Глава 1

Оранжевый цвет Константин не любил — возможно, из-за аллергии на цитрусовые, поэтому, увидев девушку в оранжевом, нервно погладил щеку и поспешил к лифту.

— Ой, подождите, подождите! — крикнула она, торопливо выдергивая ключик из почтового ящика.

Звук получился неприятный, ножом по блюдцу, да и голос у девицы был не ахти. Оранжевый голос.

Наверху что-то грузили, и на второй лифт надеяться не приходилось. Константин посторонился, пропуская девушку в кабину, и та инфантильно сообщила:

— Мне на восьмой.

От оранжевой невыносимо перло дезодорантом и сигаретами — кажется, хорошими, но, поскольку Костя не курил, хорошие сигареты его раздражали не меньше, чем плохие. Он ткнул пальцем в кнопку "8" и постарался не дышать, но вскоре сдался. Переступив с ноги на ногу, девушка с нарочитым интересом принялась просматривать почту. Пачка Рекламного хлама громко шуршала и воняла типографской краской. Среди разнокалиберных листовок торчала бесплатная «Центр плюс» — Константин и сам получал такую же. Вместе с другими жильцами он кидал ее прямо на пол, пока уборщица не додумалась поставить в углу картонную коробку.

Девица глухо кашлянула и опустила руки по швам. На маленькой острой груди топорщилась виниловая аппликация «DOLCE & GABBANA» — Костя попытался вспомнить, что это значит, но ему, как всегда, не удалось. Да он особо и не надеялся.

Нижний край оранжевой кофточки обрывался в десяти сантиметрах от тугих атласных брюк, оставляя неприкрытым плоский загорелый живот. Константин невольно покосился на ее пупок, но заставил себя отвернуться.

Из лифта они вышли вместе. Девушка с сомнением посмотрела на Костю и остановилась у двери с овальной табличкой «ЗО».

«Не надо тебе сюда! — чуть не вырвалось у Константина. — Не надо, девочка, ты ведь не отсюда».

Почувствовав, что мужчина не двигается, она отчаянно вдавила звонок.

Жаль девчонку.

С той стороны тихонько брякнули — в выпуклом «глазке» на мгновение появилась ярко-желтая точка. Затем щелкнул замок, и за открывающейся дверью сказали:

— Привет, Надюш, хорошо, что зашла. Передай маме...

Константин выдернул лезвие, и оранжевая кулем повалилась куда-то набок. Женщина в старом спортивном костюме завороженно смотрела на девушку и по-настоящему испугалась лишь после того, как голова Надюши стукнулась о шахматную плитку пола. Костя перехватил нож рукояткой вперед и резко ткнул им женщину в зубы — чтоб не кричала. Потом затащил оранжевую в квартиру и, прикрыв дверь, спокойно спросил:

— Морозова? Ирина Иванна?

— Кто вы?.. Что вы?.. — просипела она, выдувая кровяные пузыри.

Константин глянул в «глазок» и, убедившись, что на площадке никого нет, ударил женщину еще раз — опять рукояткой и опять по лицу.

— Морозова? Отвечать!

— Да, да, я Морозова, Ирина, — трясясь и всхлипывая, залепетала она.

— Тебя не узнать. Изменилась, прическу сделала.

— Прическу? — переспросила женщина, машинально коснувшись волос.

— Именем Народного Ополчения... — медленно и внятно произнес Костя.

— Ополчения?..

Ее разбитое лицо засветилось надеждой. Она не совсем поняла, о каком имени вдет речь, но, услышав про улицу Народного Ополчения, вдруг поверила, что мужчина просто ошибся адресом. Даже темный ручей, выползавший из-под тела Надюши, не мог помешать ее внезапной уверенности в том, что все закончится благополучно.

— Ополчения, — подтвердил Костя, проводя ножом широкую дугу. Рессорное, зоновской работы, лезвие прошло через горло почти без препятствий. — Есть кто дома? — громко спросил он.

— Ириша, кто там? — отозвался откуда-то занятой голос.

Вот черт. Морозова, оказывается, мужика завела. А говорили — синий чулок.

— Ириша?! — крикнули из дальней комнаты.

— Иду, иду, — буркнул Костя.

Лишней крови он не любил, но так уж сегодня складывалось.

Проснувшись, он прислушался к ощущениям в мочевом пузыре и решил не открывать глаз. Веки пропускали розоватый утренний свет; часов семь-восемь, предположил он и убедительно захрапел.

Скоро начнут подниматься, кто — по собственной воле, кто — под окрики медсестры, но так или иначе к половине девятого все уже будут на ногах. Он догадывался, что его это коснется тоже, но вставать не торопился. Пусть его разбудят. Тогда он узнает...

— Эй! Хватит дрыхнуть! — огласил палату смолянистый бас.

Хорошо, но недостаточно.

— Слышь, нет? Сегодня Гитлер Югенд дежурит, — предупредил тот же голос. Еще. Скажи еще что-нибудь.

— Петруха!! Помер никак?

«Петруха». Петр, значит. Ну что ж, Петя, с добрым утром.

Он отчаянно, во весь рот, зевнул и усердно потер глаза. Сел, свесил ноги, шаркнул пятками по приятному линолеуму и выгреб из-под кровати тапочки.

Он знал, что когда-нибудь его расколют, однако ничего лучшего пока не придумал. Если б им позволили иметь карандаши, он мог бы написать свое имя на тумбочке, и тогда по утрам ему не пришлось бы прибегать к этой уловке. Однажды басовитому соседу надоест его будить, или их разведут по разным палатам, или что-то еще — долго на одной и той же хитрости не протянешь, но другой у него в запасе не было. Каждый день он начинал с выяснения имени. Имя — это уже немало. Это гораздо больше, чем лицо. Это почти личность.

Стало быть, Петр. «Хорошо бы запомнить», — безнадежно подумал он, накидывая ветхий халат.

Голосистый стоял у окна и разрисовывал пыльное стекло какими-то каракулями. Он имел соответствующую басу густую черную бороду и неимоверно отросшие патлы, в которых пряталось почти все лицо. Петр лишь скользнул по нему взглядом, заранее зная, что завтра придется знакомиться по новой. Память хранила только самое необязательное: например, что Борода любит смотреть в окно, а вон тот сухой дедок в углу насилует соседей на предмет шахмат. Также Петр помнил, где здесь столовая, и где туалет, и то, что кран с горячей водой откручен, а труба забита деревянным чопиком, и еще сотню или даже тысячу всяких мелочей, но вот главного, самого главного...

— Ну что не ясно, больные? — с заметным малоросским акцентом протянули в коридоре.

В палате появилась молодая медичка с пегими, пережженными волосами и ярчайшей помадой на тонких, как две веревочки, губах. Ей наверняка не было и восемнадцати, но в роль строгой наставницы девочка вошла крепко. Как и всех остальных, Петр видел ее впервые, но почему-то сразу сообразил, что Гитлер Югенд — это она и есть.

— Подъем, ну?! Заправить койки, в туалет и жрать. После завтрака собеседование. В десять — Зайнуллин, в одиннадцать — Еремин, в двенадцать — Караганов. У кого башка дырявая, потом повторю. По отделению не шляться, сидеть в палатe. И говно за собой спускайте, холуев нет, — добавила медсестра, словно без этого ее приветствие было бы неполным.

— Небось никто не любит, вот она и бесится, — беззлобно заметил Борода, продолжая чертить пальцем разнообразные фигуры.

— А как ее, суку, любить? За такой базар у нас бы жопу лопатой разворотили, — отозвался молодой человек с острым кадыком и глазами навыкате.

Из пятерых соседей по палате фамилия Зайнуллин подходила только ему, и Петр завязал узелок на память — может, до вечера пригодится.

— Курить у кого-нибудь есть? — спросил он, опережая ответ какой-то смутной и трагической догадкой.

— Курить нам не разрешают, — скорбно проронил бородатый.

— Опять, да? — сочувственно произнес вероятный Зайнуллин и, не поленившись пройти через всю палату, представился: — Ренат. Это — Сережа, наш художник, там — Вовчик и Сашка, а это — Полонезов, но его надо звать Гарри.

Старик степенно кивнул.

— Вовчик и Сашка косят, поэтому с нами не разговаривают. Брезгуют, суки, — с вызовом произнес Ренат. — Я в армии таких, как вы, чмарил до последнего, — сказал он, обращаясь к ним уже напрямую. — Начиналось обычно со стирки носков, а заканчивалось...

Петр ощутил, как из черной глубины беспамятства всплывает ряд разрозненных картинок, но сосредотачиваться на них. не пожелал — просто понял, что в свое время служил. Это было совсем не то, что ему сейчас требовалось.

Вовчик, здоровый и довольно спортивный юноша, угрожающе поднялся, но Ренат предостерег:

— Не рыпайся, сука, а то заместо статьи в военнике сульфу получишь. И продвижение на четвертый этаж. На четвертом буйные, — пояснил он специально для Петра.

Догадка, зудевшая неуловимым комаром, моментально оформилась: это психушка. Кажется, раньше до него доходило медленнее, а теперь не успел пописать — уже сориентировался. Два-три года, и память вернется. Сколько ему тогда будет? А сколько ему сейчас?

Петр застегнул последнюю пуговицу — пальцы помнили, что от нее отломлена половинка, — и выскочил в коридор. Восстанавливая планировку, повертел головой: налево — зарешеченное окно с широким подоконником, направо — другие палаты и столовая. Там же и выход — серая железная дверь с засовом и стол, за которым днем и ночью сидит какой-нибудь бугай.

Туалет был прямо напротив. Петр зашел в кабинку без двери и снова убедился, что все моторные рефлексы в норме. Судя по запаху, здесь было принято мочиться мимо унитаза, но он себе такого хамства не позволил. Погоняв по раковине скользкий обмылок, Петр умудрился-таки вымыть руки, потом ополоснул лицо и, собравшись с духом, поднял голову к зеркалу.

За ржавыми разводами в темном стекле проявилась небритая, слегка одутловатая, но, в общем-то, приличная физиономия. «Лет тридцать пять», — оценил Петр, замирая в надежде на чудо. Нет, не вспомнить. Обычная морда: карие глаза, короткие пшеничные волосы. Нос с маленькой горбинкой — не от родителей, а от... ну, ну! Нет, никак. Знает, что нос ломали, причем два раза, но где и когда...

Он оторвался от зеркала и с тоской оглядел сортир. Четыре гнезда, разделенные низкими перегородками, лампочка без плафона. Замазанное известкой окно — за ним угадываются темные стальные прутья, такие же, как во всех других окнах этого заведения. Стены раскорябаны показушными психоделическими надписями типа «кто Я?» — не иначе, Вовчика работа или его друзей-симулянтов.

Не хотят идти в армию, гады. И правильно. Армия — это война, а война — это...

Ну?!

Перед глазами пронеслось что-то серое — дым? гарь? — пронеслось и схлынуло. Не оставило ничего.

Петр погладил раму и осторожно выдвинул шпингалет. Пожелтевший бинт на щелях вырвался вместе с окаменевшей краской; петли взвизгнули почище сирены, но поддались. Так и есть, решетка. Обычная арматура, десяточка. Ну, положим, найдется у Гитлер Югенд пилка для ногтей, так это — месяца два. Ножовка в больнице, конечно, имеется, но до нее еще надо добраться. Петр прислонился лбом к прутьям. Второй этаж. Высокий. Сначала подумал — третий. Нет, второй. Ну и что? Если умеючи, то можно, а он... он это умеет. Вот фамилию свою не помнит, морду собственную впервые увидел, а как с третьего этажа сигать — знает. Доводилось.

Кто я?

Нет, не теперь. Бежать — дело хорошее, но лишь при условии, что есть куда. Вспомнить. На это нужно время.

Время... Петр тяжело вздохнул. Ведь завтра будет то же самое — все с нуля. Он так и состарится в психушке, день за днем изнуряя память, каждое утро знакомясь и с Ренатом, и с гроссмейстером Полонезовым.

Сзади зашаркали тапочки — Сашка. Прикрыв дверь, симулянт встал на унитаз и запустил палец в трещину под потолком. Из тайника медленно выползла сигарета, а за ней — две спички и крышка от коробка.

— Угостишь? — спросил Петр.

— Шизоидам не положено.

— Это шутка?

Сашка молча воткнул сигарету в рот и прикурил.

— Табачком не поделиться — грех, — заметил Петр.

— Одним больше. Не страшно.

Петр хотел попросить еще — с помощью слова «пожалуйста» и прочей культуры, но вовремя понял, что с Сашкой это бесполезно. Такие, как он, доброго отношения не ценят.

— Кто шизоид? — прорычал Петр, свирепо двигая челюстью. — Это я шизоид?

— К тому же тормоз.

— Тормозил твой папа, ясно?

По мере того как до Сашки доходил смысл сказанного, его брови поднимались все выше и выше. Когда они достигли середины лба, Петр плавно отклонился назад, и Сашкин кулак впечатался в нечистый кафель у зеркала.

— ...мать!.. — застонал Сашка, тряся разбитыми пальцами.

— Я только про отца, мать — это святое.

— Падла психованная!

Петр, не задумываясь, ударил его открытой ладонью в лоб, не сильно, но достаточно резко, так что затылок парня с глухим стуком воткнулся в стену.

— Ухммм... — произнес тот, опускаясь на корточки.

Сигарета вывалилась из раскрытого рта и упала на сырой пол рядом с подозрительной белесой лужей. Курить, конечно, хотелось, но все же не настолько.

— Больные! В столовую! — заверещала в коридоре Гитлер Югенд.

Петр набрал в ладони воды и выплеснул Сашке в лицо.

— Пойдем, завтрак пропустишь, — миролюбиво сказал он.

— Ты этот, что ли?.. Из горячих точек?

— Спроси чего полегче.

— Ах да. Зачем сразу махач устраивать? Не мог по-человечески?

— Так быстрее. Ведь правда?

Сашка что-то промычал и, взявшись за протянутую руку, поднялся.

— Нычку видел? Бери, если надо. — Он сунул опухающую кисть под кран. — Ты кто, боксер или каратист?

— Не знаю я. Не знаю.

— Ах да. Но, наверно, кто-то из этих.

Петр не ответил. Он предпочел бы помнить не руками, а головой, но Сашку это вряд ли волновало.

На завтрак дали слипшуюся овсянку, в которой равным образом отсутствовали и молоко, и сахар. Кофе был немного получше, но — лишь немного.

В столовой Петр насчитал тридцать пять человек. Вовчик и Сашка сидели в окружении других «косарей» — Сашка что-то рассказывал, а соседи по столу энергично кивали и с любопытством посматривали на Петра.

Остальные тоже выглядели вполне нормально, по крайней мере, слюнявых, трясущихся идиотов Петр не заметил.

«Интересная психушка, — подумал он. — Ни одного психа».

В коридоре их поджидала сестра милосердия по кличке Швабра с двухэтажной тележкой, похожей на сервировочный столик. Больные выстроились в очередь, и Петр, догадываясь, что так надо, встал вместе со всеми. Дойдя до Швабры, он получил четыре разнокалиберных таблетки, покрытых цветной глазурью, — медсестра протянула их в маленьком пластмассовом стаканчике.

Петру показалось, что это ему знакомо — не сама картинка, а впечатление: матовый пятидесятиграммовый стакан с таблетками. Только впечатление это было связано отнюдь не с сумасшедшим домом, а с чем-то таким... с большой болью...

— Ларадол? — машинально спросил он, катая на ладони розовое колесико.

— Ларадол, — так же машинально ответила медсестра и вдруг окрысилась: — Че кобенишься-то? Умный, да? Че прописали, то и жри! И к врачу не забудь, склеротик. Тебе в десять назначено.

— Выходит, я Зайнуллин? — растерялся он. Швабра вытаращила глаза и расхохоталась.

— Ты в туалет ходил? Ну и как там? Какой же ты на фиг Зайнуллин?!

Петр закусил губу. Действительно, Зайнуллиным он быть никак не мог. Но он точно помнил, что к десяти вызывали именно Зайнуллина.

— Еремин твоя фамилия, — сообщила Швабра. — А доктор в пятнадцатом, налево по коридору, — добавила она на всякий случай. — Найдешь?

Петр нашел. Пусть его называли склеротиком, с этим не поспоришь, но дебилом он не был.

Мужчина с добрыми глазами и беззащитной бородкой «клинышком» отстранение перебирал на столе какие-то бумаги.

— Да? — встрепенулся он. — Проходите, проходите. Вот сюда, пожалуйста.

Петр бухнулся в глубокое кресло и неожиданно испытал желание остаться в нем навсегда — в этом мягком, уютном коконе, который не заставляет вспоминать, наоборот, позволяет забыть, отрешиться, плюнуть на все.

— Как себя чувствуете, Петр Иванович? Что-нибудь беспокоит?

— Вы сами знаете что.

— А именно?

— Именно — отчество. Вам оно известно, а мне нет. Да и фамилию, честно говоря, мне подсказали. Мою фамилию.

— Ну, это не самое страшное, — беспечно произнес доктор. — Меня звать Валентином Матвеевичем.

— Очень приятно. Который раз вы мне представляетесь?

— Терпите, мой дорогой. Просветление может наступить в любой момент.

— Или... никогда?

— А вот этого не надо. Только позитив и работа, работа, работа. А я вам буду помогать. Мы ее одолеем, вот увидите.

— Кого?

— Амнезию. Случай не самый тяжелый, поверьте моему опыту. Я бы даже сказал, классический случай. У вас сформировалась ложная память, это значит, вы все-таки нуждаетесь в прошлом. Хуже, когда личность отторгает его полностью, а у вас произошло замещение реальных воспоминаний вымышленными.

— Понятно... — вякнул Петр. — Какими вымышленными? Я вообще ничего не помню!

— Так уж и вообще, — заулыбался Валентин Матвеевич. — А война? Сотники, перестрелки, засады?

В мозгу что-то промелькнуло, но такое расплывчатое и неопределенное, что Петр даже не стал пытаться.

— Крутится, а ухватить не могу.

— Ну и не хватайте ее, не надо. Мы лучше о приятном, — ласково проговорил доктор. — По семье не скучаете?

— Нет.

— Да, конечно, — спохватился Валентин Матвеевич. — Они же вас навещают постоянно.

— Кто?

— Жена, ребенок. Вы их помните?

— Послушайте, я фамилию свою только что узнал! И завтра опять забуду!

— Ну-ну, не горячитесь. Однажды утром вы проснетесь, и фамилия, так сказать, будет на месте. И многое другое. Все восстановится. Музыку любите? — невпопад спросил доктор.

Петр напрягся. В принципе он знал, что это такое, мог даже напеть несколько мелодий, но вот откуда они взялись...

— Спортом не увлекались?

— Возможно. В смысле, не исключено. Точнее — не в курсе.

— Женщины какие вам нравятся? Блондинки, брюнетки, смуглые, белокожие?

— Красивые.

— А как вы относитесь к гомосексуальным контактам? Я имею в виду, способны ли вы...

— Валентин Матвеич! — в сердцах воскликнул Петр.

— А что такого? Наука никогда не считала это отклонением. Общество — да, а наука...

— Нет, нет, нет! — заорал он. — Ни мужиков, ни детей, ни старух, ни животных!..

— Ну вот, базовые понятия сохранились. А живая кость мясом обрастет. Хочу показать вам кое-какие снимки...

— Да прекратите же! — взмолился Петр.

— А? А, нет, это не то, что вы подумали. Ваши близкие — жена, сын.

Петр двинул пальцем три цветных фотографии. Два портрета и общий план — обычный дачный участок: скромный домишко, парник, грядки, деревца. В центре — широкие качели, а на них два человека. Тот, что слева, — он сам. Знакомая небритость пухловатых щек, взъерошенные волосы, нетрезвая улыбка. Сигарета в зубах. Все остальное он видел впервые.

— А что за женщина рядом с вами? — невозмутимо спросил Валентин Матвеевич.

— Жена?

— Любовь. Люба. Снимки недавние, прошлого года, и она ни капли не изменилась.

Петр присмотрелся к супруге — баба как баба. Наверно, он мог бы с такой жить. Теоретически. Нет, не было ее. Вот врач сказал про засаду, и встрепенулось что-то, а Любовь — нет. Не цепляет. И юноша на другом фото... Длинная челка, немного смахивает на Гитлера. Почему он брюнет? На верхней губе — большая родинка... Ну как забыть родного сына? Петр натужился до боли в висках — ничего. Глухо. Не родной он ему, и дамочка эта — тоже.

«Шьют, — осенило его. — Лепят новую биографию. Сперва стерли настоящую, а теперь вдалбливают — либо чью-то чужую, либо вообще искусственную. Собрали тысячу фактиков, смонтировали снимки и пытаются из всего этого построить его прошлое. Оттого и не застревает в мозгах, не задерживается».

— Зачем вы это делаете?

— Вы опять за свое? — опечалился доктор. А главное, сразу понял, о чем речь. Интересно, сколько с ним уже возятся? Петр представил себе снег, но с решетками он не ассоциировался. Похоже, зимой он еще был на свободе. Не здесь. Не в этой странной дурке, где психи выглядят не более сумасшедшими, чем персонал. Фальшивая память — фальшивый дурдом.

С Валентином Матвеевичем они так ни о чем и не договорились. Еще десяток наводящих вопросов — столько же невнятных ответов. Завтра доктор велел прийти в двенадцать. Петр сказал, чтоб напомнили дежурной медсестре. На собственную память он не рассчитывал.

В туалете отиралось несколько симулянтов. Завидев Петра, Сашка прервал рассказ и протянул мятую пачку «Винстона». Его разбитая рука заживала на удивление быстро.

Петр взял кривую сигарету и отошел к окну. По краям рамы белели свежие бинты.

— Когда заклеить-то успели?

— Да еще вчера. Завхоз бесился, обещал всех на сульфу посадить.

— Вчера?..

Он провел ногтем по марлевой полоске. Действительно, уже высохла.

— Погоди, я разве не сегодня его открывал?

«Косари» многозначительно покашляли и гуськом двинулись вон.

— Сашка, — беспомощно позвал Петр. — Разве не сегодня?..

— Нет, не сегодня, — тяжело ответил тот. — Пойду я. Мне там процедуры и еще всякое...

Петр проводил его тревожным взглядом и, рывком свернув шпингалеты, раскрыл окно. Оно выходило в уютный дворик с кирпичными четырехэтажными корпусами и трогательными лавочками вдоль чистой аллеи. Все казалось слишком симпатичным и каким-то ненатуральным. Картонные Дома, нарисованное небо, заводные птицы. Сигарета, впрочем, была настоящей.

— Когда же я проснусь? — тихо спросил Петр. Заводная стая покружила и исчезла за бордовой крышей.

Глава 2

Первым, как обычно, подъехал «БМВ» службы безопасности. Двое сереньких типов быстро, но без суеты пробежали глазами по окнам и чердакам, зацепили прохожих, нюхнули припаркованный неподалеку «жигуль» и, убедившись в отсутствии угрозы, что-то мяукнули в радиомикрофоны.

«Настоящие спецы, — отметил Константин. — Не для понтов наняты, для дела. Но тоже ведь не боги: водосточную трубу проверить забыли. А еще почему-то не заметили темную стекляшку рядом с чугунным люком. Кто-то обронил карманное зеркальце, да так ловко, что легло оно аккурат на камешек, под сорок пять градусов к земле, и теперь через щель в люке можно было наблюдать половину улицы».

Спустя несколько секунд из-за поворота вырулил второй «БМВ», следом — обгаженный анекдотами «шестисотый», а за ним — циклопических размеров джип с опущенным стеклом. Открытого окна Костя из колодца видеть не мог, но знал прекрасно: в джипе еще один человечек, с фасонистым австрийским «штайром». Ствол у «штайра» укороченный, в десантном исполнении, а магазин, наоборот, удлинен в полтора раза. И, кажется, еще прицел оптический. Это уж для секьюрити излишество.

«Мерседес» заехал правыми колесами на тротуар и остановился у самого подъезда. Двое телохранителей заняли места по бокам. Задняя дверца распахнулась. Костя откинул ногтем пластмассовую крышечку и положил палец на кнопку с удобной выемкой.

— Именем Народного Ополчения...

Откуда-то сзади неожиданно появились женские ноги. Короткая юбка колыхалась от ветра, и Костя без труда разглядел тонкие белые трусики, врезавшиеся в ягодицы. В другой раз его бы это заинтересовало, но не теперь. Ближний охранник выставил руку, и женщина замерла над зеркальцем, полностью закрыв обзор.

Где Батуганин? Уже вылез или только собирается? Он поперек себя шире, для него это целая эпопея. Прав был сотник: всего не предусмотришь.

Константин мысленно сосчитал до трех и нажал.

Никаких сверхъестественных компонентов он не использовал — там, где его учили собирать взрывные устройства, ничего такого и не было. На сто рублей бытовой химии, плата от тайваньского приемника, батарейка, старый термос и килограмм гаек-шестерок.

Вспышки он не увидел — зеркало соскочило с камешка, и в смотровом отверстии появилось небо. Женщина в узких трусиках тоже куда-то пропала — Костя надеялся, что гаек на ее долю не хватило, но о ней он думал не долго. Осклизлые скобы вели его вниз, к боковому проходу.

Когда до дна осталось три ступеньки, он спрыгнул и, пригнувшись, юркнул под темную арку. Фонарик осветил низкий сводчатый тоннель с густым ручейком посередине. Костя зажал фонарик в зубах и торопливо надел припасенные резиновые сапоги. Сверху раздался лязг чугунного люка. Быстрые, однако.

На изучение схемы коммуникаций у Константина был всего один вечер, поэтому в незнакомые ветки он не совался. Выбирать приходилось наиболее короткие отрезки, те, на которых он не успеет попасть в прицел. Свернув на новом перекрестке, он затаил дыхание и вслушался. Преследователь был один. Костя рискнул выглянуть из-за угла — темно. Значит, охранник без фонаря.

Еще не решив, как использовать это преимущество, Константин помчался дальше. Пляшущее желтое пятно выхватывало из мрака то сопливую бахрому, то сочащийся влагой стык бетонных плит. Сапоги оглушительно грохотали, казалось, топот разносился по всему подземелью. Костя понял, что нужно остановиться, иначе эта гонка закончится не скоро.

Преодолев очередную развилку, он вжался в стену. Сердце колотилось в ушах тугим сбивчивым эхом. Лучик осветил сужающийся коридор и уперся в забитую мусором сетку. За ней начиналась круглая труба — довольно широкая, чтоб в нее протиснуться, и достаточно узкая, чтобы пуля не пролетела мимо. Константин припомнил схему. Никаких труб.

Заблудился! Он дернулся назад к развилке, но охранник был уже совсем близко.

Здесь. Здесь он и сдохнет. И даже не узнает, достиг ли цели, вот что обидно. Пришкварило того толстопузого или нет? А если откачают? Глупо, глупо, по-другому надо было, ну да что теперь...

Константин отыскал ржавую кабельную стойку и, направив фонарик в сторону перекрестка, закрепил проволокой. Затем отошел в тень и вытащил из заднего кармана плоскую фрезу. Сделал, как учили, несколько глубоких вздохов и сконцентрировался. Второй попытки не будет.

Выскочив в проход, охранник на мгновение ослеп и пальнул наугад. Обтекаемая, непривычной формы, винтовка работала без отдачи и почти без шума — количество выстрелов Костя подсчитал по визгам где-то возле правого уха.

Парень с открытым сосредоточенным лицом стоял точно в центре желтого конуса. Проморгавшись, он определил источник света и дал короткую очередь чуть пониже. По стене запрыгали искры, но фонарик не пострадал. Догадавшись, что его обманули, охранник повел стволом, но его время вышло. Костя выбросил руку вперед, и в воздухе мелькнул сияющий диск.

Константин называл его сюрикеном, хотя это было громко сказано. Однажды, забредя на разоренный завод, он прихватил с собой несколько таких штучек и потом от нечего делать метал их во что придется. Некоторые смеялись, но сотник одобрил. Так он и тренировался, пока не растерял все до последней. Костя не помнил, где и когда купил новую фрезу, главное, что теперь она спасла ему жизнь.

Зубчатый диск воткнулся в лоб с сухим деревянным треском. Сюрикен вошел на весь радиус чуть повыше левого глаза — охранник еще успел удивленно моргнуть и, выстрелив в потолок, медленно завалился на спину.

Константин взял фонарик и, перешагнув через раскинутые ноги убитого, поднял ружьишко. Автоматическая винтовка австрийского производства, более надежная, чем воспетый лжепатриотами «калаш», — это как раз то, чего ему не хватало. Пластиковый корпус и скошенные формы придавали ей вид стремительно несущейся рыбины. Пожалуй, не всякий мент поймет, что это оружие, а не детский пугач с лампочкой в стволе. Рожок на сорок пять патронов, израсходовано не более пятнадцати. Если пузатого и спасут, все равно — оно того стоило.

Костя отряхнул забрызганные джинсы и пошел назад. Вскоре он выбрался в знакомый тоннель и, восстановив в памяти карту, дошел до квадратного люка. Смазанный накануне штурвал крутился тяжело, но без скрипа. Минут через двадцать он был на «Шаболовской».

Когда по металлической лесенке в конце платформы поднялся человек без оранжевой фуфайки, кое-кто из пассажиров обратил на это внимание, но для хулигана мужчина выглядел слишком усталым, поэтому о нем тут же забыли.

Константин сел рядом с читавшей блондинкой и покосился на книгу. Механически пробежал пару абзацев и, зевнув, отвернулся — дама увлекалась любовными романами. Он глянул на часы — скоро восемь. Настя ворчать будет. Купить ей, что ли, пирожное? Все равно будет ворчать. Спросит, где носило. А кстати, где?

Он попытался вспомнить, но у него не получилось. Нахмурился, потер макушку — без толку. Костя не знал, где прошлялся два с лишним часа, но еще более странным казалось то, что его это нисколько не тревожило. Вроде так надо.

Если бы ему — Константину Роговцеву, тридцатилетнему преподавателю географии в средней школе, женатому, несудимому, — кто-то рассказал, что совсем недавно им убиты шесть человек, он бы даже не улыбнулся. Дурацкая шутка. Если б ему поведали о тайнике с дистанционным взрывателем и снаряженным «штайром», он бы только пожал плечами. Не слышал Костя ни про какие «штайры».

Жена не ворчала. Сунула под нос ужин и ушла смотреть телевизор. Обиделась.

Костя энергично поглощал макароны с подливкой, невольно воспринимая бухтение ящика за стеной. Когда заговорили о заказном взрыве у дома банкира Батуганина, он не выдержал и, торопливо набив рот, заглянул в комнату. Показывали обгоревший «Мерседес» и накрытые черными мешками носилки. Диктор объяснял про водосточную трубу, но Константин отвлекся: его вдруг заинтересовала отодвинутая крышка канализационного колодца. Что-то в ней было... зудящее.

На экране появилась жена покойного — заплаканная, но не растерянная. Словно она была к этому готова.

— Представляешь, сколько ее серьги стоят? — спросила, отменяя бойкот, Настя. И, помолчав, вздохнула: — Живут же люди.

В туалет хотелось не так чтоб очень сильно, и он решил поваляться еще. Свет то набегал на веки, то сползал куда-то вниз — наверное, дерево за окном качается или занавеска. Вставать все равно придется, но потом, а пока можно...

— Петруха! Просыпайся! — К этому голосу подошла бы черная окладистая борода, классическая такая бородища, словно у батюшки. — Слышь, нет? Сегодня Ку-клукс-клан на вахте, он сов не любит.

«С добрым утром, Петя».

Он открыл глаза и осмотрелся. Почему палата? Почему больница? Не болит же ничего.

Бородатый водил мизинцем по заляпанному стеклу.

«Придурок какой-то», — подумал Петр и, хрустнув лопатками, взял со стула байковые брюки.

— В шахматишки перед завтраком, а? — предложил тощий старик, потрясая пешками в сложенных ладонях. — Блиц, для разминочки, а?

— Кто еще телится? — раздалось из коридора. — Подъем!

Дверь распахнулась, и на пороге возник мужчина в ослепительно белом халате и высоком поварском колпаке. Если его натянуть до подбородка и прорезать две дырки...

— Кто еще в койке? Привяжу до вечера! Слушай расписание: десять ноль-ноль — Караганов, одиннадцать ноль-ноль — Зайнуллин, двенадцать ноль-ноль — Полонезов. Шахматы здесь оставишь, понял? Вопросы?

— Нету, — тявкнул дед.

— Да он мужик ничего, — заметил Борода, когда Ку-клукс-клан ушел будить остальных. — Строгий, дисциплину уважает. С нами без этого нельзя.

— Топтал я такие строгости, — заявил чернявый парень с подвижным лицом и длинной шеей. — Сука, за такие строгости — в глаз напильником!

— Курить охота, — вздохнул Петр. — У кого-нибудь есть?

— Давай знакомиться, — предложил чернявый. — Вон те — Вовчик с Сашкой, от армии отлынивают, это — Сережа, я его зову «художник, что рисует смерть», а там Полонезов. Откликается на «Гарри», не вздумай с ним играть. Ну, а я Ренат.

— Зайнуллин, — почему-то добавил Петр. — Помню.

— Правда? Ну, поздравляю! — искренне обрадовался тот. — А еще чего помнишь?

Петр обвел палату унылым взглядом. А больше — ничего...

Пересекая коридор, он автоматически отметил пути отхода: окно, другие палаты, столовая, бронированная дверь на засове. Все — не годятся. На окнах решетки, а у выхода — дежурный мордоворот. Без шума не снять.

В уборной стояла такая вонь, что Петр закашлялся. Кто-то постоянно лил мимо чаши — вычислить бы гада и ткнуть харей в лужу. Стены покрывали многочисленные, но однообразные граффити. Надписи, как Петр заметил, делились на две категории: дешевые сентенции вроде «Кто Я?» и «Когда Я проснусь?» и автографы всяких психопатов. Из наиболее свежих выделялись «Морозова», «Батуганин» и «Панкрашин» — видимо, последнее поступление. Странно, но эти три фамилии были нацарапаны одним почерком. Петр почитал еще, но, спохватившись, выбросил эту ерунду из головы. Он с грехом пополам умылся и, посмотрев в зеркало, огладил щеки. Терпимо. Похоже, вчера брился...

Кто брился — он? Вчера?! Не было этого.

Петр снова потрогал лицо, будто сомневаясь в его подлинности. Вчера — брился. А кроме того ел, справлял нужду, с кем-то разговаривал, делал что-то еще... Жил. Целый день. Где все это? Вчера — ничего. Пусто. Зацепилось вот: Зайнуллин, остальное выдуло, стерло.

Мутное, в несмываемых крапинках стекло отразило растерянную физиономию. Короткая стрижка, безумный взгляд карих глаз и неровный нос. Первый раз перебили в драке — давно, еще в юности, но тогда врачи поправили. Второй — сам виноват: не удержался на броне, когда БТР тормознул перед...

Перед чем?

Ему показалось, что из глубин разрушенной памяти всплывает какая-то картинка — яркая, сочная. Через секунду она проявится полностью и уже останется с ним навсегда...

Дверь грохнула, и в туалет вошли Сашка с Вовчиком. И все улетучилось — окончательно и бесповоротно.

— Какого черта?! — рявкнул Петр.

— Так я же это... — стушевался Сашка. — Ты же курить просил.

— Ну?!

— Сейчас, погоди.

«Косарь» залез на унитаз и, дотянувшись до трещины в стене, вынул из нее две сигареты.

— А этот зачем приперся? — кивнул Петр на Вовчика.

— Мы вот что, Петя. У нас к тебе просьба.

— Ну? — нетерпеливо повторил он.

— Ты мне недавно по башке треснул. А на следующий день у меня энцефалограмму снимали — результаты очень хорошие получились. В смысле плохие. В общем, какие надо. А завтра Вовчику идти, ему бы тоже не помешало...

— Чего? В репу закатать?

— Ну да, — подтвердил тот. — Только не насмерть и чтоб дураком не остаться. В меру так. Можешь?

Петр усмехнулся и без дальнейших расспросов впаял Вовчику правой в скулу. Удар он рассчитал килограмм на шестьдесят, больше не требовалось. Доброволец отлетел к стене, но быстро пришел в себя и, тряхнув головой, молча удалился.

— Спасибо, — сказал Сашка, направляясь вслед за другом.

— Если что, подходите еще, не обижу.

Петр посмеялся и, докурив сигарету до половины, забычковал. Однако его отвлекли. Что он там про БТР?.. Нет, уже не удастся, сбили. Вот гады!

По руке разливался сладкий зуд. Руке было приятно — она сделала что-то привычное, то, что умела делать лучше всего, и теперь, как служебная псина, ожидала поощрения.

Поездки верхом на броневике и поставленный удар. И уверенность в том, что накачанный лакей у железной двери — это не проблема. Но вот за дверью — что за ней? А вдруг пост? Тогда заложники, человек пять. Потребовать документы, оружие, машину и беспрепятственный проезд... куда? И на кого паспорт выписывать — на «Петруху»?

Он надорвал оконный утеплитель и сунул окурок в щель между рамами. Хоть это в мозгах удержится? Через коридор было слышно, как загремели тарелки, и Петр, прополоскав рот, поперся за утренней овсянкой.

— Еремин, после завтрака — в комнату отдыха, к тебе тут пришли, — объявил Ку-клукс-клан, заталкивая в столовую низкую тележку.

Половина больных оторвалась от трапезы и уставилась на Петра.

— Чего спишь? — бросил Ренат. — Это тебя. Петр отодвинул кашу и, проглотив ячменный напиток, встал из-за стола.

— Лекарство не забудь, — предупредил санитар. Запивать было нечем, и Петр хотел оставить таблетки на потом, но Ку-клукс-клан преградил ему дорогу и строго произнес:

— При мне. Чтоб я видел.

Петр закинул «колесики» в рот и с хрустом разжевал.

— Молодец, — нехорошо улыбнулся санитар. — Теперь свободен.

— Ты покажи ему, где комната отдыха, — попросил Ренат. — Он же забывает.

— Сам найдет, если захочет, — осклабился тот. — По запаху.

Петр тяжело посмотрел на санитара, но не ответил. Рано.

— Здравствуй, Петенька, — промолвила какая-то серая женщина с большой хозяйственной сумкой. — Я тебе пирожков принесла. И курочку.

— Здравствуйте, — сказал он и увидел, что лицо женщины потемнело еще больше. — Вы чем-то расстроены?

— Нет, нет, что ты. У нас все хорошо. Ну, как ты здесь?

— Мы знакомы?

— Петенька, я Люба, — трагически произнесла она и, вздохнув, добавила: — Твоя жена.

Вот так номер. Он откровенно рассмотрел посетительницу — невзрачная, изможденная. Волосы неухоженные, с сединой. Морщинки. Маленькие, сухие — по всему лицу. Да она ему в матери годится!

— Жена, — повторила незнакомка. — Люба... Кирюшку тоже не помнишь? — без особой надежды спросила она.

— А кто это? Брат?

Люба достала платочек и приложила его к носу. Неуверенно погладила Петра по руке.

— Кушаешь нормально?

— Нормально, — отмахнулся он и, чтобы хоть чем-то ее порадовать, сказал: — Как дома? Что новенького?

— Да что... А! Кирюшка документы подал. В августе экзамены.

— Куда?

— В приборостроительный какой-то. Я не слежу. Пока с работы вернешься, пока приготовишь... Там зато кафедра военная есть. Бронь.

Петр встрепенулся, но разговор был о другой броне, совсем не о той, с которой он, не удержавшись при торможении...

Дальше — черная вата.

— Люба?

— Да?

— Ты прости, но... посмотри на меня. Нет, посмотри внимательно. Я точно тот, за кого ты меня. принимаешь? Ты в этом уверена?

Женщина коротко взглянула ему в глаза и разрыдалась.

— Ты, Петенька, ты. Я Валентину Матвеичу фотографии принесла, он так велел. Он сказал, это тебе поможет. Там дача наша и мы с тобой на качелях. Ты их сам сварил. А Кирюшка красил. Помнишь?

— Помню! — неожиданно воскликнул Петр. Вскочив на ноги, он дошел до телевизора в углу и круто развернулся. — Правда помню!

Люба широко раскрыла рот и вновь залилась слезами. Полезла обниматься.

«Вот это уже лишнее», — подумал Петр.

Да, теперь он вспомнил — ту фотографию, которую ему совал тип с козлиной бородкой. Вспомнил себя на снимке. И домик, и грядки, и качели, и незнакомую бабу рядом с собой. Хорошо обрабатывают, не торопятся.

— Сколько я уже здесь?

— Месяц, Петенька. С середины мая.

— Кем я хоть был, пока не...

— Валентин Матвеич не велел, — ответила Люба. — Надо постепенно. Он знает, как надо, а я чего... Я испорчу только.

— А работал я где? Или это тоже секрет? — начал выходить из себя Петр.

— Да где... по экспедициям... ну, это когда еще было... А потом — где придется. Сначала на фирме, потом на складе, потом подрабатывал. Таксистом тоже... Да много чего. Ты ведь у меня на все руки. Только добрый очень, возразить никогда не можешь, обидеть боишься.

— Люба, мне бы что-нибудь конкретное.

— Конкретное Валентин Матвеич не велел.

— А что велел? — окончательно разозлился он. — Пирогами кормить?

— Да, пирогами, — смиренно ответила женщина — Чтоб ел домашнее и возвращался. Мысленно.

«Сложную легенду стряпают, — понял Петр. — Куда мне, больному, если ее и здоровая запомнить не в состоянии».

— Как у тебя с деньгами? — спросил он.

— С деньгами?..

— Что ты все переспрашиваешь? — взбесился Петр. — Я что, не по-русски говорю?

— Денег хватает, хватает, — мелко закивала Люба.

— Дай мне немножко. Рублей триста или лучше пятьсот.

— Пятьсот? — оторопела она и, встретившись с ним глазами, забубнила: — Я как-то не рассчитывала. Дома. Дома деньги. У меня с собой почти... А зачем тебе, Петенька?

— Давай, сколько есть.

— Вот. — Люба жалко улыбнулась и протянула две десятки. — Еще мелочь, но это...

— Мелочь не надо. Ладно, пора мне. — Петр хлопнул себя по коленям. — Кирюше привет и ни пуха. И все остальным — тоже. Привет.

— А курочку, Петенька! — воскликнула женщина.

В ее голосе было столько драматизма, что Петр, не выдержав, расхохотался.

Проходя мимо Ку-клукс-клана, он на всякий случай спрятал купюры в карман, однако стоило подыскать место более надежное, чем казенные портки.

Зайдя в палату, он поразился той пустоте, которая его окружала. Шесть коек с панцирной сеткой. О матрасах нечего и думать — это баналыцина, любой санитар первым делом лезет именно туда. Шесть ободранных стульев — можно сунуть деньги под обивку. Хороший подарок симулянтам. Остается тумбочка — у каждого она своя, да и щелей там должно быть предостаточно.

Петр отворил скрипучую дверцу и, присев, заглянул внутрь. На верхней полке валялась мятая фольга, твердые, как абразив, крошки и совершенно ненужная алюминиевая ложечка. Ничего другого он и не ожидал. На нижней полке, то есть попросту на дне, лежали чистые носки и пугающе толстая книга — похоже, это все его личные вещи. Что-то не густо.

"Прямо «Война и мир», — брезгливо подумал Петр, запуская руку за томом. Книга оказалась геологическим справочником. На хрена?

Между страницами «332» и «ЗЗЗ» покоилось несколько зеленоватых купюр. Петр пересчитал — шестьдесят рублей. Откуда?

В палату, покачиваясь на спичечных ногах, вплыл старик.

— Полонезов! — окликнул его Петр. Ноль внимания. Старик дотащился до постели и, утрамбовав подушку, водрузил на нее шахматную доску.

— Э-э... как тебя... Гарри!

— Чего? — встрепенулся гроссмейстер.

— Чья это книжка?

— Твоя, — ответил тот, пересаживаясь на место черных.

— А больше ее никто не читал?

— Кому надо? Там, по-моему, одни таблицы. Не отвлекай.

Шестьдесят рубликов. Это значит, он уже стрелял — три раза по двадцатке или шесть раз по червонцу. Или еще как. У Любы вроде бы с финансами напряженка. Спектакль, не иначе. Такую декорацию отгрохали! Актеры, опять же, — если не все, то как минимум половина. А выдают по десятке.

Зачем ему деньги, Петр сказать не мог, но твердо знал, что они ему нужны.

— Либо Петруха Еремин жмот и придурок, либо он что-то замыслил, — пробормотал он себе под нос и пошел докуривать давешний бычок.

В сортире, у самого окна, кто-то нацарапал:

«Когда ЭТО кончится?»

Глава 3

Дождь хлынул так неожиданно, что никто не успел приготовиться. Асфальт уже промок до черного глянца, а прохожие еще только раскрывали пакеты в поисках зонтов.

Константин проверил часы и отошел в глубь арки. Человечек опаздывал. В какой-то момент Костя даже засомневался — не пропустил ли, но тут же себя успокоил: машины на месте не было. Ни гаража, ни «ракушки» Панкрашин не имел и свою светло-серую «восьмерку» всегда ставил прямо под окнами, благо переулок был тихий, без всяких там офисов и представительств.

«Какие еще офисы, — очнулся Костя. — Какие представительства? Какая, к черту, „восьмерка“?! Панкрашин — и на „восьмерке“? А что это за переулок? Бэтээру не развернуться, значит, и Панкрашину здесь делать нечего. Куда он без двух броневиков? Кто он без своей охраны?»

Разбрызгав лужу, к тротуару прижались серые «Жигули». Константин взъерошил волосы, почесал щеку и наконец пришел в себя. «Восьмерка» — не БТР. Вот и хорошо, возни меньше. А то, что Панкрашин без охраны, — это... Нет, объяснить такую расхлябанность было невозможно. Предатель, за голову которого командование Ополчения сулило Крест Героя, просто не имеет права появляться в городе без сопровождения. Может, не он? Ошибка?

Ну как же! Панкрашин приладил на руль противоугонный замок, хлопнул дверцей и, подняв воротник замызганной куртки, обошел машину кругом. Сокрушенно поцокал у заднего бампера, что-то там поковырял и направился к дому напротив.

Константин холодно посмотрел ему в спину и подался вперед. Возможно, он отражался в мокрых стеклах первого этажа, но это ничего не меняло. Он опустил правую руку в карман плаща и сквозь разрезанную подкладку нашел предохранитель. Щелк.

«Штайр» висел на плече легко и удобно. Оптический прицел сегодня был не нужен, и Костя, готовясь к выходу, его открутил. Массивную трубку с линзами, не иначе — цейсовского отлива, он аккуратнейшим образом завернул в байковую тряпицу и схоронил на дне жестяного ящика.

Костя добрался пальцем до спускового крючка и, обхватив винтовку ладонью, приподнял ствол. Хотелось бы чисто, одним выстрелом, но сейчас было не до лоска. Очередью тоже нормально — под левую лопатку, там, где бьется ненавистное...

Именем Народного Ополчения...

Где-то в стороне раздался оглушительный треск, и в переулок вкатило несколько мотоциклистов. Первый, самый жирный, самый бородатый и самый пьяный, остановился как раз между Костей и подходившим к подъезду Панкрашиным. Выставил короткие ножки, привалил мотоцикл набок, обернулся, что-то пролаял своим друзьям... Все, Панкрашин скрылся. Возвратная пружина парадной Двери истошно скрипнула и отделила их друг от друга.

Костя смотрел на оклеенную объявлениями дверь, как на личного врага. На байкеров он почему-то не злился.

Подбежав к парадному, он ухватился за ручку, но заметил домофон. Скверно. Константин трижды ткнул наугад. После второго, похожего на телефонный гудка в динамике зашуршало.

— Кто там? — на всю улицу проблеяла старуха. Наверняка глухая и малограмотная. Где-то водятся и нормальные, но ему всегда попадались только такие.

— Почтальон.

— А? Кто?

— Почта, — гаркнул Костя, но в этот момент рядом взревели мотоциклы, и он сам не услышал, что сказал.

— Сидите дома, — непонятно к чему заявила старуха. — Не балуйтесь.

Константин сплюнул и поспешно набрал новый номер. Пять гудков — молчание. Опять на «сброс» и пальцем по кнопкам. В принципе, можно было не торопиться — на лестнице уже не застать.

— Кто?

— Откройте, пожалуйста, у меня срочная телеграмма.

Замок клацнул раньше, чем он успел договорить. Спасибо тебе, интеллигенция. Костя подумал, что он и сам такой же — квашня форменная.

Бегом в подъезд. Два лифта: оба свободны, и оба где-то наверху. Пятый этаж. Заплеванная лестница, пустая бутылка на ступенях и засохший кусок какой-то еды. Для чего, спрашивается, домофон ставили? Не о том все, не о том.

«Что-то сегодня на меланхолию сшибает, — подметил Константин. — Настя постаралась, с самого утра запилила. Денег, видишь, в доме нету. Откуда им взяться-то? География — предмет не экзаменационный. Да нет, не в этом дело. Медея Арутюновна вообще музыку ведет, а как-то же умудряется: что ни праздник — к ней целая очередь с презентами. Столько натащат, что сына из дома вызывает. Там, конечно, одни конфеты, ну так ему, как мужчине, несли бы коньяк. Да пусть бы и конфеты — хоть для Насти радость. Строже надо быть, строже. Бить их, этих детей, что ли? Характера не хватает...»

Панкрашин все не открывал. Костя позвонил четвертый раз — длинно, по-хамски, как звонят только менты и рекламные агенты. Оценил дверь — наскоком не взять: бронированная, сволочь, с двумя замками.

Внутри отчетливо передвинули стул, потом кто-то прошел в скрипучих ботинках — близко-близко. Он что, дома не разувается? Костя ощутил чье-то внимательное дыхание за дверью и позвонил снова. С той стороны перестали таиться и сдвинули массивный засов. Он сунул руку в карман и вернулся пальцем на спусковой крючок.

— Заходи.

Бандит. И даже удостоверения не нужно, по рылу видно, что бандит. Не лубочный персонаж с пудовой голдой на шее — это нынче не модно, братки из Закукуйска и те небось цепей уже не носят, — однако типаж вполне определенный. Взгляд — без страха. А кто сейчас не боится? Одни бандиты. И дураки.

— Заходи, — повторил крепкий человек в скрипучих ботинках и в таком же почти плаще, как у Константина. Разве что не из кожзаменителя.

Панкрашина в прихожей не было. Костя осмотрелся — однокомнатная, стандартной планировки. Все двери, включая кухонную, закрыты. Откуда-то послышался приглушенный плач и возня. Затем негромкий удар. Гости, стало быть. На улице он никого не видел. Давно ждут.

— Друг? Родственник? — осведомился Крепкий, втаскивая его через порог и лязгая засовом. — Не вовремя ты, родственник, — с сожалением сказал он, подталкивая Костю к комнате.

— И много он вам задолжал?

— А ты что, спонсор? — гыкнул Крепкий. — Деньги раздаешь?

— Иногда. Особенно тем, кто...

Теперь у Кости был повод обернуться, и он им воспользовался. Незнакомец ждал продолжения и заранее закипал, а под его плащом покачивалась тяжелая, свиной кожи, оперативная кобура — пустая. Пистолет уже в руке. Смешной и нерентабельный «Макаров». Стрелять не станет, он здесь не за этим. В отличие от Кости.

«Штайр» не шелохнулся, лишь звонко провибрировал: «то-то-тоц», и из груди Крепкого выплеснулись три коротких фонтанчика. Константин перехватил пистолет и проследил, как тело валится на дешевый торшер. Надо же, у них с Настей точно такой. Падая, Крепкий сбил абажур и раздавил лампочку.

— Что у тебя там? — раздалось из комнаты. Это не Панкрашин. Другой голос — тоже без страха.

— "Скорую"! — крикнул Костя. — Ему плохо!

— Ну, нах!.. Кому плохо?

В прихожую, застегивая ширинку, вылез еще один Крепкий.

— Ты, нах... — обронил он, натыкаясь взглядом на труп у стены. Его пальцы затеребили непослушную пуговицу, но глаза уже поднялись на Костю и вновь опустились на тонко курящийся ствол «штайра».

Сберегая патроны, Константин выстрелил одиночным в ухо и потянул дверь. Крови, как он и думал, в комнате не было. Привязанный к стулу Панкрашин уморительно скакал на месте, а молодая, но совсем не красивая женщина — надо полагать, жена — рыдала в углу, вяло натягивая на живот изодранный халатик.

— Вы кто, милиция?

— Ага, — кивнул Костя. — Чего они хотели?

— Компаньон подставил... проценты идут... — замямлил Панкрашин, бестолково дергая толстую веревку.

— Что же вы раньше? — всхлипнула женщина. — Надо было раньше...

— Почему не звали на помощь?

— Да кто придет-то?

— Ну я же пришел.

— Надо было ра-аньше, — завыла она. — Ра-аньше-е!..

— Сожалею.

— Развяжите меня, — попросил Панкрашин.

— Это успеется. Я хотел бы кое-что уточнить. Три фамилии: Нуркин, Немаляев, Кочергин.

— Норкин? Не знаю такого. Да развяжите же!

— Врешь. Кочергина, черт с ним, мог и забыть, а вот Нуркин... не верю.

— Вы не из милиции? — запоздало насторожился Панкрашин.

— Федя, он не из милиции, — подтвердила женщина.

— Из Ополчения мы, — представился Константин, присаживаясь на низкую софу. — Из Народного.

Федя изогнул брови в дикий зигзаг и выпучил глаза.

— Переигрываешь, полковник, — упрекнул, покачав головой, Костя. — Разве так удивляются? Это из детского утренника, а у нас с тобой пьеса для взрослых.

Он снял плащ и, аккуратно положив его рядом, поправил на плече винтовку — вместо предупредительного выстрела.

— Правда, правда, — засуетился на своем стуле Панкрашин. — Не знаю я никакого Норкина, клянусь!

— Он правда не знает, — поддакнула женщина.

— Слова, слова, слова... — разочаровался Константин. — Мне бы попозже зайти, чтоб вас сперва эти ухари обработали.

— Погодите, вы сказали — полковник? Я же сержант. Ха-ха! Сержант запаса!

— Ну и здоров ты врать, Панкрашин, — с укоризной проронил Костя, нажимая на спусковой крючок.

Передняя ножка стула расщепилась, и полковник грузно повалился на бок.

— Второй будет в колено, — предупредил Костя. — Представляешь, как это больно?

Он на мгновение задумался: откуда? Откуда он про колени?.. И все же Константин не сомневался: пуля в чашечку — это невыносимо, это на грани болевого шока. А кроме боли — ужас от сознания того, что до конца жизни будешь хромать. И полковнику это известно не хуже. Впрочем, про конец жизни он тоже должен догадываться. В черном списке Народного Ополчения он стоит четвертым.

— Шутки в сторону, полковник.

— Честное слово, — прохрипел Панкрашин. — Я не...

Дальше Костя слушать не стал.

Женщина на полу взвизгнула и забилась в истерике, но, почувствовав, что на нее смотрят, внезапно оцепенела и закрыла рот ладонями.

— Умоляю вас!

— Я бы рад...

— Как самочувствие?

Человек с бородкой отодвинул бумаги на край стола и сцепил пальцы в замок.

— Мне не с чем сравнить. Я не чувствовал себя ни хуже, ни лучше. Я сегодня родился.

— Гм... гм... — лукаво хмыкнул доктор. — И все же вы меняетесь. Возможно, вам это незаметно, но со стороны, поверьте, — очень и очень. Полное просветление может наступить в любой момент.

— Кажется, я это уже слышал. Простите, как вас зовут?

— Валентин Матвеевич. Та-ак... Чем мы с вами сегодня займемся? А вот чем. Взгляните-ка на снимки.

Петр апатично перебрал фотографии. Несомненно, он их уже где-то видел. Неделю назад, две — не имеет значения. Видел: дом, парник, качели. Себя в окружении чужих людей. Ему уже показывали эту неумелую стряпню, уже пытались впарить выдуманную биографию за подлинную.

«Он не собирается меня лечить, — с ужасом понял Петр. — Этот так называемый врач добивается лишь одного: чтобы легенда наконец осела в моем мозгу и прижилась. Когда я запомню все до мельчайших подробностей, меня объявят здоровым и... скорее всего выпустят. Иначе зачем им это нужно? Выпустят, да не отпустят. У них какие-то планы, судя по затраченным средствам — нешуточные».

Петр печально посмотрел в окно. За сквером гомонила улица — с машинами, прохожими, даже собаками. Обыкновенная, мирная. И поэтому ненастоящая.

— Валентин Матвеич, давайте начистоту. Кто я, по моей легенде?

— По вашей? — оживился доктор. — Ну, хорошо. Россия объята гражданской войной: бои в Москве, Питере и так далее. Вы — сотник, командир... э-э... сотни.

— Понятно, — перебил Петр. — Я-то кто во всей этой кутерьме?

— В какой?

— Здрасьте. Вы же сами только что...

— Хотите знать, кто вы? — переспросил врач. — Вы сотник.

— Ну?! И чего вы от меня хотите?

— Я хочу помочь вам вспомнить, мой дорогой.

— Что вспомнить?

— Вспомнить, кто вы на самом деле.

— Так ведь сотник!

Доктор сложил губы трубочкой и медленно выпустил воздух — получилось что-то вроде свиста.

— Давайте сначала. Никакой вы не сотник, а...

— Хватит меня путать, хватит дурака валять, — чеканно произнес Петр. — Я готов вызубрить ваши басни. Если это единственный путь на волю, то я согласен. Я также согласен выполнять приказы — если это будет мне под силу. Поймите, доктор, или как вас там. — Он перегнулся через стол и заговорил, глядя прямо в глаза собеседнику: — Внушать мне, что я псих, вовсе необязательно. Я принимаю игру. Дайте первое задание или назначьте проверку, как вам будет угодно. Но не делайте вы из меня сумасшедшего!

Валентин Матвеевич резко откинулся на спинку стула и, скрестив руки на груди, просидел так около минуты. Прищурившись, досконально изучил потолок, обвел взглядом сначала противоположную стену, потом и весь кабинет. Только в окно не посмотрел.

— Ну, хорошо. Просто с вами не получается. Хорошо, — повторил он не то мстительно, не то скорбно. — В открытую так в открытую. Петр Иванович Еремин, тридцати шести лет, нормальный человек, семьянин. Живет себе живет, на хлеб потихоньку-помаленьку зарабатывает — не ахти какой, но все же, бывает, и с маслицем. Пассивен, флегматичен, застенчив. Живет — небо коптит. Да вы не смущайтесь, что не герой, это как раз норма. Таких, как вы, большинство. Я и сам такой же. И вот однажды... Будете?

Доктор достал из стола пачку «Пегаса», затем, отодвинув занавеску, взял с подоконника массивную металлическую пепельницу. Прикурил сам и поднес огонек Петру. Дотянувшись до форточки, открыл ее пошире, опять — не глядя в окно.

— И вот однажды на нашего Петра Ивановича сваливается большая беда. Можно предположить — радость, но это вряд ли, в таких событиях обычно вся семья участвует. Был бы Петр Иванович покрепче духом, наверняка устоял бы. Попил бы водки, может, даже всплакнул и — преодолел. Только наш Петр Иванович не такой, не привык он к ударам судьбы, извините за пошлость. Закуклился, спрятался, как моллюск в ракушке, а чтоб самого себя половчей обмануть, чтоб не наткнуться на реальность, от которой бежал, нарисовал в своем домике другой пейзаж, на действительность совсем не похожий.

К счастью Петра Ивановича, творческой личностью он не был. В его серости — его же и спасенье. Некоторые уходят так далеко, создают себе миры настолько правдоподобные, что расколоть эту скорлупу удается не часто. У нашего Петра Ивановича случай полегче: посмотрел какой-то фильмец, да и поселился в его декорациях.

Отсюда наша тактика: найти тот фильм, познать ваш Суррогатный мир и доказать вам, что это чья-то фантазия, не более. Разрушим ваш панцирь, докопаемся до конфликта и будем понемногу, шаг за шагом, его снимать. Времени прошло достаточно, теперь вас это не должно так ранить. Не исключено, что вы и сами вернетесь, но с моей помощью — быстрее. Так что для начала примите на веру: боев в Москве нет.

— Допустим, — согласился Петр. — Допустим, войны нет. Откуда я тогда про нее знаю — с такими подробностями?

— Что вы называете подробностями? Картинки, которые изредка приходят вам на память? А вы не задумывались, почему всегда вспоминаете одно и то же? Ведь война — такое дело, там за неделю столько всего случается, что за год не перескажешь. А у вас одни штампы. Запомнили несколько эпизодов и спроецировали их на свою персону. Естественно, что себя вы воображаете в качестве сотника, то есть какого-то начальника. Это очень характерно для подобной личности — помечтать о власти. Я тоже иногда вижу себя полководцем. Поднимаю солдат в атаку, красиво погибаю, потом выбираю себе памятник посолиднее... Это просто такая разгрузка, ее не надо стесняться.

— Значит, все — бред, — монотонно произнес Петр. — Все, что удается выцарапать из памяти, — обычные глюки. Толстый такой слой глюков, а под ним — дырка.

— Не дырка, мой дорогой, а настоящая жизнь, — сказал Валентин Матвеевич, выбивая из пачки еще одну сигарету.

— С дачей, с качелями, с сыном-приборостроителем... Все чужое, все не мое.

— А то, про войну, — ваше? Про какого-то сотника — ваше? Ну-ка, назовите мне прицельную дальность автомата Калашникова. А вес пули?

— Девять граммов, — неуверенно ответил Петр.

— "Девять граммов", — передразнил доктор. — Это, милый мой, из песни. А песню писали, уж конечно, не про автомат. Ну, а люди какие-нибудь из той жизни? Живые люди, а?

— Морозова, Панкрашин, — не задумываясь, назвал Петр.

Валентин Матвеевич осекся и сразу поскучнел.

— А эти откуда?

— Из жизни. Вернее, не знаю. Просто помню фамилии.

— Та-ак. А еще?

— Нуркин, Батуганин, — безо всякого напряжения выудил Петр.

— Может, это из вашего фильма персонажи? Хотя... Батуганин... что-то мне тоже... Постойте! Это же банкир, которого на прошлой неделе убили, — обрадовался Валентин Матвеевич и, шутливо погрозив пальцем, сказал: — Признаюсь, сперва озадачили. Ну теперь-то ясно. Увидели по телевизору и вплели в свои мнимые воспоминания. Сколько раз санитарам говорил, чтоб никаких криминальных репортажей, ничего такого! Кем же он У вас числился, несчастный банкир Батуганин? Постарайтесь вспомнить, это может быть важным.

Петр и так старался — не для доктора, для себя.

— Предателем, — только и сказал он.

— Естественно, — неожиданно возбудился Валентин Матвеевич. Кажется, в его мозгу постепенно проклевывалась будущая диссертация. — Если убит — значит, враг. Ведь хорошего человека убить нельзя, это несправедливо, правда? Узнали о чьей-то смерти, а подсознание тут же определило жертву в предатели — задним числом, как говорится.

Оно, подсознание, продолжает вас оберегать от всяких непонятных и жестоких вещей нашего мира. Детское восприятие, немного упрощенное. Все стремитесь объяснить, всему найти причину. Ну, еще? Еще кто-нибудь.

— Кочергин.

— Так-так. Что у нас с Кочергиным?

— Он из того же списка.

— Гм, из списка... Из какого?

— Из черного, — вздохнув, сказал Петр. — Помню длинный столбец фамилий, а сверху: «черный список но». «Но», и все. Бессмыслица какая-то.

Будто не успели дописать.

— "Но"? Н-да... А какими буквами — маленькими или большими?

— Большими.

— Значит, не «но», а «Н.О.». Другое дело. Это же и есть ваше Народное Ополчение.

— Ополчение?.. Народное Ополчение?.. Да! Народное Ополчение!! — выпалил Петр. — А я сотник! Я вспомнил! Сотник, Валентин Матвеич! Я сотник! Я все вспомнил!!

В нем словно прорвало какую-то мембрану — за буковками «НО» повалил целый водопад образов, настолько зримых и осязаемых, что сомневаться в их реальности не приходилось.

Улица где-то в центре, в районе Кузнецкого Моста. Горящий дом. Из окна с диким криком выпрыгивает снайпер. Катается по асфальту — без толку, напалм не гаснет. Стрелок поднимает винтовку, но Петр жестом показывает: отставить. Эта гнида должна умереть медленно. Дальше — тихо, почти ползком. Группу в подъезд, проверить этажи. Вторую группу — во двор. Кто местный? Пойдешь старшим. Смотреть растяжки! Кто с «мухой»?

Бегом сюда. Вон по тому чердаку. Да пригнись ты! И пакет не трогай. Что там за пакет? Не трогать!!

Поздно. Сверток ослепительно вспыхивает, и квартал застилает черным непроницаемым туманом. Проходит минута, другая, но мгла не рассеивается. Поздно...

— Я вспомнил...

— Это уже было. Взрыв на Кузнецком — один из ваших любимых моментов. Раз пять я эту историю слышал. Кстати, вы будете смеяться, но Кочергин... это же я. Кочергин Валентин Матвеевич, честь имею, — кивнув, заявил доктор.

— Ну да. А я смотрю — знакомое в тебе что-то. По имени-отчеству не приходилось, а рожу видел. Хоть бы бороду сбрил. Специально оставил? Я раньше думал, ты здесь шестерка, а ты, оказывается, и есть главный.

По части общения с больными Валентин Матвеевич имел опыт обширный, но относительно счастливый. На четвертый этаж, к буйным, он не заглядывал — не его профиль. Что же касается обитателей общего отделения на втором этаже, то это были люди по большей части спокойные, погруженные в себя. Иногда попадались балагуры вроде Зайнуллина, рассказывали всякую дрянь про вырванные ноздри и снятую кожу, но это так, говорильня.

Одним словом, к активным действиям Валентин Матвеевич был не готов. Не сразу сообразил. Не сразу решился. А пока соображал и решался, запамятовал, где же эта чертова кнопка тревоги. Не сразу нашел. А пока дотягивался...

Петр фильмов не любил, поэтому ударил неэффектно — без длинного замаха, без нравоучительных предисловий, без крика «кия». Просто воткнул пальцы в кадык и, убедившись, что доктор потерял голос, двинул ногой в солнечное сплетение. Кочергин вместе с креслом перевернулся на спину, при этом его голова громко стукнулась о пол. Петр проверил — дышит. Обшарив его карманы, он нащупал увесистую связку ключей и запер кабинет изнутри. Потом взял со стола полупустой графин и, шумно глотнув, вылил остальное Кочергину на лицо.

— Помогите, — смешно просипел доктор. Он попробовал крикнуть, но мучительно закашлялся и сплюнул на голубой линолеум что-то розовое.

— Разговор есть, — деловито сообщил Петр. — Жизни тебе не обещаю, слишком много за тобой всего накопилось, но смерть — она ведь разная бывает. Выбирай.

— Что?.. О чем вы?

— Все о том же. Мне бы найти кой-кого. Нуркина.

Петр сделал паузу. Валентин Матвеевич трясся, как заяц, но на фамилию своего шефа не реагировал.

— Боишься, но не дрищешь, — заметил Петр. — Молодец, Кочергин. Посмотрим, сколько ты продержишься. Гориллы твои не явились, значит, кнопочку ты потрогать не успел. Так? Значит, время есть.

Он вернул доктора в исходное положение и, сняв с него узкий брючный ремень, связал руки за спиной. Оценивая качество узла, отошел назад и хватил согнутым локтем по ключице. Кочергин замычал от боли и снова кашлянул — кровяная слюна долетела до самой занавески.

— Адрес Нуркина, — потребовал Петр.

— Отпустите!.. Что угодно... Немедленная выписка или диагноз. Любой. Какой хотите.

— Хочу адрес.

— Кого?

— Нуркина, мой дорогой, Нуркина.

— Не знаю такого, — взмолился Валентин Матвеевич. — Ну не знаю я!!

Петр мельком осмотрел кабинет — самым стоящим была пепельница. «Тупым тяжелым предметом». Да, это про нее, про пепельницу. Чугунная, грамм на семьсот. Либо в висок, либо по темени. Как получится.

— Еще одна попытка, — сказал он, хватая Кочергина за волосы.

— Вы же здоровы! — неожиданно прошептал доктор. — Дьявол, вы ведь действительно здоровы! А я-то... — Он так удивился, что даже перестал бояться. — Я не мог понять... А вы ведь здоровы!

Получилось в висок. Нормально.

Петр торопливо опрокинул кресло, не давая крови измазать костюм. Кочергин был повыше, но размер примерно тот же. Переступая через труп, Петр развязал ему руки и раздел до белья. В оклеенном календарями шкафу нашлась вешалка. Доктора он уложил на дно; попинал ногой, чтоб не вываливался, и прикрыл створки. Так хорошо.

Ах, черт, кровь на полу! Вряд ли сюда войдут, но если вдруг...

Пришлось открыть шкаф, выволочь Кочергина наружу и снять с него трусы с майкой. Пятно все же осталось, но бледное, почти незаметное. Петр задернул занавески — теперь точно не видно.

Немного отдышавшись, он перебрал трофеи: мелкая пластмассовая расческа, пятьдесят рублей одной бумажкой, полпачки «Пегаса», спички, носовой платок. Поплевав, вытер о него ладони и забросил туда же, в гардероб. Осмотрел свой халат, тапки. Нигде не испачкался. Молодец.

Жалко, что Кочергин не раскололся. «Череп раскололся, а сам он — нет», — скаламбурил Петр.

Он присел и посмотрел в замочную скважину — часть стены, кусок фикуса. Людей нет и до обеда не будет. А что будет после, ему все равно. Что бы ни случилось, это будет уже без него. Он вставил ключ и осторожно повернул.

Твой выход, сотник.

Глава 4

— Умоляю, умоляю, умоляю... — зачастила женщина.

Ах, как люди умеют надеяться, как умеют себя успокаивать — в тот момент, когда нужно вцепляться, вгрызаться, когда нужно просто выживать. Но это приходит потом, после сто первого облома, а пока человечек валяется на пузе, мешает слезы с соплями и надеется, надеется, дурашка, что это все не зря.

— Не убивай, миленький! За что? Ведь не за что! — заныла Панкрашина, переползая через привязанный к стулу труп.

— Может, хоть ты скажешь?

— Чего скажу? — просветленно спросила она.

— Адрес Нуркина. Или телефон.

— Не-ет, — завыла Панкрашина. — Ну не было у Феди таких знакомых! Не-е было-о! Мы б тебе сразу и телефон, и...

— И номер пейджера, — грустно закончил Костя. — Никто не хочет помочь. Для вас же стараюсь... люди...

Он выстрелил в затылок и еще до того, как женщина окончательно распласталась на полу, вышел из комнаты. Обыскав бандита с расстегнутой ширинкой, взял у него «вальтер» и запасную обойму.

«Вооружился, как ковбой какой-то, — без особой радости подумал Константин. — Зачем мне три „ствола“? Тащить тяжело, бросить жалко... Нет, с ножичком удобней. Он хоть и не такой страшный, как у натовской десантуры, зато опробован многократно — в деле, в живом деле...»

Выходя из квартиры, он на секунду задержал взгляд в зеркале и недоуменно пожал плечами. В лице что-то появилось — не странное, но такое, на что раньше не обращал внимания. Какая-то лишняя черточка.

Нет, это нервы. Константин собрался открыть дверь, но вернулся к зеркалу и нахмурился. Чертовщина. Откуда усы? Наклеил для маскировки и забыл? На всякий случай подергал — больно. Настоящие. Сколько себя помнил, ни разу усов не заводил, даже в армии, на последнем периоде, когда по сроку службы положено. И ведь не к лицу ему, вид получается крестьянский, однако ж вот они. Неухоженные какие-то, топорщатся в разные стороны. И кто только подбил на такую нелепицу? Кто внушил, что усы — это хорошо?

Приду домой и сбрею, обязательно сбрею, решил Костя.

Но как же домой?... Как же он явится в таком виде? Настя не поймет. Утром — без усов, вечером — с усами. Комедия.

Не отдавая себе отчета, Константин зашел в ванную и выдавил на ладонь горку пены. Порывшись в шкафчике, он разыскал упаковку с одноразовыми станками и, подержав лезвие под горячей водой, провел им по жестким волосам. Усы хрустели и сопротивлялись, и, чтобы ликвидировать их полностью, Косте пришлось повторить процедуру трижды. Он доскоблил последние щетинки и вытер лицо. Кожу саднило, но ни кремов, ни лосьонов в ванной не оказалось. Он бросил полотенце в раковину и выключил свет.

Костя накинул на плечо винтовку, заткнул оба пистолета за пояс и надел плащ. Многовато железа. Попрыгал на месте — не гремит.

В кармане одного из Крепких запищал мобильник. Константин в раздумье замер над телом, но тут же опомнился. Друзья Крепкого — наверняка такие же крепкие, как и он, — перезвонят еще разик и забеспокоятся. А норма трупов на сегодня перевыполнена.

Открывая засов, Костя вспомнил, что не проверил кухню. Узорчатое стекло в двери светилось — не исключено, что и там кто-то... Нет, хватит, хватит. Четверо в одной квартире, куда уж больше? Тот, кто может сидеть на кухне, его не видел. Пусть все остается как есть.

Телефон умолк, но через секунду зазвонил опять.

И снова Костя ощутил что-то иррациональное и невыразимое. Смутную тревогу от того, что некоторые детали не укладывались в цельную картину, даже противоречили друг другу. Бандиты, например. Кто мог наехать на Панкрашина? Два каких-то «быка» — на самого Федора Федоровича?! А где охрана? Где любимый взвод спецназа? Раньше его и до ветру одного не пускали: трое спереди, трое сзади. Не жизнь, а мученье. А теперь? Как будто изменилось что-то, стало немножко по-другому. И усы эти проклятые...

Мобильник звонил не переставая, но Константин чуял: это так, для очистки совести. Те, кому положено, уже погрузились в свои «БМВ» и "Аудио, или что там у них.

Он аккуратно прикрыл дверь и вызвал лифт. Лучше бы спуститься пешком, но с нижней площадки доносился шорох одежды и бесконечное чмоканье.

Когда он вышел из подъезда, на улице уже совсем стемнело. И еще час до дома. Константин раздраженно вспомнил про «штайр» и два пистолета. Нет, за час не управиться. Настя будет беситься. Какую бы ей отговорку придумать? Чтоб раз и навсегда, чтоб не пришлось больше мямлить про аварии в метро и всякое такое. Скоро ведь не выдержит, проверять начнет. А список, между прочим, длинный — до зимы хватит.

Добравшись до бункера, Костя замотал оружие в промасленные тряпки и сложил в инструментальный ящик. Засыпал опилками и разным мусором, а сверху положил плоскую, как варежку, дохлую крысу — для любознательных.

На «Шаболовскую» идти не хотелось. До «Октябрьской» было гораздо дальше, но Костя всегда прислушивался к шестому чувству, поэтому, не вдаваясь в анализ, просто повернул налево. Отмахав по сырому подземелью ровно километр, он отворил массивный люк и спрыгнул на жирные от битума пути. Метрах в ста маячила светлая глотка станции.

— Ты все хуже... — Настя потерла лоб и почему-то опустила глаза. — ...Все хуже и хуже.

— Что хуже? — Константин сделал вид, что не понимает.

«Где был?», «С кем был?» и «Когда это прекратится?» — три дежурных вопроса, на которые он не в состоянии ответить. Ну не знает он, не знает!

— Когда твои загулы только начинались, я, грешным делом, надеялась... Думала, подрабатываешь. Ну, думала, ты на зарплату семью содержать не можешь, ищешь халтуру какую-то... как все нормальные мужья. А ты — хоть бы копейку... Тебе хватает! А то, что жена к зиме без сапог...

— Настя, какая зима, о чем ты?

— Нет, так будет, — справедливо возразила она. — Зиму, Костя, никто не отменял. А я в старых сапогах. Надо мной уже люди смеются. Я уж не говорю о дубленке, о-о, про дубленку я даже не говорю!

Настя сделала страдальческое лицо, и Константин отметил, что с каждым разом ей это удается все лучше. А супруга не унималась:

— Другие как-то крутятся, что-то находят. Если уж не хочешь бросать свою школу, мог бы тоже... «Окон» у тебя полно, тетради не проверяешь. Тем более сейчас лето. Ничем не занят.

— Что мне теперь, на базаре юбками торговать или в ларьке сигаретами? — выпалил Константин, удивляясь тому, как жалко и неубедительно это прозвучало. Странно, но раньше ларек и базар он считал железными аргументами.

— Вот про юбки ты хорошо сказал, — обрадовалась Настя. — В самую точку. Торговать юбками для тебя унизительно. Ну ка-ак же, верхнее образование! А волочиться за ними тебе «вышка» не мешает, нет?

— Настюх, ну что ты... вечно тебя заносит, — улыбнулся он, неловко обнимая жену.

— Не трогай меня! — взвизгнула она. — А что мне еще прикажешь?.. Каждую неделю куда-то мотаешься. И как они тебя терпят, нищету такую? Они ведь не жены, им цветочки желательно, то-се. Вот бабы пошли! Совсем оголодали! Уже на беспортошных бросаются, а ты и рад пользоваться, кобель усат...

Настя замолчала и подозрительно прищурилась:

— Ты чего это?

— А чего? — засуетился Костя.

— Зачем побрился-то? Пять лет с усами ходил — я весь язык оболтала. А теперь разонравились? Значит, поступила просьба, да?! Жена пять лет просила — тьфу, а какая-то сучка...

Разревевшись, Настя убежала на кухню. Константин с опаской глянул в зеркало — усы отсутствовали. Напрочь. Не веря своим глазам, он потрогал кожу и только после этого озадачился по-настоящему. Куда они делись? Разве что сами выпали...

Верхняя губа с непривычки мерзла. Костя вспомнил, что это назойливое ощущение не покидало его всю дорогу — от самой «Октябрьской». Хотя... дорога не может начинаться в метро. Откуда он ехал? Константин нерешительно посмотрел на часы — двенадцать. В смысле, полночь.

— Где тебя носило? — выглянув из кухни, сурово произнесла Настя. — Ответь мне, я требую.

— Я не помню, Настюх, — плаксиво протянул Костя. — Честно, не помню. Бывает же такое!

— Да не бывает, не бывает, мразь ты паршивая! — Она в сердцах швырнула на пол какие-то сковородки, и соседи предупредительно стукнули в стену. — Ты у нее уже как дома. Освоился, кобель! Уже бреешься, ванны принимаешь, сластолюбец сраный! Иди жрать, скотина!

Настя опять заплакала и быстро, не глядя по сторонам, перебежала из кухни в комнату. Константин, расстроенный не меньше, понуро доплелся до стола и взял ложку. В выпуклой нержавейке отражалась карикатурная морда — без усов. Немного подумав, он открыл холодильник и достал бутылку «Посольской». Берег на особый случай. А сейчас какой? Костя налил грамм двести и, откромсав маленький кусочек сыра, выпил.

Удивительно, но его развезло от первого же стакана. Константин планировал прикончить целый пузырь — он прекрасно знал, что и после литра остается в норме, — но теперь почему-то обмяк и сразу захотел спать.

Сегодня складывалось как-то не так...

Удивительно, но все шло как по маслу. Ни больных, ни медперсонала в коридоре не было, только неизменный санитар у выхода на лестницу, но он, кажется, читал какой-то журнал.

Петр отпустил ручку и плотно закрыл дверь. Ключ повернулся мягко, почти без звука, — вот что значит казенное помещение.

Где-то взорвался дружный хохот. Петр вздрогнул и мгновенно вспотел, но сообразил, что это из комнаты отдыха. По утрам всю неделю показывали повторы старых выпусков КВН. Администрация не противилась — положительные эмоции полезны.

Переведя дух, он зажал ключи в кулаке и с независимым видом прошествовал в палату. Дежурный оторвался от журнала и, пронзив Петра бдительным взглядом, вернулся к чтению. Этот самый лучший. Были еще трое других — с длинными руками и совсем без мозгов, а этот все-таки не пустая кегля. Но и справиться с ним потруднее будет.

«А справляться придется, — со сладким томлением подумал Петр. — Сегодня, и обязательно до обеда, пока не хватятся Кочергина».

В палате находились только Гарри и Зайнуллин.

— Рано тебя сегодня отпустили, — заметил Ренат. — Как прошло?

Петр неопределенно повел рукой — нормально прошло.

Полонезов не сказал ничего, он был занят какой-то композицией.

Петр открыл тумбочку и достал книгу. Зачем — он не знал. Он просто выполнял задуманную кем-то многоходовку. Этапы сменялись сами собой по мере выполнения — ему оставалось лишь верить, что все его шаги укладываются в единый план. И надеяться, что этот план достаточно проработан. Другого уже не будет.

Геологический справочник весил как чугунная пепельница. Петр подержал его в руке — нет, лупить им никого не надо. А что тогда?.. А вот: книга переломилась пополам, и из нее выпало несколько банкнот. Восемьдесят рублей. Плюс полтинник покойного Кочергина — сто тридцать. Тридцатку Петр отложил в карман, а сотню бросил на тумбочку.

— Гарри!

— Чего тебе? — недовольно спросил старик.

— Партеечку, а?

— Давай, давай, — промурлыкал Полонезов и, торопливо смешав фигуры, перенес доску к нему на кровать.

— На что?

— Так... на что... просто так.

— Э, Гарри, это несерьезно. У меня есть сто рублей.

— А у меня нету, — без сожаления сказал старик.

— Тогда на «кукареку». Идет? Проиграешь — полезешь под койку, выиграешь — получишь сотню.

— Зачем она мне?

— Гарри, ты совсем дебил, — подал голос Зайнуллин. — Сто рублей ему не нужны! Да ты знаешь, почему эти суки с тобой играть не хотят? Не на деньги потому что! А если на деньги — каждый согласится. Отбоя не будет!

— Да? — с сомнением поинтересовался Полонезов.

— Да! И я сыграю, и любой. Петр благодарно кивнул Ренату и выжидательно посмотрел на старика.

— Хорошо, — согласился тот. — Какая? Петр ткнул в левый кулак, и старик ехидно показал черную. Петру было все равно, играть он не умел.

Расставив с помощью Зайнуллина фигуры, он последовательно отдал четыре пешки, коня и обоих слонов. Когда гроссмейстер съел ферзя, Ренат сказал, что дальше все ясно, и Петр не возражал.

— Вот так, — молвил донельзя гордый Полонезов. — Меня на чемпионат приглашали, а я...

— Тоже мне! — презрительно бросил Зайнуллин. — У Петрухи склероз, его кто угодно охмурит. И вообще, он псих. А ты с нормальными пробовал? С санитаром ты пробовал?

Реплика про психа показалась Петру обидной, но Зайнуллин говорил дело: если удастся натравить Полонезова на охрану, дальше будет легче. Собственно, ничего другого Продуманный План и не предполагал.

— Да он со мной не станет, — отмахнулся старик.

— За деньги-то? За сто рублей и не станет?

Гарри нерешительно поковырял в ухе и, собрав фигуры, вышел в коридор.

— Сейча-ас, — мечтательно протянул Ренат. — Пойдем, поприкалываемся.

— Рано, — сказал Петр. — Пусть начнут, а то бычара догадается.

— Пусть, пусть, — закивал Зайнуллин. — Правильно. Ох, ну и веселуха будет! Этот, сука, если и проиграет, все равно бабки заберет, а Гарри... нашему Гарри можно ногти выдрать — он промолчит, но шахматы... они его до крезухи довели, а скоро и до могилы!.. Наш Гарри даст стране угля. Ох, сидеть ему на сульфе!

Ренат растер шершавые ладони и заплясал у двери. Ему не терпелось выглянуть и узнать, как проходит партия.

— Ну, что там? — спросил Петр.

— А... Играют, суки. Санитар, кажись, тоже кумекает. Не к тому послали, надо было с Кланом замутить. Он бы ему устроил и дебют, и гамбит, и паяльник в жопу.

— А кто сегодня по отделению?

— Гитлер Югенд. КВН со всеми смотрит, сука белобрысая.

— Сам-то чего не пошел?

— Да я этого не люблю — когда все ржут. И потом, мы же с тобой договорились.

— Да? И о чем?

— Как?.. А, ты же того... Я и забыл. Вчера вечером добазарились. Ты по вечерам немножко в себя приходишь, восстанавливаешься. Наутро — колода колодой, а вечером ничего, вечером с тобой интересно.

— Интересно... — задумчиво произнес Петр. — Ну так о чем мы договорились?

— Сценку поставить. Я же во ВГИКе, на режиссерском.

— Конкретнее.

— Куда уж конкретней? Все. Сейчас подерутся — вот и сценка. И никакой КВН не нужен,

— А дальше?

— Потом ты хотел продолжение сделать, чтоб я, значит, заперся в туалете и звал на помощь. Только я колебаюсь.

— Не надо, Ренат, не колебайся.

— Так я ж на режиссуре, актер из меня неважный, — признался тот.

— Особого таланта не требуется. Держи дверь крепче и ори громче. Мы их всех наколем. Пьеса года получится!

— На сульфу посадят, — с тоской проговорил Зайнуллин.

— Ничего, Полонезов ответит. Если что — я на себя возьму.

— Ты, Петруха, настоящий отморозок! За это и люблю.

По коридору разнеслись первые матюги, и Петр толкнул Рената в бок. Зайнуллин вприпрыжку домчался до туалета и, хлопнув так, что со стены слетело несколько плиток, заверещал:

— А ре-ежут! А убива-ают! Су-уки-и!! Спа-аси-ите-е!!

Из комнаты отдыха вышли какие-то растерянные люди. Через секунду, распихивая их локтями, в коридор выскочила Гитлер Югенд. Дежурный у двери пытался ей что-то объяснить, но на нем висел худой и цепкий, как варан, Полонезов.

— Рокировочку, срань колесная... рокировочку уже нельзя, — приговаривал он, взбираясь санитару на загривок.

— Слезь, падла! Десять уколов!

— Ладейку зачем трогал, щенок? Какая же тебе рокировочка, если ты ладейку трогал?

Половина больных окружила охранника и начала смеяться — Зайнуллину бы это не понравилось, но его, к счастью, здесь не было. Ренат бился в сортире и оглашал больницу истошными криками.

— Вызывай, дубина! — велела Гитлер Югенд и понеслась в туалет.

Стряхнув Полонезова, санитар кинулся к столу, но принципиальный Гарри схватил его за брюки и куснул в щиколотку. Вопль санитара на мгновение заглушил стенания Зайнуллина. Югенд обернулась, но лишь отчаянно махнула рукой. Петр дождался, пока она скроется в предбаннике, и побежал в комнату отдыха. Что-то ему подсказывало: следующая фаза — там.

Вокруг телевизора осталось человек пять — из тех, кого выключенный экран увлекает не меньше, чем включенный. У стены, нерешительно оглаживая халаты, топтались Вовчик и Сашка.

— Петя, может, не надо? Ну ее, эту косьбу. Ведь сульфу пропишут, а после нее...

— Что вы сегодня вареные какие-то? Сульфы боитесь! А носки дембелям стирать не боитесь? Всяким садистам вроде Ренатика. Там еще и похуже есть.

— Ладно, ладно, зашугал! Мы начинаем, — предупредил Сашка и, подняв над головой стул, метнул его в телевизор.

Вовчик взял второй и, разогнавшись, протаранил им окно.

— Веселей, симулянты! — поддержал Петр. — Неделька в ремнях, и свобода. За погром такую статью проставят — военком вас за километр обходить будет!

Глухой взрыв кинескопа слился с жалобным звоном оконного стекла, и Петр решил, что дальше здесь справятся без него. Что теперь? Проведать Кочергина. А потом? Посмотрим.

Он устремился к кабинету, но ему преградил путь вечно грустный Караганов.

— Ты говорил, можно будет порисовать, — застенчиво произнес он.

— Да, Гитлер Югенд разрешила, — на ходу бросил Петр. — Краски и холст найдешь в столовой. Поищи там как следует.

— А кисти, Петруха! — крикнул Борода ему в спину. — Кисти в столовой есть?

— В раздаточной. Спрятаны между тарелками.

Неужто даже Серега раскачался? Сонный увалень Серега. «И все — моя работа, — с восхищением подумал Петр. — Славно подготовил. Только б не облажаться. Нет, ну каков! Посмотреть бы на себя вечером — хоть одним глазком. Кто я? Сотник...»

Возле уха пролетел какой-то металлический предмет, но это был не новый накат бредовых воспоминаний, а самая что ни на есть реальность. Больные кидались чем попало — двое уже отползали, держась за головы. Зайнуллин вопил в туалете, видимо, у Югенд не хватало сил с ним справиться, а подмоги все не было. Дежурный с окровавленным лицом лежал у выхода — на нем, словно на батуте, прыгали Полонезов и кто-то еще. Из комнаты отдыха раздавался треск ломаемой мебели, в столовой визжала нянечка, и даже на лестнице, за бронированной дверью, безумно голосили.

Петр прошмыгнул мимо двух дерущихся типов и заперся в кабинете врача. Валентин Матвеевич был на месте. Разбитый висок почернел и запекся, а щеки постепенно приобретали синеватый оттенок, в остальном же он был похож на хрестоматийного любовника, вскочившего с перепугу в гардероб. Петр снял с перекладины вешалку и бережно положил на стол — мятую одежду он не переносил. Свой халат и байковые штаны он запихнул в шкаф. Возникла идейка обрядить в «психическое» самого Кочергина — ради смеха, не более, — но времени на это не было.

Костюмчик Валентина Матвеевича пришелся впору. Ну, почти. Петр подогнул рукава и брюки — намного лучше. Туфли — повезло! — оказались его размера. Петр завязал галстук и, привыкая, прошелся по комнате. Так себе видок, лоховатый. «Здравствуйте, я представляю канадскую компанию. Купите у меня китайский фонарик...»

Эх, когда это было-то! Старые добрые времена... Теперь не то. Теперь Чрезвычайное Правительство и война, война, война. И Нуркин.

Петр сжал кулаки и медленно выдохнул — не до ярости. Хладнокровие, иначе отсюда не выбраться. Скорее всего и так не выбраться, но раз уж начал... Конечно, это не простая психушка, однако с Кочергиным вот получилось. Надо пробовать.

Он накинул поверх костюма свежий крахмальный халат и потянул дверь. В коридоре стоял невообразимый гвалт. Полонезов, намаявшись, слез с дежурного и принялся собирать по полу шахматы. Тот несколько раз пнул его ногой в живот и лишь после этого отодвинул засов.

Высокая створка открылась, и с лестницы вломились десять человек в зеленой форме, каждый — с дубинкой. Вместо того чтобы лупить по спинам, они тыкали больных, словно это были не палки, а рапиры. Больные мгновенно валились и уже не вставали.

Электрошоковые, сообразил Петр. Полезная штучка.

Зеленых он раньше не видел — или специальное подразделение, или со всех этажей собрали. Есть, по крайней мере, надежда, что и они его не знают.

Петр закрыл кабинет и спокойно пошел к выходу. «Нет, так нельзя», — опомнился он.

— Осторожней, мясники проклятые! — негромко прикрикнул Петр. — Это ж люди. Головы не трогать, только в корпус. Головы, сказал, не трогать! Кому их потом в чувство приводить? Ну, пусти, дай пройду.

Охранники посторонились, и он, еле сдерживаясь, чтоб не побежать, перешагнул через высокий порог.

Обычная лестница. Перила с голубой пластиковой полоской, неровные бежевые стены, на полу — плитка «в шашечку». Окна с решеткой, но отсюда она выглядела совсем не так, не по-тюремному. Просто чтобы инвалид какой не выпал или, допустим, ребенок. Здесь эта решетка не угнетала, не задерживала. Ступени — тоже как ступени. Раз-два, раз-два, вниз, не спеша. Только не торопиться, на него могут смотреть. Да кому он нужен!

— Валентин Матвеич? — позвали сзади. Петр остановился.

— Валентин Матвеич, вас Аркадий Палыч просил зайти.

Это из новеньких кто-то. Будь на его место другой...

— Да? Хорошо. Хорошо, зайду.

Петр помедлил и спустился еще на две ступеньки.

— Валентин Матвеич!

— Ну?

— Он просил срочно. Аркадий Палыч. Просил сразу же.

— Н-да? Я и иду.

— Так он же на третьем.

— Гм... На третьем? Э-э... Гм, гм... Только не бежать. Догонят, гады. Или внизу перехватят.

— Валентин Матвеич, постойте! — бойко крикнула откуда-то из-за двери Гитлер Югенд. — Не ушел еще? Вадик, влепи вот этому двойную, — распорядилась она. — Валентин Матвеич! Хорошо, что застала. Вас Аркадий Па...

Петр медленно поднял голову и посмотрел ей в глаза.

— ...влович... — оцепенело закончила медсестра.

— Хорошо, зайду, — кивнул он и, удивляясь своей выдержке, пошел навстречу.

Поднявшись на площадку второго этажа, Петр мимоходом поправил лацкан ее халатика и, свернув на следующий пролет, указал:

— Побыстрее тут заканчивайте. Нуркин скандалить будет.

— Какой еще Нуркин? — одурело спросила Югенд. — Ты сам-то кто? Эй, ты же... ты же Еремин! Мужики, это наш!

Петр схватился за перила и, с силой оттолкнувшись, понесся наверх. Боковым зрением он видел, как у его задницы крутится, пытаясь достать металлическим кончиком, черная дубинка. Ноги, привыкшие передвигаться лишь от койки до унитаза, вдруг стали мощными и легкими, как крылья. Все больше отрываясь от двух санитаров, Петр преодолел промежуточную площадку и бросился ко входу на третий этаж.

Дверь обычная, не железная. Даже если закрыта, он запросто...

Петр всей массой ударил по ручкам, и створки, сорвавшись со шпингалетов, распахнулись. Врачи. Много врачей — человек семь. Какие-то люди в цивильном. Две медсестры в одинаковых белых колпаках. Цокают каблуками. Удивленные взгляды. Вздернутые брови. Еще не переполох. Пока только смущение.

Заметавшись в красивом и неожиданно широком коридоре, Петр дернулся туда, обратно, поскользнулся и потерял драгоценные, с таким трудом отвоеванные секунды. Санитары в зеленом загнали его в угол, к неизменному больничному фикусу, и выставили вперед электрошоки. Петр безнадежно оглянулся — два окна и вереница одинаковых белых дверей. Надо было вниз. Здесь он попался.

Тот, что стоял левее, сделал глубокий выпад, и Петр, не задумываясь, ответил: шаг вправо, разворот, наклон. Сознание констатировало полное фиаско, но тело продолжало действовать. Ладонь перехватила дубинку у самой рукоятки, правая нога приняла центр тяжести на себя, а левая оторвалась от пола и, развернувшись, врезалась в румяное рыло. Дубинка осталась в руке у Петра, и он, завершая движение, хлестнул второго по глазам.

«Она ж электрическая», — напомнила квадратная кнопка под большим пальцем.

Неважно. Мозги отключить. Только моторика.

Первый, кряхтя и обрывая с фикуса мясистые листья, уже поднимался. Петр ударил его по затылку — крепко, с оттяжкой, потом обезоружил незрячего и, крутанув обе палки в воздухе, зажал их под мышками. Все равно. Третий этаж. Бесполезно.

В коридоре показались еще двое. Петр расставил согнутые в коленях ноги и поднял дубинки вверх. Это что — какая-то стойка? Откуда он ее?..

Санитары приблизились, и палки завертелись двумя размытыми восьмерками. Симметрично: голова — голова, шея — шея. Два всхлипа, два стона, два тела на полу.

Не дожидаясь остальных, Петр метнулся к ближней двери. Заперта. Другая. Тоже заперта. Зачем? Третья, четвертая...

Он остервенело дергал ручки — не вполне осознавая, с какой целью это делает, но, так же как с шахматами, полагаясь на Продуманный План и на неведомый вечерний замысел.

Закрытые кабинеты кончились, пошли открытые. Люди вскакивали и пятились, кто-то хватал телефонную трубку, кто-то, напяливая резиновую улыбку, начинал монотонные увещевания, но все они были одинаково бледны. Все смертельно боялись сотника.

Петр проверил полтора десятка комнат, но того, что искал, не нашел. А он действительно искал — теперь он в этом не сомневался. Одна из дверей в другом конце коридора приоткрылась, и в узком проеме Петр заметил манящий палец. Рысью преодолев расстояние до кабинета, он затормозил у стеклянной таблички с желтой надписью «процедурная».

Конечно! Процедурная, Если б все вспоминать до, а не после... Сколько времени упущено? Катастрофически много, но теперь он... А что теперь? Что там, в этой процедурной, — автомат, вертолет? Что он мог приготовить, сидя в психушке? Не размышлять! Работать рефлексами. Они у него хорошие. Они вытащат.

Петр рванул дверь на себя и влетел в помещение. Осмотрелся: два сдвинутых стола, белая марлевая ширма, низкий клеенчатый топчан и стеклянный шкаф с медикаментами.

— Долго гуляешь, — недовольно бросил плечистый мужчина за ширмой. — По идее, тебя давно уже должны поймать. А дубинки откуда? С охраной дрался? Это плохо, очень плохо. Ну, давай.

Мужчина вышел вперед и протянул ему странную куртку с непомерно длинными рукавами.

— Не видел, что ли? Смирительная рубашка, — сказал, усмехаясь, Ку-клукс-клан. — Сам надевай, я с тобой возиться не буду.

Глава 5

Человек откинул тяжелое от пота одеяло и, поднеся к лицу металлический, с двумя латунными колокольцами, будильник, присвистнул: так поздно вставать ему еще не приходилось.

Занавеска, вобравшая в себя многолетнюю духоту, пропускала не свет, а какое-то мутное марево — из-за этого комната казалась декорацией к черно-белому фильму. Под острым углом на зеркале был виден нереально плотный слой пыли. Приглядевшись, человек увидел, что оно вообще ничего не отражает. Он подумал, что тот, кто живет по ту сторону, чувствует себя как в тюрьме. Гадливо переступая через невесомые барханы пыли на полу, человек подошел к центральной створке гардероба и четыре раза провел по ней пальцем. Получилось что-то вроде решетки. Человек приник к нарисованной дорожке, но, кроме глаза, в ней ничего не отразилось.

Если б человека спросили, зачем он рисует решетки, он бы пожал плечами. Этот вопрос ставил его в тупик. С детства.

— Бабки с собой? — спросил Ку-клукс-клан, старательно затягивая узел на животе подопечного.

— Угу, — ответил Петр. — Во внутреннем кармане.

— Блин... Рубашку-то уже надели. Как их теперь оттуда?..

— Да не колбасись ты! Выведешь на улицу, тогда и рассчитаемся. Лучше закурить дай.

— Не употребляю. А насчет денег... смотри, Еремин! Меня в прошлом году кидал один. До сих пор с портрета, как живой...

— Будут тебе деньги, успокойся. Все как договорились, — заверил Петр, смутно припоминая, что действительно договаривался. Вот только когда?

— А теперь я тебе, пардон, по харе врежу. Иначе не поверят.

Ку-клукс-клан не технично, но крепко звезданул его в глаз, затем в нескольких местах надорвал свой халат.

— Вот так. А то нового век не допросишься. Ну, готов, маньяк-циклотимик? Пошли.

Он открыл дверь и, огласив коридор зычным «Поря-адок!», вышел из процедурной. В руках Ку-клукс-клан держал плотный матерчатый пояс, на котором, точно ишак на привязи, тащился Петр. Левая бровь не болела, но стремительно заплывала, и он чувствовал, как с каждой пульсацией зрение превращается из «стерео» в «моно».

— Расступись! — крикнул Ку-клукс-клан. — Я ему аминазы вкатил, но шут его знает... Кусается, дьявол!

Подыгрывая, Петр плевался, рычал и всячески демонстрировал намерение вырваться.

— Ну-к, дай я с ним поквитаюсь, — подскочил санитар в зеленом. — Он, падаль, Вадику переносицу сломал!

— Уймись, люди же кругом.

— И куда его? На четвертый? — поинтересовалась какая-то дама.

— Не. В пятнадцатую, на экспертизу. За ним уже машина пришла. Он, оказывается, опасный. Расступи-ись!

Петр мимикой подтвердил, что опасен, и свернул за Кланом на лестницу.

— Ноги не поломай, — остерег тот, придерживая Петра за щкирку.

— Слышь, Кочергина не видел? — обратилась к нему пробегавшая мимо Гитлер Югенд.

— Нет. В кабинете посмотри.

— Там заперто.

— Сама ищи, — буркнул санитар.

— А чего ты здесь? У тебя же выходной сегодня.

— Отгулы зарабатываю, — сказал Клан, ускоряя Шаг. — Мымра крашеная, — прошипел он, когда медсестра скрылась в отделении. — Все ей знать надо! Уйду отсюда на фиг. Пойду в морг, там, говорят, жить можно. У нас и тут нормально получалось, каждый месяц кому-нибудь побег устраивали, пока всякие уроды не...

— Меня в пятнадцатой не хватятся? — спросил Петр.

— Кому ты там нужен?

— Так... э-э... экспертиза.

— Направление липовое. Дружок бланки с печатями на принтере катает — только заполняй. В пятнашке о тебе и не знает никто. А наши рады избавиться. Ты же буйный, — хохотнул Клан, шутливо тыкая его в печень.

Миновав последний пролет, они спустились в вестибюль. Ничего примечательного внизу не оказалось — полукруглое окошко справочной, раздевалка, аптечный киоск в углу. Все было похоже на обыкновенную больницу. Если б не участие в этом деле Кочергина, Петр, пожалуй, мог бы купиться.

Значит, освобождение — подстава. Ловко разыграно. В один рукав — «жучок», в другой — радиомаяк, и гуляй, Петруха, ищи своих. Старый номер. Да, но Кочергин... Он же его грохнул, собственноручно. Чудная инсценировка... Опять что-то не сходится. По всем статьям, больничка натуральная. Только Валентин Матвеевич не очень в нее вписывается. Какой из него психиатр? Он, помнится, больше по международным связям. По связям, н-да...

Ку-клукс-клан громыхнул дверью и вывел Петра на улицу. У самого входа стояла белая «Волга»-пикап с красным крестом и заклеенными стеклами.

— Не расслабляйся, рано еще, — процедил санитар и, кивнув водителю, направил Петра к машине.

Как положено больному, Петр разместился сзади — внутри находился довольно мягкий лежак, обтянутый темным дерматином. Дверцы одновременно хлопнули, и «Волга», затрещав разбитым сцеплением, поехала к воротам.

В оконной пленке кто-то расковырял маленькую дырочку, и Петр мог наблюдать, как из будки вывалился сонный мужик, как долго он водил носом по документам и как наконец дал отмашку. Железная воротина немощно отползла в сторону, и машина вырулила в захлебывающийся зеленью переулок.

— Ну вот, Женька, а ты переживал, — раздался голос Клана. — Зарплата — копейки, халтуры на этой колымаге никакой, а тут — стольник. За десять минут. Вон там сверни. Слушай умных людей — и будешь в полном порядке. И здесь еще. Да, здесь. Местечко потише. Все, тормози. Эй, шизоиды-параноики! Как вам воздух свободы?

— Нормальный воздух, — отозвался Петр. — Распутывай, а то руки затекли.

— Я Коперфильда по ящику видел, он сам из нее вылазит, — сказал невидимый сзади Женька.

— Большой опыт, наверно, — сострил Клан, обходя длинный кузов «Волги». — Бабки точно при тебе?

— Во внутреннем, говорю же.

Машина остановилась в каком-то вонючем дворе, тесно заставленном мусорными баками. Вокруг помоек копошилась прорва нечистых голубей и столько же суетливых, прыгучих, как резиновые шарики, воробьев. Большинство окон было зашторено.

Да, дворик что надо. Две узких арки, невысыхающие лужи и вечный смрад. Свидетелей не будет.

Санитар помог Петру снять смирительную рубашку и сложил ее «конвертиком». Петр с наслаждением потянулся и размял ноющие плечи.

— Ну, давай.

— Я забыл, сколько с меня? — нахмурился он.

— Полштуки грина, — кротко объявил Клан.

— Какого «грина»?

— Блин... долларов, долларов, Петя. — Санитар отчего-то начал нервничать.

— А в рублях можно?

— Давай в рублях, мне по барабану.

— Сейчас.

Петр перебрал в кармане три червонца и задумался. Совсем без денег в город выходить было глупо. Но и тридцатка — тоже не деньги.

— А сдача есть?

— Какая, блин, сдача? Ты чего гонишь, козел? Ты без бабок, что ли? — взъярился Ку-клукс-клан. — Женька! Иди сюда!

— Я так и знал, — раздосадованно протянул водитель. — С тобой, идиотом, свяжешься... Сам разбирайся.

Не дожидаясь атаки, Петр незатейливо саданул Клана в пах и, пользуясь тем, что руки санитара оказались временно заняты, добавил правой в глаз.

— Теперь квиты. А денег у меня нет. Не завезли сегодня.

— Сво-олочь, — пропел санитар, опускаясь на грязный асфальт. — Женька! Да Женька, блин!

Сообщник высунулся из кабины и, оценив обстановку, дал по газам.

— Вот сволочь! — заключил Клан. — Ладно, иди, раз такой крутой. Гуляй. Бесплатно. Помни мою доброту. Ну хоть на пиво!..

— Я б тебя угостил, — сказал Петр. — Я не жадный. Но обстоятельства... Ты мне лучше вот что скажи...

Он замолчал, собирая вместе мучившие его вопросы, но так и оставил их при себе. Какой-то Ку-клукс-клан, какой-то несчастный санитар из психушки, промышляющий вызволением узников разума... Что он может знать? Он не спецагент, не провокатор, это ясно. Обычный обалдуй, и больница та — самая обычная.

— Иди-ка ты правда в морг, — посоветовал Петр. — Честное слово, с мертвыми хлопот меньше.

— Ты откуда такой прыткий взялся? Из Чечни?

— Из Народного Ополчения. Слышал?

— Нет, не слышал.

— Ну и дурак.

Пройдя через похожую на кишечник вереницу тухлых и темных дворов, Петр попал на какую-то невзрачную улочку. «Нижняя Мухинская», — прочитал он на треснутом колпаке из оргстекла и, не раздумывая, свернул направо, где светился прогал перекрестка — со светофором, с провисшими троллейбусными проводами и глупой рекламной вывеской «Бриллианты».

Нижняя Мухинская была до того тиха, что одним своим видом навевала покой и сонливость. Безобразные тополя вдоль мостовой, тяжелые струпья краски на стенах, отсутствие коммерческих палаток и обменных пунктов делали ее идеальной для съемок фильма о годах, скажем, шестидесятых или даже сороковых.

Скоро, метров через сто, она вольется в улицу пошире, растратит себя на блеск витрин, на хаос товаров, а пока Петр любовался, вдыхал и, жгуче страдая по куреву, пытался вспомнить... вспомнить — хоть что-то еще, кроме ослепившего миража, про бой у Кузнецкого, про молодого парня с мухой и взрывпакет на брусчатке.

Ничего не возвращалось. Ни важного, ни мелочей. Он даже отчества своего не знал — потому что сегодня ему не сообщили. Подумав об этом, Петр испугался. Через несколько часов наступит вечер. Если верить соседям по палате, то с минуты на минуту польются воспоминания, но ведь потом он заснет... А утром... Кто скажет, как его зовут? Утром он проснется более беспомощным, чем исколотый сульфой Гарри.

Нет, кое-что все-таки отложилось. В частности, охранники у выхода из отделения — он помнил всех четверых, а не только сегодняшнего. Уже что-то, уже не ноль. И КВН. Целую неделю по утрам. Это он тоже помнил. И еще — план побега. С трудом шел, со скрипом, но ведь в итоге получилось. Нет-нет, он далеко не безнадежен. А Кочергин, а Нуркин! Оба — из черного списка Народного Ополчения. Много их там, гавриков? У-у-у! На твой век, Петя, хватит.

Он дошел до перекрестка и остановился, размышляя, куда идти дальше.

— Эй, ты! Топай сюда! — начальственно крикнул парень у черного «БМВ». — Денег хочешь?

Тон Петру не понравился, еще больше ему не понравилась уверенность постороннего человека в том, что он нуждается в деньгах, однако он в них действительно нуждался.

— Чего тебе?

— Не «тебе», а «вам». Тьфу, ну вы, бомжи, оборзели! Толкнуть надо. До заправки. Во-он там. У тебя мышцы остались или пропил все? Короче, десятка. Взялся. Быстренька!

На молодом парне были превосходные брюки и симпатичная пестрая рубашка. Петру захотелось иметь такую же — он как раз спохватился, что сам одет с чужого плеча, да и бланш под левым глазом наверняка успел налиться всеми цветами радуги. Бомж и есть.

— За десятку сам толкай.

Владелец «БМВ», собравшийся было сесть за руль, многозначительно замер.

— Гордый пролетарий? Сельская интеллигенция? Две. Две десятки, но за это — бегом. Чтоб ветром сдувало. Ферштейн?

— Маловато. — Петр не приблизился к машине ни на шаг, но и уходить тоже не собирался.

— Сколько ж тебе надо, гегемон?

— Полштуки грина. Это долг отдать. И еще на жизнь.

— Ладно, клоун. Даю тридцать. Не за хамство, за находчивость.

— Сто рублей, и меняемся рубашками. Тот попытался изобразить гомерический хохот, но хохот вышел так себе.

— А зачем мне твоя? В ней, наверно, блохи живут.

— Не ходить же тебе с голым пузом, — резонно ответил Петр. — Не на пляже.

— Сам нарвался, бомжара, — тихо сказал парень.

Прохожие, предчувствуя конфликт, заторопились на другую сторону, а некоторые из пытливых пристроились возле троллейбусной остановки.

Человек в красивой рубашке расстегнул золотой браслет и опустил часы в задний карман, затем снял с круглого лба солнцезащитные очки и бережно положил их на приборную панель.

"Сам нарвался, — молча подумал Петр, занимая стойку. — А часы хорошие, «Картье». Если выгодно толкнуть, можно всю больницу у Клана выкупить. И устроить карнавал — прямо на Красной площади. Нуркину понравится.

Нет, — решил он. — Психов тревожить не станем, часы для другого пригодятся. Я по ним время засекать буду — что и во сколько вспомню. Скоро вечер. Скоро начнется".

— Давай, мил друг, не томи, — сказал он обладателю золотых «котлов» и модной рубашки. — Без тебя дел по горло.

Глава 6

Сначала Костя решил, что это всего лишь похмелье — тяжелое и безобразное. Потом понял: нет. Нет такой похмелюги, чтоб своя постель была неудобной, чтоб родная жена казалась посторонней бабищей, а на лице у нее обнаружилось столько изъянов, что и для посторонней непростительно.

Вылезая из-под одеяла, Константин приготовился к тошноте и головной боли, но организм был абсолютно свеж. Да и то сказать — двести грамм! А все же свалило вчера, прямо под корень срезало. И, уже заходя в ванную и одобрительно проводя пальцами под носом, Костя сообразил: не его вчера свалило. Другого кого-то. Того придурка, что отпустил немыслимые усищи, что таскался в школу — три раза в неделю, ну и получал соответственно. А дома — тоже получал, от этой обезьяны под названием жена. Вот житуха, елы-палы!

— Костя! Чайник поставь!

— Чего ты там крякаешь? — зло бросил Константин, выдавливая из тюбика зубную пасту. — Сама и поставь! И вообще, кто должен завтрак готовить?

Почистив зубы, он густо намылил лицо и с удовольствием побрился, особенно тщательно выскоблив верхнюю губу.

Настя встала рядом и жалостливо прислонилась к дверному косяку. Растерянная, растрепанная, толком не проснувшаяся — глаза как щелочки, на щеке красные складки от подушки... Тьфу.

— Кость, ты чего?

— А чего?

— Орешь с утра.

— А ты? «Поставь чайник»! Не видишь, я занят?

Ругаться он не собирался, но в то же время не понимал, как тот, усатый, до сих пор ее не придушил. Это ведь не только сегодня, это каждый день:

«Поставь чайник», «Помой посуду», «Сходи в магазин». Зараза...

— Ты что, Костя? — повторила она, повысив голос. — Ты что, дружок? Ты на кого орешь, кобель? Думаешь, я все забыла? Простила?! Где вчера шлялся?

— Заглохни, мымра, — не отрываясь от бритья, буркнул Константин и вытолкнул ее в коридор.

— К-как... к... как... — закудахтала Настя, вцепляясь в ручку и оттягивая дверь на себя, — Костя водил станком вокруг кадыка и боялся отвлечься. — Как ты?.. Как ты назвал?! Кого — меня?!

— Коня! — огрызнулся он. — Не дергай, а то порежусь. Кофе свари.

Настя сделала несколько глотательных движений и, ничего не ответив, удалилась. Константин закончил бритье, потом критически ощупал горло и намылил его по новой.

Умывшись и отметив, что полотенце пора бы постирать, он вышел на кухню и сел за стол. Жена, затевая какую-то нервную игру, вела себя подчеркнуто спокойно: сделала бутерброды, разлила по чашкам кофе, поставила рядом сахарницу. Сама уселась напротив.

— Мы начинаем новую жизнь, — сообщила Настя.

— Ну-ну.

— Мне все надоело. Твое образование, твоя работа, твои ученики... Это раньше было престижно, а теперь другое. Раскрой глаза! Времена изменились, Костя, и уже давно. Переждать не получится, Потому что ждать нечего. Людям безразлично, кто ты, им важно, сколько у тебя денег. Надо зарабатывать, понимаешь? А все твои «Волга длинней Миссисипи»...

— Миссисипи длинней, — спокойно возразил Костя. — Ну, продолжай.

Настя тяжело вздохнула и отодвинула чашку.

— В общем, так, — сказала она после паузы. — Мне все равно. Где, каким образом — это твое Дело. Деньги должны быть. Я не требую миллионов, но и копейки считать больше не стану.

— Короче, ультиматум.

— Да. Выбери, что тебе дороже.

— Получается, ты дороже. Ученики денег не требуют. Успокойся, это шутка. Сколько тебе надо?

— Ox, ox, крутой! Сейчас достанет лопатник и отслюнявит — капризной жене на булавки!

— Я спросил. Сколько?

— Не знаю. Чего прицепился? Заработай хоть что-нибудь, а там видно будет.

— Хорошо.

Костя встал из-за стола и пошел обуваться.

— Ты куда?

— За деньгами.

— Грабить, что ли, собрался?

— Ты же сама сказала — мое дело.

«Грабеж — это когда у живых, — подумал Костя. — А когда у мертвых — это как-то по-другому называется. Неважно. Хватит чистоплюйничать. Рыцарь нашелся. Нужны бабки? Будут». Сколько он их оставил на квартирах у приговоренных? Дурацкие принципы. Они для этой жизни не годятся. Для какой-то другой — может быть. Но другой у него нет.

— У меня тоже условие, — предупредил он. — Я изменюсь, но и тебе придется. Начнем с фигуры. Что-то я давно не видел твоей талии.

— Талии? — беспомощно улыбнулась Настя.

— А главное — грудь. У тебя должен быть третий размер, на худой конец — второй.

— Второй размер? — переспросила она.

— Лучше все-таки третий. Такая, как сейчас, ты можешь устроить учителя географии, но человек с деньгами найдет себе поприличней.

Костя специально не выбирал слов или, напротив, выбирал — те, что быстрее дойдут.

— Как же я?.. — растерянно пролепетала она.

— А я — как? Старайся, работай над собой.

— Смеешься, — с облегчением молвила Настя. — Я, наверно, слишком жестко... но и ты пойми, ведь трудно же...

— Я понял, понял, — кивнул он, надевая ветровку и проверяя по карманам ключи.

— Ты скоро?

— Как получится.

— А все-таки зачем ты сбрил усы?

— Так ведь новая жизнь.

С ветровкой Константин явно погорячился — солнце, несмотря на ранний час, припекало вовсю, к обеду могло раскочегарить и до тридцати. Возвращаться, однако, не хотелось. Не из-за глупой приметы, а потому, что дома — жена и трудный разговор. Этого он не любил.

Пройдя квартал, Костя свернул во двор и направился к трухлявому, как пень, трехэтажному дому. Благородная дамочка с пуделем посмотрела ему вслед и презрительно отвернулась. В доме остались лишь два одиноких пенсионера да многодетная семья, и если кто-то заходил в подъезд, так только затем, чтобы выпить или, наоборот, отлить.

Ни того ни другого Костя делать не собирался. Внимательно осмотрев горелый почтовый ящик с подозрительно свежим замком, он достал из нарукавного кармашка маленький ключ и вставил его в скважину. В глубине, под свернутой «Экстрой-М», он нащупал прохладную ребристую рукоятку. На этот раз он планировал обойтись без стрельбы.

Черный список, который сидел у него в голове не хуже таблицы умножения, составляли в порядке значимости, но ни этого, ни алфавитного порядков Костя не соблюдал. Он ликвидировал тех, кого в данный момент было легче достать, а всякие там системы пусть останутся для пижонов.

Сегодня он наметил Валуева. Казнить министра социального обеспечения можно было в любой момент — Валуев работал на дому, а семьи у него, как выяснил Костя, не имелось. На улицу Иван Тимофеевич выходил редко, в основном — вечерами. Проветриться, размять ноги и, вероятно, придумать на свежем воздухе новую мочиловку. Валуев писал боевики. Пек их, как блины, в месяц по штуке, но в звезды так и не выбился — то ли таланта не хватало, то ли раскрутки, черт его знает. Жил безбедно, но без особого шика. В Интернете висел по десять часов кряду — пресс-конференции, гнида, устраивал. Костя однажды подкинул ему пару вопросиков — был в гостях у товарища и воспользовался случаем, — так Валуев ответил. Он всем отвечал. Тщеславный, гаденыш. «На это и купим», — решил Константин.

Он прошел мимо арки, похожей на ту, что была у подъезда Панкрашина, и споткнулся. Вместе с аркой вернулось странное ощущение какого-то противоречия, даже несуразности. Не мог Валуев быть писателем и дома безвылазно сидеть тоже не мог. Министр же! Его чуть не каждый день в новостях показывают... или постой...

Костя совсем запутался. Не появлялся Иван Тимофеевич в новостях — ни вчера, ни позавчера, никогда вообще, но в то же время Константин помнил, что Валуева знает вся страна, и пресс-конференции у него были — не интернетовские, а нормальные, с живыми журналистами.

Константин суеверно пощупал, не появились ли усы, и плюхнулся на ближайшую лавочку. Сознание словно разделилось на две части: одна талдычила про Валуева-министра, другая утверждала, что для такой должности Валуев-бумагомарака жидковат. Каждая из этих версий тянула за собой длинный хвост взаимоисключающих воспоминаний: об отряде Народного Ополчения и нелюбимой работе в школе, о связях с шикарными женщинами и тягомотине семейной жизни, о разных знакомых, о жутких попойках и о том, как позорно вчера окосел с половины пузыря.

Обе версии были реальны, но, как Костя заметил, не вполне равноценны. Та, в которой он воевал, рисковал и безбожно блудил, была роднее. Ее он знал куда лучше, чем вторую — с дырявым глобусом на учительском столе, со смешной зарплатой, со стремительно стареющей Настей.

Имей Константин склонность к теоретизированию, он, не исключено, просидел бы на лавке до вечера, но этим боец Народного Ополчения не страдал. Учитель географии поворчал для порядка и сдался. Куда ему было тягаться! Таких, как он, Костя отстреливал дюжинами.

Через десять минут Константин садился в вагон метро. От параллельной биографии остались только затухающее раздражение, не слишком стильная одежда и возможность быстро попасть в любой конец города. На самом деле — в этом он был убежден — метро уже третий месяц как затопили.

Проехав пару остановок, он окончательно выбросил из головы всю эту чушь и занялся мыслями действительно важными. За второстепенной фигурой министра собеса подходила очередь вице-премьера Немоляева, имевшего три судимости. Костя опасался, что Немаляева ему не одолеть. В мире, где работало метро и не было комендантского часа, двадцать лет зоны значили поболе, чем собственный банк.

Выйдя на «Новых Черемушках», Костя огляделся и, раздосадованно цыкнув, спустился обратно. Он всегда путал эти полуокраинные районы и никак не мог запомнить, где и куда нужно поворачивать. Перейдя на противоположную сторону, он еще раз огляделся. Да, здесь.

От улицы тянулась, пропадая в деревьях, бесконечная цепь серых «хрущевок». Два дома отсутствовали — на их месте золотой фиксой торчало высокое кирпичное здание. Там, на четырнадцатом этаже, и трудился писатель Валуев.

Поднявшись, Константин вынул изо рта жвачку и поделил ее на порции. Затем залепил «глазки» у трех дверей и подошел к четвертой.

Валуев не отзывался долго, больше двух минут, но Костя точно знал, что он у себя, — электросчетчик вращался как бешеный. Наконец послышались шаги, и за чистенькой обивкой клацнули замком.

— Добрый день, Иван Тимофеевич, — с легким подобострастием произнес Константин.

— Здрасьте. Вы ко мне?

Валуев величаво поправил бархатный халат, под которым виднелись рубашка в тонкую полоску и шейный платок.

«Богема, твою мать», — внутренне ухмыльнулся Костя.

Ивану Тимофеевичу было пятьдесят с небольшим — самый расцвет интеллектуальных сил. В таком возрасте человек либо спивается и тупеет, либо обнаруживает в себе спящие таланты и принимается их будить. Валуев был как раз из этих, из перспективных. По крайней мере, хотел таковым казаться.

— К вам, Иван Тимофеевич. Извините, что без договоренности, на это есть особые причины. Меня зовут Константин.

— Очень приятно, Константин, прошу. — Валуев раскрыл дверь шире и посторонился.

«Что ж вы такой доверчивый, батенька, — подумал Костя. — Ведь не на даче в Абрамцеве — в Москве. В городе криминальном и вообще достаточно мерзком».

— Чему обязан? — спросил в спину литератор. Константин подавил снисходительный смешок и, дождавшись, пока не щелкнет язычок замка, ответил:

— Мы создаем издательство, и я...

Дверь закрыта. Можно начинать.

— А! Ясно, ясно. — Валуев дружественно приобнял его за плечи и повел в кабинет.

На широком письменном столе работал принтер — видно, господин сочинитель расстарался на новый боевичок. Рядом мелькал флажками-окнами монитор. У боковой стены, напротив серой рамы из ПВХ, стоял книжный шкаф-купе, до потолка забитый разноцветными корешками.

— Вы ведь понимаете, я профессионал... — Валуев церемонно прикурил и исподлобья зыркнул на Костю. — Оцените свои возможности. Если у вас молодое издательство...

— Вы о гонорарах? Мы платим в полтора раза больше, — неизвестно к чему ляпнул он.

Продолжать разговор не имело смысла, но Константин неожиданно для себя очаровался магией творчества. Сейчас, при нем, возникал никем не читанный роман, и это рождало ощущение сопричастности.

— Соблазн велик, — заметил Валуев. — Но у меня связаны руки. Договор заключен не только на эту вещь, но и на две следующих.

— Серьезно? — не поверил Костя. — Договор на те, которые вы еще не написали?

— Что в этом особенного?

— Необычно как-то. Их еще нет, а вы уже... А если не будет вдохновения?

— Вдохновения? — Валуев озадаченно посмотрел на свою сигарету и обронил пепел. — Вы откуда? Вы кто?

И то верно. Хватит дурака валять.

Отсекая путь из кабинета. Костя шагнул вправо и подкинул в руке нож.

— Ко мне сейчас придет консультант, — скороговоркой предупредил писатель. — Он майор милиции. Но если вы немедленно уберетесь...

— Пустое, Иван Тимофеевич. Никакого майора вы не ждете.

— У меня есть связи в МВД. Вас будут искать. А денег в доме все равно нет. Так, на текущие расходы. Остальное в банке. Нет резона.

— Есть, и еще какой.

— Драгоценностей не держу. Компьютер возьмете? Он тяжелый, плюс монитор. Не дотащите. К тому же слишком приметно. — Валуев без всякой на то причины перестал нервничать и двинулся вдоль стола — к тумбе.

Константин простил ему еще десять сантиметров, но, когда рука литератора рванулась к верхнему ящику, не стерпел и, прыгнув вперед, горизонтально полоснул ножом по щегольскому халату. Валуев вскрикнул и завалился на клавиатуру — летящие флажки исчезли, и белое поле экрана исторгло нескончаемое слово из одних согласных.

Кроме степлера и веера карандашей, в ящике лежал сказочных размеров револьвер — вороненый восьмизарядный «люгер» сорок пятого калибра, который, вздумай Валуев стрелять, отдачей разбил бы ему лоб.

— О-о! — Костя заглянул в ствол, но тут же разочаровался. — Ваши крутые герои наверняка учат фраеров не держать газовое оружие. А сами что же? Ведь это правда, Иван Тимофеевич, газовик — он только от насильников. Вы боитесь насильников?

Валуев, кряхтя и капая кровью, опустился вниз. Немного посидел, раскачиваясь, и откинулся на спину.

— Забирайте. В шкафу деньги. В большой комнате. Не трогайте меня, — произнес он, еле дыша.

— Да я ведь не за этим, Иван Тимофеевич.

— Берите все. И уйдите. Вызовите «Скорую». Прошу вас.

Константин не спеша высыпал патроны и, встав на цыпочки, положил их на книжную полку. Потом педантично защелкнул барабан и убрал «люгер» обратно в стол. Пугач ему был не нужен.

— За деньги спасибо, выручили, — сказал он. — Но я вообще-то не грабитель. Мне бы справочки навести.

— Справочки? X... Х-х... — Валуев утробно кашлянул и застонал от боли. — Я же вру, сочиняю. Про все эти разборки. Если что совпало, так случайно. Советовал мне Владик — осторожней надо. Вдруг за чистую монету примут...

— Какой Владик? — насторожился Константин.

— Савельев. Тот, майор.

— А другие? Как насчет других Владиков? Допустим, Нуркин...

— Не слышал никогда. Или постойте... Нет. У меня в одном романе Норкин был. Но я его придумал! Если кого обидел...

— Обидел, Иван Тимофеевич, обидел, родной. Да что уж теперь, поздно воспитывать. Приговорили тебя. Желаешь умереть попроще — назови адрес. Будешь молчать — сдохнешь в страданиях.

— Вы же псих! — с ужасом пробормотал Валуев. Костя приподнял писателя за лацкан и, приблизив его перекошенное лицо к своему, сказал:

— Я одного гада на кишках удавил. Знаешь, сколько у него кишок было? По всей комнате валялись. Ментов небось неделю рвало. А меня — нет. У меня рвотный рефлекс отсутствует. Так что побеседуем.

Валуев округлил глаза и, замычав, сделал несколько энергичных движений ногами, но стоило Косте отпустить халат, как он рухнул на пол.

— Зачем выпустил? — горестно произнес он. — Не убивайте...

— Мне только это и говорят. Нет чтоб адресок шепнуть, избавить себя от неприятных мгновений. Ну?! Колись, Иван Тимофеевич! Ты же не каменный. Будет больнее.

Константин поставил ботинок на живот писателя и легонько, пока еще для острастки, нажал.

— А-а! А-а-а!! — замотал головой Валуев,

— Что "а"? Где найти Нуркина? Хорошо, я тебе помогу. Нуркин живет по чужим документам, — медленно, почти по слогам проговорил Костя. — Его новая фамилия... Ну? Его фамилия... Иван Тимофеевич! Пожалей себя!

— Чижов, — выдавил тот, хлюпая красной слюной.

— Дальше. — Костя перестал давить, но ботинок не убрал. — Дальше! Имя, адрес.

— Алексей. Ленинский проспект, сорок два.

— Квартира. Не тяни резину!

— Сорок... сорок два.

— Так. Ты у него был?

— Чего вы от меня хотите? — взмолился Валуев.

— Был? — рявкнул Костя.

— Да, — безвольно проронил писатель.

— Отлично. Какой у него этаж?

— Не мучьте меня...

— Этаж!

— Шестой, — не вполне уверенно ответил Валуев.

— И телефон, — потребовал Костя.

— Четыреста двадцать... — начал тот, но Константин внезапно снял с живота ногу и врезал ему под ребра.

Иван Тимофеевич уже не кричал — только схватил губами воздух и кисло, как дряхлый старик, заплакал.

— Адрес ты взял с потолка, — холодно проговорил Костя. — Четыреста двадцать — это другой район. И этаж тоже. Сорок вторая квартира на шестом этаже находиться не может. Одного не пойму: почему его все выгораживают?

— Не знаю я никакого Чижова, — захныкал Валуев. — Что хотите расскажу, только...

— Нуркин, — напомнил Константин. — Нур-кин, а не Чижов.

— Не знаю я-а-а! — заныл допрашиваемый. Костя сел в удобное крутящееся кресло и с сожалением посмотрел на писателя. Тот бессмысленно шевелил руками, пачкал палас кровью, но колоться, кажется, не собирался. Боль, которую он терпел, не шла ни в какое сравнение с той, что знал Костя, но все же это была Боль — с большой буквы. А выдержку Костя уважал.

Налюбовавшись летающими по экрану флажками, он решительно поднялся и подошел к окну. Позолоченная ручка издала мягкий щелчок, и рама с чавканьем повернулась. Константин высунулся наружу и посмотрел, нет ли внизу людей. Людей не было.

— Не на-адо, — слабо протянул Валуев.

— Видел бы ты себя на параде. Гордость, достоинство! Мимо колонну гнали, а я за оградой стоял. Вроде Правительство ваше паскудное приветствовал. Как все остальные. А я на самом деле друзей искал — в той колонне. И нашел. Двоих. Я знаю, что потом с ними было.

Костя прищурился и, переждав, пока какой-то сухарь в груди не впитает подступившие слезы, торжественно произнес:

— Именем Народного Ополчения.

На зеленом паласе осталось темное пятно — на самоубийство совсем не похоже. Но к этому Константин и не стремился, он хотел, чтобы члены Чрезвычайного Правительства уяснили: на них объявлена охота. В то же время Костя сознавал, что ничегошеньки они не поймут, так как Правительства вроде бы не существует. Эти мысли здорово рифмовались с его недавним открытием, и, быть может, именно поэтому он поторопился от них избавиться.

Человек поправил антенну и повертел колесико настройки. Радио он ненавидел, но еще хуже он переносил тишину. Добившись чистого приема, он увеличил громкость и поставил кастрюлю в раковину. Пельмени он ненавидел посильней радио, однако считал, что стряпня для мужика — занятие постыдное.

С тех пор как он расстался с женой, человек только и делал, что терпел. Со временем он даже научился получать от своих страданий какое-то удовольствие. Хотя нельзя сказать, чтоб это удовольствие было большим.

— Только что нам стало известно об очередном дерзком преступлении в столице, — гордо объявил ведущий. — Мы передаем эту новость первыми.

Человек закрыл кран, переставил воду на плиту и включил газ.

— Час назад в своей квартире был убит известный писатель, автор многих бестселлеров Иван Валуев. Детали пока держатся в секрете, но наши источники в прокуратуре сообщают, что Валуеву нанесли ножевое ранение, а затем выбросили его из окна. Подробности слушайте в ближайшем выпуске новостей, который выйдет в эфир через двадцать минут.

Конфорка шипела, наполняя кухню удушьем, но человек этого не замечал. Он все так же стоял, отрешенно глядя на кастрюлю.

* * *

Константин прошел через турникет и машинально — так, как это делало большинство пассажиров, — посмотрел на обратную сторону карточки. Осталась одна поездка. При том, что нормальные люди ездят в метро два раза в день — туда и обратно, — у него часто выходило нечетное количество, и одна поездка получалась лишняя. Костя любил поразмышлять о метафизическом смысле этого явления, но сейчас было недосуг, поэтому он просто пожал плечами и сунул билет в нагрудный карман.

На ступенях сидел одноногий старик с баяном, точнее — рядом с баяном, поскольку инструмент стоял у стены, возле облупленного костыля. Инвалид же, развернув газетку, деловито кушал крутое яйцо. Почувствовав обычную неловкость, Константин поспешил мимо. Вообще-то он подавал, и не по двадцать копеек, как некоторые, но в данный момент позволить себе этого не мог. Настя с самого утра закатила скандал, дошло даже до ультиматума — мол, или заработки, или развод. Костя в ответ как-то отбрехивался, дерзил, впрочем, разговор он помнил довольно смутно, главное, что протаскался до обеда, а денег так и не достал. Более того, воспоминания о поисках пресловутых денег тоже куда-то ускользали, перемешивались и норовили притвориться сном.

Зато сон, который так упорно навязывало подсознание, был действительно хорош. Косте снилась богато обставленная квартира и ее хозяин — добрый интеллигент. Хозяин пригласил его в кабинет, где они долго и приятно беседовали, а в конце он подарил Константину несколько сот рублей. Он дал бы еще, но больше у него не было. Костя поблагодарил и почему-то запихнул деньги в правый ботинок.

Подумав об этом, он ощутил легкое неудобство — именно в области стопы. Недоумевая, Константин облокотился о перильце, затем поджал правую ногу и пощупал обувь. Под пальцами хрустнули свернутые купюры.

Инвалид шумно проглотил сухой желток, отряхнул ладони и взялся за баян.

— Москва-а золотогла-авая!.. — затянул он, тоскливо кося глазом на четыре сотни.

Не соображая, что делает, Константин зажал в кулаке деньги и двинулся к старику.

— Убери, убери, сынок. С ума не сходи, — сказал инвалид, чудесным образом укладывая слова в ритм песни. — Думаешь, дед не видит, у кого шальные, а у кого трудовые?.. Арома-ат пиирожко-ов... Дед все понимает. Рупь-два милуешь, и спасибо. А нет — я не в обиде. Я ж понимаю...

Совсем смутившись, Костя быстро закивал и полез по карманам. Разыскав стопку каких-то монет, он бережно положил их в брезентовый чехол и, пробормотав что-то благодарственное, вприпрыжку сбежал к тормозящему поезду.

Деньги не исчезали и не жгли ладонь, они просто были, невесть откуда взявшиеся четыреста рублей. Четыре новеньких, незатертых сотенных — от щедрого человека из волшебного сна.

На Костю стали обращать внимание, и он, спрятав банкноты, ушел в другой конец вагона. Потеснив пацана в бейсболке, надетой задом наперед, он сел и прикрыл глаза. В голове все звучали «конфетки-бараночки» и душевный голос одноногого баяниста: «...у кого шальные, а у кого трудовые...» Константину было крайне важно разобраться, какие же у него. Шальных, то бишь сомнительного происхождения, денег он иметь не мог — даже теоретически. Значит, честные, значит, заработал. Вот Настя обрадуется! Где заработал-то?.. Настя будет Довольна...

Он незаметно задремал, а когда, вздрогнув, открыл глаза, в окне мелькали незнакомые колонны.

— Какая сейчас? — испуганно спросил он у женщины, сменившей подростка.

— "Сухаревская".

Константин обескураженно тряхнул головой и встал у дверей. Вестибюль унесся влево, и за пыльным стеклом заплясали бесконечные кабели. Через долгие две минуты из темноты вынырнула следующая станция. Константин прикинул, сколько придется ехать назад, и закручинился — приближался час пик с давкой, взаимными укорами и вечной московской бестолковщиной.

Едва створки раздвинулись, он бросился из вагона — напротив, быстро наполняясь пассажирами, стоял встречный состав. До середины платформы Костя добрался относительно легко, но в центре его остановили, затолкали и потащили в сторону. Он злился и проклинал, но бороться с толпой было бесполезно — его несло вдоль поезда, в котором уже прозвучало бесповоротное «двери закрываются».

«Люди, вы стадо, — с глухим раздражением подумал он. — Вас бы на подводную лодку во время пожара».

Идея Косте настолько понравилась, что он на мгновение перестал сопротивляться и побрел вместе со всеми к эскалатору. Попадая в метро, он начинал искренне ненавидеть человечество, однако к столь радикальной идее пришел впервые. Да, на подлодку. И обязательно с пожаром — чтоб в суматохе друг друга передавили. Чтоб на дно — всем стадом.

Константин поразился, как это легко — желать чужой смерти. Он давно знал, что не любить для человека так же естественно, как любить, но, воспитанный в духе гуманизма, старался держать подобные знания где-то глубоко, на нижних полках. Теперь же, взбесившись от коллективной тупости пассажиропотока, он дал волю самым черным фантазиям, вновь и вновь представляя себе людей, мечущихся по тесным каютам. Войдя в азарт, он даже не заметил, как легко и правдоподобно его воображение рисует внутренности подводной лодки. Словно когда-то, давным-давно, а может, и в другой жизни, эти внутренности были для него домом.

Перебегая взглядом от одного пассажира к другому, Костя мысленно ставил их в различные затруднительные положения и так же мысленно улыбался... Пока не заметил в толпе новое лицо.

Это был он, его командир. Его родной сотник — человек, вытащивший Костю из дерьма, подаривший ему первый автомат и цель в жизни. Научивший презирать смерть. Убитый в уличном бою.

Если б Костя не видел этого сам, он бы, наверно, не поверил. За сотником ходила слава бессмертного, заговоренного против пули и ножа и даже против насморка. Странно, но командир и впрямь никогда не болел. А три месяца назад... Или два?.. Проклятая память!..

Они сидели в бэтээре, и их можно было достать только гранатой. Сотник вылез из люка. Его предупреждали насчет снайперов, но он их никогда не боялся. Высунулся почти по пояс и раздавал приказы — за броней шли два отделения. Ему было важно, чтобы сотня все сделала правильно и не подвела соседей. У него было развито чувство долга. И еще — нюх. Но иногда нюх отказывал... Костя не сразу сообразил, что вспышка за смотровым окном — это взрыв. Он принял ее за что-то другое, хотя ничего другого на Кузнецком быть не могло.

Просто разум не мог смириться... Он еще спросил у сотника, откуда фейерверк, и, когда тот не ответил, потрепал его за брючину. А сотник сполз в кабину. Он был мертв — уже секунд десять, но почему-то продолжал стоять. И у него не было лица. Совсем не было.

— Петр! — позвал Костя.

На него посмотрело сразу несколько человек, но сотника среди них не оказалось. Померещилось?

— Петр!! — крикнул он.

Люди шарахнулись в стороны, кто-то принялся язвительно шутить, но Косте было не до условностей. Он отчаянно рвался туда, где только что стоял сотник или кто-то чертовски на него похожий. В этом вряд ли был какой-то смысл, ведь он сам все видел — тогда, на Кузнецком, но надежда на чудо, скверная черта русского характера, заставляла его пробиваться сквозь потную гущу дальше, к переходу на Кольцевую. Чем энергичней он работал локтями, тем скорей ему уступали дорогу, а всякие красноречивые покашливания его не волновали. Он был один — в целом мире, и он готов был с этим миром сразиться, лишь бы догнать своего сотника.

— Петр!! Ты где?! — исступленно заорал Костя. Теперь обернулись все, и он, пользуясь возникшим оцепенением, бешено завертел головой. Взгляд на миг выхватил из толпы знакомый профиль: покатый лоб, убегающие на затылок волосы, нос картошкой, круглый старушечий подбородок — все рубленое, контрастное, как на черно-белом снимке. Нет, это не Петр. Конечно, не он, это чья-то чужая морда, но почему она его так зацепила?

Константин моргнул, и морда исчезла, а через один удар сердца он уже не мог с уверенностью сказать, действительно ли там кто-то был или это ему пригрезилось. Стадо пришло в движение, и Костя понял, что никого не найдет.

Матеря себя за то, что отвлекся, он отступил к колонне. Если б он смог встретиться с сотником... Но как? В мире с действующим метро многое было по-другому. Многое находилось не на своем месте — члены Чрезвычайного Правительства работали черт знает кем, а от Народного Ополчения осталась лишь одноименная улица на «Октябрьском поле». Две трети черного списка он совершенно спокойно разыскал через справочное бюро на Киевском вокзале, но адрес Петра не спросил — он помнил его сам. И, конечно, ни разу к нему не ходил. К кому идти, если Петра убили?

А если нет?

Костя решительно вышел из-за колонны и влился в реку, текущую к эскалатору. Час пик — не лучшее время для поездок, особенно с двумя пересадками. До «Арбатской» он доедет и на тачке. В кармане похрустывали плотно сложенные четыре сотни, деньги, происхождение которых его так тревожило — совсем недавно. Давно. Это было давно. И, главное, не с ним. Тот малахольный географ удавится, но на тачку не разорится, а он, Костя Роговцев, может себе позволить. Тем более за счет беллетриста Валуева, царство ему небесное.

Машин в городе было пруд пруди, и на такси получилось еще дольше, зато с комфортом. Показывая, где свернуть, Костя на всякий случай пояснил:

— У магазина «Мелодия».

И по привычке добавил:

— Который взорвали прошлой зимой.

— Чего взорвали? — оторопел водитель.

— "Мелодию", — буднично ответил Константин. — Или у вас не взрывали? Значит, это только у нас.

Таксист поцокал языком, но промолчал. Он на своем веку слышал и не такое.

Костя велел остановиться у красной кирпичной школы с чудным номером «1234» и, заплатив сверх оговоренной суммы, зашел в подъезд старого пятиэтажного дома.