– А профессор Свенсон сдержал слово? Он отвез ваш роман своему издателю?

– Да. То есть, наверное, да.

– А как вы об этом узнали?

– Он мне сам сказал. Но солгал.

– И как же он солгал? – спрашивает Лорен.

– Он сказал, что отдал его издателю.

– А на самом деле?

Анджела замолкает. Возможно, они так и будут сидеть здесь до скон­чания века, наблюдать за тем, как она разыгрывает свою роль, делая вид, что впала в ступор. Но теперь, словно компенсируя самоустранение дочери, потихоньку выходят из ступора ее родители. Отца (отчима?) пе­редергивает – или это икота? Жена пытается его удержать, не хочет, чтобы он нарушал правила приличия, но он явно желает высказаться. Хриплым от волнения голосом он кричит:

– Ну скажи же им, дорогая! Новости-то хорошие!

Дочурка оборачивается к отцу, и Свенсон узнает прежнюю Анджелу. Она закрывает глаза, трясет головой. Сгинь, проклятый! Но, открыв глаза, к своему неудовольствию, обнаруживает его на прежнем месте.

– Анджела! – импровизирует Лорен. – Какие такие хорошие новости? – Хорошие новости в повестку дня не входят, здесь речь идет только о грехе и домогательствах.

– Понимаете, профессор Свенсон мне сказал, что не сумел уговорить издателя прочитать мою книгу, и я ему поверила. Это меня очень огорчило. Расстроило. После того, что мы… ну, понимаете… после всего этого… А потом, недели две назад, мне позвонил человек по имени Лен Карри, издатель профессора Свенсона. Он сказал, что нашел рукопись на стуле в ресторане, где они с профессором Свенсоном встречались, и прихватил с собой. Хотел отослать по почте, но в такси по дороге домой начал ее читать. Теперь он предлагает мне контракт, хочет опубликовать роман, когда он будет закончен.

Если бы это был настоящий зал суда, вернее, такой, какой показыва­ют в кино, он бы взорвался от удивления и восторга. Но ученые мужи – люди благовоспитанные и зажатые, они не свистят и не орут. И все же Свенсону кажется, будто от их мозгов исходит приглушенное жужжание. Неужели никто не догадывается? Девочка – патологическая лгунья. Придумала святочный рассказ про Лена Карри и ее роман… Члены ко­миссии не смеются. Лица у всех строгие и мрачные. Они не успели скрыть свою реакцию, их мучают зависть и обида. Им надо прийти в се­бя, и тогда они сумеют изобразить искреннюю радость за успех студент­ки их университета.

У Магды открыт рот, но она этого не замечает. Свенсон смотрит на нее и поспешно отводит взгляд. Такого их дружба не выдержит: Магда же просила его показать ее книгу Лену, он отказался, а вот рукопись Ан­джелы отвез. Нет, Магда от такого никогда не оправится: слишком уж много неприятных мелочей, и все одна к другой. Да нет, он себе льстит, Она все сумеет превозмочь. А вот дружбе их действительно конец. Вот он теряет еще одну драгоценную частичку жизни, которой никогда не дорожил как следовало бы: это была капля воды, которая понадобилась бы теперь, когда его колодец пересох. Только теперь он понимает, как любил, как любит Магду. Тогда почему же он уговаривал Лена Карри опубликовать книгу Анджелы?

Лен Карри собирается издать роман Анджелы. Так вот почему зате­яно это разбирательство? Да Анджела должна Свенсону ноги целовать, а не жизнь рушить. Что решила сделать, когда подумала, что Свенсон, ее верный рыцарь, не сумел помочь ей опубликовать книгу. Если она это тогда решила. Кто знает, что она делала и почему? Почему Лола-Лола по­сылала неуклюжего толстяка профессора торговать ее непристойными фотографиями?

Отныне это Лен будет порциями читать роман Анджелы, Лен будет с ней его обсуждать, Лен первым узнает, чем заканчивается книга. Но Лен в нее не влюбится, ему это ни к чему, он не так утомлен жизнью, не так жалок и убог. Зачем ему спать с Анджелой, когда он живет в городе, где столько красавиц? И Анджеле ни к чему будет заставлять его в себя влюбляться, ведь контракт у нее уже в кармане.

Вот что еще интересует Свенсона: почему Лен Карри не позвонил ему? Почему его вывели из игры? Что за тайный заговор? Он все размы­шлял о «Голубом ангеле», а надо было смотреть «Всё о Еве» [31]. Эй, осто­рожнее… За этим поворотом тебя ждет безумие. Ему никогда не опубли­ковать новой книги. Весь мир захватит Анджела. Ну и пусть. Пусть забирает его себе.

– Анджела, это… это замечательно! – говорит Лорен.

– Поздравляем, мисс Арго! – бурно радуется Бентам. – Непременно известите, как все у вас сложится!

Как легко Анджела добилась триумфа! Кому комиссия окажет пред­почтение? Студентке, чей пример вдохновит будущих студентов и спон­соров из числа бывших? Или потрепанному, сексуально невоздержанно­му профессору-неудачнику, о чьем существовании вышеупомянутым будущим и бывшим лучше не знать?

– Поздравляю, – говорит Магда.

И комиссия вторит ей: поздравляем, молодчина. Как все замечатель­но складывается – они избавляются от бельма на глазу, а заодно получа­ют знаменитость из числа студентов.

Тихо, нежно, как ребенка, Лорен спрашивает:

– Анджела, а как повлияла на вас эта история? Вы долго не могли оправиться?

– Что вы имеете в виду? – спрашивает Анджела.

– Вы говорили о нарушении сна…

– А, вы про это… – говорит Анджела. – Ну да, меня все время мучают кошмары. Почти каждую ночь снится, как я смотрю в окно, а по двору летают белые существа, женщины в белых платьях с длинными развевающимися волосами. И я почему-то понимаю, что это дочери Элайи Юстона. Мне кажется, что они пришли за мной, я начинаю кричать и от этого крика просыпаюсь…

Добро пожаловать в «Сумеречную зону» [32]. Да это же просто ужас! Де­шевое представление на сюжеты юстонской мифологии, ходульные пу­ританские привидения. Но комиссия и на это ловится. Анджела у нас та­лантлива во всех областях. И актриса, и писательница. Свенсон не может – не хочет – верить, что и с ним она только играла. Он же что-то для нее значил. По крайней мере, в том, что касалось ее работы.

Магда надевает свитер. Она вся дрожит. Лорен раскраснелась, возбу­дилась. Вот чему она учит своих студентов, во что в душе верит – в жен­ские мятежные души, несущиеся сквозь века.

– Это все? – спрашивает Анджела, снова превращаясь в угрюмого подростка, просящего разрешения выйти из-за стола, закончить осточертевший ужин с родителями.

– Да, конечно. Спасибо, – говорит Бентам.

Лорен не расположена отпускать ее так быстро и формально.

– Анджела, позвольте мне повториться: мы понимаем, как нелегко вам было прийти сюда и отвечать на наши вопросы. Но для того, чтобы женщины наконец добились истинного равноправия, необходимо поднимать эти проблемы и решать их – только так мы сможем защитить себя, стать сильнее.

– Ну да, – говорит Анджела. – Понятно. Чем могу.

– И примите поздравления по поводу книги, – говорит Бентам.

– Что ж, спасибо, – отвечает Анджела. – Но надо ее еще дописать.

– Вы обязательно допишете, – говорит Магда нейтральным тоном, в котором один Свенсон слышит еле уловимые нотки сарказма.

– Анджела, – говорит Лорен, – вы действительно больше не хотите ничего добавить?

– Только одно, – говорит Анджела. – Мне было очень обидно. Я думала, профессору Рейноду на самом деле понравился мой роман. Горько было узнать, что он всего лишь хотел со мной переспать…

Рейнод? Комиссия заметила? Так зовут героя ее романа. Теперь уже Свенсона бьет дрожь. Анджела назвала его Рейнодом. Пусть внесут в протокол. Девочка не отличает живых людей от тех, которых сама при­думала. Да это же психоз в чистом виде.

Анджела встает, пошатываясь, добредает до своего места и чуть не падает. Родители обнимают ее, гладят по спине.

Выдержав положенную паузу, Бентам обращается к Свенсону:

– Тед, полагаю, вы тоже хотите что-нибудь сказать.

Похоже на конец семинара. Студенты благодарят своих мучителей и признают свои ошибки. Спасибо, что подсказали, как мне переработать рассказ. Спасибо, что научили сидеть молча и слушать, как глумятся над тем, что мне дорого.

Свенсон не сразу понимает, что Бентам ждет от него не объяснений и не благодарностей, а извинений. Свенсону предоставляется уникаль­ная возможность покаяться в грехе и молить о прощении. Свенсон и в самом деле понимает, что виноват. Виноват в том, что погубил свой брак, карьеру, что пожертвовал любимой женой ради юношеских ро­мантических фантазий. Виноват в том, что влюбился в особу, которой совсем не знал, которой нельзя было доверять. Он виноват в том, что пренебрег советами Магды, собственными подозрениями и сомнения­ми. Но не в том, что нарушил правила поведения, принятые в Юстонском университете, а именно за это он и должен извиняться. Остальное комиссию совершенно не волнует. Он не готов изливать перед ними ду­шу, да они и не станут его слушать. Отсюда следует, что виноват он еще кое в чем. В том, что двадцать лет своей единственной и неповторимой жизни он провел среди людей, с которыми не может общаться, которым не может сказать ни слова правды.

Да знал бы он сам, в чем эта правда, понимал бы, почему сделал то, что сделал. Тайна сия велика есть, и ему все труднее ее постичь: каждое новое обличье Анджелы меняет его прежнее представление о ней. Он не знает, с чего начать, как объяснить. У него пропадает всякое желание опровергать сказанное. Он даже не дает себе труда спуститься к столу. Говорить можно и с места.

Он говорит:

– Я признаю, что вел себя с Анджелой не так, как подобает преподавателю. Но я считаю, что данное разбирательство было неуместно. Это были личные отношения. Сложные. А вовсе не коммерческая сделка.

Сделка. Дурацкое слово. И что он имел в виду под сложными отноше­ниями? Наверное, то, как одно влекло за собой другое.

– Больше мне добавить нечего.

Так блистательно завершает Свенсон речь в собственную защиту.

– Спасибо, Тед, – говорит Бентам. – Мы ценим вашу честность и прямоту. Мы понимаем, как вам было нелегко. Нам всем было нелегко.

Все остальные члены комиссии бормочут хором:

– Спасибо. Спасибо. Спасибо.

– Да не за что, – говорит Свенсон.

Он встает и перед тем, как уйти, бросает на Анджелу долгий пронзи­тельный взгляд, вполне мелодраматичный. Но она не станет на него смотреть, здесь, в присутствии родителей. Их же глаза впиваются в не­го, они обороняют свою дочь, наносят упреждающий удар – ракетами «земля–воздух». Он поднимается на несколько ступеней, но тут же плю­хается на ближайшее свободное место – навстречу ему несется Мэтт Макилвейн, запыхавшийся, раскрасневшийся – видно, только что с улицы. Глаза у него красные и припухшие. Наркотики? Или просто только что проснулся?

– Я опоздал? – говорит он. – У меня машина сломалась.

Лжет он автоматически, и внимания на это никто не обращает. А собственно, зачем ему машина – тут же только по кампусу пройти? Не­ужели комиссии наплевать, что свидетель врет с порога? Бентам смот­рит на Лорен, Лорен – на Магду. Хотя в данном случае следовало бы по­интересоваться мнением Свенсона: он-то знает, почему Мэтт так жаждет принять участие в этой публичной казни. Впрочем, и комиссии, возможно, это известно. Они же готовились к заседанию. Но им также известно, что может устроить Мэтт, если они откажутся выслушать его показания.

– Лучше поздно, чем никогда, – говорит Бентам. Уж раз взялись за дело… Да и что ему? До ланча времени еще полно.

Лорен бросает взгляд на Мэтта и препоручает его Бентаму.

– Мэтт, расскажите комиссии то, о чем говорили мне, – предлагает Фрэнсис.

Ах, вот оно что: они в сговоре. И та ложь, которую заготовил Мэтт, ректору известна: он разрешил или же предложил Макилвейну присово­купить свои показания к остальным. Свенсон пытается вспомнить, как прореагировал ректор, когда казалось, что Мэтт на заседании не объ­явится. Огорчился или обрадовался?

– Я, собственно, у профессора Свенсона не занимаюсь, – говорит Мэтт. – Да это было бы и неуместно. Видите ли, я друг его дочери.

– Руби? – спрашивает Магда.

Свенсону невыносимо слышать, как упоминается имя его дочери здесь, среди людей, которые желают зла и ему, и Шерри, а знай они Ру­би, то и ей тоже…

– Руби, – кивает Мэтт.

Свенсон собирает в кулак все свое мужество, готовится к новым пыт­кам.

– Я подумал, комиссия захочет про это узнать. Руби рассказывала мне, как ее отец, когда она была маленькая, часто с ней возился, тискал ее…

– Тискал? – переспрашивает Бентам.

– Ну, с сексуальным оттенком.

– Понятно, – говорит Бентам.

Но какая здесь связь с жалобой Анджелы? Это нарушение прав чело­века. К тому же парень лжет! Это же слепому видно! Свенсон любит Ру­би. Он никогда ее не обидит. И не обижал.

Но комиссии этого не понять. Свенсон здесь совсем один. У них у всех вдруг нашлась масса важных занятий: они перебирают бумажки, что-то записывают. Так, может, они понимают, что это вранье? Во вся­ком случае, к делу отношения не имеет. Но почему же не скажут прямо? Потому что они сняли свои маски. Джонатан Эдвардс, Коттон Мэзер [33], Торквемада. Преступление Свенсона связано с сексом, что тянет на смертный приговор. Любое свидетельство будет принято. На бой с си­лами зла надлежит бросить все силы.

Свенсон позволяет себе усомниться в том, что Руби говорила это Мэтту. Хочется верить, что нет. Господи, скажи, что нет.

– Это все, – говорит Мэтт. – Больше она ни о чем не упоминала.

– Спасибо, – говорит Бентам. – И вам всем спасибо. – Урок окончен. – Тед, комиссия известит вас о своем решении, скажем, через две недели.

Члены комиссии кивают. Двух недель вполне достаточно. Лишь бы не завтра.

– Спасибо.

Свенсон действует на автопилоте. Он встает, берет пальто. И вдруг замирает. Члены комиссии где-то на заднем плане собирают свои вещи, это лишь фон, а крупным планом идет другая сцена: Мэтт подходит к Ан­джеле, и та, встав на цыпочки, целует его в щеку.

Они поворачиваются к родителям Анджелы и о чем-то с ними болта­ют. Рука Мэтта у Анджелы на плече. Неужели ее парень – Мэтт? Мэтт подходил тогда к телефону? Они вдвоем все это устроили? А когда Свен­сон встретил их у видеосалона, нарочно делали вид, что едва знакомы? А может, они ничего не разыгрывали, и это Свенсон их свел? Он чувствует себя профессором Раттом, заставшим Лолу-Лолу в объятиях Сила­ча Мазепы. Анджела слишком умна для Мэтта. Она его с потрохами съест.

Родители Анджелы встают, и Мэтт приобнимает ее отца. Да, им при­шлось такое вытерпеть! Мать Анджелы не сводит с него глаз. Сэр Лансе­лот спас их прекрасную принцессу от короля Артура, то бишь от извра­щенца-профессора. Кому не хочется заполучить Мазепу в свою семью? Из Мэтта выйдет идеальный зять. Он богат. И будет еще богаче. Как Свенсон этого не понял? Увы, ошибся. Возможно, Мэтт так ему мстит. Да нет, вряд ли. У Мэтта смекалки не хватило бы. Ему до Анджелы дале­ко. Но Анджела-то почему решила его погубить? У нее же была одна цель – издать роман.

Так все это выглядит сейчас. Истинная причина, быть может, совсем другая. Анджела – единственная, кто знает правду.

Свенсон ничего не планирует, просто спускается вниз. Если бы в мозгу осталась хоть одна мысль, он бы вообще с места не сдвинулся. По залу пробегает встревоженный шорох: куда это он? Эй, глядите, этот кретин в камуфляже достает пистолет из кобуры! Да нет же, он воспи­танный человек, профессор, так что они вполне могут предположить, что он идет пожать руки своим коллегам..

Но вместо этого он направляется к Анджеле. Он понимает, что по­дошел слишком близко. Отец Анджелы и Мэтт принимают боевую стойку. Свенсон чувствует это, не глядя на них. Лица их совсем рядом. Мэтт простирает руку – защищает Анджелу. Отец ее делает то же са­мое. Их величественные позы, вся мизансцена – ни дать ни взять кар­тина на библейский сюжет. Только они должны быть обнаженными по пояс, бородатыми и в тюрбанах.

Мужчины и мать Анджелы выпадают из поля зрения Свенсона, взгляд его впивается в Анджелу – и нет ни ее одежд, ни его, ни кожи, ни тел. Душа его тянется к ее душе, стремится к тем морям, в которых они плавали вместе, когда она приносила ему главу за главой и хотела знать его мнение, а он не спешил его высказать, тянул до тех пор, пока не ста­ло невмоготу терпеть.

Глаза Анджелы впитывают все, но ничего не возвращают, в них нет и намека на то, что они со Свенсоном были знакомы когда-то. В этом пространстве нет воздуха. Свенсону кажется, что он тонет в пучине.

– Скажите мне только одно, – говорит он. – Какого хрена вы все это устроили?

– А? – говорит Анджела. – Что?

– Тед! – кричит Лорен. – Держите себя в руках. Пожалуйста! Вы же взрослый человек. – Ее призыв – или это предупреждение? – поддерживают все остальные члены комиссии.

Возможно, они возмущены, что Свенсон посмел приблизиться к сво­ей жертве. Или слышали, как Свенсон сказал студентке «какого хрена».

Фрэнсис Бентам, их бесстрашный предводитель, бросается на амб­разуру. Он легонько берет Свенсона за локоть. Свенсон отталкивает его руку. Дышит он прерывисто, все вдруг поплыло перед глазами, но созна­ния он, к сожалению, не теряет. Он понимает, что, если будет упорство­вать, устроит скандал, получится только хуже. Увы, он просто не мог этого вынести, не мог смириться с тем, что роль верных пажей отдана Мэтту и отцу Анджелы. Куда подевался голос здравого смысла, когда Свенсон шел в комнату Анджелы Арго?

Какую услугу они ему оказали – раскрыли свои истинные натуры. О чем он думал, тратя здесь впустую двадцать лет своей жизни? Но у него еще есть время. Он должен благодарить Анджелу! Не случись всего это­го, он бы так и сидел в Юстоне, тихо-мирно, так бы и состарился, умер бы, так и не поняв, что проторчал в аду. Его не уволили, его перевели из ада в чистилище. Свенсон понимает, что это не момент счастья, а всего лишь имитация – намек на то, каким должен быть истинный момент счастья.

Он не позволяет Бентаму до себя дотронуться, но разрешает сопро­водить по лестнице. Разъяренная толпа оттесняет профессора Рата от Голубого Ангела.

– Будем держать связь, – говорит Бентам, но Свенсон не отвечает. Он выходит на заснеженный двор и ежится от холода.

Лужайки и дорожки – все пусто. Над сугробами реет морозная дым­ка, и силуэты кажутся расплывчатыми. Университетские строения пре­красны как никогда – и белая обшивка, и старинный кирпич, и грубый камень фундамента; он смотрит на них без ностальгии, не грустит о том, что скоро уедет отсюда навсегда. Свенсон чувствует себя туристом, ос­матривающим некую достопримечательность.

И тут вдруг появляется олень, вернее, олениха: она робко бредет по дорожке. Они со Свенсоном разглядывают друг друга. Олениха смотрит на него спокойно, словно бы – Свенсон готов поклясться, что именно так и есть – с пониманием, которого он так и не дождался от Анджелы. Какой средневековый святой увидел крест между рогами оленя? Олень – знак надежды, надежды на будущее, и прощения. Может, это ре­инкарнация одной из дочерей Элайи Юстона? Олениха внезапно вски­дывает голову и стоит, прислушиваясь к чему-то. Что – неведомое Свен­сону – слышит она?

Мгновение спустя и сам он это слышит. Звонят с пронзительной ра­достью колокола. Какую победу они празднуют? Начало новой жизни Свенсона? Нет, вряд ли. Как прекрасен их перезвон! Все эти годы он ни­когда в них не вслушивался по-настоящему, они вызывали лишь досаду и раздражение. Но винить его не за что. Колокола звонили прямо у него над головой, посреди занятия. Он вспоминает, как смотрел на Анджелу, когда колокола отбивали время. Он глядит на часы. Двадцать пять ми­нут, даже не половина. Так почему же они звонят?

Не сразу, но до него доходит. Это Женская лига возвещает о своем триумфе, о победе над очередным мужчиной-тираном, празднует при­ближение светлого будущего. Он счастлив, что избежал этого будущего и движется навстречу собственному. Он не знает, что оно ему принесет. Поживем – увидим.

Почему колокола не спугнули олениху? Когда их эхо стихает, она спокойно проходит по двору, стройная и изящная, как фламинго. Изда­лека снова оборачивается, глядит сквозь морозную дымку на Свенсона. Что видит она? Чего ждет? Свенсон этого не знает. Но как удивительно легко у него на душе, как радостно признать хотя бы на миг, что много есть такого, чего он не узнает никогда.

Примечания