Это он научил меня ловить сеткой перепелов, выкармливать молодых соловьев, учить разговору скворцов, разводить голубей-турманов и тысячам-тысяч всяких чудес. Самое главное, чему я у него выучился, это пониманию, что все птицы разные, и зайцы, и кузнечики, и все животные существа тоже, как люди, между собой отличаются, что у них тоже, как у нас, если он Иван, то так он и есть Иван, Петр - это уже другой. Так и воробьи тоже у него были все разные, и он мог это видеть, и это главное, чему я у него выучился.
      Гусек был самый бедный мужичок. Он много времени отдавал всяким своим охотам, ловле перепелок, разведению голубей, пчел и всяким охотничьим опытам. Он был всегда радостный и не мечтал о чудесной стране в Золотых горах: его чудесная страна была его родина, тут у нас, в селе Хрущево Елецкого уезда Орловской губернии. Вот этому простому чувству родины своей я тогда еще не мог у него научиться и тоже вместе с другими обыкновенными мужиками мечтал о чудесной стране в Золотых горах.
      В девять лет я уже был такой же охотник, как и теперь, конечно, только без нынешнего опыта. Мне бы учиться еще и учиться у Гуська пониманию природы больше и больше. Но мать моя видела вперед, что на этом пути мое положение в будущем будет не лучше, чем у беднейшего из крестьян Гуська. И мать увезла меня в Елец и отдала в классическую гимназию учиться латинскому языку, русскому, арифметике и географии.
      Учился я старательно, только учителя меня признавали "рассеянным". Они не знали, что я не мог быть хорошим учеником потому, что и днем, и ночью во сне, и во время занятий по арифметике, и латинского, и географии неотступно думал о том, как бы и мне вместе с мужиками убежать в чудесную страну в Золотых горах. Через год такой упорной думы я нашел себе четырех товарищей, и мы уехали на лодке по реке быстрой Сосне в Тихий Дон, намереваясь так попасть в Золотые горы в Азии. Через несколько дней нас поймали, и я понял, что чудесная страна - это что самому хочется, а учиться - надо. Так я потом и учился и жил, будто раскладывая нажитое в два ящика: в один ящик я копил то, что надо, а в другой складывал на будущее то, что себе хочется.
      Конечно, я не раз срывался с этого пути: когда надо было жить, как надо, я поступал, как мне хочется. Но от этого неизменно получалось несчастье, как в гимназии, когда надо мной издевались и дразнили: "поехал в Азию, приехал в гимназию". Мало-помалу, однако, я хорошо усвоил себе, что непременно надо окончить среднее учебное заведение, и потом высшее, и практически усвоить свою специальность. Все это я добросовестно сделал и, наконец, в один действительно прекрасный день своей жизни понял, что я все кончил, что я готов, что я выполнил все, что надо, и теперь могу свободно жить, как мне хочется.
      Вот тогда я купил себе ружье, удочки, котелок. Вспомнилось мне тогда, как учителя мои под амбаром рассказывали о каком-то волшебном колобке: колобок катится, а человек идет за ним в какую-то чудесную страну, в Золотые горы. Так я и пошел на Север за колобком в край непуганых птиц. Было это полвека тому назад. Там, на Севере, я записывал сказки, и это было точно то же самое, что делал я в детстве своем под амбаром. Только тогда я все в себя складывал, а теперь я сам стал складывать сказки и отдавать их на пользу людям, и мне стало от этого хорошо, я до страсти полюбил свое дело.
      У РОССТАНИ
      В некотором царстве, в некотором государстве жить людям стало плохо, и они стали разбегаться в разные стороны. Меня тоже потянуло куда-то.
      - Бабушка, - сказал я, - испеки ты мне волшебный колобок, пусть он уведет меня в леса дремучие, за синие моря, за океаны.
      Бабушка взяла крылышко, по коробу поскребла, по сусеку помела, набрала муки пригоршни с две и сделала веселый колобок. Он полежал, полежал, да вдруг и покатился с окна на лавку, с лавки на пол, по полу да к дверям, перепрыгнул через порог в сени, из сеней на крыльцо, с крыльца на двор, со двора за ворота - дальше, дальше...
      У росстани остановился колобок. А я сел на камень и осмотрелся. Впереди меня на берегу плачет последняя березка, позади город - узкая полоска домов между синей тундрой и Белым морем. Направо морской путь в Ледовитый океан, налево береговая тропинка лесами к Соловецким островам: ее протоптали богомольцы в монастырь. Куда поведет колобок: направо - в море, или налево в лес?
      Хотелось бы мне идти с моряками. Но море чужое мне. А по тропинке лес, родной. И в лес тянет меня волшебный колобок.
      Направо или налево, не могу я решить. Вижу, идет мимо старичок. Попытаю его.
      - Здравствуй, дедушка!
      Старик останавливается, удивляется мне, не похожему ни на странника, ни на барина-чиновника, ни на моряка.
      Спрашивает:
      - Куда ты идешь?
      - Иду, дедушка, везде, куда путь лежит, куда птица летит. Сам не ведаю, куда глаза глядят.
      - Дела пытаешь или от дела пытаешь?
      - Попадется дело - рад делу, но только, вернее, от дела лытаю.
      - Ишь ты, - старик качает головой, - дела да случаи всех примучили, вот и разбегается народ...
      - Укажи мне, дедушка, землю, - прошу я, - где не перевелись бабушки-задворенки, Кощеи Бессмертные и Марьи Моревны?
      - Поезжай в Дураково, - отвечает старик: - нет глуше места.
      "Шустрый дед!" - подумал я, собираясь ответить смешно и необидно. И вдруг сам увидал на своей карманной карте Дураково - беломорскую деревню против Соловецких островов.
      - Дураково! - воскликнул я. - Вот Дураково!
      - Ты думал, я шучу? - улыбнулся старик. - Дураково есть у нас, самое глухое и самое глупое место.
      Дураково мне почему-то понравилось; я даже обиделся, что старик назвал деревню глупой. Она так называется, конечно, потому, что в ней Иванушки-дурачки живут. А только ничего не понимающий человек назовет Иванушку глупым.
      Я подумал о лесных тропинках, протоптанных странниками, о ручьях, где можно поймать рыбу и тут же сварить ее в котелке, об охоте на разных незнакомых мне морских птиц и зверей.
      - Подожди немного на камне, - сказал дед, - кажется, здесь есть дураковцы, они лучше меня расскажут. Если тут, я их к тебе пришлю. Счастливый путь!
      Через минуту вместо старика пришел молодой человек, с ружьем и с котомкой.
      Он заговорил не ртом, казалось мне, а глазами - такие они у него были ясные и простые.
      - Барин, раздели наше море! - были его первые слова.
      Я изумился. Я только сейчас думал о невозможности разделить море и тем даже объяснил себе преимущества северных людей: земля дробится, но море неделимо.
      - Как же я могу разделить море? Это только Никита Кожемяка со Змеем Горынычем делили, да и то у них ничего не вышло.
      В ответ он подал бумагу. Дело шло о разделе семужных тонь с соседней деревней.
      Нужен был начальник, но в Дураково ехать никто не хотел.
      - Барин, - продолжал упрашивать меня деревенский ходок, - не смотри ты ни на кого, раздели ты сам.
      Я понял, что меня принимают за важное лицо. В северном народе, я знал, существует легенда о том, что иногда люди необычайной власти принимают на себя образ простых странников и так узнают жизнь народа. Я знал это поверье, распространенное по всему свету, и понял, что теперь конец мне.
      Я по опыту знал, что стоит только деревне в страннике заподозрить начальство, как мгновенно исчезнут все бабушки-задворенки, сам перестанешь верить в свое дело, и колобок останавливается. Я стал из всех сил уверять Алексея, что я - не начальство, что иду я за сказками: объяснил ему, зачем это мне нужно.
      Алексей сказал, что понял, и я поверил его открытым, чистым глазам.
      Потом мы с ним отдохнули, закусили и пошли. Колобок покатился и запел свою песенку:
      Я от дедушки ушел,
      Я от бабушки ушел.
      ЛЕС
      Шли мы долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли, - добрались до деревушки Сюзьма. Здесь мы простились с Алексеем. Он пошел вперед, а я не надеялся на свои ноги и просил прислать за мной лодку в Красные Горы деревню у самого моря по эту сторону Унской губы. Мы расстались; я отдохнул день и пошел в Красные Горы.
      Путь мой лежал по краю лесов и моря. Тут место борьбы, страданий. На одинокие сосны страшно и больно смотреть. Они еще живые, но изуродованы ветром, они будто бабочки с оборванными крыльями. А иногда деревья срастаются в густую чащу, встречают полярный ветер, пригибаются в сторону земли, стонут, но стоят и выращивают под своей защитой стройные зеленые ели и чистые прямые березки. Высокий берег Белого моря кажется щетинистым хребтом какого-то северного зверя. Тут много погибших, почерневших стволов, о которые стучит нога, как о крышку гроба; есть совсем пустые черные места. Тут много могил. Но я о них не думал. Когда я шел, не было битвы, была весна: березки, пригнутые к земле, поднимали зеленые головки, сосны вытягивались, выпрямлялись.
      Мне нужно было добывать себе пищу, и я увлекся охотой, как серьезным жизненным делом. В лесу на пустых полянках мне попадались красивые кроншнепы, перелетали стайки турухтанов. Но больше всего мне нравилось подкрадываться к незнакомым морским птицам. Издали я замечал спокойные, то белые, то черные головки. Тогда я снимал свою котомку, оставлял ее где-нибудь под заметной сосной или камнем и полз. Я полз иногда версту и две; воздух на севере прозрачный, я замечал птицу далеко и часто обманывался в расстоянии. Я растирал себе в кровь руки и колени о песок, об острые камни, о колючие сучки, но ничего не замечал. Ползти на неизвестное расстояние к незнакомым птицам - вот высочайшее наслаждение охотника, вот граница, где эта невинная, смешная забава переходит в серьезную страсть.
      Я ползу совсем один под небом и солнцем к морю, но ничего этого не замечаю потому, что так много всего этого в себе; я ползу, как зверь, и только слышу, как больно и громко стучит сердце. Вот на пути протягивается ко мне какая-то наивная зеленая веточка, тянется, вероятно, с любовью и лаской, но я ее тихонько, осторожно отвожу, пригибаю к земле и хочу неслышно сломать. И будто стонет она... Я страшно пугаюсь, ложусь вплотную к земле, думаю: все пропало, птицы улетели. Потом осторожно гляжу вверх. Все спокойно; больные сосны на солнце, ослепительно сверкает зелень северных березок; все тихо, все молчит. Я ползу дальше к намеченному камню, приготовляю ружье, взвожу курки и медленно выглядываю из-за камня, скрывая ружье в мягком ягеле.
      Иногда в четырех-пяти шагах перед собой я вижу больших незнакомых птиц. Одни спят на одной ноге, другие купаются в море, третьи просто глядят на небо одним глазом, повернув туда голову. Раз я так подкрался к задремавшему на камне орлу, раз - к семье лебедей.
      Мне страшно шевельнуться, я не решаюсь направить ружье в спящую птицу. Я смотрю на них, пока какое-нибудь нечаянное движение, под влиянием какого-нибудь горького воспоминания не обломит под локтем сучок и все птицы со страшным шумом, плеском, хлопаньем крыльев не разлетятся в разные стороны. Я не сожалею, не сержусь на себя за свой промах и радуюсь, что я здесь один, что этого никто не видел из моих товарищей-охотников. Но иногда я убиваю. Пока птица еще не в моих руках, я чем-то наслаждаюсь еще, а когда беру в руки, то все проходит. Бывают тяжелые случаи, когда птица не дострелена. Тогда я иногда начинаю думать о своей страсти к охоте и природе как о чем-то очень нехорошем... Я так размышляю, но мне на дороге попадаются новые птицы; я забываю то, о чем думал минутою раньше.
      КРАСНЫЕ ГОРЫ
      В одном из черных домиков у моря, под сосной с сухой вершиной, живет бабушка-задворенка. Ее избушка называется почтовой станцией, и обязанность старушки - охранять проезжих чиновников. Онежский почтовый тракт с этого места уходит на юг, а мой путь - на север, через Унскую губу. Только отсюда начинаются самые глухие места. Я хочу в ожидании лодки отдохнуть у бабушки, изжарить птицу и закусить.
      - Бабушка, - прошу я, - дай мне сковородку, птицу изжарить.
      Но она отшвыривает мою птицу ногой и шипит:
      - Мало вас тут шатается! Не дам, прожгешь.
      Я вспоминаю предупреждение Алексея. "Где хочешь живи, но не селись ты на почтовой станции, - съест тебя злая старуха", и раскаиваюсь, что пришел к ней.
      - Ах ты, баба-Яга, костяная твоя нога!
      За это она меня вовсе гонит - под тем предлогом, что с часу на час должен приехать генерал и занять помещение. Генерал же едет в Дураково, море делить.
      Я не успел открыть рот от изумления и досады, как старуха, посмотрев в окно, вдруг сказала:
      - Да, вишь, и приехали за генералом. Вон идут с моря. Алексей прислал. Ступай-ка, ступай, батюшка, куда шел.
      А потом еще раз оглядела меня и ахнула:
      - Да уж не сам ли ты генерал?!
      - Нет, нет, бабушка, - спешу я ответить, - я не генерал, а только лодка эта за мной послана.
      - Ин и есть! Вот так и ну! Прости меня, ваше превосходительство, старуху! За политика тебя приняла: нынче все политику везут. Сила несметная, - все лето везут и везут... Марьюшка, ощипли ты поскорей курочек, а я яишенку поставлю.
      Я умоляю бабушку мне поверить. Но она не верит: я настоящий генерал; я уже вижу, как усердно начинают щипать для меня кур.
      Тут вошли три помора и две женки - экипаж поморской почтовой лодки. Старый дед-кормщик, его так и зовут все "коршик", остальные - гребцы: обе женки с грубыми, обветренными лицами, потом "Мужичок-с-ноготок - борода с локоток" и молодой парень, белокурый, невинный, совсем Иванушка-дурачок.
      Я генерал, но все здороваются со мной за руку, все усаживаются на лавку и едят вместе со мной яичницу и птицу. А потом Мужичок-с-ноготок, не обращая на меня внимания, сыплет свои прибаутки женке, похожей на бомбу, начиненную смехом. Мужичок болтает, бомба лопается и приговаривает: "Ой, одолил, Степан! Степаны сказки хлебны, скоромны. Вот бородку вокруг кулака обмотаю, да и выдерну".
      Но как же это, ведь я же генерал? Даже обидно. Или уже это начинается та страна, где не ступала нога начальства, где люди живут, как птицы у берега моря?
      - Приезжай, приезжай, - говорят все, - у нас хороший, приемистый народ. Живем мы у моря. Живем в стороне, летом семушку ловим, зимой зверя промышляем. Народ наш тихий, смиреный; ни в нем злости, ни в нем обиды. Народ, что тюлень. Приезжай.
      Сидим, болтаем; близится вечер и белая ночь у Белого моря. Мне начинает казаться, что я подполз совсем близко к птицам у берега, высунулся из-за белого камня, как черная муравьиная кочка, и никто не знает кругом, что это не кочка, а злой зверь.
      Степан начинает рассказывать длинную сказку про златоперого ерша.
      МОРЕ
      Мы выедем только на рассвете "полой водой" (во время прилива). Каждые шесть часов на Белом море вода прибывает и потом шесть часов убывает. "По сухой воде" (во время отлива) наша лодка где-то не проходит.
      С каждым днем светлеют все ночи, потому что я еду на север и потому что время идет. Каждую такую ночь я встречаю с любопытством, и даже особая тревога и бессонница этих ночей меня не смущают. Спать привыкаю днем.
      Мужичок-с-ноготок журчит свою сказку. Мне и сказка интересна, и туда тянет, за стены избушки. Море, хотя и с той стороны избушки, но я угадываю, что там делается, по золотой луже на дороге.
      - Солнце у вас садится? - перебиваю я сказку.
      - Почитай, что и не закатается: уткнется, как утка, в воду - и наверх.
      И опять журчит сказка и блестит лужица. Кто-то слышно, спит.
      - Да вы спите, крещеные? - останавливается рассказчик.
      - Нет, нет, нет, рассказывай, мани, старик!
      - Ай еще потешить вас сказочкой? Есть сказочка чудесная, есть в ней дивы-дивные, чуды-чудные.
      - Мани, мани, старик!
      Все по-прежнему журчит сказочка.
      Захрапел старый дед, свесил голову Иванушка, уснула женка, уснула другая.
      - Все уснули, крещеные? - опять окликает Мужичок-с-ноготок.
      - Нет, я не сплю, рассказывай.
      - Проехал черный всадник, и конь черный, и сбруя черная...
      Засыпает и рассказчик, чуть бормочет. Еле слышно... Дремлю и я... Дремлю и слушаю. Из одной бабушки-задворенки делается у меня четыре, из каждого угла глядит черная злая колдунья.
      Пробежала Зорька, Вечерка, Полуночка. Проехал белый всадник, и конь белый, и сбруя белая...
      Спохватился рассказчик:
      - Вставайте, крещеные, вода прибывает, вставайте! Пошлет господь поветрь, в лодке уснете.
      Мы тихо идем по песку к морю. Рассыпалась деревенька черными комочками на песке, провожает нас.
      - Спите, спите, добрые, мы свои, - отвечаем мы.
      - Тишинка! - шепчет женка.
      - Краса! - отвечает Иванушка.
      Задумалась женка, забыла свое некрасивое лицо, в лодке улетела по цветным полоскам и, прекрасная, засияла во все море и небо. Стукнул веслом Иванушка, разбудил в воде огнистые зыбульки.
      - Зыбульки зыбаются...
      - А там парус, судно бежит!
      Все смеются надо мной.
      - Не парус, это чайка уснула на камне.
      Подъезжаем к ней. Она лениво потягивается крыльями, зевает и летит далеко-далеко в море. Летит, будто знает, зачем и куда. Но куда же она летит? Есть там другой камень? Нет... Там дальше морская глубина...
      Что это? Прозвенела светлая, острая стрела?.. Или это наши южные степи сюда, на север, откликнулись?
      - Что это, крещеные?
      - Журавли проснулись.
      - А там что, наверху?
      - Гагара вопит.
      - Там?
      - Кривки на песочке накликают.
      Протянулись веревочкой гуси, строгие, старые, в черном, один за другим, все туда, где исчезла таинственной темной точкой белая чайка.
      Потом повалили несметными стаями гаги, утки, чайки. Но странно, все туда, в одном направлении, где горит общий край моря и неба. Летят молча, только крылья шумят.
      Зашумели, закричали со всех сторон птицы, рассыпались несметные стаи возле самой лодки, - говорливые, болтливые, совсем как деревенские девушки в праздник. Танцуют, прыгают, ликуют золотые, синие, зеленые зыбульки. Шутит забавный Мужичок-с-ноготок с женкой. И где-то далеко у берега умирает прибой.
      - Ивашенько, Ивашенько, выдь на бережочек, - зовут с берега горки, сосны и камни.
      - Челнок, челнок, плыви дальшенко, - улыбается рассеянно Иванушка и ловит веслами смешные огнистые зыбульки. Женки затянули старинную русскую песню про лебедь белую, про травушку и муравушку. Ветер подхватывает песнь, треплет ее вместе с парусом, перепутывает ее с огненными зыбульками. Лодка колышется на волнах, как люлька. Все добродушней, ленивей становится мысль.
      - Чайку бы...
      - Можно, можно... Женки, грейте самовар!
      Разводят самовар, готовится чаепитие на лодке, на море. Чарка обошла круговую, остановилась на женках. Немножко поломались и выпили. Много ли нужно для счастья! Сейчас, в эти минуты, я ничего для себя не желаю.
      - А ты, Иванушка? Есть у тебя Марья Моревна?
      Глупый царевич не понимает.
      - Ну, любовь. Любишь ты?
      Все не понимает. Я вспоминаю, что на языке простого народа любовь нехорошее слово: оно выражает грубо-чувственную сторону, а самая тайна остается тайной без слов. От этой тайны пылают щеки деревенской красавицы, такими тихими и интимными становятся грубые, неуклюжие парни. Но словом не выражается. Где-нибудь в песне еще прозвучит, но так, в обычной жизни слово "любовь" нехорошо и обидно.
      - Жениться собираешься? Есть невеста?
      - Есть, да у таты все не готово. Изба не покрыта. В подмоге не сходятся.
      Женки наши слышат, сожалеют Иванушку. Времена настали худые, семги все меньше, а подмоги все больше. В прежние годы много легче было: за Катерину десятку дали, а Павлу и вовсе за три рубля купили и пропили.
      - Дорогая Марья Моревна?
      - Голой рукой не возьмешь, разве убегом.
      - Вот, вот, - подхватываю я, - надо украсть Марью Моревну.
      - Поди-ка, украдь, как ночи светлые. Попробовал один у нас красть, да поймали, да все изодрались. Потемнеет осенью, может быть, и украду.
      Так я и знал, так и думал про эти светлые бестелесные северные ночи.
      Усталость! Страшная усталость! Как бы хорошо теперь заснуть нашей темною южной ночью! Бай-бай... - качает море.
      Склоняется темная красавица со звездами и месяцем в тяжелой косе.
      Усни, глазок, усни, другой!
      Я вздрагиваю. Совсем близко от нас показывается из воды большая серебряная спина, куда-куда больше нашей лодки. Чудовище проводит светлую дугу над водой и опять исчезает.
      - Что это? Белуха? - неуверенно спрашиваю я.
      - Она, она. Ух! И там!
      - И там! И там! Что лед! Воду сушит!
      Я знаю, что это огромный северный зверь из породы дельфинов, что он не опасен. Но если вынырнет совсем возле лодки, зацепит случайно хвостом?..
      - Ничего, ничего, - успокаивают меня спутники, - так не бывает.
      Они все, перебивая друг друга, рассказывают мне, как они ловят этих зверей. Когда вот так, как теперь, засверкают на солнце серебряные спины, все в деревне бросаются на берег. Каждый приносит по две крепких сети, и из всех этих частей сшивают длинную, больше трех верст, сеть. В море выезжает целый флот лодок: женщины, мужчины, старые, молодые - все тут. Когда белуха запутается, ее принимают на кутило (гарпун).
      - Веселое дело! Тут и женок купают, тут и зверя бьют. Смеху, граю! И женки тоже не промах, тоже колют белух, умеют расправиться.
      Как же это красиво! Какая сказочная, фантастическая битва на море...
      Ветер быстро гонит нашу лодку по морю вдоль берега. Иванушка перестал помогать веслами, задремал у борта. Женки лежат давно уже одна возле другой на дне лодки, у потухшего самовара. Мужичок-с-ноготок перебрался к носу и так и влип там в черную смолу.
      Не спит только кормщик, молчаливый северный старик. Возле кормы на лодке устроен небольшой навес от дождя, "заборница", вроде кузова на нашей дорожной таратайке. Туда можно забраться, лечь на сено и дремать. Я устраиваюсь там, дремлю. Иногда вижу бородатого мужика и блестки от серебряных зверей, а иногда ничего, - какие-то красные огоньки и искры во тьме под навесом.
      Сказки и белые ночи и вся эта бродячая жизнь запутали даже и холодный, рассудочный, северный день.
      Я проснулся. Солнце еще над морем, еще не село. И все будто грезится сказка.
      Высокий берег с больными северными соснами. На песок к берегу с угора сбежала заморская деревушка. Повыше - деревянная церковь, и перед избами много высоких восьмиконечных крестов. На одном кресте я замечаю большую белую птицу. Повыше этого дома, на самой вершине угора, девушки водят хоровод, поют песни, сверкают золотистыми одеждами. Как в сказках, которые я записываю здесь, со слов народа.
      - Праздник, - говорит Иванушка, - девки на угор вышли, песни поют.
      - Праздник, праздник! - радуются женки, что ветер донес их вовремя домой.
      Наверху мелькают девушки своими белыми плечами, золотыми шубейками и высокими повязками. А внизу из моря на желтый берег выползли черные бородатые люди, неподвижные, совсем как эти беломорские тюлени, когда они выходят из воды погреться на берег. Я догадываюсь, - они сшивают сети для ловли дельфинов.
      Мы приехали не вовремя, в сухую воду.
      Между нами и песчаным берегом широкая черная, покрытая камнями, лужами и водорослями темная полоса; тут лежат, наклонившись набок, лодки, обнажились рыбные ловушки. Это место отлива, "куйпога".
      Мы идем по этой куйпоге, утопая по колено в воде и грязи. Множество мальчишек, приподняв рубашонки, что-то нащупывают в воде ногами. Топчутся. Поют песню.
      - Что вы тут делаете, мальчики?
      - Топчем камбалку.
      Достают при мне из воды несколько рыб, почти круглых, с глазами на боку. Поют:
      Муля, муля, приходи, цело стадо приводи,
      Либо двух, либо трех, либо целых четырех...
      "Муля" - какая-то другая, совсем маленькая рыбка, а эту песенку дети выслушали тут на отливе. И сами эти ребятишки, быть может, скатились сюда на отлив с угора, а быть может, море их тут забыло вместе с рыбами.
      Старый кормщик улыбается моему вниманию к детям и говорит:
      - Кто от чего родится, тот тем и занимается.
      Кое-как мы достигаем берега; теперь уже ясно, что это не морские звери, а люди сидят на песке: поджав ноги, почтенные бородатые люди путают и распутывают какие-то веревочки. Наши присоединяются к ним, и только женки уходят в деревню, верно, собираются на угор. Мужичок-с-ноготок достает себе клубок пряжи, привязывает конец далеко за углом в проулке и начинает крутить, сучить и медленно отступать.
      Покрутит-покрутит и ступит на шаг. А навстречу ему с другого конца отступает точно такой же мужичок-с-ноготок. Когда-то встретятся спинами эти смешные старики?
      Иванушка зовет меня смотреть Марью Моревну.
      Мы поднимаемся на угор.
      - Здравствуйте, красавицы!
      - Добро пожаловать, молодцы!
      Девушки в парчевых шубейках, в жемчужных высоких повязках плавают взад и вперед. Нам с Иванушкой за бугром не видно деревни, но одно только море, и кажется, будто девушки вышли из моря.
      Одна впереди: лицо белое, брови соболиные, коса тяжелая. Совсем наша южная красавица - ноченька темная, со звездами и месяцем.
      - Эта Марья Моревна?
      - Эта... - шепчет Иванушка. - Отец вон там живет, вон большой дом с крестом.
      - Кощей Бессмертный? - спрашиваю я.
      - Кощей и есть, - смеется Иванушка. - Кощей богач. У него ты и переночуешь и поживешь, коли поглянется.
      Солнце остановилось у моря и боится коснуться холодной воды. Длинная тень падает от креста Кощея на угор.
      Мы идем туда.
      - Здравствуйте, милости просим!
      Сухой, костлявый старик с красными глазами и жидкой бородой ведет меня наверх, в "чистую комнату".
      - Отдохни, отдохни. Ничего. Что ж. Дорога дальняя. Уморился.
      Я ложусь. Меня качает, как в лодке. Качнусь и вспомню: это не лодка, это дом помора. На минутку перестает качать - и опять. Я то засыпаю, то пробуждаюсь и открываю глаза.
      Впереди, за окном, большой восьмиконечный крест и горящее полуночной зарей море. На берегу люди все еще сшивают сети, и те два смешных старика все крутят веревочки, все еще не встретились.
      Бай-бай... - качает море.
      Все тихо. Спят. Как они могут спать такой светлой ночью?
      У МАРЬИ МОРЕВНЫ
      Радостно стучит и бьется на новом месте волшебный колобок.
      Так свежа, молода эта песенка: "Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел".
      Я в "чистой" комнате зажиточного помора. Посреди нее с потолка свешивается вырезанный из дерева, окрашенный в сизую краску голубок. Комната эта для гостей, в верхнем этаже, а внизу живут хозяева. Я слышу оттуда мерный стук. Будто от деревенского прядильного станка.
      И хорошо же вот так удрать от всех в какое-то новое место, полное таинственных сновидений. Хорошо так касаться человеческой жизни с призрачной, прекрасной стороны и верить, что это - серьезное дело. Хорошо знать, что это не скоро кончится. Как только колобок перестанет петь свою песенку, я пойду дальше. А там еще таинственнее. Ночи будут светлеть с каждым днем, и где-то далеко отсюда, за Полярным кругом, в Лапландии, будут настоящие солнечные ночи.
      Я умываюсь. Чувствую себя бесконечно здоровым.
      Мечты с самого утра. Я могу летать здесь, куда хочу, я совершенно один. Это одиночество меня нисколько не стесняет, даже освобождает. Если захочу общения, то люди всегда под рукой. Разве тут, в деревне, мало людей? Чем проще душа, тем легче увидеть в ней начало всего. Потом, когда я поеду в Лапландию, вероятно, людей не будет, останутся птицы и звери. Как тогда? А потом, когда останутся только черные скалы и постоянный блеск не сходящего с неба солнца? Что тогда? Камни и свет... Нет, этого я не хочу. Мне сейчас страшно... Мне необходимо нужен хотя какой-нибудь кончик природы, похожий на человека. Как же быть тогда? Ах, да очень просто:
      Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел.
      Мы бежим по лестнице с моим волшебным колобком вниз.
      - Стук, стук! Есть ли кто тут жив человек?
      Марья Моревна сидит за столиком, перебирает ниточки, пристукивает. Одна.
      - Здравствуй, Марья Моревна, как тебя зовут?
      - Машей!
      - Так и зовут?
      Царевна смеется.
      Ах, эти веселые белые зубы!
      - Чайку хочешь?
      - Налей.
      Возле меня за лавкой в стене какое-то отверстие, можно руку просунуть, закрывается плотно деревянной втулкой. Так в старину по всей Руси подавали милостыню.
      - Как это называется? - спрашиваю я о какой-то части станка.
      - Это ставило, это набилки, бобушки, бердо, разлучница, приставница, пришвица.
      Я спрашиваю обо всем в избе, мне все нужно знать, и как же иначе начать разговор с прекрасной царевной? Мы все пересчитываем, все записываем, знакомимся, сближаемся и смолкаем.
      Пылает знаменитая русская печь, огромная, теплая. Но без нее невозможна русская сказка. Вот гладкая лежанка, откуда свалился старик и попал в бочку со смолой. Вот огромное горло, куда бросили злую колдунью. Вот подпечье, откуда выбежала к красной девице мышка.
      - Спасибо тебе, Маша, что чаем напоила, я тебе за это Иванушку посватаю.
      Горят щеки царевны ярче пламени в печи, сердитая, бросает гордо:
      - Изба низка! Есть и получше, да не иду.
      "Врет все, - думаю я, - а сама рада".
      Мы еще на ступеньку ближе с царевной. Ей будто хочется мне что-то сказать, но не может. Долго копается у стенки, наконец подходит, садится рядом. Она осматривает упорно мои сапоги, потом куртку, останавливается глазами на моей голове и говорит ласково:
      - Какой ты черный!
      - Не подъезжай, не подъезжай, - отвечаю я, - сосватаю и так Иванушку.
      Она меня не понимает. Она просто по дружбе подсела, а я уже вижу корыстную цель. Она меня не понимает и не слушает. Да и зачем это? Разве все эти вещи - карандаш в оправе, записная книжка, часы, фотографический аппарат - не говорят больше всяких слов об интересном госте? Я снимаю с нее фотографию, и мы становимся близкими друзьями.
      - Поедем семгу ловить, - предлагает она мне совсем уже попросту.
      - Поедем.
      На берегу мы возимся с лодкой; откуда-то является на помощь Иванушка и тоже едет с нами. Я становлюсь в романе третьим лицом. Иванушка хочет что-то сказать царевне, но она тактична; она искоса взглядывает на меня и отвечает ему презрительно: