— Он? — встревоженно спросила Лариса.

— Да.

— И что?

— Грозит. Рассказывает о твоих московских похождениях.

— Дерьмо. Много он о них знает!

— Тебе виднее.

— Коля, — проговорила она, помолчав. — Коля, послушай... Никаких московских похождений не было. Он не мог о них рассказывать, он мог только намекать. Ну?

— Намекал, — кивнул Николай.

— Как бы там ни было, Коля... Ты можешь думать обо мне все, что угодно... Но это страшный человек. Он готов на все, если почувствует опасность. Не остановится ни перед чем. У него есть люди, готовые выполнить любое приказание, Коля! Любое, — с нажимом повторила Лариса.

— Этот твой Голдобов...

— Остановись. Забудь эту фамилию и никогда не произноси ее вслух. Нигде. Коля! — она присела перед ним, заставила поднять голову и посмотреть ей в глаза. — Ты слышишь? Нигде и никогда.

— Разберемся, — Николай поднялся, постоял, глядя в пол и повторил, — разберемся. Не говоря больше ни слова, прошел в спальню и с размаху упал на узкую лежанку. Лариса осторожно прикрыла дверь снаружи. Теперь только уличные фонари освещали комнату, создавая зыбкий полумрак. Но не пролежав и пяти минут, Николай, мягко ступая в носках, прошел к окну, не впрямую подошел, а как-то наискосок, сбоку, и сдвинул край шторы. Увидел редкие светящиеся окна домов, зарево над проспектом, поблескивающую под фонарями мокрую дорожку между домами. Ни единой души в это время не было на улице. Николай зашел с другой стороны окна, но и отсюда не увидев ничего подозрительного, снова лег.

И опять не удалось ему полежать в одиночестве. Распахнулась дверь и в светлом прямоугольнике он увидел Ларису.

— Тебя к телефону, Коля.

— Кто?

— Не знаю. Он не назвался. Но голос незнакомый, раньше не звонил".

Николай медленно поднялся, оглянулся на окно, постоял, опустив голову, и побрел к телефону.

— Слушаю, — произнес он, стараясь говорить спокойнее. Последнее время не было у него ни встреч, ни звонков, которые можно было бы назвать приятными. За каждым звонком таилась опасность, каждая встреча была чревата угрозами, предостережениями...

— Товарищ Пахомов?

— Ну?

— Анцыферов говорит. Я получил ваше письмо Оно написано на мое имя.

— Ну... Получили и хорошо. Значит, почта еще работает. И ваша канцелярия работает.

— Не надо нукать. Я к этому не привык и не собираюсь привыкать. Вы говорите с прокурором города и будьте добры выражаться соответствующим образом.

— Простите.

— Так вот, ваше письмо получено. Там сделана приписка — чтобы вручили лично. Ваша просьба выполнена. А эта приписка дает мне право позвонить вам домой. Если, конечно, не возражаете.

— Чего возражать... Уж позвонили.

— Выдвинутые вами обвинения очень серьезные и направлены против людей тоже достаточно серьезных. Они не только занимают высокие должности, они народные депутаты, носители демократических перемен в обществе... Должен сразу предупредить, что если обвинения не подтвердятся, то отвечать уже придется вам. По закону, разумеется. Как быть? Как мне поступить?

— По закону, — ответил Николай, почувствовав, что ладони его взмокли. Перехватив трубку в левую руку, правой ладонью он несколько раз провел по штанине, пытаясь стереть липкую влагу. Разговаривать с прокурором города ему еще не приходилось, тем более в таком тоне. Но он уже начал дерзить и отступать был нельзя, хотя бы потому, что этот разговор — продолжение предыдущего. Голдобов предупредил, что через пятнадцать минут последует звонок от человека, к которому он обратился за помощью.

— По закону? — усмехнулся Анцыферов. — В этом можете не сомневаться.

Если письмо написали действительно вы, если вы настаиваете на всех его положениях.. Ведь случается, что люди пишут под влиянием минутной обиды, слабости, по пьянке, на спор, по каким-то личным мотивам... Все это бывает, верно?

— Бывает, уж коли вы об этом говорите, — ответил Николай. “Опять начинаются уговоры, — подумал тоскливо, — сейчас будет припугивать ответственностью... Ох, и влип ты, Коля, ох, и влип!"

— Николай Константинович, прошу понять меня правильно... Я хочу убедиться, что письмо написано именно вами, что в самом этом факте нет провокации, что вы готовы поделиться своими подозрениями...

— Да уж поделился, чего об этом трепаться?

— Очень хорошо, — голос собеседника был мягок, речь лилась свободно, ему не приходилось подыскивать слова, все они у него были наготове и разговаривать ему с Пахомовым было легко и просто. — Уж коли все подтвердилось, все, как говорится, всерьез, я завтра же подключаю следователя. Он и займется вашим письмом и вами.

— Это в каком смысле? — Николай чутко уловил перемену и в голосе собеседника и в содержании его слов — прокурор явно нанес удар.

— В том смысле, — охотно подхватил Анцыферов, — что следователь пришлет повестку, вы явитесь на допрос, подробно расскажете обо всем, что знаете, обо всем, что написали в письме, о чем умолчали, что предпочли забыть... И так далее. Следователь запишет ваши слова, вы поставите под ними свою подпись, он предупредит о том, что ложные показания влекут за собой уголовную ответственность, а они действительно грозят уголовной ответственностью. И начнется большая, кропотливая работа, К подобным заявлениям, как вы сами понимаете, мы не можем относиться легковесно. Брошено обвинение уважаемым людям, поставлена под сомнение не только их честь, но и честность. Кроме того, мы должны быть уверены, что за вашими обвинениями не стоят козни политического характера. Есть немало людей, готовых вернуть нас к постыдному прошлому. Вы, очевидно, знаете, уважаемый Николай Константинович, что в задачу прокуратуры входит не только наказание виновных. С неменьшим усердием мы должны защищать достоинство оговоренных, оклеветанных, оболганных... Вы меня понимаете?

— Как же, как же... Очень хорошо понимаю.

— Итак, вы настаиваете на расследовании?

— Да уж деваться некуда! Слово не воробей...

— Отчего же... Если вы не уверены в тех сведениях, которые сообщаете, если у вас возникли сомнения в их истинности... Напишите записку, объясните, что обстоятельства изменились, что ваш необдуманный поступок вызван... Ну, скажем, семейными неурядицами, личной неприязнью... Да и вообще можете ничего не объяснять!

— Хорошо, я подумаю.

— Только не очень долго. У нас жесткие сроки. Прокуратура обязана своевременно откликаться на заявления граждан. Вы согласны со мной?

Вместо ответа Николай лишь тяжело вздохнул — он не поспевал за этим человеком. Тот выливал на него такое количество слов, доводов, терминов, что переваривать все это, понимать, отвечать... Нет, у него так не получалось.

— Спокойной ночи, — заботливо проворковал Анцыферов. Наверно, с такой же вот заботой палач поправляет на плахе голову осужденного.

— Ну, до чего же ловкий! — воскликнул Николай почти восхищенно. — Ну, до чего же верткий! Не ухватишь ни за одно слово!

— Прокурор потому что, — пожала плечами Лариса. Николай не мог знать того, что осторожный Анцыферов все свои разговоры строил так, что будь они записаны, куда надо представлены, с пристрастием прослушаны... Никто не смог бы его ни в чем упрекнуть. Даже упрекнуть. И потому говорил так, что ни одна живая душа не нашла бы второго смысла, не уловила бы в его словах ни сговора с Голдобовым, ни запугиваний простого водителя. Все слова были выверены, произнесены с должной интонацией, в которой явственно звучало беспокойство о справедливости. И предупреждение сделал, и закон объяснил, и совет дал, как человек опытный, поднаторевший в правовых схватках.

— Как насобачился словами сучить! — продолжал зло восхищаться Николай. — Ухватить не за что! А по спине мурашки! Представляешь?! Он заботится обо мне, а у меня мурашки по спине! А мы все думаем, что бестолковые они, что дурью маются... Ни фига! Нашему Голдобову топать и топать до этого прокурора.

Лариса быстро взглянула на мужа, видимо, не согласившись с ним, хотела возразить, но промолчала.

— Коля, — она остановилась перед ним и в упор посмотрела ясными голубыми глазами. — Ты уж извини, но я больше не могу... — Я с тобой лягу, ладно?

Николай неожиданно для себя обнял ее, поцеловал в высокую теплую шею, опустил лицо в распущенные волосы, всхлипнул, не выдержав напряжения последних дней.

— Конечно, — прошептал он. — Конечно...

— Не верь этим подонкам, Коля... Они приходят и уходят, а мы с тобой остаемся... Мы ведь все равно с тобой остаемся?

— Конечно...

— Они завязли, они крепко завязли... — Лариса вдруг почувствовала, что Николай весь напрягся. Осторожно высвободившись из его объятий, она увидела, что он с ужасом смотрит в окно. Обернувшись, Лариса успела заметить лишь мелькнувшее белесое пятно чьего-то лица.

Николай бросился в коридор, схватил приготовленный у двери топорик и, откинув щеколды замков, в одних носках выбежал из квартиры.

— Куда? — простонала Лариса. — Зачем? — И присела на стул, не в силах сделать ни шагу. Из распахнутой двери тянуло свежим воздухом, со двора доносились голоса, но сколько она ни прислушивалась, шума схватки не услышала. Это ее как-то утешило.

Николай пришел минут через пять. Молча бросил в угол топорик, снял перепачканные мокрые носки. Некоторое время рассматривал их, словно решая, как с ними поступить, потом отнес в ванную. Похоже, самые простые решения давались ему с трудом. , — Ну, что, — спросила Лариса. — Догнал?

— Ушел.

— Кто это был?

— Не знаю, не рассмотрел... Какая-то узкая тощая морда... А может, через стекло так показалось. Когда я обежал дом, он уже драпал через кусты. Там мотоцикл ждал за углом... Прыгнул на заднее сиденье и был таков. Еще шлем успел надеть, падаль патлатая!

— Какая падаль? — улыбнулась Лариса.

— Патлатая... — Николай с удивлением посмотрел на жену. — У него длинные волосы, почти до плеч... Надо же, выругался и вспомнил. Почаще ругаться надо.

— Может, случайный человек... Пьяный... Искал кого-то... А?

— Чего ж ему удирать? А мотоцикл с заведенным мотором? Нет, Лариса, все одно к одному, все одно к одному, — Николай подошел к холодильнику, вынул бутылку водки, налил половину стакана и выпил. И остался стоять у кухонного столика, забыв поставить стакан на место. И только увидев протянутый Ларисой огурец, понял, что нужно чем-то закусить. А потом уже, поздним вечером, он замешкался, раздеваясь, не зная, куда бросить рубашку, и Лариса увидела громадный синяк на его предплечье.

— Господи, а это когда? — воскликнула она.

— Да уж несколько дней... Досталось маленько.

— Как?

— Как это бывает... Привязались трое, слово за слово... Вижу, что цепляются, повод ищут... Хорошо, успел руку подставить, удар хороший намечался... А когда увидели у меня в руке монтировку, так рванули врассыпную, что не знал, в кого запустить... Трусоватые они какие-то, а?

— Может, у них такая задача, — осторожно обронила Лариса, не глядя на мужа.

— Какая такая?

— Не доводить до крайности... Припугнуть... Так тоже бывает.

— Так-то оно так, а мне все равно достается.

— Бедный ты, бедный... Как же мне тебя утешить?

— Ложись. И утешишь. Может, хоть здесь у меня что-то получится.

— Здесь-то получиться, здесь и от меня кое-что зависит, — улыбнулась Лариса. И легкий озноб пробежал по его телу, как бывало всегда, когда он слышал этот ее ночной голос.

Убийство произошло утром.

И это было самым странным обстоятельством. К утру обычно страсти утихают, ненависть входит в привычные берега, а похмельные страдания располагают к чему угодно, но только не к убийству. Человек делается мягким, уступчивым и в поисках утешения готов припасть к любому плечу. Все было бы куда понятнее, случись убийство ночью, отпали бы многие загадки и недоумения, а мастера поиска и сыска сразу оказались бы в привычной своей колее. Ночью для них все проще, объяснимее — выпил лишнего, луна подействовала, телефон не отвечает, а вместо желанного голоса слышишь удручающие, безнадежные гудки, так похожие на прощальные... Ночью почти не бывает свидетелей. А если и найдется какой-нибудь подвыпивший, подзагулявший очевидец, то и доверия к нему немного, и убрать его нетрудно, если уж очень мешает. Да он и сам все это прекрасно понимает, потому помалкивает.

А утром люди приходят в себя, освобождаясь от тягостных неистовств, совладать с которыми ночью нет ни сил, ни желания, человека посещает здравость суждений или уж во всяком случае осторожность. Да и причины для того, чтобы отправить кого-то на тот свет, к утру попросту забываются, теряют злую свою убедительность.

После ночного дождя утро оказалось необыкновенно светлым — ни единого облачка на чистом, до синевы вымытом небе. Солнце сверкало в окнах, в оставшихся на асфальте лужах, на крышах легковушек. В утреннем воздухе далеко был слышен звон трамваев, редкие гудки машин, а шелест шин по влажным еще дорогам ощущался свежим и чистым.

Ночные страхи подзабылись, и Николай шагал к автобазе легко, размашисто, похлопывая по ноге свернутой газетой. Утром он не ожидал опасности и до середины дня обычно бывал спокоен. Что-то подсказывало ему, что в это время ничего с ним не случится. Только где-то в четыре, в пять часов он начинал оглядываться, старался быть среди людей.

Лариса проводила его до двери, а потом еще подошла к окну и помахала рукой в форточку, что случалось нечасто. Николай не мог видеть ее лица, и хорошо, что не видел. Скрытая отражениями в стекле и занавеской, Лариса плакала навзрыд. Вряд ли подозревая, что все произойдет именно в это утро, она гораздо лучше мужа знала людей, которым он бросил вызов. Получилось так, что весело машущая ладошка Ларисы в форточке и ее лицо в это время являли собой полную противоположность.

Треск мотоцикла многие услышали задолго до того, как он появился на перекрестке. Но никто не обратил на него внимания. В городе уже достаточно было звуков — гудел автобус, поторапливая ненавистного частника с надсадным ревом шел на крутой подъем грузовик с бетонными плитами, скрежетал трамвай на повороте. Поэтому мотоцикл приближался к перекрестку хотя и у всех на виду, но незамеченным. Так незамеченным входит в дом почтальон, все в упор не видят дворника, оплошно забывают о водителе в пустом троллейбусе. Пыльный мотоцикл с забрызганным грязью номером, с двумя седоками, тоже какими-то пропыленными от ботинок до круглых шлемов, шел в общем потоке транспорта, но старался держаться поближе к тротуару.

Проскочив перекресток на желтый свет, мотоцикл взял круто вправо и теперь ехал рядом с пешеходной дорожкой, иногда обдавая неосторожных прохожих водой из мелких луж. Но вода была чистая, оставшаяся после ночного дождя и потому проклятия вслед мотоциклистам неслись не слишком яростные. Постепенно скорость мотоцикла снизилась и теперь при желании его можно было даже обогнать его, если чуть прибавить шагу.

Так они и сближались — Пахомов, беззаботно помахивающий свернутой газетой, и запыленный, словно после долгой езды по проселочной дороге, мотоцикл. Когда расстояние между ними сократилось до десяти метров, человек, сидевший сзади, вынул из-за пояса что-то продолговатое — потом никто толком так и не смог сказать, что это было. Их разделяло не более пяти метров, когда человек вытянул руку вперед-вправо и выстрелил. Сильным и неожиданным ударом Пахомова отбросило в сторону и упал он уже за пределами тротуара, на мокрую после дождя траву.

Когда прохожие подбежали к нему, он уже был мертв. Лицо его серело прямо на глазах, он пытался что-то сказать, даже произнес какие-то слова, но никто ничего не понял. Потом, уже в морге, установили, что в грудь ему вошли два полных заряда картечи, с которой обычно ходят на кабанов и медведей. Следовательно, можно было сделать вывод, что стреляли из обреза. Расстояние было совсем небольшое и рассеивание оказалось незначительным — свинцовые обрубки двумя плотными гнездами вошли в грудь, проломив и искрошив ребра. Значит, стреляли из двух стволов одновременно. Это утверждали и свидетели — прогремел один выстрел, но необычайно громкий, он перекрыл уличный шум и слышен был в нескольких кварталах от перекрестка.

Но, что больше всего потрясло прохожих, и в этом они тоже были единодушны, — стрелявший весело рассмеялся. Верхняя часть лица его была закрыта очками, но вот улыбку, когда он оглянулся на упавшего, улыбку запомнили все. Не торжествующие крики, не проклятия и ругань — только смех.

После выстрела мотоцикл резко набрал скорость, через несколько секунд свернул вправо и скрылся за углом. В этом тоже была какая-то странность. Он не помчался по широкой проезжей части улицы, где можно было развить большую скорость, а свернул в переулок, на грунтовую дорогу, еще не просохшую после дождя. Правильно ли поступили убийцы, ошиблись ли, однако, своего они добились — скрыться с глаз им удалось за несколько секунд.

Кто-то побежал вслед за мотоциклом, пытаясь на ходу рассмотреть номер, но через десяток метров понял бессмысленность своей затеи, кто-то наклонился к пострадавшему, но тут же отшатнулся, увидев кровавые дыры в груди, некоторые бросились к телефонам-автоматам, которые, конечно же, не работали — прожженные сигаретами диски, обрезанные трубки, разграбленные монетоприемники, вскрытые рукой дурной и безжалостной. Разумнее всех поступил парнишка в белой шведке — вошел в подъезд жилого дома, постучал в первую же квартиру и по домашнему телефону вызвал “скорую помощь”, хотя в этом уже не было надобности. Все с тем же самообладанием он позвонил и в милицию. Как потом выяснилось, именно его сообщение оказалось самым надежным.

— Записывайте, — сказал он. — Три минуты назад совершено убийство... Перекресток рядом со сквером... Двое на мотоцикле, в шлемах. Стреляли из обреза. Номер замазан грязью... Свернули в переулок направо. Поторопитесь, пока есть свидетели, — добавил он, почувствовав недоверие дежурного.

"Скорая — приехала через десять минут — видимо, в этот ранний час у них не было вызовов. И тут же примчалась милицейская машина.

— Вот оно как бывает, вот! — не замолкая твердила женщина. — Вот так и бывает, а вы как думали!

— Зря стрелять не станут, — раздумчиво произнес мужичок в синем спецовочном костюме. — Еще надо разобраться — кого, за что...

— Уж если пошли на такое... Это надо заслужить.

— Вот так хлопнуть средь бела дня и ищи-свищи!

— Заслужить надо, — твердил толстяк, пристально оглядывая толпу, видимо, в поисках того, кто собирается возразить. Но никто не возражал и он опять повторял все с большей убежденностью, — и не говорите мне! Такое просто так не случается! Это надо заслужить!

— Заслужишь! — обронил молодой парень. Санитары молча положили тело на носилки, вдвинули их в машину, захлопнули заднюю дверцу и отъехали. Прибежавший участковый вызвал дворника из соседнего дома и велел навести порядок. Дворник откровенно прикидывался дураком, делал вид, что ничего не понимает, не знает, как ему поступить, что вообще он человек темный, ни к чему не приспособленный и даже сделал попытку удрать, но участковый проявил твердость.

— Слушай, ты! Хмырь болотный! Исполняй, когда тебе говорят, а то я тебя обещаю — будем встречаться чаще!

— А я что, я ничего...

— Засыпь кровь песком, песок сгреби и унеси. Потом это место окати водой. Понял?

— Так ведь песок найти надо!

— Помочь? — с тихим бешенством спросил участковый.

— Справимся, — недовольно проворчал дворник, но все сделал быстро, хотя не переставал чертыхаться — дескать, убирать прилегающие улицы в его обязанности не входит.

— Слушай, ты! Хмырь! Если хочешь я тебя добью твоими же обязанностями! Ты у меня сделаешь двор образцовым, понял?!

— Ладно-ладно... Расходился, понимаешь, как холодный самовар...

Подъехавшие оперативники из управления внутренних дел бросились искать свидетелей, спрашивать о подробностях, но ни от кого толком ничего добиться не могли. Кто ушел, не желая связываться, кто промолчал, охваченный необъяснимым страхом, а кто про себя решил, что уж если хлопнули мужика, то за дело. Но нескольких оплошавших свидетелей все-таки удалось уломать — дали они свои телефоны, позволили записать фамилии, согласились побеседовать со следователем, хотя сразу предупредили, что видели мало, помнят и того меньше, а уж судить о случившемся им и вовсе не дано.

Через полчаса уже новые прохожие, конторские, более нарядные и ухоженные, торопились мимо этого места. И никому в голову не приходило, что сыроватое пятно на траве совсем недавно, еще этим утром было Николаем Пахомовым, неплохим парнем, но уж больно самолюбивым и обидчивым.

Примерно через полчаса в кабинете прокурора Анцыферова раздался звонок. Хотя звонили по прямому, он выждал три-четыре звонка, и лишь потом поднял трубку. Звонил начальник городской милиции генерал Колов.

. — Издалека к телефону бежал? — спросил усмешливо.

— Дай отдышаться, — ответил Анцыферов. Человек, который постоянно слышал бы их разговоры, наверняка заметил бы некоторую странность — они не здоровались и не представлялись, сразу узнавая друг друга по голосу, по той доверительности, которая с некоторых пор установилась между ними. Это было удобно — посетители в кабинете, если таковые и оказывались, никогда не знали, с кем разговор, о чем. Но сегодня их кабинеты были свободны от посторонних и оба могли говорить откровенно.

— О происшествии знаешь? — спросил Колов.

— А что случилось?

— Убийство. Мне только что доложили.

— Утром? — удивился Анцыферов.

— Да, действительно, — согласился Колов. — По-моему у нас такого еще не было.

— Кого? Как? За что? Уж если ты решил позвонить, то, очевидно, что-то из ряда вон?

— Убит некий Пахомов. Это тебе о чем-нибудь говорит?

— Нет, — ответил Анцыферов, но внутри у него что-то заныло, застонало. — Ничего не говорит. А что мне должна говорить эта фамилия, подскажи.

— Лукавишь, Анцышка! — рассмеялся Колов. — И голосом не владеешь. Убит выстрелом из обреза, с мотоцикла. Подъехали двое прямо на улице, бабахнули и скрылись. Надо бы Илье позвонить, как ты думаешь?

— Позвони, — коротко ответил Анцыферов.

— Хитер, — опять рассмеялся Колов. — Ладно, я думаю, он сам позвонит. Он всегда все раньше нас знает. И я не думаю, что этот случай — исключение.

— Первый знает? — Первым называли бывшего первого секретаря Сысцова. Ныне он стал председателем городского Совета, но прежнее его звание осталось — в качестве клички.

— Да. Минут пятнадцать назад я сам ему сообщил.

— Как он?

— Приказал срочно бросить все силы на раскрытие преступления.

— Хм, — усмехнулся Анцыферов. — А что он мог еще сказать... Сложное дело.

— Чепуха! — оборвал прокурора Колов. — Все очень просто. Он — водитель, они — на мотоцикле... Наверняка своя компания. Чего-то не поделили, из-за чего-то поцапались... Публика пошиба невысокого, на расправу скорая. У них это быстро. Да еще целый спектакль с убийством устроили на глазах у всего города. Серьезные люди так не поступают. Я совершенно уверен — пьяницы, перекупщики запчастей, рокеры... Что-то в этом духе.

Анцыферов промолчал. Он представил себе Колова в кабинете — при полном параде, со всеми орденскими планками, с литым стриженым затылком и упругим животом. Весь он был плотный, тренированный, тренированным казалось даже его лицо — крупноватое, румяное.

— Так-то оно так, — раздумчиво проговорил Анцыферов, — но, сдается мне, возможны неожиданности...

— Ничего подобного! Все просто, как пареная репа. На улице были сотни свидетелей, все произошло среди бела дня. Тебе даже не придется подключать лучшие силы. Пусть лучшие твои силы занимаются более сложными делами. А это дело поручи какому-нибудь простачку, дай парню шанс отличиться.

— Такое убийство... И простачку? — не понял Анцыферов.

— Да! — рявкнул в трубку Колов. — Да, черт подери!

Надо верить в людей, Анцышка! Глядишь, самый вроде бы тупой и безнадежный, а дело сделает, как надо! Пусть покопается... Оперативников подключу... Хорошие ребята, не сомневайся в них. Крепкие, положительные, старательные... С твоим следователем неплохо сработаются, они будут просто без ума друг от друга!

— Ну что же, — Анцыферов понял, наконец, что предлагает Колов. — Есть такой следователь... Тоже крепенький, старательный,.. Как я понимаю, главное — чтоб он был неутомим в поисках, чтоб в версиях у него недостатка не было.

— Во-во! — одобрил Колов. — И это... приглядывай за ним. Может, помочь надо, направить, посоветовать... Не бросать же человека без присмотра. Возьми под свое личное покровительство, понимаешь? У тебя опыт, знания, да и понимание задач шире, чем у исполнителей. Будут новости — звони.

— Будут, — заверил Анцыферов.

— Своему можешь дать полную свободу действий. Пусть даже в Сочи слетает, чтобы проверить — где был Илья в это роковое утро. Разворот следственных действий нужен, понимаешь? Всеохватность. Город взбудоражен, мы должны этому убийству уделять постоянное внимание. Придут корреспонденты, может быть, тебе придется выступить по телевидению, дать заметку в газету... Но торопиться не надо. Пусть сначала твой крепыш разберется, мои крепыши постараются... тогда и разговор будет.

— Все понял.

— Желаю успехов.

Анцыферов послушал короткие гудки, озадаченно положил трубку, да так и остался сидеть с рукой на телефонном аппарате. Окинув себя взором как бы со стороны, он понял, что поза у него получилась красивая. Синий костюм-тройка, галстук сине-красными полосами, такой же платочек в кармашке, и сам он подтянутый, моложавый, с легкой проседью на висках, которая только красит настоящего мужчину... Злые языки утверждали, а в наше время злые языки самые правдивые, так вот они поговаривали, что уж раз в день, но обязательно, забегала к нему в кабинет молодая парикмахерша из соседнего салона — поправить прическу, освежить, сделать легкий массаж. Говорили и о других услугах, тем более, что иногда девица задерживалась гораздо дольше, нежели требовал прокурорский пробор. Хотя, если задуматься... Комната отдыха была, в ней холодильник, душ, диван, отдельный вход-выход... Для испорченного мышления этого вполне достаточно.

Почувствовав, что рука его на телефоне слегка занемела, Анцыферов поднялся, подошел к окну, остановился, отодвинув штору и опершись рукой о подоконник. Тоже красивая поза, если смотреть от двери. За окном стояла громадная липа, под ней безобразной толпой клубились всевозможные жалобщики, сутяги, свидетели, заявители и прочая шелупонь, которая сшивалась у прокуратуры каждый божий день. Он смотрел на них с высоты третьего этажа, сквозь гардинное полотно невидимый, скорбный и могущественный... Да, прокурор города был могущественным человеком, принимал он позы или нет, тешился с юной парикмахершей или читал ей вслух статьи уголовного кодекса, называли его Анцышкой или каким другим непочтительным именем.

Заскучав у окна, он подошел к столу, набрал номер по внутренней связи и коротко сказал:

— Павел? Зайди.

И через несколько минут он вошел — Павел Николаевич Пафнутьев. Едва взглянув на него, сразу можно было сказать, что со следователем Пахомову явно не повезло. Нет, Пафнутьев не казался таким уж дураком или убогим, но огня в нем было немного, если вообще был в нем огонь. Выглядел смурным, какая-то угнетенность светилась в его глазах, над которыми нависал тяжелый лоб. Бывает, конечно, что хотя человек и не хватает звезд с неба, но шустростью берет, усердие проявляет, по земле перемещается с некоторой живостью. А этот... Нет, ничем похожим Пафнутьев не отличался.

Вот вызвал его начальник, пришел он... Ну, поздоровался бы, руку пожал, улыбнулся бы, к окну подошел, сказал бы какие-то слова насчет толпящихся внизу граждан, которые, похоже, умом тронулись от безуспешных своих попыток найти правду и справедливость, о погоде что-нибудь ляпнул бы, похвалил бы начальство за нарядность, дескать, прекрасно выглядите, Леонард Леонидович... Нет. Вошел, остановился у двери, руки вдоль тела свесил, голову набок склонил и смотрит, не то затравленно, не то обреченно...

Надо сказать, что одевался Пафнутьев прилично, рубашонка хоть и заношенная, но чистая, местами даже выглаженная. Пиджак и брюки хотелось бы видеть на нем одного покроя, от одного костюма, но это не всем удается. К тому же тесноват на нем был пиджак, тут никуда не денешься, тесноват. То ли Пафнутьев купил его таким, то ли сам располнел за те годы, пока этот костюм носил. Носовой платок при нем был постоянно и, замечали, чистый, но всегда каким-то несуразным комком, отчего карман пиджака отдувался, а стоило ему вынуть платок, на пол вываливались крошки, мелочь, обломки спичек, троллейбусные билеты, какие-то таблетки, понять назначение которых было невозможно.

С начальством Пафнутьев здоровался постоянно, когда замечал, разумеется, причем с подчеркнутой уважительностью, даже если не слышал ни слова в ответ. Некоторые утверждали, что у него и настроение улучшалось, если удавалось где-то столкнуться с Аниыферовым и хорошо, не торопясь поздороватся, остановившись и вытянув руки вдоль тела. Впрочем, это могли быть и наговоры. Но не было, не было в нем блеска, не было привлекательности, если не для женщин, то хотя бы для мужчин. Ни у тех, ни у других ничто не содрогалось при виде Павла Николаевича. Женщины не манили его в укромные уголки, в липовые аллеи под лунный свет, в сиреневые заросли, в светелки свои, в постельки не завлекали, хотя Пафнутьев и не возражал бы. И мужчины не тащили его в свои забегаловки, а он и здесь бы не отказался. Правда, когда все складывалось, от забегаловок Пафнутьев не уклонялся, посещал. И стаканчик мог пропустить, и второй. Но пить с ним было неинтересно — не пьянел. Впрочем, нет, он пьянел, но чем больше выпивал, тем более становился нормальным человеком. И когда собутыльники теряли всяческую над собой власть, Пафнутьев выглядел как огурчик, был тверд на ногах, весел, шутлив. И только тогда, только тогда возникал вокруг него тот самый ореол некоторой привлекательности, которой ему так не хватало в каждодневной жизни.

Вот этого следователя и вызвал к себе прокурор Анцыферов. До сего дня Пафнутьев занимался несложными делами и слыл специалистом в семейных конфликтах, в бухгалтерской отчетности и торговых махинациях. Не потому, что он действительно во всем этом разбирался, а потому, что никаких других преступлений Анцыферов просто не решался ему поручить, опасаясь срама и конфуза.