— Здравствуйте, — произнес Пафнутьев, остановившись в дверях. — Вызывали, Леонард Леонидович?

— А, Паша! — обрадованно произнес Анцыферов, подошел к следователю, пожал руку, подхватил под локоток, усадил за приставной столик, участливо заглянул в глаза.

— Как самочувствие?

— Спасибо. Не жалуюсь. Много доволен, Леонард Леонидович.

— Прекрасное утро, не правда ли? — Анцыферов улыбался широко, доброжелательно и с заметным превосходством, поскольку был уверен, что на такие вот необязательные слова следователь сказать ничего не сможет, недоступны они ему.

— Да, утро ничего, — согласился Пафнутьев. — Мороз и солнце, день чудесный, еще ты дремлешь, друг прелестный, — вдруг заговорил он нараспев. — Вставай, красавица, проснись...

— Остановись, — посерьезнел Анцыферов. — Что-то тебя не в ту степь понесло... На улице жара, асфальт течет, все сточные решетки уж закупорил, а ты про мороз...

— Виноват, — Пафнутьев потупил глаза.

— Паша, перестань валять дурака. Произошло чрезвычайное событие.

— Чего там стряслось?

— Похоже, убийство.

— Похоже или убийство? — уточнил Пафнутьев.

— Если речь идет о насильственном лишении жизни...

— Тогда убийство, — кивнул Пафнутьев, будто снял для себя какие-то сомнения. — Но я-то здесь при чем?

— Как? — возмутился Анцыферов и даже ладошками всплеснул. — Ты следователь прокуратуры! Кому же заниматься опасными преступлениями, как не тебе! Что-то, Паша, я тебя не понимаю! Ты задаешь такие вопросы, что...

— Ладно, — перебил Пафнутьев с простоватой бесцеремонностью. — Замнем. Поехали дальше. Ты же меня никогда на убийства не посылаешь, Леонард! Вот я и думаю — что же это за убийство такое необыкновенное, что ты решил послать именно меня? Чем же это я в лучшую сторону отличаюсь от всех прочих?

Анцыферов не сразу нашелся, что ответить. Он некоторое время иронически посматривал на следователя, как бы слегка его жалеючи, а сам быстро-быстро соображал, потому что вопрос Пафнутьев поставил достаточно жестко.

— Но, Паша, надо ведь когда-нибудь заявить о себе! Ты же у нас самый способный! — пошутил Анцыферов, но шутка оказалась настолько прозрачной, что он сам устыдился и, чтобы сгладить промах, похлопал Пафнутьева по руке, дескать, мы-то с тобой прекрасно друг друга понимаем.

— Самые способные в отпуск летом ездят. Вон, половина кабинетов пустые. В командировки, на совещания разные... Благодарности получают, а то и ордена. Я не прав?

— Прав, как всегда! — ответил прокурор с легким раздражением. — Дадут и тебе орден. Если заслужишь.

— Спасибо. Буду стараться.

Против желания Анцыферова разговор получался тяжелый, с какими-то обидами, с намеками на что-то недополученное. Не любил он такие разговоры, не было в них легкости, понимания с полуслова, готовности пойти навстречу, помочь.

— Значит так, Паша... Человека застрелили час назад прямо на улице. На пересечении Карла Маркса и Миклухо-Маклая. Проезжали двое на мотоцикле и на ходу, из обреза, картечью... Представляешь? Ужас. Собрался народ, шум, крики, в наш адрес слова нехорошие прозвучали...

— Что-то новенькое, — с интересом проговорил Пафнутьев.

— Да, я тоже ничего похожего не помню. Было-было, но такого... Ни в какие ворота.

— Кого убили?

— Водитель. Некий Пахомов.

— Где-то я слышал эту фамилию...

— В прошлом личный шофер Голдобова — начальника управления торговли.

— Да? — Пафнутьев первый раз за все время разговора в упор посмотрел на прокурора, причем, с таким неподдельным изумлением, что тот ощутил неловкость, будто по неосторожности оплошал, брякнул что-то неуместное. Так оно, в общем-то, и было, Анцыферов спохватился, настороженно взглянул на следователя — понял ли тот его промашку? Но Пафнутьев сидел сонно-недовольный и, похоже, это его настроение было вызвано лишь свалившейся нервотрепкой с расследованием убийства.

— Значит, договорились, — Анцыферов поднялся, неуловимым движением одернул жилет, вышел из-за стола. — Отправляйся немедленно на место происшествия. Вернешься — расскажешь во всех подробностях.

— Так уж и во всех, — Пафнутьев тоже поднялся, неловко выпрямился у стола.

— Дело шумное. Никаких заявлений журналистам телевизионщикам... Молчать ты умеешь, я знаю.

— У меня на сегодня люди вызваны, — Пафнутьев не пожелал услышать похвалу. — Как с ними?

— Отменяй все допросы, запросы... Понял? Отменяй.

— Было бы ведено, — Пафнутьев пожал плотными плечами, скучающе посмотрел в окно, — А что... Уже кто-то вел следствие?

— Убийство совершено час назад! — отчеканил Анцыферов. — Какое может быть следствие? Что ты несешь?!

— Так это... Если тебе, Леонард, уже известно, что стреляли из обреза, что в патронах были не пули, не дробь, а картечь, что убийц было двое, они на мотоцикле, если тебе известно, что убит водитель Голдобова... Я и подумал... Чтобы собрать такие сведения, нужно хорошо поработать.

Анцыферов смотрел на собеседника в полнейшей растерянности, но лицо на всякий случай старался держать усмешливое, как бы жалея непонятливого Пафнутьева. И мелькнула опасливая мыслишка — не ошибся ли он, подключив к расследованию этого человека? Но тут же успокоил себя — Пафнутьев просто запомнил то, что он сам, Анцыферов, ему рассказал.

— Паша, — прокурор взял Пафнутьева под локоток, проводил к двери, — Паша, что мне успели сказать, то я тебе и передал. Поможет — буду рад. Окажется информация ложной — извини, дорогой. Ты уж меня не подведи, прошу. А за мной, как говорится, не заржавеет. Понимаешь.. Колов звонил, — сказал Анцыферов и сразу пожалел об этом.

— Колов? — встрепенулся Пафнутьев и осторожно высвободил локоть из прокурорских пальцев. — А он-то при чем? Ему какое до этого дело?

— Паша! Он же начальник милиции города'.

— Что же, он по каждому убийству звонит? — с подозрением просил Пафнутьев.

— Через одно. Понял? Если по одному не позвонит, то уж по следующему — обязательно. Все! Иди. Не теряй времени, его уже и так потеряно достаточно.

— А эти... Оперы и прочие?

— Все уже там. Ты вот только никак не соберешься, все дурью маешься.

— Обижаете, Леонард Леонидович!

— Катись! — и Анцыферов закрыл за Пафнутьевым дверь. Он знал — ничто так не поощряет подчиненных, как доверительная грубоватость начальства. А если еще по доброте душевной и словечко непечатное ввернуть, то некоторые просто захлебываются от счастья и приобщенности к чему-то высокому. Знал, потому что сам из таких, сам бывал польщен, услышав мат из начальственных уст.

Вернувшись к столу, Анцыферов в рассеянности побарабанил пальцами по телефону, отбросил, подвернувшийся карандаш и замер, уставившись в окно. Что-то ему не понравилось в разговоре с Пафнутьевым, что-то насторожило. Отточенное годами чутье отметило не то слово какое, не то взгляд... Пафнутьев спросил о следствии, не проведено ли уже следствие... Правильно спросил, не лезь, Леонард, раньше времени со своими познаниями. Но ведь я лишь передал слова Колова... Все равно нехорошо получилось. Но, с другой стороны... Пафнутьев понятия не имеет, что именно сообщил Колов, а тот мог узнать подробности от участкового, который уже успел побывать на месте преступления. Дальше... Пафнутьев удивился звонку Колова... В самом деле, зачем тому звонить прокурору из-за какого-то убийства, если их на день случается по несколько? Мало ли, кого удавили, утопили, угробили...

"А, ерунда! — мысленно отмахнулся от собственных сомнений Анцыферов. — В конце концов, Пафнутьев он и есть Пафнутьев. И не более того. Специалист по семейным скандалам и отчаянный борец с самозастройщиками. Все! Иди, мальчик, гуляй! А может, позвонить Колову? Нет, совсем ни к чему. Он попросил об одолжении? Я выполнил просьбу. Назначил на расследование человека, который никогда убийствами не занимался. Так что и ты, Колов, иди гуляй. Все, отвалите! Надоели!” — произнеся мысленно эти слова, вытолкав из себя всех, кто внушал ему беспокойство, Анцыферов почувствовал уверенность. И чтобы окончательно избавиться от дурных предчувствий, решительно набрал номер парикмахерской.

Выйдя из кабинета прокурора, Пафнутьев постоял в растерянности, взлохматил шевелюру, поскольку думать мог только при взлохмаченных волосах, и вышел на улицу. Слепящее солнце набрало силу и день обещал быть таким же нестерпимо знойным, как и предыдущие. Почти две недели стояла изнуряющая жара и переносить ее становилось все труднее. Кто отсиживался дома, время от времени забираясь под холодный душ, кто ехал за город, и улицы выглядели свободнее, чем обычно. Но Пафнутьев не мог позволить себе даже снять пиджак — ему нужны были карманы для блокнота, удостоверения, ручки, проездного билета, ключей и всей той мелочи, которую служивые люди вынуждены таскать с собой повсюду. Единственное, что он сделал — снял и сунул в карман галстук, расстегнул верхние пуговицы рубашки, сразу из следователя превратившись в простого прохожего.

«Так, Павел Николаевич, — сказал он себе, заложив руки за спину и размеренно вышагивая по направлению к перекрестку. — Попробуем понять, что происходит... Спозаранку нашему Анцышке звонит генерал Колов и сообщает сведения, которые выглядят несколько преждевременными. Тем не менее, осведомленность Колова в общем-то легко объясняется... По своим каналам узнал. Хорошо, допустим...»

Пафнутьев остановился перед светофором, дождался, пока вспыхнет зеленый, пока промчатся отчаянные водители, испытывающие судьбу красным светом, и лишь после этого перешел улицу.

"Продолжим, Павел Николаевич... Как бы там ни было, убийству придается большое значение в высших кругах нашего города. Но что делает Анцышка! Он назначает следователя не просто неопытного, но и весьма недалекого, то есть тебя, Павел Николаевич”.

Пафнутьев не боялся употреблять по отношению к себе самые жесткие слова, его самолюбие это нисколько не затрагивало. Он прекрасно знал, что о нем думает тот или иной человек, как оценивает его умственные способности, как относится к его одежде, привычкам, внешности. Возможно, если интуиция пересиливала ум, а может быть, ум был замаскирован настолько тщательно, что никак не проявлял себя даже в самых необходимых случаях. Как бы там ни было, Пафнутьев после трех минут общения уже знал, что Анцыферов считает его если и не туповатым, то явно неспособным к, работе, требующей смекалки, хватки, быстроты. Но Пафнутьев никогда не пытался исправить впечатление о себе в чьих-то глазах. Ему доставляло удовольствие оставаться как бы неузнанным, непонятым. Может быть, именно эта черта характера и привела его когда-то в следственные коридоры. Во всяком случае, его не тревожило, как глубоко он пал в тех или иных представлениях, вполне довольствуясь тем, что сам к себе относился неплохо, кое за что даже уважал себя, принимал от себя поздравления, такое тоже случалось. Наверное, это было тщеславие.

«Что происходит... К расследованию Анцышка подключает не многоопытного Дубовика, не Чистякова, необычайно самолюбивого и гордого, а потому неутомимого, не разгорающуюся звезду Спицкого... Нет, он назначает тебя. Вывод? А вывод простой — у Анцышки появился свой человек... И ему требуется место. А ты, завалив расследование, такое место освободишь... Ох и умный ты, Павел Николаевич, до чего же ты все-таки умный!»

На месте убийства уже ничего не напоминало об утренних выстрелах. Спешили по своим делам прохожие, по тому месту, где лежал несчастный Пахомов несколько раз прошла поливальная машина, от горячего асфальта вода поднималась паром и высыхала прямо на глазах. Рядом прохаживался взмокший на жаре участковый, невдалеке, в тени деревьев, лакомились мороженым оперативники, присланные уголовным розыском. Ждали указаний. Едва взглянув на них, Пафнутьев утвердился в своих подозрениях — от него ждут провала. Оба они, Ерцев и Манякин, были известны нерасторопностью, если не сказать бестолковостью. Вряд ли о ком-то еще рассказывали столько забавных историй. “Компания, однако же, подбирается еще та... — подумал Пафнутьев. — Если явится Худолей в качестве эксперта, то можно сливать воду..."

— Привет, Паша! — раздался радостный возглас и кто-то хлопнул его сзади по плечу. Пафнутьев обернулся. Так и есть. Худолей. Длинный, с нервно искривленным ртом, в облаке легкого перегара, с какими-то по-бабьи несчастными глазами. Не то умолял понять и простить, не то пытался внушить сочувствие к своей незадавшейся судьбе, но оба предположения были ошибочными. Пафнутьев прекрасно знал, что за этим просящим выражением — Худолею наверняка не хватало на бутылку водки.

— Рад тебя видеть, — ответил Пафнутьев и направился к участковому. Тот, похоже, был здесь самым толковым человеком, но и от него ничего нового узнать не удалось. — Так, — проговорил Пафнутьев. — И это все? — поскольку Пахомов, отброшенный зарядом, упал на траву, на тротуаре были нарисованы лишь его ноги.

— Они даже не остановились. На ходу бабахнули и сразу в переулок. И ищи-свищи.

— Какой мотоцикл?

— А черт его знает! Я попытался опросить кое-кого... Говорят, старый. Как я понимаю, он был не столько старый, сколько грязный. И это не случайно, грязь оправдывала и то, что номера прочитать невозможно, и цвет не все увидят, и модель не рассмотрят... Готовились ребята, это однозначно.

— А седоки? — спросил Пафнутьев, уже догадываясь об ответах.

— Паша, ты знаешь, как они ездят... Шлем с очками закрывает все лицо. Единственное, что можно сказать — глушитель на мотоцикле не был снят. Нынешние пижоны его снимают, чтоб треску было больше, это треск приводит их в восторженное состояние. Так вот, здесь глушитель был на месте. Грамотно, в общем-то, зачем шум поднимать.

— Сколько было выстрелов?

— Знаешь, могу ошибиться, но кажется, дуплетом из двух стволов. Я видел этого парня, когда он еще здесь лежал... Тут в другом странность — участковый посмотрел на Пафнутьева, словно проверяя, готов ли тот воспринять то, что он скажет. — Они смеялись, эти мотоциклисты.

— Как смеялись?

— Свидетели говорят, что весело. Оглянулись, увидели, что парень упали просто залились счастливым смехом.

— Дичь какая-то, — пробормотал Пафнутьев. — А что это за переулок? Тупиковый?

— Не ищи легких решений, Паша. Конечно, нет. Рядом с этой улицей, за домами, идет другая, из частных домиков. А с этой она соединяется перемычками, переулками то есть. Они могли свернуть в переулок, проехать квартал по той улице, снова выехать на асфальт и уже спокойно отправиться восвояси. Мало ли мотоциклов шастает по улицам.

Пафнутьев обернулся к оперативникам. Расправившись с мороженым, они подошли и остановились рядом, чем-то похожие друг на друга. У обоих во взгляде была преданность и готовность немедленно что-то делать — пусть только Пафнутьев скажет, пусть только направит их. И еще они выглядели слегка виноватыми — вместо того, чтобы искать убийц, лакомились мороженым и их застали за этим. Худолей курил в сторонке, сплевывал под ноги и растирал плевки подошвой. На Пафнутьева он поглядывал несчастными глазами и словно умолял пощадить, учесть жестокое его похмельное состояние.

— Виталий! — резко сказал Пафнутьев, и Худолей вздрогнул всем своим немощным телом. — Быстро! С крыши вон того дома нужно снять весь перекресток. Чтоб как на ладони. Понял? И с крыши того дома.

— Паша, я не уверен, что есть лестница...

— С чердака заберись.

— Там же все перекрыто!

— Найди слесарей, коменданта, домоуправа... Они откроют. Вот это место — крупно. Но с привязкой к местности. Чтобы был в кадре угол киоска, или крышка люка, что угодно. Когда подойдет троллейбус, попроси водителя задержаться, заберись на крышу и сними место происшествия. Понял, да? Дальше... Что было перед глазами у преступников в момент выстрела. И еще — что видел пострадавший, какой вид открывался перед ним.

— Это же на два дня работы, Паша! — в ужасе воскликнул Худолей. — Это для целой бригады экспертов... Это...

Пафнутьев терпеливо молчал, глядя на Худолея, и тот остановился сам. Открыл сумку, вынул фотоаппарат, повертел его в руках, будто не мог понять — что это за штуковина такая?

— Ладно, — сказал. — Я попробую...

— Виталий! Пробовать не надо. Одна попробовала...

— И что? — с интересом спросил Худолей.

— Сам знаешь. Она была очень озадачена результатами своих проб. — И, не слушая жалобных причитаний эксперта, Пафнутьев зашагал к переулку. Оперативники потоптались, переглянулись и потянулись за ним.

— Паша, — не выдержал один из них, — нам за тобой идти или как?

— Вы уже были здесь? — обернулся Пафнутьев.

— Да нет, дело в том, что...

— Почему?

— Тебя ждали, Паша! Мы подумали, вот придет товарищ Пафнутьев, во всем разберется, даст задание... Тебя ждали.

— Зачем?

— Ну как... Я же сказал... Чтоб все было по порядку.

— А мороженое где брали?

— Ну, как где... Купили. В киоске продавали. На той стороне площади... Там, у сквера... Наверно, уже кончилось. Жара...

— Значит, за мороженым смотаться успели, сообразили и меня дожидаться не понадобилось? Ладно, начинаем... Осмотреть переулок, опросить жителей. Тут живут частники, они встают рано, могли видеть мотоцикл... Кто на нем ехал, куда, где свернул и в какую сторону. Может, по дороге с него кто-то соскочил или на него кто-то вскочил, может, они раньше этот мотоцикл видели или знают, кто его хозяин... И так далее. Ясно? Вперед. Виталий! — крикнул Пафнутьев, обернувшись к эксперту. — Хватит стонать, иди сюда... Пейзажи снимешь потом, в нарабочее время. Твоя задача — пройти по проезжей части переулка. Видишь, асфальта нет, дорога грунтовая. Где-то наверняка отпечатались колеса. Понял? Не может такого быть, чтобы после убийства у них руки не дрогнули. А если дрогнут, то обязательно съедут с наезженной колеи. Смотри, вот тебе для начала! Едва свернули с улицы, как тут же выехали на пешеходную дорожку...

Видишь?

Ну, скажи хоть — видишь?! — закричал Пафнутьев, потеряв терпение — не мог он смотреть на понурого Худолея, который только сейчас, кажется, начинал понимать, по какому поводу здесь оказался.

— Вижу, — кивнул он. — Очень хорошо вижу... Ясно так, отчетливо.

— А резкость?

— Да, и резкость хорошая. Только это, Паша... А если это не они проехали? Ведь может такое быть? Вдруг окажется, что они вовсе и не убивцы, которых ты ищешь так настойчиво и целеустремленно?

— Шутишь, да? Значит, просыпаешься. Слушай меня — всю ночь шел дождь, убийство совершено около часа назад, сейчас еще утро... Большая вероятность, что именно они пальчики свои оставили.

— Протекторы, — поправил Худолей.

— Правильно. Протекторы. Молодец. Умница. Виталий, проползи вдоль переулка на брюхе и сними все самые малые кусочки протектора, самые малые отпечатки. Смотри, вот четкий след... Но какой-то вихляющий. Они поторопились набрать скорость и не вписались в поворот. Смотри, как их вынесло к забору! Они просто врезались в него! Видишь? Спрашиваю — видишь?!

— Вижу, — кивнул Худолей.

— На заборе осталась полоса — они теранулись о доски. Соскобы, понял? Соскобли и — в лабораторию. Пусть установят — что это за темная полоса? Смазка, грязь от ботинка, примеси бензина, масло машинное... Кроме того, они сами должны удариться об эти доски и оставить ворсинки, шерстинки, нитки, кусочки искусственной кожи, если были в куртках... Но снимки, Виталий, снимки я должен иметь сегодня к вечеру.

— Ха! Скажите, пожалуйста! Он должен иметь к вечеру! — в голосе Худолея появились капризные нотки. — А что буду иметь к вечеру я?

— И ты будешь иметь. Обещаю.

— Точно? — Худолей недоверчиво посмотрел на следователя. — Тогда, Паша, совсем другое дело. А теперь иди к этим недоумкам, к этим любителям мороженого. И не мешай мне. Иди, Паша, иди.

Переулок казался тупиковым, но в зарослях кустарника, в ветвях деревьев, свисающих из-за заборов, скрывался поворот. Пройдя переулок до конца, Пафнутьев опять увидел след мотоцикла. Здесь, видимо, следили за порядком и, чтобы не было грязи, присыпали дорожку песком. Он помахал Худолею, подзывая его к тебе. Тот подбежал, запыхавшись. Лоб его то ли от жары, то ли от вчерашнего перебора покрывали маленькие капельки пота.

— Виталий, смотри... Отпечаток... Откладывать нельзя, песок высохнет и отпечаток осыпется... Щелкни, а потом дуй к забору.

Но самое удивительное поджидало Пафнутьева, когда он прошел метров тридцать за поворот. Здесь след мотоцикла обрывался. Шел четкий отпечаток, и вдруг исчезал. Казалось, в этом месте седоки встали и дальше пошли с мотоциклом на руках. Но тогда остались бы следы человеческих ног. Однако, не было и их. Ровная поверхность песка, прибитая ночным дождем и след протектора, словно обрезанный ножом. Рядом шли отпечатки шин какого-то грузовика, но с ними ничего не произошло — они так и тянулись вдоль улицы.

Подошли оперативники и дружно доложили, что никто из жителей мотоцикла не видел, шума мотора не слышал и потому ничего полезного сказать не может.

— А мы, говорят, от шума деревьями отгородились, поэтому если кто и пройдет, то нам и не слышно, и не видно, — сказал Ерцев, показав на густые деревья, которые росли вдоль заборов.

— А потом, говорят, улица рядом, и даже если чего услышишь, то не поймешь — там ли кто газу поддал, или по нашему переулочку проехал, — добавил Манякин.

— У кого-нибудь в этих домах есть мотоциклы? — спросил Пафнутьев.

— А кто их знает, — пожали плечами крепкие, румяные оперативники. — Надо уточнить.

— Кто-то мешает?

— Да никто... Было бы указание.

— Считайте, что оно у вас уже есть. Начинайте. Один берет правую сторону улицы, другой — левую.

— А кому брать правую? — спросил Манякин.

— Конечно, тебе.

— Почему?

— А потому! — ответил Пафнутьев серьезно.

— Ну, тогда ладно, — кивнул Манякин, будто уяснил для себя что-то важное. Повернувшись к Ерцеву, он развел руками — вот так-то, брат!

Пафнутьев посмотрел вслед неторопливо удаляющимся операм, вздохнул протяжно, снова склонился над следом протектора.

— Повезло, тебе, Паша, с операми, — посочувствовал Худолей. — Те еще оперы.

— Да мне и с тобой повезло.

— А что я? Я в порядке! Знаешь, какой я фотограф? Нет, скажи — знаешь, какой я фотограф?

— Тебе на резкость сегодня не нужно наводить? — усмехнулся Пафнутьев.

— А, вон ты о чем... Я уже с утра, Паша, свою резкость в порядок привел.

— На заборе нашел что-нибудь?

— Ох, забыл! — Худолей трусцой побежал к забору, в который врезались утренние мотоциклисты.

— Да не по следам же! — простонал сквозь зубы Пафнутьев. — Затопчешь!

— Не боись, Паша, я их уже на пленку заснял. Не боись. Все у нас с тобой будет прекрасно. Ты даже удивишься. Преступников мы возьмем тепленькими. И одного, и второго.

— Пока я вижу только одного тепленького.

— Нехорошо говоришь. Очень нехорошо. Ведь я знаю — совесть тебя, Паша, просто замучает. Ты же спать не будешь, пока не позвонишь и прощения не попросишь за свои несправедливые слова. Но лучше не звони. Считай, что я тебя простил. И надеюсь на взаимность. Ведь я могу надеяться на взаимность?

— Конечно; Виталий. Сказал, будет, значит будет.

— Все, Паша! Бегу! Даже если на том поганом заборе ничего не найду... Да я, знаешь, что сделаю... Со своей куртки соскобы соскоблю! Собственной кровью доски повымажу! Морду свою отвратную в грязи отпечатаю, чтоб легче тебе было злодея изловить! Бегу!

И неловко вскидывая коленки, Худолей побежал какими-то прыжками разной длины — то далеко прыгнет, то чуть ли не на месте остается, но к забору, тем не менее, приближался.

— Крепко же тебя похмелка прижала, — пробормотал следователь озадаченно.

Возвращался Пафнутьев один. Медленно вышел из переулка, постоял на перекрестке, на том самом месте, где сделал последние свои шаги по земле Николай Пахомов. “Вот здесь у этого киоска и настигла его картечь, как утверждает прокурор Анцыферов — не без ехидства подумал Пафнутьев. Ну, что ж, начальству виднее."

Была во всем случившемся странность, которая не давала следователю покоя. Он чувствовал, что, найдя ей объяснение, поймет остальное — зачем понадобилось совершать убийство среди бела дня, на глазах прохожих? Какой смысл в этой театральности, вызове, в этом кураже?

Понимаю — решили парня убрать. Заслужил ли, знал ли что такое, чего знать ему было неположено, плохо хранил чужие секреты, неважно. Главное — решили убрать. Но ведь можно его подстеречь и на дальнем перегоне, можно остановить на трассе, в лесу... Вон недавняя история... Какой-то шизик пятерых водителей убил, мстил за что-то оскорбительное. Останавливал машину, просил подбросить на окраину города, садился на заднее сидение. И в момент остановки в безлюдном месте, стрелял водителю в затылок из малокалиберного пистолета. Выстрела почти не слышно, водитель падал на руль, шиз выходил и исчезал.

Здесь же нечто вопиющее, фильмов насмотрелись, что ли? Там на каждом шагу происходит что-то похожее.. Неужели подростки? — осенило Пафнутьева. — Да и свидетели рассказывают, что после выстрела они смеялись, выкрикивая что-то озорное...

Но водитель директора — не просто шофер, это доверенное лицо, помощник, хранитель семейных и деловых тайн своего шефа. Вряд ли он мог связаться с какой-то шелупонью, у них не могло быть общих дел, интересов, конфликтов... Но чтобы вот так, с мотоцикла, на ходу, влепить в грудь заряд из обреза, который к прицельной стрельбе вообще не приспособлен... Сноровка нужна. Хладнокровие. Натасканность... Нет, это не подростки. Те увлечены скоростью, самими собой и подружками, которые повизгивают за спиной на крутых виражах.

«В то же время, — продолжал бормотать про себя Пафнутьев, — мы должны признать, что на подобное не идут без предупреждений. Наверняка чего-то от него добивались и лишь убедившись в бесполезности, могли пойти на крайние меры. Если, конечно, это не шалость, не картежный проигрыш, не риск ради риска...»

Оперативники ушли, получив задание. Жена, дети, работа, начальство, автобаза, собутыльники, любовницы, слабости и увлечения — все это должен был проработать Манякин, сам вызвался. Ерцеву достались рокеры, моторынок, дорожники, гаишники. В конце концов, надо плясать от того, что мотоциклисты — люди дорог, и появилась у них последнее время забава — стрелять на ходу из обрезов по дорожным знакам. Вокруг города не осталось ни одного не расстрелянного знака. А в таких случаях происходит неизбежное — рано или поздно шалунам надоедает стрелять по бессловесным жестянкам, хочется кой-чего острее, рисковее.

"Но среди бела дня! — который раз воскликнул про себя Пафнутьев. — Вот загадка! Вот что не вписывается ни в какую схему! Рокерная публика смела и отчаянна в стае, среди своих.” Ему приходилось иметь дело с этими бесстрашными владыками ночных городов — когда они в стае, к ним лучше не подходить, друг перед дружкой выпендриваются. А один на один — и смотреть не на что. Трусоваты.

Есть надежда, что у Худолея получатся снимки протектора. Но они заработают, когда найдется мотоцикл. А это непросто, мотоциклисты носятся без номеров, крадут машины друг у друга, одалживают, меняются колесами, шлемами, колясками...

Что еще? Худолей настрогал с забора щепок — на них могут обнаружиться следы мотоцикла, ворс от куртки, кровь... Но все обретет доказательный смысл лишь с появлением подозреваемого... Вот тогда обследуем его, определим группу крови, с пристрастием осмотрим мотоцикл...

А пока... Полная неопределенность.

Но надо что-то доложить Анцыферову. Мечется, наверно, по кабинету в ожидании новостей. Уж если его потревожили сверху, не успокоится, пока не доложит о победе. Очень любит докладывать о всевозможных свершениях. И правильно, это надежный путь наверх. Пусть о неудачах и срывах докладывают другие. Анцыферов прекрасно знает, что отсвет провала неизбежно ложиться тенью на человека, который сообщил о нем. Не зря древние правители казнили гонцов, приносящих печальные вести.

По дороге Пафнутьев решил заглянуть еще в одно место — был у него заветный человек, с которым ему было необходимо переброситься несколькими словами, чтобы вернуться в мир естественных понятий, далеких от кровавых происшествий. Это был Аркадий Халандовский, носитель здравого и насмешливого отношения к чему бы то ни было. Если он и приворовывал, то даже с неким чувством правоты, полагая, что обязан это делать, чтобы не выглядеть белой вороной. Он мог быть щедрым и не скрывал того, что это недорого ему обходится. Халандовский знал многих влиятельных людей в городе и далеко не со всеми у него были добрые отношения. Но вел себя осторожно, на рожон не лез, храня чужие тайны и собственное благополучие.

Подойдя к небольшому гастроному, занимавшему первый этаж жилого дома, Пафнутьев воровато огляделся, втянув голову в плечи, сразу сделавшись меньше и зависимее. В магазине, не оглядываясь по сторонам, прошмыгнул мимо продавца и скрылся за тощей картонной дверью. Продавщица покосилась на него, но, видимо, повадки Пафнутьева отвечали ее представлениям & людях своих, надежных, и она даже не спросила, кто он, куда направляется и вообще по какому такому праву проникает на запретную территорию.

А Пафнутьев бочком, бочком, как это делают люди невысокого положения, но пользующиеся благосклонностью торговых, транспортных, гостиничных и прочих служб, мимо ящиков, коробок, банок протиснулся к двери, на которой была прикреплена маленькая фанерная дощечка с надписью: “Директор А. Я. Халандовский”. Осторожно толкнув дверь, с выражением шаловливым и самую малость заискивающим, Пафнутьев заглянул внутрь, готовый тут же уйти, если окажется некстати.

— А я — Пафнутьев, — сказал следователь.

— А я — Халандовский, — улыбнулся смуглый мохнатый мужчина. Это была их обычная форма приветствия. Произнося “А я — Халандовский”, он просто называл свои инициалы и фамилию. — Заходи, Паша, рад тебя видеть, — полноватый директор, влившийся в затертое кресло, сделал попытку подняться, но тут же снова упал на сиденье. — Что-то давно тебя не видеть? Все ловишь?