Оборотень

Вспотевший не то от быстрого бега, не то от возбуждения Микроскоп выложил на стол «Плейбой». Этот некогда жупел советской прессы стажер откопал в библиотеке и временно реквизировал под расписку на бланке прокуратуры.

На развороте красовалась Шарон Тейт. Рядом помещалось интервью с нею. Микроскоп знал английский, запросто читал с листа, но о сатанистах в интервью не было ни слова, как не было и никакой другой полезной для дела информации. В усердии своем стажер пошел дальше предписаний: по пути заскочил в универмаг и сделал цветную ксерокопию, точь-в-точь такую же, как те, которыми располагал Акинфиев. И все же следователь вызвал эксперта Глотова и попросил забрать все картинки в лабораторию на предмет идентификации, что было уже не столь необходимо, сколь процессуально обязательно.

В частной видеотеке исполнительный Микроскоп раздобыл «Ребенка Розмари» и «Гонки с дьяволом» с участием актрисы, и вечером Акинфиеву предстоял просмотр, редкий случай сочетания приятного с полезным в его работе.

Голодный и злой Зубров саркастически сообщил, что «Миг удачи» ни о каких сатанистах понятия не имеет, но при желании можно арестовать всех музыкантов, потому что их выступления ничем не отличаются от шабаша ведьм. В городах, где гастролировал «Миг» и где бывал Авдышев, по оперативной информации МВД дела на сектантов не заводились, хотя в мятежном Севастополе под колпаком у тамошней милиции была небольшая организация подобного сорта. Конокрадов, чей след на земле плотно обрабатывался бывшими «обэхээсниками», в последний год за пределы области не выезжал, оснований подозревать его в связях с Мефистофелем не было никаких.

— Хотя, конечно, наркотики, «групповуха» и поклонение «золотому тельцу», в чем он замешал по самые уши, — тоже своего рода сатанизм, — закончил Зубров, справедливо полагая, что подводит черту «дьявольской» версии.

— Ладно, Сергей Николаевич, — сказал Акинфиев. — Пойдем-ка в кабинет к Демидову кино смотреть.

В кабинете прокурора управления стояла видеодвойка знаменитой фирмы «Панасоник».

— Что за кино? — скривился Зубров, вознамерившийся наслаждаться прелестями медового месяца в плане питания.

— Надо же на нашу красавицу в деле поглядеть. Она мне, понимаешь, как родная стала. Фотографию над кроватью приколол. Бог знает, не разочарует ли? — С этими словами старик извлек из портфеля большой бутерброд с отварной телятиной, бутылку «Боржоми» и молча выложил припасы на стол перед Зубровым.

— Спасибо, — опешил тот. — А вы?

Что-то в этом парне было от самого Акинфиева: упрямство или врожденная справедливость, отсутствие рисовки, молчаливая деловитость. Пожилой следователь снова подумал, как просто было бы его юному коллеге пойти по пути наименьшего сопротивления, надавить на и без того перепуганную девчонку и добиться признания. Потом последовал бы громкий процесс, бедняжка получила бы лет пятнадцать, а доблестный борец с преступностью — повышение по службе и репутацию мастера…

Но ведь он же не сделал этого, не продал душу дьяволу в начале пути!

— А я — нет, увольте, — вздохнул болящий. — Язва разыгралась, показано лечебное голодание.

Красавица Шарон Тейт не разочаровала Акинфиева. Он с интересом смотрел на нее в роли женщины, зачавшей от дьявола младенца-Сатану. В кино Акинфиев не был, наверное, со времен «Бродяги» и «Весны на Заречной улице», таких фильмов и вовсе никогда не смотрел. Словно в детстве на «Тарзане» или «Индийской гробнице», он, затаив дыхание, следил за сатанинскими страстями и никак не мог себе представить, что такое существует буквально под боком и что у русских тоже есть свои порочные «богородицы» Розмари.

К концу первого фильма появился Рыбаков, тихонько сел возле окна и уставился на экран. Акинфиев несколько раз косился в его сторону. Ему казалось, что опер, в задачу которого входила разработка Кныха, уснул, но, присмотревшись, старик вдруг увидел, что глаза Рыбакова открыты, а руки неподвижно покоятся на коленях. Эффектная ли женщина, сюжет или сатанинские обряды всецело поглотили его, а может быть, он думал о чем-то своем или действительно спал с открытыми глазами, но за пятнадцать оставшихся минут старлей не шелохнулся ни разу. «Да, чужая душа — потемки, — подумал о нем Акинфиев. — Решительный, жестокий, а вот поди ж ты — и переживать может!»

Еще он подумал о том, что никогда не видел Рыбакова смеющимся, и даже улыбка редко озаряла лицо опера. Не по летам замкнутый, нелюдимый старлей тоже, видимо, неспроста пришел служить в милицию. От бесстрашного муровца и раньше веяло «дьявольской» силой.

«Выросший ребенок Розмари!» — метко охарактеризовал его Акинфиев под впечатлением фильма. Микроскоп переставил кассету.

После «Гонок с дьяволом» Акинфиев был уже не так уверен в том, что «сатанинская» версия несостоятельна. В этой картине сатанисты гнались за двумя супружескими парами, ставшими свидетелями акта жертвоприношения.

«Жертвоприношение», — записал Акинфиев в блокноте. Авдышев… Конокрадов… Черепанов… Что, если все-таки сатанисты принесли их в жертву своему ненасытному покровителю? А фотография актрисы была предупреждением… не им, а тем, кто пойдет по следам убийств: «Сатана есть! Мы существуем!»?.. Не случайно ведь во всех трех убийствах преступник не оставил следов. Видать, долго готовился, чтобы все выглядело так, словно и впрямь его жертвы прикончила какая-то нечисть. Следы оставляет человек, Сатана следов не оставляет!..

Все строилось в соответствии с логикой серийного убийцы. За исключением одного: жертвоприношения подразумевали ритуал. Но и этому Акинфиев видел объяснение: а если не сатанисты, а сатанист? Псих-одиночка, маньяк?..

Тогда следовало ожидать новых убийств, но при этом не сидеть сложа руки. Найти, найти как можно быстрее! Найти и остановить: безнаказанность для маньяка сродни наркотику.

О том, что ждет его самого, если изловить убийцу не удастся, Акинфиев уже не думал.

«Маньяк! — записал он в блокноте и пометил: — Выготская А.К. Подготовить материалы по привлечению к участию в производстве по версии «666» в кач. специалиста».

Фильмы Полански и те размышления, которые они породили, привели Акинфиева к решению: версии не отметать, продолжить ее разработку вкупе с остальными.

22

Ресторан «Сарагоса» стоял на высоком берегу Москвы-реки в зарослях деревьев и с трассы виден не был. Лишь метрах в трехстах стоял неприметный указатель с названием заведения. Фасад освещала неоновая реклама. Витражные окна первого этажа были плотно зашторены, на втором мелькали тени поздних посетителей.

Не доехав ста метров до охраняемой платной стоянки, Рыбаков припарковал машину в неосвещенном месте, погасил фары. Шумная компания вывалила из парадной двери, отвлекла внимание дюжих охранников. Внизу гремела музыка. Пела Люба Успенская, «живьем» или в записи — оставалось только догадываться:

Пытал меня мусор: «Крыса позорная,

Рассказывай, сука, с кем в деле была!»

А я отвечала гордо и смело,

Это душевная тайна моя!

«У меня бы ты заговорила», — подумал «мусор» Рыбаков, запирая «Жигули».

В карманах у него было восемьдесят пять тысяч рублей и шестнадцать патронов в двух обоймах. Денег вполне хватало чтобы выпить в баре чего-нибудь безалкогольного. Сам пистолет он сунул за ремень брюк сзади и теперь спиной ощущал прикосновение холодного металла.

— У нас закрыто, — грубовато ответил из-за стеклянной двери швейцар, немолодой уже человек со шкиперской бородкой, одетый во что-то вроде мундира опереточного генерала. Было ясно, что выполняет он здесь функцию декоративно-прикладную и права голоса не имеет.

— Мне в бар, отец! — крикнул Рыбаков. — «Сотку» пропущу и выйду. Будь человеком, трубы горят!

В ответ швейцар повернулся к нему спиной и застыл, точно огородное пугало в безветренную погоду. По вестибюлю прогуливались крепкие парни с бритыми затылками. Рыбаков еще постучал монеткой по стеклу, изображая нетерпение, и пошел восвояси мимо стоянки. Профессиональная память цепко фиксировала номера машин.

Их было всего пять: «Мерседес-800», в салоне которого сидел водитель, два «БМВ» (на одну из них — черного цвета — старлей обратил особое внимание), «тридцать первая» «Волга» с милицейским номером и красный «Порше».

Внезапно опер почувствовал, что из дальнего угла стоянки за ним неотрывно наблюдает охранник в дубленке. Объяснение с ним в планы сыщика не входило. Насвистывая и поигрывая связкой ключей на пальце, старлей отправился по затемненной дорожке к своей машине.

Нужно было непременно дождаться, когда ресторан покинет последний посетитель: не терпелось посмотреть на Круглова. Рыбаков включил печку, достал из чехла на сиденье термос. Чай, припасенный с утра, давно остыл. Хотелось есть.

«Интересно, что здесь можно было бы купить на мои деньги? — глядя на пляшущие тени за окнами, подумал Рыбаков. — Чашку кофе, как Володя Шарапов?»

С черного беззвездного неба посыпались мелкие снежинки, заблестели, заискрились в отблесках неона. Печка быстро прогрела салон. Чтобы не уснуть, Рыбаков приспустил стекло. Снежок оказался колючим, морозный ветер полоснул по глазам, запутался в волосах. Круглый горб сине-желтой луны выглянул из-за крыши. Вскоре снег пошел крупными хлопьями, и далекие огни столицы скрылись за густой белой пеленой.

«Что, если здесь гуляет сам Кных? — на мгновенье представил Рыбаков. — Ни за одной из этих тачек мне не угнаться. Расстрелять его прямо здесь, сейчас?..»

Но обдумать этот вариант он не успел. Свет на втором этаже погас, из ресторана вышло несколько человек, в том числе пьяные жрицы «досуга-люкс» по двести баксов за штуку.

— А я говорю — в бассейн! — требовательно крикнул двухметроворостый толстяк и поскользнулся под общий хохот.

— В бассейн, в бассейн! — заверещали его спутницы, подхватили своего кавалера под руки и потащили по льду.

— Ко мне на дачу, господа! — перекричал общий гвалт коротышка в очках. — Многого обещать не могу, но баньку истоплю и бочку коньяку выкачу!

— На дачу к Жорику! Ура-а! — восторженно взревели «господа». Захлопали дверцы «Порше» и «БМВ» цвета «металлик», взревели моторы. Из наглухо закрытых салонов вырвались дикие звуки, которые иногда почему-то называют музыкой.

«Ужо вы сегодня прокатитесь, козлы! — со злостью подумал Рыбаков. — До первого поворота».

Вероятно охранники, провожавшие гоп-компанию ехидными улыбками, были того же мнения. Когда огоньки машин растаяли в снежной пыли, один из них остановил взгляд на «Жигулях».

Опер вышел из машины, открыл капот.

— Здесь стоять не положено, — сурово сказал охранник, остановившись в трех шагах от него.

— Если ты думаешь, что мне здесь стоять в кайф, то ошибаешься, — не поворачиваясь, ответил Рыбаков. — Подтолкни, я с удовольствием уеду.

— Если я подтолкну, то ты отсюда пешком пойдешь, — обиделся грозный страж, который, не иначе, считал себя главным на принадлежавшей кабаку территории. — Давай, проваливай!

Если бы не «Волга» и «мерс» на стоянке, Рыбаков поговорил бы с ним по-другому.

«А ведь это неспроста, — догадался он. — Надо потянуть резину: кто-то должен оттуда выйти незасвеченным».

— Да сейчас я уеду. Трамблер барахлит, — проворчал старлей, захлопнул капот и вернулся в салон.

Он почиркал стартером. Мотор завелся и опять «заглох». Из ресторана в сопровождении водителя вышел рослый седой человек в распахнутом пальто с каракулевым воротником.

«Карпухин! — узнал Рыбаков начальника РУОП из областного управления внутренних дел. — Вот это гусь!.. Любопытно, с кем он тут якшался и на какую тему?»

Водитель привычно распахнул перед генералом пассажирскую дверцу, обошел «Волгу» вокруг. С руоповцами Карпухина Рыбаков встречался дважды, один раз — по делу Кныха, в засаде на Коровинском шоссе. Тогда костоломы из спецназа МВД вспугнули банду, взяли четверых, оказавшихся «сявками», одного пристрелили, а сам Кных в очередной раз ушел самым непонятным образом.

Дальний свет, усиленный противотуманными фарами, полоснул по глазам. «Волга» вырулила со стоянки и медленно, не в пример иномаркам, поползла по спуску к шоссе. Охранник козырнул.

«Где же твой любимый „Форд-Эскорт“? — вспомнил Рыбаков красно-белый генеральский лимузин. — Нет, за тобой я, пожалуй, не поеду. Тут остался гусь покрупнее».

Он нащупал под сиденьем заводную ручку, снова вышел из салона.

— Покрутил бы лучше, чем над душой висеть, — не глядя, бросил опер охраннику.

— Делать мне больше нечего, — процедил весьма занятой страж.

Рыбаков провернул ручку. Двигатель заработал, пыхнул сизоватым дымком из выхлопной трубы. Не говоря церберу ни слова, старлей широко развернулся, посигналил на прощание и скрылся за поворотом.

Отъехав по шоссе метров двести, он остановился на обочине и выключил фары. Ждать долго не пришлось: «крутой мерс» выскочил минут через десять. Черный «БМВ» оказался машиной сопровождения, шел на тридцатиметровой дистанции, как привязанный. Вместе с «Жигулями» Рыбакова это была уже колонна. Перед стационарным постом на Кольцевой дороге головной лимузин сбросил до семидесяти. К счастью, патруль проверял документы у водителя большегрузной «Татры», так что проскочили без приключений. Ближе к Москве поток сгущался, упустить «БМВ» из вида ничего не стоило. Рыбаков поставил «дворники» на скоростной режим, впился глазами в толстозадую иномарку.

По Рублевскому шоссе ехали с ветерком. Первая остановка была на переезде у Кунцевской, пришлось отстать, пропустить «девятку» и такси. В машине сопровождения наверняка сидели профессионалы, а потому они вполне могли заинтересоваться настырными «Жигулями». Ну а если у них была связь друг с другом (в этом Рыбаков не сомневался), слежка становилась и вовсе рискованной: водитель головной машины наверняка засек «Жигули» на площадке у «Сарагосы». На Кутузовском обе иномарки словно с цепи сорвались, рванули под сто километров, и Рыбаков на какое-то время потерял их.

Наконец крутые тачки остановились. Из «БМВ» вышли трое. Один подошел к «Мерседесу», двое других нырнули в подъезд.

Ни полную блондинку в полушубке, из-под которого выглядывал подол длинного вечернего платья, ни средних лет мужчину в куртке «аляска» Рыбаков не знал. Зато Круглова, чью фотографию ему накануне показал гендиректор ЧОП «Кипарис», старлей узнал сразу. Судя по откормленной физиономии, фамилия у бывшего гэбэшника была, что называется, «говорящей», как у Скотининых и Правдиных в старинных пьесах.

«Здравствуй, здравствуй, друг мордастый! Вот тебе и вышибала из кабака!» — удовлетворенно подумал опер.

Озираясь, охранники проводили вальяжную пару до подъезда. Тыл, видимо, прикрывал водитель. Все было проделано быстро, четко, профессионально. Если бы кто-нибудь из прохожих, находившихся в секторе сопровождения, сделал бы на свою беду резкое движение, то оно бы стало для бедняги последним.

Через минуту Круглое и с ним еще двое сели в «БМВ» и исчезли в обратном направлении. Рыбаков тщетно попытался определить квартиру в окне — дом был высоким и длинным, со множеством подъездов. «Мерседес» неожиданно показал поворот, пропустил немецкий двухъярусный автобус с рекламой гамбургской турфирмы на борту и помчал к центру. Старлей так засмотрелся на окна, что едва не врезался в этого монстра.

Рыбаков занял место «БМВ» на дистанции в тридцать метров и стал сопровождать «Мерседес» по Кутузовскому, лихорадочно соображая, что предпринять.

«Подставиться ему, что ли? — думал опер. — Так ведь, если, не дай Бог, поцарапаю этот танк — до пенсии не расплачусь!..»

Искать повод для знакомства пришлось недолго: несомненно опытный, но обнаглевший от вседозволенности водитель «Мерседеса» сам дал его, проскочив на красный сигнал светофора пустынный Украинский бульвар.

«Ну, вот и все, — подумал Рыбаков, быстро опустил стекло и выставил на крышу портативный проблесковый „маячок“. — Приехали».

Взвыла сирена. Опер поравнялся с «Мерседесом» и стал прижимать его к тротуару. Водитель притормозил, остановился, но из салона не выходил. Рыбаков захлопнул дверцу, не спеша подошел к шоферу и сунул ему под нос удостоверение.

— Старший лейтенант Рыбаков. Ваши документы!

Права были выписаны на имя Протопопова Николая Николаевича.

— Ваша машина? — спросил опер.

— Нет, не моя. Я водитель, еду в гараж.

Рыбаков степенно обошел «Мерседес», посмотрел номер сзади и впереди, хотя помнил его наизусть.

— Техпаспорт! — потребовал старлей.

Водитель демонстративно зевнул, достал из-за «козырька» документ.

— А в чем, собственно, дело, командир? — лениво осведомился он.

На этот вопрос Рыбаков не счел нужным отвечать. Прочитав в техпаспорте фамилию владелицы, он поинтересовался:

— Кто такая гражданка Перельман Дина Петровна?

— Известно кто, — усмехнулся Протопопов. — Не Иванова. Рыбаков едва сдержался.

— Выйдите из машины, — приказал он.

— Зачем?

— Вам что, гражданин, два раза повторять нужно? Протопопов вздохнул, вышел, потянулся.

— Машина частная? — спросил старлей.

— Ну. Я на ней номера не переставлял.

— А на каком основании…

— А по доверенности, — «догадался» Протопопов. Жестом фокусника он извлек откуда-то сложенный вчетверо листок и брезгливо протянул его оперу.

Подсвечивая фонариком, Рыбаков изучил доверенность, на секунду направил луч на Протопопова. Водитель зажмурился, отвернулся, но и секунды хватило, чтобы разглядеть и запомнить этого человека лет сорока пяти, с узким лбом, массивным подбородком и гладко зачесанными назад волосами, сквозь которые просвечивала лысина.

— Багажник откройте, — попросил Рыбаков. —Что?

— Плохо слышите, Протопопов?..

Кроме запаски и домкрата, в багажнике ничего не оказалось.

— Где находится гараж?

— Четвертая секция «кремлевки» на Калининском, у развязки. Рыбаков вернул документы.

— Разве там стоят частные автомобили? — удивился он.

— Андрей Иосифович служебными не пользуется, — снисходительно посмотрел на опера сановный водитель.

— Кто? — не понял старлей.

— Перельман. Вам эта фамилия ни о чем не говорит?

— Нет. Ни о чем.

— Смотрите телевизор, начальник. Депутатов нужно знать в лицо.

— Я только футбол смотрю, — усмехнулся Рыбаков. Это было почти правдой. — А если замечу нарушение еще раз, то не посмотрю, что супруг вашей хозяйки — депутат. Свободны!

Протопопов засмеялся, захлопнул дверцу и устремился по Калининскому проспекту.

«Пе-рель-ман, — мысленно проскандировал Рыбаков. — А „мерсик“ на жену записал. Хм… Резонно!»

Домой он вернулся в четыре часа утра.

* * *

Уже в шесть позвонил хирург Плужников: Рачинский пришел в себя и с вечера находился в здравом уме и твердой памяти. Температура упала до тридцати семи, давление стабилизировалось, на вопросы отвечал с трудом, но вполне осмысленно. Доктор полагал, что к восьми раненый должен был проснуться, и Рыбаков немедленно выехал в больницу.

В то, что Рачинский расколется перед Акинфиевым, он не верил: этого бандита следовало «брать на пушку», пугать, но с умом. Тут нужны были такие факты и фамилии, чтобы у него не осталось другого выхода, кроме признания.

Прокуратура, по убеждению опера, этого делать не умела. Рачинский и ему подобные на допросах отнекиваются, молчат или ссылаются на беспамятность, всеми доступными способами затягивая время в надежде на побег.

Нет, здесь нужно было блефовать и только!

Рыбаков припарковался у приемного покоя, позвонил. Он предъявил удостоверение милицейскому охраннику, потребовал доктора Плужникова и в сопровождении заспанного дежурного врача быстро поднялся на второй этаж.

— Спит? — справился опер на ходу, надевая предложенный санитаркой халат.

— Полчаса назад спал, — уточнил Плужников. — Вы, старший лейтенант, недолго с ним. Он еще не адаптировался, возможен нервный срыв.

В маленьком помещении с окошком во двор стояло две койки. Одна была аккуратно прибрана, на подушке, сложенный треугольником, покоился комплект накрахмаленного белья; на другой лежал Рачинский с лицом цвета чалмы из бинтов на его голове и черными открытыми глазами, устремленными в потолок.

— Как вы себя чувствуете, больной? — склонившись над ним, справился Плужников.

— Хорошо, — покосился Рачинский на Рыбакова. — Пить хочу.

Интересно, где они установили «жучок»?» — обшарил старлей глазами стены, пока врач держал перед лицом пациента керамический поильник с длинным носиком.

— Недолго, — поправив подушку, шепотом напомнил Плужников и вышел.

Рыбаков уселся на табуретку рядом с раненым.

— Где скрывается Кных, Стас? — без разгона начал опер. Рачинский вздрогнул, прикрыл глаза.

— Не знаю такого, — проговорил он едва слышно.

К подобному ответу сыщик был готов, более того — другого не ждал.

— А Круглова ты знаешь? Глаза раненого забегали.

— Какого… Круглова? — выдавил наконец Рачинский и остановил взгляд на Рыбакове.

— Не валяй дурака, у меня нет времени! Того самого, с которым вы работали в отделе безопасности «Коммерсбанка» у Крапивина?

Теперь молчание длилось минуту, задрожавшие пальцы исчезли под одеялом.

— Ну… — последовало после паузы.

— Что «ну»? Знаешь или нет?

— А что с ним?

— Ты неправильно понял, Стас. Я спрашиваю — ты отвечаешь. Кто замочил Опанаса? Только быстро!

— Какого еще…

— Большакова. Или его ты тоже не знаешь?.. А вот он мне о тебе рассказывал.

— Не бери на понт, начальник, — проговорил Рачинский и отвернулся, насколько позволяла повязка. — Все. Нет базара, устал я.

— От чего ты устал? От кочевой жизни? Прятаться устал или бояться?.. Это хорошо. Женился бы на Кобылкиной, дочь растил.

— Нет у меня никакой дочери.

— Снова брешешь, Стас. Есть у тебя дочь. Хорошая девочка, Олюшка. Но мне наши с Таисией откровения расписывать некогда. Выбирай. Завтра-послезавтра тебя перевезут в тюремную больницу: Если это «двадцатка» — у Кныха там хорошие концы. Он оттуда уходил при полной охране — без единого выстрела. Не думаю, что ты такая важная шишка, чтобы тебя персонально сторожили. А нравишься ты, Стас, далеко не всем. Не знаю, где тебя завалят — по пути в тюремку или там на месте, но имей в виду: поможешь мне выйти на Кныха, которому ты больше не нужен, я помогу тебе слинять.

Рачинский лежал неподвижно. Рыбаков встал, дернулся в сторону выхода.

— Кому это я не нравлюсь? — прохрипел раненый бандит.

— Вот, начинаешь думать! Правильно. Потому что понимаешь: нам ты все равно все расскажешь, а подельники твои допроса не допустят — перед первым же и порешат. Слышал я краем уха, будто начальник областного РУОПа Карпухин самолично с тобой потолковать хочет. Ему-то ты все расскажешь?

По тому, как часто-часто задышал Рачинский, как напряглось, подобралось его исхудавшее тело под тонким больничным одеялом, Рыбаков понял: насторожился!

— Нечего… мне… рассказывать, — вырвалось из потрескавшихся губ.

В палату заглянул Плужников, Рыбаков постучал по циферблату наручных часов и поднял указательный палец, что означало: «Еще буквально одну минуту!»

— Ну, так уж и нечего! — заговорил опер, когда они снова остались вдвоем. — Кто тебя на работу в «Коммерсбанк» устроил, например?

— В газете объявление прочитал.

— Нет, Стас. Не помещали объявления. Гаврюшин тебя устроил, Леон Данилович из АТП «Дальрейса».

— Какой еще…

— Ладно, брось! Тот самый, с которым ты в автотранспортной колонне в восемьдесят девятом познакомился. Он тебя через Юшкова Виктора Васильевича, сотрудника отдела безопасности банка, и сосватал. Когда ты из кичмана вышел и лапу сосал.

— Фуфло! — презрительно процедил Рачинский сквозь плотно сжатые зубы. Его влажное от пота лицо исказила гримаса боли. — Никакого Гаврюшкина я не знаю. Букельский меня устроил. Кобылкина в быткомбинате работала, где его жена начальницей, в речном порту.

Уловка сработала. Опер с самого начала чувствовал, что отставной полковник врет, но теперь его интересовало не это.

— Ладно, Рачинский… — вздохнул старлей, — он же Рачок… он же Таксист… я и без тебя, как видишь, знаю достаточно. Меня интересует Кных. Интересует, потому что у меня к нему личное дело имеется. Привет ему хочу передать от Большакова Афанасия Тихоновича, тебе больше известного по кличке Опанас. Так что, сговоримся? — Рыбаков наклонился к самому уху раненого. — Пока мы тут одни?

Не то он переиграл, не то Рачинский тоже подумал о «жучке», но у бандита хватило ума не идти на разговор.

— Путаешь меня с кем-то, начальник, — ответствовал Рачок-Таксист. — Знать не знаю ни о каком Опанасе и Кныха ни разу в глаза не видел. — Он вдруг рванулся, привстал, превозмогая боль, и громко позвал: — Сестра!.. Эй!.. Уберите от меня этого!.. Больно!!. Укол дава-ай!.. А-аа!.. — Раненый обхватил обеими руками свою чалму и рухнул как подкошенный.

Рыбаков сунул ему под подушку заранее заготовленный листок с телефоном.

— Ну, смотри, артист. Вспомнишь что — тут тебе телефончик, по которому меня найти можно.

В дверях он столкнулся с сестрой, которая катила установку для переливания. За ней по коридору спешил Плужников. Рыбаков кивнул ему и зашагал к лестнице, на ходу снимая мятый халат.

Он понимал, что своим визитом вызвал огонь на себя, однако другого пути не видел. Теперь оставалось только ждать.

23

Белый-белый снег. Заросли промерзшего кустарника: любовно прописанные ветки скрещиваются, ломаются под натиском ветра, звенят от мороза. Вот-вот стемнеет, уже проклевывается месяц в дымке причудливых облаков. За пролеском, сколько видит глаз, простирается заснеженное поле, чем-то похожее на дюны. Нет через него пути: нет горизонта, поле сливается с мраморным безжизненным небом, образовывает единое замкнутое пространство, продуманно подчеркнутое круглой рамочкой. Там, за сплетением ветвей, будто за колючей проволокой, на пеньке сидит согбенный человек — спиной сидит, лица нет, как нет пути ни вперед, ни назад. Наверное, он замерзает. Эту маленькую фигурку безумно, щемяще жаль, ее хочется перенести на теплую ладонь и вынести из беды, из безжалостного, бесконечного мира, такого холодного, пустынного, бездушного… И оттого, что нет лица, оттого, что в сумерки каждому кажется, будто это он, будто сумерки и холод больно сжимают его в объятиях, и остается только сесть и умереть.

Миниатюра так и называлась: «Отчаяние». Она висела на грязновато-желтой кафельной стене подземного перехода. Рядом были еще картины: лодка в половодье, собака у ног читающей девушки (девушка казалась маленькой, а собака большой и алчной), памятник, облюбованный воронами…

Рядом играл на флейте долговязый очкарик, сидел в инвалидной коляске мальчонка без ног, торговала самодельными леденцами бабка. Какой-то тщедушный человечек неопределенного возраста с козлиной бородкой и в шапке пирожком а-ля «Никита-кукурузник», в третий раз задержался у картин, остановил взгляд на них.

— Ваша, что ли? — спросил он у продрогшего парня в нейлоновой куртке.

— А то чья ж? — безразлично ответил тот. За целый день ему задавали этот вопрос бессчетно, но никто не купил.

— В руки можно взять?

— Берите, не в музее.

Мужчина снял перчатки, взял картину и поднес к тусклому люминесцентному светильнику.

— Талантливо. Н-да, талантливо, — тряхнул бородкой ценитель и с прищуром посмотрел на художника. — Сколько хотите?

Ввернуть бы ему сакраментальное: «Талант не продается!» Ну, да чего ж пришел? Продается. Талант, леденцы, звуки флейты — все. Нужно было съездить на каникулы домой, купить кисть, холсты, багеты, мольберт. Нужно было в конце концов пить и есть и сменить эту куртку на что-нибудь более теплое, а то так и окочуриться недолго.

— Семьдесят… — сказал парень не слишком уверенно и добавил: — …пять.

Это было новогодним подарком судьбы! Козлобородый покачал головой, подумал минуту и… водрузив миниатюру на место, принялся отсчитывать доллары из толстого бумажника.

— А не жалко? — улыбнулся меценат.

— Жалко, — признался художник. — Завернуть?..

Над этой миниатюрой он корпел месяца полтора. Чувствовал, что работа складывается, оживает, нравится все больше. Конечно, она предназначалась не для перехода.

«Продешевил, — с грустью подумал автор картины, глядя вслед Третьякову наших дней. — А у этого типа губа не дура. Хоть бы фамилию спросил…»

Шансов на то, что кто-нибудь, увидев миниатюру, захочет отыскать ее автора, не оставалось, «пирожок» мог при желании выдать ее за свою. Парень сложил нераспроданное в потрепанную туристскую сумку, кивнул музыканту: стоять дольше не было сил.

«Нужно халтурить, старик! — убеждал он себя, торопливо удаляясь от перехода в сторону метро. — Халтурить! Тогда и торговля шибче пойдет. И жалко не будет. Сейчас без этого нельзя. Толпа все сотрет. Нынче ведь как: споешь, допустим, „Леха, Леха, мне без тебя так плохо!“ или „Ты зараза, отказала мне два раза“ — все о'кей. А ты, идиот, сидишь месяцами, выводишь, кодеры подбираешь, идеи реализовываешь… Кому они сейчас нужны, идеи?..»

Он спустился в метро — теплое, яркое, живое московское метро. За такую «галерею» нужно было платить.

Злости в художнике не было. Было отчаяние — то самое, что не продается.

В общежитие он вернулся затемно. От мороза горели уши, в животе не бурчало — играл сводный оркестр. Из кухни пахло жареной картошкой с луком. В кармане булькала купленная по пути бутылка коньяку. С нею можно было напроситься в гости к «искусствоведкам», они накормят. Шла сессия, на завтра была назначена сдача «хвостов» по истории.

Кто-то свистнул из темноты холла на втором этаже. Студент остановился. Из кресла поднялся человек в распахнутом кожаном пальто, шагнул на свет.

— Привет, Симоненко, — натянуто улыбнулся он и протянул расслабленную ладонь. — Не узнаешь?

— Мы разве знакомы? — всмотрелся студент в грубоватое лицо «кожаного».