28

Ярко-оранжевый диск. Кажется, это было на закате? Душно… Разве могло быть душно в мае?.. Лучше так: жарко, безветренно, но дышится легко. Свежая сочная листва… Нет, никакой листвы! Обратная перспектива. Семь бритых затылков на первом плане. Все в серых тонах. По мере удаления — цвет ярче. А в центре — самое яркое пятно: синяя машина… капот открыт: человек, склонившийся над мотором… девушка.

Андрей Симоненко отложил грифель, вытер руки тряпкой и сел на перевернутый бутылочный ящик. Размеченный холст походил на мишень. Картина должна была называться «Зов смерти». Испитой, осунувшийся, почерневший и постаревший лет на десять, он не выходил из конторы знакомой начальницы винного склада, арендованной под мастерскую, уже трое суток. Кроме лампочки без абажура, обшарпанного школьного стола и рефлектора с открытой спиралью, здесь было большое овальное окно, которое давало возможность писать при дневном свете. Картина должна была стать лучшей из тех, что были написаны, и из тех, что написаны еще не были. Только так и никак иначе!

Канцелярская кнопка пригвоздила к багету фотографию девушки в бикини на пошлом фоне океанского берега.

Этот «новогодний подарок» он достал из ящика в холле общежития первого января, когда вернулся от Цигельбаров, вернулся на крыльях любви и успеха, полный радужных планов, когда не переставали звучать слова проректора Яна Феликсовича, отца Ленки: «Вы талантливый человек, Андрюша. Может быть, самый талантливый на факультете. Вас ждет большое будущее. Я рад, что вам нравится моя дочь».

И вдруг. Никто не видел человека, который принес конверт: ни пожилая вахтерша, ни кто-либо из студкома. Все справляли Новый год при открытых дверях. В целом мире только двое знали, что это за послание: он сам и его убийца.

Не помня себя, Андрей дошел до комнаты и повалился на кровать. Гулко стучало сердце. Хмель улетучился вместе с ощущением счастья. Не было больше Ленки, не было карьеры, не было ни выставки, ни стажировки в Париже. Выхода тоже не было. Если Борис сказал правду (а говорил он явно в здравом уме), то оставалось лишь напиться и ждать смерти.

Пойти с повинной в милицию и обо всем рассказать? Глупо. Если убийца взялся за них, то найдет и в тюрьме. И потом… Ленка! Страшно было подумать о том, что произойдет, если она узнает о его участии в… как это назовут юристы?.. в «групповом изнасиловании, повлекшем смерть потерпевшей». Но даже если он отсидит положенный срок, куда, к кому потом вернется? Этот парень может привести в исполнение свой приговор и сейчас, и пятнадцать лет спустя… Нет, нет, все бессмысленно!

Симоненко сходил в гастроном, взял коньяку. На обратном пути он встретил однокурсниц. Не услышав ответного поздравления от всегда приветливого, общительного Андрея, девчонки проводили его удивленными взглядами. «Поссорился с Ленкой, — решили они. — Ничего, милые бранятся — только тешатся!»

Хмель не брал. Тогда, в мае девяносто первого, взял, а сейчас не брал. Все атрофировалось. «А если все это дело рук Бориса?» — мелькнула мысль. Он встал, пошатываясь, подошел к висевшей на гвозде куртке, достал из кармана фотографию. — «Точно! Та самая! И формат тот же… Тварь! Подонок!.. Пришел, разнюхал. Не иначе про Ленку прознался. Ну как же — папа большой начальник. Шантажировать хочет, гад, нашел дойную корову».

Андрей принялся искать спичечный коробок, на котором Борис оставил свой телефон. Все еще верил, надеялся: если это никакой не убийца, а просто вымогатель… что ж, с такими он умеет разговаривать коротко и решительно!

Наконец коробок нашелся. Телефон был областным. Ну да, этот тип говорил, что живет за городом.

Раздались длинные гудки. Наконец в трубке послышался женский голос.

— Позовите Бориса, пожалуйста, — попросил Симоненко. Пауза. Длинная и непонятная. Секунда… три… пять… Если бы существовал способ ускорить время!

— Бориса нет, — ответила женщина.

— Когда он будет?

Снова повисло молчание. Андрей хотел было вспылить, как вдруг услышал короткое страшное слово.

— Никогда.

— Как?! — вскрикнул Симоненко, будто услышал известие о собственной смерти.

— Попал под локомотив на железнодорожном переезде. В чужой машине. Пьяный.

«Алло! Екатеринбург?.. Миша, ты?.. Слава Богу, дозвонилась! С Новым годом вас всех! С Новым счастьем! И Нину… Нина с тобой? А бабушка?.. Как она себя чувствует?..» — визгливо кричала в соседней кабине румяная «Хозяйка Медной горы».

— Он не успел выскочить?

— Он не мог. Следователь транспортной милиции сказал, что рука его была пристегнута наручником.

Симоненко слышал бесконечные: «Кто это?» и «Алло!..», но не мог не то что ответить, но даже шевельнуть рукой, чтобы повесить трубку. Он тупо смотрел перед собой в зал переговорного пункта. Автомат отключился сам. Кто-то потребовал освободить кабину.

«Алло!.. Миша! У меня время кончается, сейчас детей дам!..»

«Папа! Папа! С Новым годом тебя!..»

Андрей брел по снегу, не разбирая дороги. Что ж, не ему первому — не ему последнему приходилось решать «или — или». Или сознаться и прожить остаток дней в позоре, или ждать, ждать, судя по всему, недолго.

Еще можно было уехать. Но куда? Домой?.. Он уже позвонил родителям, что после Рождества приедет вместе с Леной. А вдруг они обо всем узнают! Уж лучше пусть его привезут в цинковом гробу: так он хотя бы будет жертвой, а не виновником. Жертву всегда жалеют.

Один день пьянки — пять лет похмелья. Кто знает, может, все к лучшему? Иначе жить с этим и ждать пришлось бы в Москве, в Париже, в родительском доме, с Ленкой или без нее — с любой другой женщиной — всю жизнь…

Очнулся он в сумерки на незнакомой улице. Вскочил в какой-то трамвай — номер занесло снегом. Поехал куда глаза глядят — не все ли равно? Через десять минут оказался на берегу Москвы-реки. Толпа любопытных окружила полынью. Закутанные в шубы и дубленки зеваки глазели на «моржей». Представители этого бесстрашного племени погружались в ледяную воду, фыркали, визжали и смеялись под аплодисменты.

Поклонники здорового образа жизни вернули Андрея к реальности. «Надо опередить, — вдруг подумал он. — Нужно опередить убийцу и умереть самому». Симоненко подошел к полынье, скинул куртку, быстро размотал шарф. Охочая до зрелищ толпа уставилась на него. Теперь отступать было поздно. Зрители на мгновение притихли, потом принялись рукоплескать, посыпались реплики: «А не простудишься, парень?», «Жить надоело?»…

Никогда прежде ему не случалось купаться зимой. На такие подвиги его не хватало даже после обильного возлияния в русской бане. Но самоубийство, как известно, не подвиг, а совсем даже наоборот… По лицу художника нетрудно было догадаться, что в прорубь его вела отнюдь не жажда самовыражения. Но какое до этого дело «ликующим, праздно болтающим»! Для них эта акция означала посрамление «моржей». Простой, ничем не выдающийся прохожий, такой же, как любой из них, без полотенца и «секундантов», стоящих наготове, и вообще — просто так! Паренек решил испытать себя — пожалуйста! Общество равных возможностей. Общество пофигистов. Точно так же они пойдут за его гробом, не уточняя, кто и по какой причине в нем оказался.

Ничего страшного не произошло. И вода не показалась ему обжигающей, и мелкие льдинки не походили на раскаленные угли. Сейчас он готов был станцевать и на углях — ощущения были бы теми же. Толпа выла, толпа гудела, толпа разрасталась. Кто-то совал стакан. «Моржи» насмешливо глядели на дилетанта. И тогда он ухватился за кромку льда и погрузился в прорубь с головой.

Сразу стало темно и тихо. Великое искушение отпустить руку и предаться воле течения задержало его в воде дольше, чем мог выдержать человеческий организм. Остудившись, Симоненко решил не спешить расставаться с жизнью: кто знает, вдруг судьба подарит ему еще день-два?..

Тренер «моржей» к неудовольствию толпы крепко взял его за руку и выдернул из воды.

— Сколько ты выпил, придурок? — спросил спортсмен. Какой-то сердобольный «морж» не пожалел своего махрового полотенца, кто-то снова протянул стакан. В нем оказался спирт. Впрочем, если бы Андрею поднесли бензин или цианистый калий, он бы выпил, не почувствовав разницы.

Но если бы сейчас он, подобно Родиону Раскольникову, встал на колени и сказал: «Простите меня, люди, я — преступник, я убил человека!», то люди весело бы простили его. Точно так же, как если бы он попросил у них защиты, они бы ему поаплодировали, справедливо решив, что перед ними неисправимый юморист. Патологически неисправимый, пожизненно.

Только сейчас он понял цену обществу, в котором человек всегда одинок.

Домой он вернулся затемно. Пассажиры трамвая бросали удивленные взгляды на его смерзшиеся волосы. Ледяные глаза не интересовали ровным счетом никого.

Меньше всего он думал сейчас о той, кого убивал пять лет назад.

Как ни странно, наутро Симоненко не заболел. Голова была ясной, ощущение холода прошло, ощущение страха перед неотвратимостью смерти — тоже.

Он не хотел быть убитым исподтишка, не хотел, чтобы его, беспомощного, прикованного наручником, раздавил поезд. Такая смерть не сулила искупления. Он хотел лицом к лицу встретиться со своим убийцей и напоследок успеть заглянуть в его глаза.

Сейчас он еще почти ничего не знал о своей будущей картине. Одно ему было известно доподлинно: центральной фигурой будет девушка с этой фотографии. Картина даст убийце понять: он ничего не забыл, он кается, но не просит пощады. Это будет картина-вызов, вызов на дуэль.

Он запросит за нее такие деньги, какие в переходах не платят — это привлечет внимание. И если убийца окажется в толпе, он не пройдет мимо и дрогнет. Или, может быть, дрогнет его рука. В любом случае, автор полотна лишит убийцу удовольствия видеть свою жертву испуганной и растерянной.

Симоненко нашел складскую начальницу, отдал ей последние деньги и уединился в импровизированной мастерской, чтобы написать свою лучшую картину. Она не могла не стать лучшей: как бы ни распорядилась судьба — другой уже никогда не будет.

29

Во время встречи в кафе Акинфиев Зуброву не понравился. Странное дело: в сущности, старик перепоручил своему неопытному коллеге руководство следственной бригадой. А как он разговаривал! Словно наивный мальчик, сомневаясь и спрашивая совета. Зубров уже успел узнать тертого калача, его железную хватку, скрупулезность действий и обдуманность слов, умение просчитывать на несколько ходов вперед. Все, что Акинфиев говорил, нужно было держать в голове, перемножив как минимум на два. Но главное, Зуброва насторожил цвет лица старого следователя. За полтора часа, что они просидели в кафе, он менялся многократно: от бледно-желтого — к салатовому, и наоборот. Даже выпитые полбутылки «Метаксы» не прибавили впалым щекам румянца. А потом — глаза… Их то и дело заволакивала мутная пелена.

Старик был плох.

Зубров взял бразды правления в свои руки. Версия Акинфиева сомнений не вызывала: Кныхарев убирал свидетелей; всех их объединяла дата 16 мая 1991 года, когда они получили повестки в армию. Версию безоговорочно приняли и Шелехов с Демидовым. В глазах начупра читалось одобрение. Дабы не выглядеть прохвостом, подсиживающим больного старика, Зубров не преминул напомнить, что весь план следственных мероприятий принадлежит Александру Григорьевичу.

Через Главную военную прокуратуру запросили справку о наборе 16 мая 1991 года: кто, откуда призван, куда отправлен, номера воинских частей, даты отправки эшелонов, общая численность призывников, характер набора.

Следователю Кирееву и стажеру Диме Теплинскому было поручено проанализировать данные компьютерного центра МВД об убийствах за период с августа 1996 года.

Первые результаты не замедлили сказаться. Убитых в возрасте от двадцати трех до двадцати шести лет оказалось пятьдесят шесть. Из них при невыясненных обстоятельствах — четырнадцать. Из четырнадцати Зубров отобрал одно, ориентируясь на дату призыва: в ночь с двадцать девятого на тридцатое декабря товарный состав налетел на автомобиль марки «Москвич», в котором находился прапорщик Битюков Борис Петрович, 1972 года рождения.

Не теряя времени, Зубров направил Киреева в УВД железнодорожного транспорта выяснять подробности этого происшествия.

— Вставайте, одевайтесь.

Сухонький врачишко, похожий на удивленную птицу, отошел к раковине за ширмой. Раз и навсегда данное природой выражение лица его, похоже, не менялось ни при каких обстоятельствах. К тому же глаза закрывали массивные очки с тонированными стеклами. Казалось, эти окуляры тяготили их хозяина, заставляя оттягивать назад плечи, как канатоходца, чтобы не упасть. Высокий крутой лоб эскулапа пересекала глубокая и очень «интеллигентная» морщина.

Акинфиев лениво встал, заправил в штаны клетчатую байковую рубаху. Шум льющейся воды прекратился.

— Когда вы ели в последний раз? — справился врачишко, вернувшись за стол.

— Первого. В кафе.

— А потом?

— Потом… выдавил все обратно, — ответил Акинфиев с брезгливой миной.

— Примеси крови в выделениях не замечали?

— Не замечал.

Врачишко согнулся над своими бумагами и утратил, казалось, всякий интерес к пациенту.

«Вот так я пишу протоколы, — словно посмотрел на себя со стороны Акинфиев. — И впрямь коллега. Тоже ищет причину и следствие, тоже готовит документы и выдает обвинительные заключения».

— Давно у вас боли? — спросил доктор, не поднимая очков.

— Не очень. Примерно с ноября. А что?

— А то, любезный, что я направляю вас на обследование в онкоцентр. Диагноза при этом не ставлю, однако береженого Бог бережет.

— Куда вы меня?.. — безразлично поинтересовался Акинфиев.

— В онкологический институт Герцена. Там вас детально обследуют и решат, что с вами делать дальше. Надеюсь, все обойдется.

— У меня уже ничего не болит! — заверил Акинфиев. — Не надо меня в онкологию.

Очки наконец поднялись. Наверное, из-за туманных линз на больного смотрели удивленные глаза.

— Ignoti nulla curatio morbi. Неизвестную болезнь лечить невозможно. Установить же ее иногда помогают очень неяркие симптомы: повышенная утомляемость, сонливость, снижение интереса к окружающему, равнодушие к тому, что раньше увлекало, снижение работоспособности. А боли… Боли — что ж, их может не быть вовсе. Будьте молодцом, вы еще повоюете. Конечно, режим, диета, спиртное исключается категорически.

— Знаете, есть такой анекдот… — усмехнулся Акинфиев. — Человека принимают в партию. Секретарь парткома спрашивает: «Если партия потребует, курить бросишь?» — «Брошу», — отвечает кандидат. «А пить?» — «Брошу». — «А по бабам ходить?» — «Брошу». — «А жизнь отдашь?»…

— Вот вам направление на обследование, — протянул бланк эскулап. — А это лекарство на первое время. Болеутоляющее и противорвотное. Спиртного, повторяю, ничего, не курить ни в коем случае. А главное — не нервничать. Как только вы станете нервничать, Акинфиев, так может начаться приступ.

То ли анекдот действительно был с бородой, то ли Бог обделил доктора чувством юмора — контакта не получилось. Акинфиев взял бумаги, небрежно сунул в карман.

— «А жизнь, говорит, отдашь?» — «Конечно, — отвечает кандидат, — на фиг она мне такая нужна!» — договорил он грустно и, не прощаясь, вышел из кабинета.

Врач снял очки и устало потер глаза. Только за сегодняшний день он выслушал этот анекдот в четвертый раз.

«Неяркие симптомы! — усмехнулся Акинфиев на улице. — „Снижение интереса к окружающему, равнодушие к тому, что раньше увлекало“ — неяркие, оказывается, симптомы!..»

По проезжей части навстречу ему двигалась рота солдат в черных погонах. Впереди шел лейтенант, сзади — замыкающий с красным флажком. Из-за одинаковых стрижек и ушанок, сапог и шинелей, шага «в ногу» и каких-то затравленных, испуганных взглядов, жадно выхватывавших из встречной толпы молоденьких женщин, все солдаты казались на одно лицо. Сапоги чиркали подковками об асфальт, шинели сидели плохо. Лычки были только на погонах замыкающего, из чего Акинфиев вывел, что они первогодки. Несколько монголоидных лиц в строю, броский высокий кавказец в левой шеренге, щуплые очкарики в конце колонны перемежались с веснушчатыми, широкоскулыми и рыхлыми увальнями, стянутыми по неведомо каким соображениям в столицу из провинции и деревень.