Слой (№1) - Слой

Евгений Прошкин

Слой

ПРОЛОГ

Тоннель все не кончался.

Переднее колесо скрипело и притормаживало, от этого каталка стремилась развернуться и чиркнуть о правую стену. Санитар матерился и сбивался с шага. Не будь у него за спиной сопровождающих, он бы не спешил.

Роговцев лежал с закрытыми глазами, но почему-то видел все: уставшего санитара, бесконечность голубого кафеля и стойку с перевернутой бутылью. Из нее по желтоватой трубочке что-то текло — и втекало прямо в него. Тела Роговцев не чувствовал.

Каталку завезли в лифт, и сопровождающие встали по обе стороны. Черно-красные береты. Гвардия Чрезвычайного Правительства. Лучше бы он умер сразу.

По мере того как кабина поднималась, стал слышен треск на улицах — похоже на лесной пожар. Это и был пожар. Москва горела третий месяц. Дома, кварталы и целые микрорайоны переходили из рук в руки, от них мало что осталось, но их символическая ценность во сто крат превышала материальную. Война шаталась по городу, как слепой бродяга: сегодня она была в Кунцеве, а завтра могла оказаться в Черемушках.

Но это завтра будет уже без него. Роговцев знал, что не выживет. Если его и заштопают, за дело возьмется следственная группа, а они потрошат почище фугаса.

Санитар лязгнул раздвижной перегородкой и вытолкнул тележку в коридор. Их уже ждали. Сосредоточенная женщина взяла у гвардейца какие-то бумаги, а мужчина в зеленом халате покатил Роговцева дальше. На этом этаже было много народу, но еще больше — дверей.

Реанимация? Зачем? А если он не выдержит допросов? А сейчас так хорошо... тела почти нет. Оно стало ненужным. Дотянуться бы до желтой трубочки и незаметно пережать...

Роговцева ввезли в большую светлую комнату и переложили на стол. Он разглядел лица врачей и с тоской понял: его спасут.

«Помогите, — бессильно подумал Роговцев. — Помогите мне уйти».

— Не знаю, — сказала женщина гвардейцам. — Пятьдесят на пятьдесят.

Сбоку что-то зашелестело. Потом звякнуло. Голоса поплыли разведенной акварелью. Роговцев мотнул головой и, не открывая глаз, увидел столик с сияющими инструментами. Рядом колыхалась невыносимо яркая оранжевая шторка.

ЧАСТЬ 1

ПРОРЫВ

Глава 1

Оранжевый цвет Константин не любил — возможно, из-за аллергии на цитрусовые, поэтому, увидев девушку в оранжевом, нервно погладил щеку и поспешил к лифту.

— Ой, подождите, подождите! — крикнула она, торопливо выдергивая ключик из почтового ящика.

Звук получился неприятный, ножом по блюдцу, да и голос у девицы был не ахти. Оранжевый голос.

Наверху что-то грузили, и на второй лифт надеяться не приходилось. Константин посторонился, пропуская девушку в кабину, и та инфантильно сообщила:

— Мне на восьмой.

От оранжевой невыносимо перло дезодорантом и сигаретами — кажется, хорошими, но, поскольку Костя не курил, хорошие сигареты его раздражали не меньше, чем плохие. Он ткнул пальцем в кнопку "8" и постарался не дышать, но вскоре сдался. Переступив с ноги на ногу, девушка с нарочитым интересом принялась просматривать почту. Пачка Рекламного хлама громко шуршала и воняла типографской краской. Среди разнокалиберных листовок торчала бесплатная «Центр плюс» — Константин и сам получал такую же. Вместе с другими жильцами он кидал ее прямо на пол, пока уборщица не додумалась поставить в углу картонную коробку.

Девица глухо кашлянула и опустила руки по швам. На маленькой острой груди топорщилась виниловая аппликация «DOLCE & GABBANA» — Костя попытался вспомнить, что это значит, но ему, как всегда, не удалось. Да он особо и не надеялся.

Нижний край оранжевой кофточки обрывался в десяти сантиметрах от тугих атласных брюк, оставляя неприкрытым плоский загорелый живот. Константин невольно покосился на ее пупок, но заставил себя отвернуться.

Из лифта они вышли вместе. Девушка с сомнением посмотрела на Костю и остановилась у двери с овальной табличкой «ЗО».

«Не надо тебе сюда! — чуть не вырвалось у Константина. — Не надо, девочка, ты ведь не отсюда».

Почувствовав, что мужчина не двигается, она отчаянно вдавила звонок.

Жаль девчонку.

С той стороны тихонько брякнули — в выпуклом «глазке» на мгновение появилась ярко-желтая точка. Затем щелкнул замок, и за открывающейся дверью сказали:

— Привет, Надюш, хорошо, что зашла. Передай маме...

Константин выдернул лезвие, и оранжевая кулем повалилась куда-то набок. Женщина в старом спортивном костюме завороженно смотрела на девушку и по-настоящему испугалась лишь после того, как голова Надюши стукнулась о шахматную плитку пола. Костя перехватил нож рукояткой вперед и резко ткнул им женщину в зубы — чтоб не кричала. Потом затащил оранжевую в квартиру и, прикрыв дверь, спокойно спросил:

— Морозова? Ирина Иванна?

— Кто вы?.. Что вы?.. — просипела она, выдувая кровяные пузыри.

Константин глянул в «глазок» и, убедившись, что на площадке никого нет, ударил женщину еще раз — опять рукояткой и опять по лицу.

— Морозова? Отвечать!

— Да, да, я Морозова, Ирина, — трясясь и всхлипывая, залепетала она.

— Тебя не узнать. Изменилась, прическу сделала.

— Прическу? — переспросила женщина, машинально коснувшись волос.

— Именем Народного Ополчения... — медленно и внятно произнес Костя.

— Ополчения?..

Ее разбитое лицо засветилось надеждой. Она не совсем поняла, о каком имени вдет речь, но, услышав про улицу Народного Ополчения, вдруг поверила, что мужчина просто ошибся адресом. Даже темный ручей, выползавший из-под тела Надюши, не мог помешать ее внезапной уверенности в том, что все закончится благополучно.

— Ополчения, — подтвердил Костя, проводя ножом широкую дугу. Рессорное, зоновской работы, лезвие прошло через горло почти без препятствий. — Есть кто дома? — громко спросил он.

— Ириша, кто там? — отозвался откуда-то занятой голос.

Вот черт. Морозова, оказывается, мужика завела. А говорили — синий чулок.

— Ириша?! — крикнули из дальней комнаты.

— Иду, иду, — буркнул Костя.

Лишней крови он не любил, но так уж сегодня складывалось.

* * *

Проснувшись, он прислушался к ощущениям в мочевом пузыре и решил не открывать глаз. Веки пропускали розоватый утренний свет; часов семь-восемь, предположил он и убедительно захрапел.

Скоро начнут подниматься, кто — по собственной воле, кто — под окрики медсестры, но так или иначе к половине девятого все уже будут на ногах. Он догадывался, что его это коснется тоже, но вставать не торопился. Пусть его разбудят. Тогда он узнает...

— Эй! Хватит дрыхнуть! — огласил палату смолянистый бас.

Хорошо, но недостаточно.

— Слышь, нет? Сегодня Гитлер Югенд дежурит, — предупредил тот же голос. Еще. Скажи еще что-нибудь.

— Петруха!! Помер никак?

«Петруха». Петр, значит. Ну что ж, Петя, с добрым утром.

Он отчаянно, во весь рот, зевнул и усердно потер глаза. Сел, свесил ноги, шаркнул пятками по приятному линолеуму и выгреб из-под кровати тапочки.

Он знал, что когда-нибудь его расколют, однако ничего лучшего пока не придумал. Если б им позволили иметь карандаши, он мог бы написать свое имя на тумбочке, и тогда по утрам ему не пришлось бы прибегать к этой уловке. Однажды басовитому соседу надоест его будить, или их разведут по разным палатам, или что-то еще — долго на одной и той же хитрости не протянешь, но другой у него в запасе не было. Каждый день он начинал с выяснения имени. Имя — это уже немало. Это гораздо больше, чем лицо. Это почти личность.

Стало быть, Петр. «Хорошо бы запомнить», — безнадежно подумал он, накидывая ветхий халат.

Голосистый стоял у окна и разрисовывал пыльное стекло какими-то каракулями. Он имел соответствующую басу густую черную бороду и неимоверно отросшие патлы, в которых пряталось почти все лицо. Петр лишь скользнул по нему взглядом, заранее зная, что завтра придется знакомиться по новой. Память хранила только самое необязательное: например, что Борода любит смотреть в окно, а вон тот сухой дедок в углу насилует соседей на предмет шахмат. Также Петр помнил, где здесь столовая, и где туалет, и то, что кран с горячей водой откручен, а труба забита деревянным чопиком, и еще сотню или даже тысячу всяких мелочей, но вот главного, самого главного...

— Ну что не ясно, больные? — с заметным малоросским акцентом протянули в коридоре.

В палате появилась молодая медичка с пегими, пережженными волосами и ярчайшей помадой на тонких, как две веревочки, губах. Ей наверняка не было и восемнадцати, но в роль строгой наставницы девочка вошла крепко. Как и всех остальных, Петр видел ее впервые, но почему-то сразу сообразил, что Гитлер Югенд — это она и есть.

— Подъем, ну?! Заправить койки, в туалет и жрать. После завтрака собеседование. В десять — Зайнуллин, в одиннадцать — Еремин, в двенадцать — Караганов. У кого башка дырявая, потом повторю. По отделению не шляться, сидеть в палатe. И говно за собой спускайте, холуев нет, — добавила медсестра, словно без этого ее приветствие было бы неполным.

— Небось никто не любит, вот она и бесится, — беззлобно заметил Борода, продолжая чертить пальцем разнообразные фигуры.

— А как ее, суку, любить? За такой базар у нас бы жопу лопатой разворотили, — отозвался молодой человек с острым кадыком и глазами навыкате.

Из пятерых соседей по палате фамилия Зайнуллин подходила только ему, и Петр завязал узелок на память — может, до вечера пригодится.

— Курить у кого-нибудь есть? — спросил он, опережая ответ какой-то смутной и трагической догадкой.

— Курить нам не разрешают, — скорбно проронил бородатый.

— Опять, да? — сочувственно произнес вероятный Зайнуллин и, не поленившись пройти через всю палату, представился: — Ренат. Это — Сережа, наш художник, там — Вовчик и Сашка, а это — Полонезов, но его надо звать Гарри.

Старик степенно кивнул.

— Вовчик и Сашка косят, поэтому с нами не разговаривают. Брезгуют, суки, — с вызовом произнес Ренат. — Я в армии таких, как вы, чмарил до последнего, — сказал он, обращаясь к ним уже напрямую. — Начиналось обычно со стирки носков, а заканчивалось...

Петр ощутил, как из черной глубины беспамятства всплывает ряд разрозненных картинок, но сосредотачиваться на них. не пожелал — просто понял, что в свое время служил. Это было совсем не то, что ему сейчас требовалось.

Вовчик, здоровый и довольно спортивный юноша, угрожающе поднялся, но Ренат предостерег:

— Не рыпайся, сука, а то заместо статьи в военнике сульфу получишь. И продвижение на четвертый этаж. На четвертом буйные, — пояснил он специально для Петра.

Догадка, зудевшая неуловимым комаром, моментально оформилась: это психушка. Кажется, раньше до него доходило медленнее, а теперь не успел пописать — уже сориентировался. Два-три года, и память вернется. Сколько ему тогда будет? А сколько ему сейчас?

Петр застегнул последнюю пуговицу — пальцы помнили, что от нее отломлена половинка, — и выскочил в коридор. Восстанавливая планировку, повертел головой: налево — зарешеченное окно с широким подоконником, направо — другие палаты и столовая. Там же и выход — серая железная дверь с засовом и стол, за которым днем и ночью сидит какой-нибудь бугай.

Туалет был прямо напротив. Петр зашел в кабинку без двери и снова убедился, что все моторные рефлексы в норме. Судя по запаху, здесь было принято мочиться мимо унитаза, но он себе такого хамства не позволил. Погоняв по раковине скользкий обмылок, Петр умудрился-таки вымыть руки, потом ополоснул лицо и, собравшись с духом, поднял голову к зеркалу.

За ржавыми разводами в темном стекле проявилась небритая, слегка одутловатая, но, в общем-то, приличная физиономия. «Лет тридцать пять», — оценил Петр, замирая в надежде на чудо. Нет, не вспомнить. Обычная морда: карие глаза, короткие пшеничные волосы. Нос с маленькой горбинкой — не от родителей, а от... ну, ну! Нет, никак. Знает, что нос ломали, причем два раза, но где и когда...

Он оторвался от зеркала и с тоской оглядел сортир. Четыре гнезда, разделенные низкими перегородками, лампочка без плафона. Замазанное известкой окно — за ним угадываются темные стальные прутья, такие же, как во всех других окнах этого заведения. Стены раскорябаны показушными психоделическими надписями типа «кто Я?» — не иначе, Вовчика работа или его друзей-симулянтов.

Не хотят идти в армию, гады. И правильно. Армия — это война, а война — это...

Ну?!

Перед глазами пронеслось что-то серое — дым? гарь? — пронеслось и схлынуло. Не оставило ничего.

Петр погладил раму и осторожно выдвинул шпингалет. Пожелтевший бинт на щелях вырвался вместе с окаменевшей краской; петли взвизгнули почище сирены, но поддались. Так и есть, решетка. Обычная арматура, десяточка. Ну, положим, найдется у Гитлер Югенд пилка для ногтей, так это — месяца два. Ножовка в больнице, конечно, имеется, но до нее еще надо добраться. Петр прислонился лбом к прутьям. Второй этаж. Высокий. Сначала подумал — третий. Нет, второй. Ну и что? Если умеючи, то можно, а он... он это умеет. Вот фамилию свою не помнит, морду собственную впервые увидел, а как с третьего этажа сигать — знает. Доводилось.

Кто я?

Нет, не теперь. Бежать — дело хорошее, но лишь при условии, что есть куда. Вспомнить. На это нужно время.

Время... Петр тяжело вздохнул. Ведь завтра будет то же самое — все с нуля. Он так и состарится в психушке, день за днем изнуряя память, каждое утро знакомясь и с Ренатом, и с гроссмейстером Полонезовым.

Сзади зашаркали тапочки — Сашка. Прикрыв дверь, симулянт встал на унитаз и запустил палец в трещину под потолком. Из тайника медленно выползла сигарета, а за ней — две спички и крышка от коробка.

— Угостишь? — спросил Петр.

— Шизоидам не положено.

— Это шутка?

Сашка молча воткнул сигарету в рот и прикурил.

— Табачком не поделиться — грех, — заметил Петр.

— Одним больше. Не страшно.

Петр хотел попросить еще — с помощью слова «пожалуйста» и прочей культуры, но вовремя понял, что с Сашкой это бесполезно. Такие, как он, доброго отношения не ценят.

— Кто шизоид? — прорычал Петр, свирепо двигая челюстью. — Это я шизоид?

— К тому же тормоз.

— Тормозил твой папа, ясно?

По мере того как до Сашки доходил смысл сказанного, его брови поднимались все выше и выше. Когда они достигли середины лба, Петр плавно отклонился назад, и Сашкин кулак впечатался в нечистый кафель у зеркала.

— ...мать!.. — застонал Сашка, тряся разбитыми пальцами.

— Я только про отца, мать — это святое.

— Падла психованная!

Петр, не задумываясь, ударил его открытой ладонью в лоб, не сильно, но достаточно резко, так что затылок парня с глухим стуком воткнулся в стену.

— Ухммм... — произнес тот, опускаясь на корточки.

Сигарета вывалилась из раскрытого рта и упала на сырой пол рядом с подозрительной белесой лужей. Курить, конечно, хотелось, но все же не настолько.

— Больные! В столовую! — заверещала в коридоре Гитлер Югенд.

Петр набрал в ладони воды и выплеснул Сашке в лицо.

— Пойдем, завтрак пропустишь, — миролюбиво сказал он.

— Ты этот, что ли?.. Из горячих точек?

— Спроси чего полегче.

— Ах да. Зачем сразу махач устраивать? Не мог по-человечески?

— Так быстрее. Ведь правда?

Сашка что-то промычал и, взявшись за протянутую руку, поднялся.

— Нычку видел? Бери, если надо. — Он сунул опухающую кисть под кран. — Ты кто, боксер или каратист?

— Не знаю я. Не знаю.

— Ах да. Но, наверно, кто-то из этих.

Петр не ответил. Он предпочел бы помнить не руками, а головой, но Сашку это вряд ли волновало.

На завтрак дали слипшуюся овсянку, в которой равным образом отсутствовали и молоко, и сахар. Кофе был немного получше, но — лишь немного.

В столовой Петр насчитал тридцать пять человек. Вовчик и Сашка сидели в окружении других «косарей» — Сашка что-то рассказывал, а соседи по столу энергично кивали и с любопытством посматривали на Петра.

Остальные тоже выглядели вполне нормально, по крайней мере, слюнявых, трясущихся идиотов Петр не заметил.

«Интересная психушка, — подумал он. — Ни одного психа».

В коридоре их поджидала сестра милосердия по кличке Швабра с двухэтажной тележкой, похожей на сервировочный столик. Больные выстроились в очередь, и Петр, догадываясь, что так надо, встал вместе со всеми. Дойдя до Швабры, он получил четыре разнокалиберных таблетки, покрытых цветной глазурью, — медсестра протянула их в маленьком пластмассовом стаканчике.

Петру показалось, что это ему знакомо — не сама картинка, а впечатление: матовый пятидесятиграммовый стакан с таблетками. Только впечатление это было связано отнюдь не с сумасшедшим домом, а с чем-то таким... с большой болью...

— Ларадол? — машинально спросил он, катая на ладони розовое колесико.

— Ларадол, — так же машинально ответила медсестра и вдруг окрысилась: — Че кобенишься-то? Умный, да? Че прописали, то и жри! И к врачу не забудь, склеротик. Тебе в десять назначено.

— Выходит, я Зайнуллин? — растерялся он. Швабра вытаращила глаза и расхохоталась.

— Ты в туалет ходил? Ну и как там? Какой же ты на фиг Зайнуллин?!

Петр закусил губу. Действительно, Зайнуллиным он быть никак не мог. Но он точно помнил, что к десяти вызывали именно Зайнуллина.

— Еремин твоя фамилия, — сообщила Швабра. — А доктор в пятнадцатом, налево по коридору, — добавила она на всякий случай. — Найдешь?

Петр нашел. Пусть его называли склеротиком, с этим не поспоришь, но дебилом он не был.

Мужчина с добрыми глазами и беззащитной бородкой «клинышком» отстранение перебирал на столе какие-то бумаги.

— Да? — встрепенулся он. — Проходите, проходите. Вот сюда, пожалуйста.

Петр бухнулся в глубокое кресло и неожиданно испытал желание остаться в нем навсегда — в этом мягком, уютном коконе, который не заставляет вспоминать, наоборот, позволяет забыть, отрешиться, плюнуть на все.

— Как себя чувствуете, Петр Иванович? Что-нибудь беспокоит?

— Вы сами знаете что.

— А именно?

— Именно — отчество. Вам оно известно, а мне нет. Да и фамилию, честно говоря, мне подсказали. Мою фамилию.

— Ну, это не самое страшное, — беспечно произнес доктор. — Меня звать Валентином Матвеевичем.

— Очень приятно. Который раз вы мне представляетесь?

— Терпите, мой дорогой. Просветление может наступить в любой момент.

— Или... никогда?

— А вот этого не надо. Только позитив и работа, работа, работа. А я вам буду помогать. Мы ее одолеем, вот увидите.

— Кого?

— Амнезию. Случай не самый тяжелый, поверьте моему опыту. Я бы даже сказал, классический случай. У вас сформировалась ложная память, это значит, вы все-таки нуждаетесь в прошлом. Хуже, когда личность отторгает его полностью, а у вас произошло замещение реальных воспоминаний вымышленными.

— Понятно... — вякнул Петр. — Какими вымышленными? Я вообще ничего не помню!

— Так уж и вообще, — заулыбался Валентин Матвеевич. — А война? Сотники, перестрелки, засады?

В мозгу что-то промелькнуло, но такое расплывчатое и неопределенное, что Петр даже не стал пытаться.

— Крутится, а ухватить не могу.

— Ну и не хватайте ее, не надо. Мы лучше о приятном, — ласково проговорил доктор. — По семье не скучаете?

— Нет.

— Да, конечно, — спохватился Валентин Матвеевич. — Они же вас навещают постоянно.

— Кто?

— Жена, ребенок. Вы их помните?

— Послушайте, я фамилию свою только что узнал! И завтра опять забуду!

— Ну-ну, не горячитесь. Однажды утром вы проснетесь, и фамилия, так сказать, будет на месте. И многое другое. Все восстановится. Музыку любите? — невпопад спросил доктор.

Петр напрягся. В принципе он знал, что это такое, мог даже напеть несколько мелодий, но вот откуда они взялись...

— Спортом не увлекались?

— Возможно. В смысле, не исключено. Точнее — не в курсе.

— Женщины какие вам нравятся? Блондинки, брюнетки, смуглые, белокожие?

— Красивые.

— А как вы относитесь к гомосексуальным контактам? Я имею в виду, способны ли вы...

— Валентин Матвеич! — в сердцах воскликнул Петр.

— А что такого? Наука никогда не считала это отклонением. Общество — да, а наука...

— Нет, нет, нет! — заорал он. — Ни мужиков, ни детей, ни старух, ни животных!..

— Ну вот, базовые понятия сохранились. А живая кость мясом обрастет. Хочу показать вам кое-какие снимки...

— Да прекратите же! — взмолился Петр.

— А? А, нет, это не то, что вы подумали. Ваши близкие — жена, сын.

Петр двинул пальцем три цветных фотографии. Два портрета и общий план — обычный дачный участок: скромный домишко, парник, грядки, деревца. В центре — широкие качели, а на них два человека. Тот, что слева, — он сам. Знакомая небритость пухловатых щек, взъерошенные волосы, нетрезвая улыбка. Сигарета в зубах. Все остальное он видел впервые.

— А что за женщина рядом с вами? — невозмутимо спросил Валентин Матвеевич.

— Жена?

— Любовь. Люба. Снимки недавние, прошлого года, и она ни капли не изменилась.

Петр присмотрелся к супруге — баба как баба. Наверно, он мог бы с такой жить. Теоретически. Нет, не было ее. Вот врач сказал про засаду, и встрепенулось что-то, а Любовь — нет. Не цепляет. И юноша на другом фото... Длинная челка, немного смахивает на Гитлера. Почему он брюнет? На верхней губе — большая родинка... Ну как забыть родного сына? Петр натужился до боли в висках — ничего. Глухо. Не родной он ему, и дамочка эта — тоже.

«Шьют, — осенило его. — Лепят новую биографию. Сперва стерли настоящую, а теперь вдалбливают — либо чью-то чужую, либо вообще искусственную. Собрали тысячу фактиков, смонтировали снимки и пытаются из всего этого построить его прошлое. Оттого и не застревает в мозгах, не задерживается».

— Зачем вы это делаете?

— Вы опять за свое? — опечалился доктор. А главное, сразу понял, о чем речь. Интересно, сколько с ним уже возятся? Петр представил себе снег, но с решетками он не ассоциировался. Похоже, зимой он еще был на свободе. Не здесь. Не в этой странной дурке, где психи выглядят не более сумасшедшими, чем персонал. Фальшивая память — фальшивый дурдом.

С Валентином Матвеевичем они так ни о чем и не договорились. Еще десяток наводящих вопросов — столько же невнятных ответов. Завтра доктор велел прийти в двенадцать. Петр сказал, чтоб напомнили дежурной медсестре. На собственную память он не рассчитывал.

В туалете отиралось несколько симулянтов. Завидев Петра, Сашка прервал рассказ и протянул мятую пачку «Винстона». Его разбитая рука заживала на удивление быстро.

Петр взял кривую сигарету и отошел к окну. По краям рамы белели свежие бинты.

— Когда заклеить-то успели?

— Да еще вчера. Завхоз бесился, обещал всех на сульфу посадить.

— Вчера?..

Он провел ногтем по марлевой полоске. Действительно, уже высохла.

— Погоди, я разве не сегодня его открывал?

«Косари» многозначительно покашляли и гуськом двинулись вон.

— Сашка, — беспомощно позвал Петр. — Разве не сегодня?..

— Нет, не сегодня, — тяжело ответил тот. — Пойду я. Мне там процедуры и еще всякое...

Петр проводил его тревожным взглядом и, рывком свернув шпингалеты, раскрыл окно. Оно выходило в уютный дворик с кирпичными четырехэтажными корпусами и трогательными лавочками вдоль чистой аллеи. Все казалось слишком симпатичным и каким-то ненатуральным. Картонные Дома, нарисованное небо, заводные птицы. Сигарета, впрочем, была настоящей.

— Когда же я проснусь? — тихо спросил Петр. Заводная стая покружила и исчезла за бордовой крышей.

Глава 2

Первым, как обычно, подъехал «БМВ» службы безопасности. Двое сереньких типов быстро, но без суеты пробежали глазами по окнам и чердакам, зацепили прохожих, нюхнули припаркованный неподалеку «жигуль» и, убедившись в отсутствии угрозы, что-то мяукнули в радиомикрофоны.

«Настоящие спецы, — отметил Константин. — Не для понтов наняты, для дела. Но тоже ведь не боги: водосточную трубу проверить забыли. А еще почему-то не заметили темную стекляшку рядом с чугунным люком. Кто-то обронил карманное зеркальце, да так ловко, что легло оно аккурат на камешек, под сорок пять градусов к земле, и теперь через щель в люке можно было наблюдать половину улицы».

Спустя несколько секунд из-за поворота вырулил второй «БМВ», следом — обгаженный анекдотами «шестисотый», а за ним — циклопических размеров джип с опущенным стеклом. Открытого окна Костя из колодца видеть не мог, но знал прекрасно: в джипе еще один человечек, с фасонистым австрийским «штайром». Ствол у «штайра» укороченный, в десантном исполнении, а магазин, наоборот, удлинен в полтора раза. И, кажется, еще прицел оптический. Это уж для секьюрити излишество.

«Мерседес» заехал правыми колесами на тротуар и остановился у самого подъезда. Двое телохранителей заняли места по бокам. Задняя дверца распахнулась. Костя откинул ногтем пластмассовую крышечку и положил палец на кнопку с удобной выемкой.

— Именем Народного Ополчения...

Откуда-то сзади неожиданно появились женские ноги. Короткая юбка колыхалась от ветра, и Костя без труда разглядел тонкие белые трусики, врезавшиеся в ягодицы. В другой раз его бы это заинтересовало, но не теперь. Ближний охранник выставил руку, и женщина замерла над зеркальцем, полностью закрыв обзор.

Где Батуганин? Уже вылез или только собирается? Он поперек себя шире, для него это целая эпопея. Прав был сотник: всего не предусмотришь.

Константин мысленно сосчитал до трех и нажал.

Никаких сверхъестественных компонентов он не использовал — там, где его учили собирать взрывные устройства, ничего такого и не было. На сто рублей бытовой химии, плата от тайваньского приемника, батарейка, старый термос и килограмм гаек-шестерок.

Вспышки он не увидел — зеркало соскочило с камешка, и в смотровом отверстии появилось небо. Женщина в узких трусиках тоже куда-то пропала — Костя надеялся, что гаек на ее долю не хватило, но о ней он думал не долго. Осклизлые скобы вели его вниз, к боковому проходу.

Когда до дна осталось три ступеньки, он спрыгнул и, пригнувшись, юркнул под темную арку. Фонарик осветил низкий сводчатый тоннель с густым ручейком посередине. Костя зажал фонарик в зубах и торопливо надел припасенные резиновые сапоги. Сверху раздался лязг чугунного люка. Быстрые, однако.

На изучение схемы коммуникаций у Константина был всего один вечер, поэтому в незнакомые ветки он не совался. Выбирать приходилось наиболее короткие отрезки, те, на которых он не успеет попасть в прицел. Свернув на новом перекрестке, он затаил дыхание и вслушался. Преследователь был один. Костя рискнул выглянуть из-за угла — темно. Значит, охранник без фонаря.

Еще не решив, как использовать это преимущество, Константин помчался дальше. Пляшущее желтое пятно выхватывало из мрака то сопливую бахрому, то сочащийся влагой стык бетонных плит. Сапоги оглушительно грохотали, казалось, топот разносился по всему подземелью. Костя понял, что нужно остановиться, иначе эта гонка закончится не скоро.

Преодолев очередную развилку, он вжался в стену. Сердце колотилось в ушах тугим сбивчивым эхом. Лучик осветил сужающийся коридор и уперся в забитую мусором сетку. За ней начиналась круглая труба — довольно широкая, чтоб в нее протиснуться, и достаточно узкая, чтобы пуля не пролетела мимо. Константин припомнил схему. Никаких труб.

Заблудился! Он дернулся назад к развилке, но охранник был уже совсем близко.

Здесь. Здесь он и сдохнет. И даже не узнает, достиг ли цели, вот что обидно. Пришкварило того толстопузого или нет? А если откачают? Глупо, глупо, по-другому надо было, ну да что теперь...

Константин отыскал ржавую кабельную стойку и, направив фонарик в сторону перекрестка, закрепил проволокой. Затем отошел в тень и вытащил из заднего кармана плоскую фрезу. Сделал, как учили, несколько глубоких вздохов и сконцентрировался. Второй попытки не будет.

Выскочив в проход, охранник на мгновение ослеп и пальнул наугад. Обтекаемая, непривычной формы, винтовка работала без отдачи и почти без шума — количество выстрелов Костя подсчитал по визгам где-то возле правого уха.

Парень с открытым сосредоточенным лицом стоял точно в центре желтого конуса. Проморгавшись, он определил источник света и дал короткую очередь чуть пониже. По стене запрыгали искры, но фонарик не пострадал. Догадавшись, что его обманули, охранник повел стволом, но его время вышло. Костя выбросил руку вперед, и в воздухе мелькнул сияющий диск.

Константин называл его сюрикеном, хотя это было громко сказано. Однажды, забредя на разоренный завод, он прихватил с собой несколько таких штучек и потом от нечего делать метал их во что придется. Некоторые смеялись, но сотник одобрил. Так он и тренировался, пока не растерял все до последней. Костя не помнил, где и когда купил новую фрезу, главное, что теперь она спасла ему жизнь.

Зубчатый диск воткнулся в лоб с сухим деревянным треском. Сюрикен вошел на весь радиус чуть повыше левого глаза — охранник еще успел удивленно моргнуть и, выстрелив в потолок, медленно завалился на спину.

Константин взял фонарик и, перешагнув через раскинутые ноги убитого, поднял ружьишко. Автоматическая винтовка австрийского производства, более надежная, чем воспетый лжепатриотами «калаш», — это как раз то, чего ему не хватало. Пластиковый корпус и скошенные формы придавали ей вид стремительно несущейся рыбины. Пожалуй, не всякий мент поймет, что это оружие, а не детский пугач с лампочкой в стволе. Рожок на сорок пять патронов, израсходовано не более пятнадцати. Если пузатого и спасут, все равно — оно того стоило.

Костя отряхнул забрызганные джинсы и пошел назад. Вскоре он выбрался в знакомый тоннель и, восстановив в памяти карту, дошел до квадратного люка. Смазанный накануне штурвал крутился тяжело, но без скрипа. Минут через двадцать он был на «Шаболовской».

Когда по металлической лесенке в конце платформы поднялся человек без оранжевой фуфайки, кое-кто из пассажиров обратил на это внимание, но для хулигана мужчина выглядел слишком усталым, поэтому о нем тут же забыли.