На другой день Тишкин не появился. Вместо еды подсунули две морковки: мол, грызи, другого не будет. Сразу вспомнились слова Пузыря, что перед казнью кормить, только продукт зазря тратить. Закурить бы с такого настроения, но ведь сам же, придурок, кресало отдал… Я и к дверям подходил, голос подавал, ведь должен там кто-то стоять. Но мне не отвечали. Прислушался – кто-то за дверью дышит.
      – Ты можешь ответить? – сказал я громче. – Не съем же…
      – Ну чего? – наконец раздался из-за двери голос. – Чего разорался?
      – Тишкина там случайно нет?
      – Случайно нет.
      – И не приходил?
      – Не приходил.
      – А придет?
      – Ты бы помалкивал! – прикрикнули из-за двери. – Торчу здесь из-за тебя, а мог бы на рынок рвануть. Или еще куда…
      – Так иди. Я тебя не держу.
      – Ага, иди… Ничего, недолго осталось… Завтра уж….
      – А что завтра?
      – Сам знаешь что. Для тебя уж и спицу приготовили. Я ее сам точил…
      – Значит, спицей решили? А сральня что ж?
      – Да замолкни ты! – крикнул страж. – Трещит! Трещит! – Но потом остыл и нехотя добавил: – Переполнилась она, вчера зарыли. А в другой не накопилось… Не в ведре же тебя топить?
      Последнее он произнес даже с сожалением, и я не стал его больше раздражать. Отошел от двери и присел на санки. Что хотел, я уже узнал…
      Никогда я по-настоящему о смерти не думал. Какая там смерть, если все время занят тем, как жратву найти, как в чужом окошке пошарить, от мента скрыться. Да чтоб не измутузили, если поймают. Особенно больно, когда по голове бьют. Как пойманную рыбу, однажды сам видел: вытащили из воды – и молотком по голове, чтобы не трепыхалась…
      Меня тогда из распределителя в младшую группу при колонии передали по акту. Режим военный: утром на проверку – и маршировать по кругу. На богатырские дела нас воля Сталина вела. А он, гипсовый, в центре круга стоит, в усы лыбится. Потом на работу: копку огорода, прополку, а чуть старше стал – воду на огород таскать, зимой дрова пилить, печку топить, старшим прислуживать. Главное – норму сделать. А без нормы вечером на расправу к надзирателям, они уже свои игры начинают. В тумбочку, скажем, засунут и стучат по ней, пока не оглохнешь. Или в котел кухонный посадят да крышкой сверху прихлопнут, а снизу подбросят дровец. И ты супом становишься. А бывает, как окорок, головой вниз подвесят или кусачьи бои устроят для развлечения. Свяжут руки и напускают колонистов друг на друга. Побеждает тот, кому удастся сильней искусать противника, особенно, если повезет, за нос цапнуть или за ухо. А высшая доблесть, если ухо откусишь у всех на глазах и под аплодисменты выплюнешь на пол.
      После таких кусачьих боев попал я в лазарет. В сопроводиловке указывалось, будто на меня собака бросилась на улице. Но мой соперник и был, как собака, зол, даже рычал во время боя. А в палате, куда меня поместили, придурок Кеша лежал. У нас во всей колонии знали: Кеша – идиот, с ним лучше не связываться. Кривляется, детские стишки да считалки бормочет, может неожиданно в морду плюнуть.
      Он сначала и со мной ваньку валял, хрюкал, если я к нему обращался, мычал, завывал. А однажды я увидел, что он книжку под подушкой прячет. А книжек в лазарете целый шкаф, только он запертый. Я и сказал: «Кеш, покажь твою книжку, которая под подушкой заначена». Он с головой под одеяло спрятался и сделал вид, что не слышит. А к вечеру глаз из-под одеяла выставил и смотрит на меня. Изучает. Потом спрашивает: «А ты кто?» «Я после кусачьего боя, – говорю, – мне один чуть ухо не откусил». «А ты ему чего?» «А я ему клок на затылке выдрал, полный рот волос… наелся…»
      Он на это ничего не сказал. Но книжку достал. Она называлась «История города Глупова». Про дураков, я ее в один день проглотил. А в голове вопрос: чего это дурак Кеша про дураков читает?
      Потом он мне разные книжки давал: и про умных, и про храбрых, и про дерьмовых тоже. А один раз в темноте лежали, спать не хотелось. И вдруг Кеша говорит:
      – Меня скоро выпишут. Я тебе ключ от книг оставлю.
      – Оставь.
      – А хочешь совет дам? Чтобы выжить.
      Я ему не ответил. Выжить-то все хотят. Только в нашей тюряге мозгой вертеть надо, а не советы выслушивать. А то ухо и в самом деле откусят. Вместе с башкой.
      Он мое молчание за согласие принял и напомнил о первой книге, которая про город Глупов.
      – Помнишь, у них в мозгах органчики?
      – Помню. Ну и что?
      – Органчик себе поставь – вот что, чтобы придурком считали.
      – Но в книжке-то все придумано?
      – А ты учись. Чтобы поверили, что у тебя по-настоящему. Если бы я не выучился, меня бы знаешь… давно убрали.
      – Куда?
      – Туда. Где мои родители. Их запрятали, не найдешь.
      – За что?
      – А твоих за что?
      Я промолчал. А когда ложился спать, достал из памяти свое кино, где бежит по экрану красивая молодая женщина с безумными глазами и кладет сверток с ребенком на чужом пороге. Запыхалась, оглядывается, не видит ли кто. Мужа у нее вчера увели, а скоро ее придут брать. Надо малыша спасти. Она пишет второпях записку: «Александр Гуляев». Фамилия придуманная, свою назвать нельзя, тогда и с ребенком расправятся. А как домой вернулась, ее уже ждали, «воронок» во дворе стоял. «Где ребенок? Куда дела?» «Не знаю». Потом пересылки, лагеря, бараки посреди тайги, а она лишь о нем да о нем: как он там и сможет ли когда-нибудь понять, что его не бросили, его спасали? Затем возвращается, выспрашивает: где сын подкинутый? Александра Гуляева, конечно, спрашивает. А ее отсылают и туда, и сюда, и уже отчаялась искать, как вдруг кто-то на колонию под Загорском указывает. Там, мол, ищите. И приходит она в наш гадючник, а дальше… Дальше не хотелось придумывать. Так было муторно.
      Я не стал Кешу спрашивать, как выучиться на придурка. В книгах все написано. А они у меня, как кино, в мозгах прокручивались. Доставай, как с полочки, да смотри. Даже Кеша удивился. Если память такая, кто же ты, как не придурок? Нормальному человеку память не нужна… И чем больше я читал, тем больше убеждался, что я придурок и есть…
      Пока ухо подлечили, я уже все, что было в шкафу, перелопатил и в свою черепушку заложил. Еще на врачах себя проверил, невпопад стал говорить, глупые вопросы задавать, хихикать без повода. А когда в колонию вернулся, так наловчился придуряться, что даже Карабас Барабас поверил, что я придурок стопроцентный. Я даже для страховки раз-другой под себя намочил. Так меньше пристают. И хоть поиздевались, и пальцем указывали, но жить, и правда, получилось безопасней.
      А Кешу скоро из виду потерял, его будто бы в желтый дом отправили. А может, и не в дом, а туда, куда он боялся попасть. Может, и не смог все же своих преследователей передурить…
 

      Я про Кешу вспомнил, но вдруг подумалось, что Кеши, может, вообще не было, в той палате я вроде бы один находился. У меня тогда не только с ушами, но и с головой было плохо от битья. В бреду мог и Кеша, и кто хочешь привидеться. Но если он и был, какое это теперь имеет значение, если ни его, ни меня придурковатость не спасла?
      Казни я с утра стал ждать. Все слушал, когда шаги за дверью прозвучат. Никогда не думал, что ожидание так мучительно. Лишь когда стемнело, я слушать перестал и прилег на соломке. Тут-то и раздались за стеной голоса, один из них Пузыря. Загремел засов, дверь распахнулась, в лицо пахнуло ночной прохладой, острым запахом зелени, каких-то цветов.
      Меня по темной тропке провели к нашему корпусу. При тусклом свете лампы на крыльце разглядел на ступеньках двух божьих одуванчиков в белых платочках. При виде меня они суетливо подскочили и стали креститься.
      – Уже тут… ведьмы, – проворчал Пузырь.
      – Это кто? – спросили стражи за моей спиной.
      – На рынке пирожками торгуют!
      – Так у них пирожки-то с собачиной… А еще с котятами…
      – В войну всё едят.
      По пустынным коридорам первого этажа меня провели в самую дальнюю спальню для старших. Ту самую, где недавно происходил суд. И все было как прежде: на полу сидели три Яшки, а перед ними стоял пустой стул. На спинке мелом было крупно написано: «Ряд 8, место 16».
      – Да ты садись, садись! В ногах правды нет! – приветливо, прямо-таки по-свойски, сказал сам Главный.
      Я огляделся. На этот раз никто из зрителей не лежал, все сидели: кто на койке, кто прямо на полу, чтобы поближе все видеть. Занятно, небось, поглазеть, как на твоих глазах кого-то казнить будут.
      – Хочешь последнее слово сказать? – спросил Главный. Остальные Яшки молчали.
      – Не хочу.
      Пузырь шепнул в самое ухо:
      – На колени… и проси… Они сегодня в настроении…
      Яшка Главный услышал, цыкнул на Пузыря:
      – Закрой хлебало, Пузырь! Щами разит!
      Все громко засмеялись. Но, обращаясь ко мне, Главный был почти ласков:
      – Если готов – приступим к делу.
      Ему подали спицу, точно такую же, какая в тот день была у меня. Отточенную, пронзительную, как луч. Я даже вздрогнул, увидев ее. Но не от страха, от воспоминания. Отчего-то отчетливо, до подробностей, возникла девочка с косичками и синими глазами. Она в упор смотрела на меня, и в ее взоре застыл немой вопрос.
      – Да ты сиди, сиди, – заметив мою реакцию, успокаивающе произнес Яшка. – Это же не сразу. Мы еще кино посмотрим. Ты ведь обожаешь смотреть кино, да? А тут у нас такая камедь, оборжешься!
      Я поглядел в его голубые глаза и подумал, что у него, и правда, настроение хоть куда. Видать, урки удачно пошуровали на выезде. Такого голубоглазого, такого задушевного парнишку на улице или в компании встретишь, влюбишься за легкость, за открытость характера.
      А может, и казнь моя – только шутка? Поиграют да отставят? И в голове уже кино закрутилось, где Яшка восклицает простодушно: «Да ты сиди, сиди! Мы еще кино поглядим. Ты ведь любишь, говорят, кино? Про безвинных там и вообще? Ну таких, как ты сам? Да? Вот тебе моя рука, на будущее… Если станут обижать, только намекни. Всех казню!..»
      – Ты что, придурок… в самом деле ничего не боишься? – поинтересовался Яшка Главный, заходя со спины. Теперь я не мог его видеть, но ощущал кожей, что он стоит близко, совсем близко и, конечно, со спицей в правой руке.
      – Не знаю, – сказал я, стараясь не показать, что внутри меня все дрожит.
      – Но коленки-то дрожат?
      – Коленки? – переспросил я. И повторил: – Не знаю.
      Яшка сказал из-за спины, обращаясь к уркам:
      – Слыхали, что говорит? У него коленки не дрожат… Сме-лый!
      – Да брешет он, – сказал урка-украинец.
      – А тебе, правда, все равно, что с тобой сейчас сделают? – продолжал гнуть свое Яшка Главный. Может, его заело, что я не прошу пощады.
      Я не стал отвечать. Слышно было, как он дышит в затылок. Наверное, сейчас… уже прицелился… подносит… А внутри трепыхало все сильней и сильней. И вдруг кожей содрогнулся, все во мне затряслось от прикосновения, а он лишь пальцем по моей спине провел.
      – Ага, да ты не просто боишься! Ты очень, очень боишься! – удовлетворенно произнес мой золотой палач, не убирая руки. – Сердечко-то, поди, затрепыхалось? Хочет, хочет жить!
      Его пальцы все гладили и гладили меня слева по спине, ползали, выискивая удобную точку для укола. Сам-то укол, я верил, будет короткий, а значит, и боль будет недолгой. А вот ползанье пальцев было невыносимым. И мой истязатель, конечно, это знал. Вот уже, кажется, нащупал нужное место и даже пригладил, чтобы одежда не мешала, но все оттягивал и оттягивал укол. А кругом стояла мертвая тишина. Не только я, все, затаив дыхание, ждали.
      И вдруг он меня оставил. Отправился гуляющей походкой по спальне, посматривая с любопытством на зрителей, а к некоторым даже наклоняясь, чтобы заглянуть в лицо.
      – Ну и как? – спрашивал, ощериваясь. – Интересно, да? Как барашка, да? – И опять наклонялся, ловя чей-то взгляд. – А может, кто еще хочет поработать палачом? Я сегодня добрый, бесплатно уступлю. Ну кто? Поднимите руку?
      Руки подняли все. Неподалеку сидел на своей койке Теслин, он же Сироп, и, напрягаясь, тянул, тянул вверх свою тощую палку.
      – Такие мы сме-лые? – преувеличенно восхитился Яшка Главный. – Готовы все казнить?
      Ему ответил вместо ребят Яшка-кореец:
      – Они смелые от страха. Боятся попасть на его место.
      А украинский урка поддакнул:
      – Конечно, боятся.
      – А что, это мысль! – подхватил Яшка Главный.
      Он с интересом обвел глазами спальню, и все вдруг как-то скукожились. Не видно и не слышно. Мертвая тишина наступила.
      – Ну-ка слезай, – сказал Яшка Главный, повернувшись ко мне. – Сейчас вторая серия в нашей картине будет.
      Про картину я не понял, но со стула слез. Ноги, как ватные, подгибались, едва устоял.
      – Держи! – Он протянул мне спицу, направив острием в мою сторону. Скользнула догадка, что и это не более чем очередной прием, а как приближусь, как протяну руку, пырнет в грудь или в живот и захохочет.
      – Ряд, место напоминать не надо? – Он смотрел в упор, ждал ответа.
      – Не надо, – выдавил я, глядя на стальное, блистающее у живота острие.
      – Повтори!
      – Восьмой… шестнадцатое…
      Не воткнул. Проследил, как я осторожно принимаю спицу, процедил сквозь зубы:
      – Думай, голова, картуз куплю.
      Голова шла кругом. Казнь, кажется, откладывалась, но легче от этого не стало. Можно свихнуться от таких перепадов. Я ухватился рукой за спинку стула и чуть его не опрокинул.
      Но Яшка Главный даже бровью не повел.
      – Так кого посадим в кресло? – спросил доверительно. – Пальцем, пальцем укажи!
      Я обвел спальню глазами. Каждый, на кого я смотрел, тут же старался отвернуться. А некоторые утыкались лицом в одеяло.
      – Выбрал?
      – Нет, – пробормотал я.
      – Так выбирай. А то пойдешь на свое место!
      Главный криво усмехнулся. Урки на полу не улыбались, но смотрели на игру с интересом.
      – Так выбрал?
      В голову пришла сумасбродная мысль назвать кого-то из урок. Пусть посидят на разыгранном ими же стуле, может, тогда поймут, что означает каждую секунду ожидать, когда тебя нанижут на спицу. Но у меня не хватило духу на такое. Не духу, а дури. Это бы мог, наверное, сделать Кеша. Да вякни я что-то подобное, они бы на месте меня и пришибли. А потом бы сказали: чокнутый придурок чокнулся совсем.
      – Ладно, – оборвал затянувшуюся паузу Яшка Главный. – Я тебе помогу.
      Он окинул спальню взглядом и ткнул пальцем в Теслина. Не повезло дурню, его койка оказалась к нам ближе других. Яшка Главный сделал ему призывный знак, не рукой, пальцем поманил, и тот, как загипнотизированный, поднялся с койки и, не сводя с урки застывших от страха глаз, медленно побрел к стулу.
      – Ну вот, – удовлетворенно произнес Яшка Главный. – Вторая серия началась. Теперь за дело, так, что ли, придурок? Если готов, приступай!
      Я заметил, что с момента приговора на суде он ни разу не назвал меня по имени. Это могло лишь означать, что если нет меня, то и имени у меня тоже нет.
      Спица была у меня в руках, а бедный Теслин сидел на стуле, напряженно вытянув шею. Было видно, что он весь дрожит. Но разве я не так же дрожал? Теперь надо зайти ему за спину, нащупать место под лопаткой и нанести укол. И я снова, как в кинотеатре, ощутил противную, ноющую боль под ложечкой и дрожь в руках, даже кончик спицы стал выписывать зигзаги.
      – Смелей! Смелей! – подбодрил мой наставник. И, упираясь в мое лицо глазами, ставшими из голубых стальными, острыми, как спица, произнес: – Изобрази-ка всем нам, что ты должен был сделать там, в кино…
      Я отвернулся. Я уже знал, что ничего я им не изображу. Хотя они были уверены, что теперь-то, спасая свою шкурку, я сделаю все, что от меня потребуют. И тогда вторая серия закончится еще эффектней, чем ожидалось вначале. Приговоренный соглашается стать палачом, прежде чем самому попасть к палачу. Их, кажется, возбуждало, но и бесило, что я никак не вписываюсь в затеянную ими игру.
      Яшка Главный сообразил это первым. Разочарованно произнес:
      – Ты, значит, такой блаженный, что и рук замарать не можешь? А, между прочим, они все, все рвались тебя казнить! И казнят, когда скажу. Не сомневайся.
      Он ткнул пальцем в Теслина.
      – Ты этого Сиропа обожаешь, да?
      – Нет, – сознался я.
      Теслина я, и правда, не обожал.
      – Жалеешь, да?
      – Нет, – ответил я, но не так уверенно.
      – А хочешь, я сейчас поменяю вас местами и мы полюбуемся, как он тебя не пожалеет?
      Наверное, он бы сделал это, ведь все шло к концу. И Теслин, закрыв от страха глаза, дрожащими руками пырнул бы меня спицей в какую-нибудь селезенку, заставив мучительно и долго издыхать на глазах у остальных. Но тут подал голос Яшка-кореец.
      – Зачем их менять? – спросил он громко. – Не надо. Придурок, да? Да он просто чмо! Вот он кто!
      – Ты думаешь, он чмо? – спросил Главный.
      – Да, думаю, он чмо! Еще как умеет быть чмо! Чудить-мудрить-объе…вать.
      Так длинно урка-кореец никогда не говорил. Но, надо отдать ему должное, он первым разгадал, что я вовсе не такой придурок, каким меня считали в колонии.
      Яшка Главный с интересом посмотрел на корейца, на меня. Присел к уркам. Они стали негромко переговариваться, а мы все ждали. И мне казалось, что настрой у зрителей уже несколько другой, чем в момент моего появления. Смена ролей не смогла не повлиять на них. Ведь каждый, не только Теслин, успел мысленно побывать на моем месте. Особенно в тот момент, когда золотой палач оглядывал спальню, выбирая жертву. А если он надумает для третьей серии что-то еще?
 

      Лежа на соломенной подстилке в дальнем углу сарая, я вспоминал процесс казни, чтобы еще раз убедиться, что она не могла не состояться, просто золотой палач из-за моего упрямства затянул свое «кино», а потом неожиданное вмешательство другого урки изменило, пусть ненадолго, ход событий.
      В конце вечера, когда Яшка Главный оглашал решение тройки, голос его звучал так же уверенно и твердо:
      – Каз-ни… – объявил он и повторил, чтобы до всех дошло: – Каз-ни откладываются на завтра. Желаю спокойной ночи.
      Чьи казни откладываются на завтра, не уточнялось. Но сообщено было так, что спокойной ночи после этого ни у кого уже не могло быть.
      – Да, а этих, как их… убогих, – заключил Яшка Главный, брезгливо морщась, – гоните прочь!
      Сейчас, лежа в сарае, подумалось, что божьих одуванчиков, которые столько прождали на крыльце в ожидании «свежатины», по-своему даже жалко, им ведь тоже приходится в военное время как-то выживать. Пирожки, что выносятся на рынок, небось, и милиция потребляет задарма, и пьяное мужичье, а иной раз и лихие солдатики отнимают. А старухи, небось, и печку разожгли, и котел поставили, а дрова-то нынче тоже на вес золота.
      С дров мысли перекинулись на сильное желание закурить и на кресало, которое так глупо было подарено неизвестному Тишкину. Интересно, где он был во время казни, когда все тянули руки? А что было бы, если бы я, не отдав кресало, поджег изнутри свое нынешнее жилье и пусть ценой самосожжения, но обрел бы свободу? Там, в спальне, хозяева они: захотят – прошьют спицей, не захотят – отложат, чтобы помучить. А тут хозяином своей жизни мог бы стать я. Мог, если бы не опрометчивое решение.
      И тут закрутилось в мозгах кино, в котором Тишкин, поколебавшись, решает отказаться от подарка. И, отослав его подальше, я взвешиваю кресало на ладони, отламываю от рассохшейся бочки несколько досочек и несу к стене, противоположной двери, чтобы пожар заметили как можно позже. Высекаю огонек, подкладываю сперва паклю, потом солому, а потом заготовленные досочки. Вскоре пылает костер, уже дымится стена, сухие бревна с зловещим шипеньем подхватывают пламя и несут его кверху, под самую крышу. Раздается треск, и доносится крик снаружи: «Горим! Горим!»
      «Да, это мы горим, – злорадно шепчу я. – Вас завтра пришпилят спицей за то, что все проспали». Впрочем, я не хочу им зла, я только представляю свирепую реакцию урок, которых обвел вокруг пальца…
      На этом месте я проснулся от теплого света через забитое окошко и голосов снаружи. Кажется, звали меня.
 

      Голос снаружи еще раз назвал мое имя и добавил:
      – Это я, Тишкин!
      – Вот уж не ждал, – только и смог сказать я.
      – Значит, вот, пришел…
      Я не стал делать вид, что обрадовался. Хотя и обрадовался. Именно потому, что созрел для придуманного освобождения.
      – Какие успехи? – спросил я, заведомо зная, что успехов никаких нет. Просто наступил его черед сторожить.
      А он вдруг ответил:
      – Так я нашел!.. Эту… ну… Катерину твою… с косичками…
      Я не поверил. Небось, хочет еще и трут выманить…
      – Ну и где же она? – поинтересовался я, представляя, как красиво начнет он сейчас врать. Мол, уговаривал и так и сяк, а она не захотела, боится. Да и не знает, кто ее зовет. Может, решится, но не сейчас… Ну и дальше в том же духе. Я и сам бы не хуже насочинял.
      – Да здесь, здесь! Она тебя слышит! – воскликнул Тишкин, хихикая радостно.
      Я затих, пораженный. Неведомый мне Тишкин оказался придурком не меньшим, чем я. Пошел и привел. И еще радуется. А она стоит там и слушает. А я молчу. Не знаю, о чем говорить.
      – Так ее зовут Катя? – спросил я растерянно.
      – Да, меня зовут Катя, – донеслось из-за двери. Я никогда не слышал ее голоса, но сразу узнал. Именно такой красивый голос и должен был быть у нее. – А тебя как зовут?
      – Александр Гуляев.
      – Саша, значит.
      – Да, Саша.
      – Послушай, Саша, я не знаю, зачем ты меня позвал…
      – Я и сам не знаю, – перебил я.
      – Мы с тобой где-то встречались?
      – Да… в кино…
      – Я так и подумала… Значит, это был ты? Сидел позади меня? Ты еще так на меня смотрел…
      – Как я смотрел? – Внутри меня все похолодело.
      – По-особенному…
      Мы дружно замолчали. Дальше говорить можно было только о чем-то важном. Но рядом с ней стоял Тишкин, и я не хотел, чтобы он нас слушал.
      – Тишкин! – позвал я. – Ты еще здесь?
      – А где я должен быть? – спросил он обиженно.
      – Ну погулял бы…– посоветовал я. – Вокруг сарая, что ли.
      – А когда трут отдашь?
      – Отдам. Сперва я с Катериной поговорю.
      – Поговоришь да раздумаешь, – громким шепотом произнес Тишкин. – А я что, зазря старался?
      – Не зазря.
      – Тогда давай! А потом можешь хоть до ночи любезничать. – И добавил для пущей убедительности, но прозвучало это как угроза: – Если доживешь до ночи! Так-то!
      Я достал трут и подсунул под дверь.
      – Забирай! А теперь катись!
      – Так зачем ты меня позвал? – спросила Катя.
      – Тишкин еще здесь?
      – Нет, он отошел. Но недалеко.
      – А ты не удивилась? И не побоялась прийти?
      – Чего бояться? Тут такие же люди. И Тишкин этот твой… Даже не грубил.
      – А он какой из себя? – спросил я почему-то.
      – Обыкновенный. Маленький такой, рыжий. Только слишком худой. А за что тебя тут заперли?
      – Все равно не поймешь, – проговорил я.
      – Я догадливая. Это дружки тебя заперли?
      – Да какие они дружки!
      – Ну Тишкин твой… Или кто?
      – Тишкин только сторожит.
      – Тогда кто?
      – Да ты все равно их не знаешь. Главный урка Яшка. У нас все урки Яшки…
      – У него случайно не голубые глаза? – спросила Катя.
      – Голубые.
      – Светленький такой? Приветливый, обходительный, да? – Портрет у нее выходил как с натуры. – Он и есть ваш главный урка?
      – Да, – нехотя ответил я.
      Катя помолчала, о чем-то раздумывая. А потом призналась:
      – Я его хорошо знаю. Он жил в нашем доме, в соседнем подъезде. Мы даже с ним дружили в шестом классе. Он такой золотой ангелочек был. Ласковый, курчавый, голубоглазый. А потом у него арестовали родителей, и его забрали. Но отпустили. А за это время их квартиру уже заняли, и он ночевал на лестнице. Он даже хотел поджечь дом, чтобы отомстить этим… которые в его квартире. И тогда его снова забрали… Но я не знала, что он здесь, в колонии… И это он тебя запер? За что?
      – Не скажу.
      – А хочешь, я его попрошу и он тебя отпустит? Ведь он добрый…
      – Нет, – сказал я.
      К чему относилось мое «нет», думаю, Катя не поняла.
      – А почему этот… Тишкин говорил так странно, что ты не доживешь до вечера? Это он так шутил?
      – Да, шутил, – сказал я. – И твой Яша… он тоже… шутник…
      В этот момент воротился Тишкин. Он что-то сказал Кате, и она тут же, не попрощавшись со мной, ушла. Может, обиделась за своего Яшу. А мой страж, как бы оправдываясь, сказал, что скоро придет смена, а тут Катя. Тогда из него тоже пирожки сделают!
      – А чего ты трепался насчет вечера? – спросил я. – Готовятся, да?
      – Готовятся, – подтвердил Тишкин. – Но что готовят, честно, не знаю.
      И тут я решился у него попросить.
      – Слушай, – начал я, – сам понимаешь, последние часы… а курить так хочется, мочи нет.
      – Да я и сам бы не прочь, – подхватил Тишкин.
      – Так, может, того… по последней?
      – Да, а где табачок добыть?
      – Так травку! Травку! – почти завопил я. Надежда всколыхнула меня до нутра. А там, внутри, полыхало незримое пламя, освободительный пожар, дымом которого я отсюда сейчас уйду.
      И вдруг как ушат воды.
      – А огня-то все равно нет… – произнес растерянно Тишкин. – Загнал я твое кресало. Полбухарика дали. – И добавил с сожалением: – А ведь с трутом могли и больше отвалить!..
 

      До ночи больше ничего не произошло. А ночью разразилась гроза. В окошечко и под дверью почти без перерыва сверкало синим пламенем и грохотало так, что вздрагивал весь сарай, а с потолка сыпалась труха. Хоть бы молния сюда ударила, что ли. У Господа не надо просить кресало, ему оттуда видней, куда направить свой очищающий огонь. Но все рядом, рядом били молнии. Все мимо.
      Я слушал, как за стеной шумит ливень, и прикидывал, где мокнет сейчас моя стража? Неужто у дверей, как приставили, так и бдят под дождем? Я подошел к двери и спросил, кто там стоит. Мне не ответили. Я крикнул сильней, пытаясь перекричать шум дождя:
      – Эй! Кто-то есть? Нет?
      Если бы не ответили, я бы все-таки попытался сломать запор. Но я услышал слабый голосок:
      – Никого тут нет.
      – И тебя, что ли, нет? – спросил я не без издевки.
      – И меня нет.
      – А с кем я говорю? С привидением, что ли?
      – Нет, – пропищали за дверью. – Я просто из младшей группы, заменяю… за пайку.
      Понятно. Кому-то не хотелось мокнуть, вот он и нанял за кусман малька. Его жизнь, как и моя, тоже ничего не стоит. Отработает за милую душу и в бурю и в грозу. Интересно, знает ли он, кого сторожит?
      – Тебя как зовут?
      – Жидок.
      – Это имя или фамилия?
      – Прозвище.
      Дождь, приустав, сделал короткую передышку. Грохотало чуть реже.
      – Но почему Жидок? Жидковат, что ли?
      – Жидковат, – согласился он. – И еврей я.
      – Но имя у тебя есть?
      – Есть, Яков.
      Мне подумалось, что вот еще один Яшка, мало мне урок. Но этот, понятно, из самых бессловесных и голодных. Еще неизвестно, кому из нас двоих хуже, – ему или мне.
      – А ты других Яшек знаешь? – спросил я.
      – Кто же их не знает! – помолчав, сказал он.
      – Ты их боишься?
      – Боюсь.
      – А почему ты их боишься?
      Он не ответил. Он и говорить о них боялся. Получается, я один такой придурошный, что этим Яшкам сопротивляюсь. Вот посадят на стул этого Жидка и скажут: мол, пора его на пирожки. И все, и нет никакого Жидка. Жидком больше, Жидком меньше – такая в нашей колонии арифметика. А может, и в других тоже? А может, во всем мире так, что Жидки в счет не идут?
      – А тебе здесь в грозу не страшно? – спросил я.
      – Страшно, – сознался он. И вдруг спросил: – А тебе?
      – Мне?
      – Ну да. Небось, тоже не сахар?
      – А ты знаешь, с кем говоришь? – поинтересовался я.
      – Все знают: ты Гуляев. И тебя завтра… – Он помедлил, подыскивая слово. – Завтра, значит, пришьют.
      Вот как – все всё знают. Может, и Карабас Барабас тоже знает? А может, и сам начальник колонии?
      – А как – не знаешь?
      – Не, не знаю. У нас тоже одного пришили. Удавкой. Он не хотел в рабы идти.
      – А ты?
      – А я что? Я давно раб. Меня несколько раз уж продавали.
      Дождь припустил сильней, и пришлось говорить, прислонившись ртом к двери.
      – А вот скажи… Яков, если потребуется кого-то пришить, ты сможешь?
      – Кого?
      – А тебе не все равно? Ну хоть меня?
      Сверкнуло мертвым белым светом, обнажив нутро сарая, а потом как в чернила опустили. Ни звука, ни света. Такой, наверное, и есть ад, когда ничего не чувствуешь. Даже темноту не чувствуешь.
      Придя в себя, я свой вопрос повторил, почти прокричал. Я очень хотел услышать, что этот Яков ответит.
      – А меня… ты… Я-ков пришил бы?!
      После недолгого молчания он спросил:
      – Если бы приказали, да?
      – Да, если бы приказали!
      – Конечно.
      – А как?
      – Как скажут.
      – И спицей?
      – Ну спицей, – протянул он. – Спицей-то легче всего!