросший рядом с носилками священник в черной рясе, со скрещенным на груди, шитым золотом полотенцем, поверх которого покоился массивный крест, протянул раненому большую деревянную ложку. Андрей покорно выпил, ощутил, как что-то горячее потекло вниз по пищеводу, в тоскующий от голода желудок, торопливо закусил выданным попом кусочком хлеба. В голове мгновенно зашумело, на душе стало легко и спокойно. Сержант даже приподнялся на локте, улыбнулся, попытался сказать «спасибо» – но храм опять наполнился перекрывающим все, хорошо поставленным басом:

– Слава Тебе, слава Тебе, сла-а-ава Господу нашему, слава Бо-о-оже наш!!!

– Ну что, полегчало после причастия? – тихонько поинтересовался Касьян, когда носилки отнесли назад к входным дверям.

– Еще как, – кивнул Андрей, окончательно осоловевший от выпитого и закрыл глаза.

– Снедать не хочешь? – без всякого перерыва поинтересовался Касьян. Матях открыл глаза и обнаружил себя снова на телеге, в которую угрюмый бородатый возничий запрягает лошадь. – Хорошо, служивый, имени ты своего не запамятовал. А то бы за кого здравия молить? Вот, воеводская стряпуха сегодня потчевала. Садись, служивый, отведай боярских пряженцов^[48].

Старый воин был настолько уверен, что причастившийся Матях сможет легко сесть, что уверенность передалась и Андрею. Раненый оперся о доски днища руками – и действительно смог занять вертикальное положение! Голова, правда, еще кружилась, но в остальном он чувствовал себя нормально.

– Вот, держи, служивый, – Касьян протянул большой ковш с квасом и тряпицу с несколькими румяными пирожками. Оголодавший сержант навалился на еду и успел умять больше половины еще до того, как обоз двинулся в дальнейший путь. Кровь радостно отлила от головы к желудку, и Андрею пришлось снова лечь.

Возничий забрался на козлы, причмокнул, встряхнув вожжами – и повозка снова затряслась.

Изменилось немногое. Всадники ехали теперь без доспехов и оружия. Пареньки помоложе щеголяли яркими шелковыми и атласными рубахами, красными и синими сапогами, разноцветными штанами, вышитыми вдобавок витиеватыми узорами. Воины постарше оставались либо в суконных куртках – или ярких, или серых, но с цветастыми заплатами, либо в подбитых мехом безрукавках. Боярин Умильный предпочел темно-синюю, плотно облегающую куртку из драповой шерстяной ткани, из которой в двадцатом веке обычно шили пальто… Или станут шить? Ворот и обшлага рукавов были обиты коротким коричневым мехом, а вместо пуговиц красовались крупные драгоценные камни – не стекляшки же боярин себе нашивал?

Как понял Матях, после благодарственного молебна война для обозников как бы закончилась, и теперь они стали мирными людьми. В общем, все как в двадцатом веке: службу отслужил с автоматом на плече, демобилизовался, а потом за ношение оружия – сразу статья. Правда, здесь боевое снаряжение в «оружейку» никто не сдавал – оно зловеще позвякивало на трех передних телегах.

На второй день обоз выехал на берег довольно широкой, не менее ста метров, реки. Мощеная камнем и присыпанная мелкой гранитной крошкой дорога повернула верх по течению, но всадники решительно въехали в воду, высоко разбрызгивая искрящиеся на солнце брызги. Андрей подумал, что, как и перед переправой к Свияжску, возчики начнут перегружать барахло с повозок на спины заводним лошадям – но мужики решительно направили телеги поперек стремнины. Сержант приподнялся, ожидая, что его сейчас зальет – но глубина этого брода, не в пример предыдущему, оказалась немногим выше колесных ступиц, и на раненого разве что плеснуло несколько раз излишне высокой волной.

За переправой тракт стал заметно уже – ближние сосны и осины отстояли друг от друга метра на три, смыкаясь наверху кронами. Зато прекратилась мелкая противная тряска – повозки величаво покачивались на пыльной грунтовке, лишь изредка вздрагивая из-за выпирающих узловатых корней. То ли благодаря молебну и причастию, то ли благодаря восстановлению потерянной крови, но чувствовал себя Андрей все лучше. Сознания он больше не терял, ехал сидя, свесив ноги с телеги на сторону, по нужде кое-как добредал своими ногами, а на четвертый день даже попытался идти пешком, придерживаясь на всякий случай за жердину борта. Погруженным в мягкий заячий мех ногам ступалось легко, словно босиком по персидскому ковру.

Дорога из очередной чащобы как раз выбралась на луга – конные немедленно разъехались в стороны, с шелестом пробиваясь сквозь высокую траву. Боярин поравнялся с Андреем приветливо кивнул:

– Никак, на ноги встал, служивый? То добро. Не станем более повозкой трясучей тебя мучить. Эй, Трифон! Оседлай гостю коня из заводных, пусть от досок тележьих отдохнет.

– Вот блин… – себе под нос буркнул Матях. Ему сразу захотелось прыгнуть назад на сено и прикинуться больным и немощным. За свою жизнь самым близким к лошади транспортным средством, на котором ему довелось поездить, был мотоцикл. Да и с того едва не загремел, слишком сильно даванув на ручной тормоз.

Но, с другой стороны – рано или поздно, в седло придется подниматься. Ничего не поделаешь, здешний мир держится только на лошадях, и прожить здесь без них все одно не удастся. Так что, откладывать сию минуту смысла не имеет: раньше сядешь, раньше поедешь. Все вокруг, вон, скачут, и ничего.

Трифон, издалека видимый благодаря ослепительно-алой рубахе, прямо с седла наклонился над одной из задних повозок, подобрал сбрую, поскакал назад, к бредущему позади телег небольшому табуну. Вскоре паренек нагнал обоз, ведя в поводу красновато-рыжего, с черным хвостом и вороненой гривой скакуна.

«Гнедой, – откуда-то из подсознания всплыло правильное слово. – Рыжих лошадей не существует».

Холоп доскакал до Андрея и, сблизившись с ним, изумленно перекрестился:

– Господи святы…

– Вот, блин, – не менее удивленно вслух пробормотал Матях. Лежа на телеге, он смотрел на всадников снизу вверх, и они казались ему довольно высокими, выглядели рядом с лошадьми даже немногим выше привычных пропорций. Но сержант никак не ожидал, что встав, он увидит уши боевого скакуна у себя на уровне груди, а само туловище окажется немногим выше пояса. Воины из отряда боярина Умильного так же видели ранее подобранного в степи стрельца только лежачим и, хотя с самого начала восхищались его ростом, но никак не ожидали, что глаза сидящего верхом всадника придутся аккурат вровень с глазами выпрямившегося Андрея^[49].

– Стремена приспусти, Трифон, – первым справился с удивлением Илья Федотович, – насколько ремня хватит. Подпругу проверь. Неровен час, сорвется.

Подняться в седло труда не составляло – стремя болталось на высоте колен. Матях, хорошенько оттолкнувшись, словно перед прыжком, запрыгнул коняге на спину и тут же поморщился от неожиданной боли в паху. Скакун, даром что ростом не вышел, тушу имел широченную, колени чуть не в стороны вывернулись. Да и длиной лошак больше тянул на крокодила, нежели на ослика.

Взгромоздясь, Андрей потянулся за поводьями – лошадь шагнула вперед, поддав его задней лукой седла в поясницу. Седок, пытаясь удержать равновесие, с силой сжал пятки и колени – коняга неожиданно резво рванул с места в карьер, больно стуча деревянным седлом по непривычной сержантской заднице. Матях сжал ноги еще сильнее, пытаясь дотянуться до узды – то, что останавливаться нужно, натягивая поводья, он из многочисленных поговорок знал. Передняя и задняя лука попеременно били его в поясницу и живот, скакун бешено хрипел, мотая головой, близкая трава мелькала с такой скоростью, будто он мчался на «Су-30» на бреющем полете. Наконец пальцы нащупали узкий ремешок повода. Андрей с облегчением рванул его на себя, наконец-то расслабляя ноги – и вдруг обнаружил, что конь остался стоять где-то позади, а он все еще продолжает нестись с прежней скоростью. Грива чиркнула промеж ног, послышалось заливистое ржание, и в голове успела промелькнуть только одна мысль, короткая фраза, каковой он так часто потчевал новобранцев:

– Надо тренироваться…

Затем ступни зацепились за спутанные колосья и Андрей со всего разгона плашмя грохнулся о землю.

Глава 6

Рагозы

– Не везет служивому, – покачал головой Илья Федотович. – Не успел от ран оправиться, так лошадь под ним понесла. Касьян, уложите его обратно в телегу. Как в усадьбу вернемся, в светелку возле терема снесите, пусть еще пару дней отлежится.

Распорядился – и забыл о странном ратнике, всеми мыслями устремляясь вперед. Обоз миновал поворот в сторону усадьбы боярина Смолина, и люди, не сговариваясь, начали погонять лошадей. Солнце еще не перевалило полдень, а значит – можно успеть до дома еще сегодня, во вторник. Тогда и разговеться удастся без острастки^[50], выспаться под родной крышей, в мягкой постели.

Впереди снова блеснула вода, и неугомонный Трифон радостно заорал:

– Лобань! Лобань течет, – после чего въехал на самую середину широко раскинувшего плеса и натянул поводья, не давая разгоряченному скакуну хватить ртом студеную воду.

– Сам вижу, что Лобань, – недовольно буркнул боярин, так же въезжая в реку.

Отсюда, от этой стремнины и далее к восходу на полста верст лежали его земли вместе с полями, лесами, пятью деревнями и шестнадцатью выселками.