Невеста капитана Тича

Тич отер пот с измазанных сажей щек.

— На абордаж! — заревел он и повел орду в сорок орущих и воющих пиратов вдоль фордека к бушприту, запутавшемуся в беспорядочном переплетении спутанных и рваных остатков такелажа испанца. Гигантский палаш Черной Бороды сверкал над головами, фитиль дымился под его черной шляпой, перевитая лентами борода топорщилась вокруг его покрытого копотью лица, сверкавшего яростным оскалом зубов.

Старший офицер испанского корабля, высокий моряк, одетый в изысканный черный костюм, встретил захватчиков со шпагой, протянутой эфесом вперед в знак полной и безоговорочной капитуляции.

— Где капитан? — рявкнул Тич.

Испанец, выпучив глаза, остолбенело глядел на пирата. Кадык его судорожно двигался по шее вверх и вниз, словно он пытался проглотить застрявшее в глотке впечатление от внешности Черной Бороды, отнявшее у него дар речи.

— Мертв… в своей каюте, — наконец, выдавил он из себя. Он оправился настолько, что даже решился добавить: — Капитан лишил себя жизни, сеньор, чтобы избежать позора сдачи таким, как вы!

— Ну, и черт с ним, да и с тобой заодно! Показывай, где тут у вас кладовка с монетой!

Черной Бороде пришлось помахать палашом в дюйме от лица испанца, потому что тот неожиданно увидел Анну в окружении заросших ухмыляющихся физиономий, и последние остатки здравого смысла окончательно покинули его.

— Я спрашиваю, где ваша проклятая казна? — выходил из себя Черная Борода. — Ваши драгоценности, парень! Ты что, оглох? Да разрази тебя гром — ты думаешь, мы здесь затем, чтобы нюхать твою напомаженную прическу?

— Последний приказ моего благородного капитана, сеньор, — пробормотал заплетающимся языком испанец, — гласил, чтобы я без всяких возражений передал вам ключи от сокровищницы. Но я должен испросить у вас милосердия, сеньор, к его старой и больной матери, которая направляется домой в Испанию, чтобы умереть на родине…

Тич раздраженно нахмурился. Он не привык, чтобы добыча сочеталась с такими эмоциональными проблемами, как последняя воля покойного и испанские старухи-матери, плывущие домой, чтобы умереть.

— Мы не причиним ей зла, приятель, — после минутного раздумья сказал он, — если она в самом деле такая старая и больная, как ты говоришь!

Его решение было продиктовано скорее суеверным страхом перед проклятием мертвеца, чем каким бы то ни было чувством сострадания. Да и кого могла интересовать сейчас какая-то испанская старуха, когда в руках у него находились ключи от сокровищ?

Перед входом в сокровищницу галеона Черная Борода и его люди остановились в изумлении и замешательстве. Вся носовая часть огромного корабля была переоборудована в гигантский сводчатый склеп с массивной кованой дверью, подвешенной на железных скобах, каждая величиной с бочонок из-под рома.

— Черт побери… — ошеломленно пробормотал Израэль Хендс. — Похоже на ворота Брайдвэллской тюрьмы…

Дверь и вправду походила на крепостные ворота. Пираты принесли фонари, чтобы получше ее рассмотреть. Вся поверхность двери была покрыта затейливым орнаментом в мавританском стиле, и среди причудливых переплетений и завитков на довольно значительном расстоянии друг от друга виднелись отверстия тринадцати замочных скважин. Над дверью скалил зубы желтый череп, искусно вырезанный из кости, а под ним красовалась надпись на нескольких языках.

Тич некоторое время молча разглядывал все это, затем обернулся к испанскому офицеру:

— Что это значит, шелудивый пес? Один ключ для всех замков?

Он посчитал пальцем отверстия замочных скважин и сердито спросил:

— Где остальные двенадцать ключей, ты, хитрая свинья?

— Имеется только один ключ, капитан, — с достоинством ответил испанец. — И выбор зависит от вас — воспользоваться им или нет!

Гиббонс поднес фонарь к надписи над дверью, пытаясь прочесть ее, но для его скудных познаний в грамоте эта мудреная задача была явно не под силу. Израэль Хендс, выйдя вперед, отыскал английский вариант надписи и, запинаясь, прочел по слогам:

«Грабители и бандиты, вы стоите перед вратами, за которыми скрывается ваша гибель. Устремите свой взор на тринадцать замочных скважин. Одна из них открывает дорогу к сокровищам. Остальные — к неизбежной и ужасной смерти. Попытайтесь — и Господь да сжалится над вами!».

Губы Тича медленно растянулись в недоброй усмешке. Он протянул ключ испанскому офицеру:

— Ну, мне все это не грозит! Ты откроешь дверь!

Испанец был бледен, но спокоен.

— В таком случае, капитан, мы все погибнем. Каждому из нашей команды известно, что двенадцать замочных скважин приводят в действие спуск запала, а сразу за этой дверью находится камера, наполненная первоклассным порохом тончайшего помола. Секрет дверного замка был известен одному нашему капитану, сеньор…

Улыбка погасла на губах у Тича. Ему приходилось слышать о беспорядках на борту этих испанских кораблей с сокровищами, чьи команды, истощенные плохим питанием и жестоким обращением, частенько восставали, чтобы обрести одновременно и свободу, и богатство. Это предохранительное устройство, вероятно, и было ответом Филиппа Анжуйского54 как мятежникам, так и пиратам. Построив огромный флот для перевозки сокровищ из многочисленных колоний своей необъятной империи, он позаботился о том, чтобы каждый галеон был подобен пистолету со взведенным курком, заряженному чрезмерным количеством пороха и готовому взорваться в пыль при малейшем неверном прикосновении к спуску.

Теперь Тичу стало понятным, почему капитан галеона предпочел умереть, наложив на себя руки. Секрет подлинной замочной скважины был известен только ему, и смерть от пули из собственного пистолета была просто милостью по сравнению с теми пытками, которые ему пришлось бы претерпеть, и с тем позором, которым он покрыл бы себя, если бы в конце концов не выдержал пыток и выдал секрет.

— Проклятье… — хрипло выругался Тич сквозь зубы, и хотя голос его был не громче обычного шепота, он явственно прозвучал во внезапно наступившем угрюмом молчании…

В своей пышной до абсурда каюте, на роскошной кровати среди надушенных подушек и тончайших простыней, источавших ароматы садов Кастилии, лежал капитан испанского галеона. Он был несомненно мертв. Взглянув на него, Анна невольно подумала, что он выглядит слишком молодо и обладает поразительно грубыми чертами лица для испанского аристократа, настолько знатного и влиятельного, чтобы командовать кораблем с сокровищами.

Анна устало протерла глаза. В течение долгих часов она и Лори — самые грамотные среди разношерстной пиратской братии — внимательно просматривали всю корабельную документацию, все тяжелые, переплетенные в тисненую кожу судовые журналы галеона, тщетно ища ключ к сокровищнице. То, что записи в них велись на витиеватом и вычурном испанском языке, отнюдь не помогало им в их нелегкой кропотливой работе.

Израэль Хендс с тщательной предосторожностью исследовал все тринадцать отверстий, но не был в состоянии отыскать хотя бы малейший — истинный или воображаемый — намек на то, какое из них было настоящей замочной скважиной.

Гиббонс накачивал в отверстия морскую воду, чтобы исследовать их и подмочить пороховой заряд, но это, очевидно, также было предусмотрено, поскольку вода вытекала обратно совершенно чистой, без единого серовато-коричневого зернышка пороха, которое могло бы свидетельствовать о том, что вода достигла своей цели.

Секрет оставался навечно погребенным в пробитом черепе испанского капитана, уставившегося остекленевшим взором в вычурный балдахин над своею кроватью…

Анна отвела глаза от очередного документа и устало обвела взглядом роскошную каюту. По обилию драпировок, золоченых резных украшений, хрустальных флаконов с помадами, притираниями и ароматическими эссенциями ее можно было бы принять за будуар избалованной и капризной куртизанки, если бы не коллекция великолепных шпаг на одной из стен, с длинной рапирой, красовавшейся на самом почетном месте. Теперь оружие для владельца этой коллекции было бесполезным, но победа, тем не менее, оставалась за ним. Тич сдался. Он сидел тут же, в кресле, молча обхватив голову руками, в угрюмой неподвижности. Он не привык к поражениям, и тяжело переживал неудачу.

Анна услышала шорох в соседней каюте и вспомнила, что там была заперта мать покойного капитана, которая вот уже несколько часов находилась без пищи и воды, без ухода и помощи. Движимая чувством естественного сострадания, Анна взяла со стола блюдо с едой и графин вина и отнесла все это к старухе.

Старая дуэнья сидела почти в такой же позе, как и Тич в каюте рядом, сгорбившись над столом и обхватив ладонями лицо, закрытое густой вуалью. На столе перед ней лежали серебряные четки. Пираты, убедившись в том, что она в самом деле старая, седая, некрасивая, да еще вдобавок страдает мучительным, рвущим грудь кашлем, оставили ее в покое. Когда дверь отворилась, она продолжала сидеть, не поднимая глаз и тихонько всхлипывая.

— Я принесла вам еду, — участливо произнесла Анна. При звуках нежного девичьего голоса всхлипывания мгновенно прекратились, но голова старой дуэньи еще ниже склонилась над четками.

— Грасиас… — прошептала испанка через некоторое время. Похоже было, что она немного знает английский язык, хотя, по-видимому, не расположена разговаривать на нем.

— Могу ли я чем-нибудь помочь вам? — спросила Анна. В ответ старуха снова принялась всхлипывать. Анна в порыве жалости взяла ее за руку, пытаясь лаской ободрить и утешить ее. Рука старухи была вялой и влажной, с длинными пальцами и гладкой кожей. Впрочем, не совсем гладкой…

Анна резко отшатнулась.

— Капитан Тич! — окликнула она. Ее звонкий юный голос дрожал от напряжения. — Зайдите, пожалуйста, сюда! Кажется, я нашла ваш ключ…

Из большой каюты донеслось проклятье, и через мгновение в дверях появился Черная Борода. Он увидел перевернутый стул, разбитый графин с вином и обнаженный испанский кинжал на толстом ворсистом ковре. Анна острием своей шпаги прижала старуху к переборке. Траурная вуаль была сорвана, и ничем не прикрытые черные глаза кастильского гранда яростно сверкали в бешеной злобе.

— Вот капитан галеона, — сказала Анна, прерывисто дыша и отходя в сторону.

Груз корабля с сокровищами, как оказалось, состоял из серебряных слитков. Ценность их была неимоверной, но объем и вес явились причиной того, что процесс перегрузки их на «Ройял Джеймс» оказался чрезвычайно трудоемким и длительным. Несмотря на лихорадочную деятельность Тича и его призовой команды, последняя связка слитков была перенесена на борт шлюпа лишь к полудню следующего дня.

Анна крепко спала в своей каюте, утомленная пережитыми приключениями. Тич спустился вниз и потряс ее за плечо.

— Как ты узнала? — отрывисто спросил он. — Как ты узнала, что это не женщина?

Анна улыбнулась и протянула ему свою маленькую тонкую ладонь:

— Мне кажется, я единственная женщина на свете, у которой между большим и указательным пальцами имеется мозоль от эфеса шпаги!

— Ну, разрази меня гром! — изумленно воскликнул Тич, и бородатая физиономия его медленно расплылась в широкой улыбке. — Ах ты, маленький чертенок! Клянусь дыханием Сатаны, у тебя есть голова на плечах!

Несмотря на улыбку, взгляд его оставался напряженным и жестким. Анна отнесла это за счет усталости, хотя до сих пор ей еще никогда не приходилось видеть его усталым. Выйдя на палубу, она ощутила на борту шлюпа атмосферу тревоги и беспокойства. Израэль Хендс ответил на ее оживленное приветствие резко, почти грубо. Обычно захват такой богатой добычи отмечался грандиозной триумфальной попойкой, но, хотя палубная команда и марсовые матросы были уже достаточно пьяны, пиратские вожаке и старейшины настороженно бродили среди буканьеров, словно приглядываясь и прислушиваясь к чему-то. Спустя некоторое время даже Анна почувствовала неповоротливость шлюпа и заметила, как тяжело он взбирается на волну. В своей жадности Тич перегрузил шлюп слитками до предела, граничащего с потерей плавучести.

Хендс настаивал на том, чтобы утопить часть слитков, разгрузив корабль. Команда была против, и Тич замкнулся в нерешительности, в которой алчность боролась с присущим ему чувством осторожности.

Шлюп кое-как продержался на плаву в течение этого дня и последовавшей ночи. Наутро даже самым упрямым стало ясно, что дальше так продолжаться не может. Малейшего ветерка было бы достаточно, чтобы перевернуть судно вверх килем. Хендс и те из команды, кто его поддерживал, убедили Тича в том, что если он не хочет выбросить в море часть добычи, то должен по крайней мере пожертвовать своими пушками. Тич с большой неохотой согласился. Все орудия, запасные якорные цепи, пирамиды ядер и множество палубных надстроек — все полетело за борт. Но не успела последняя пушка с тяжелым всплеском скрыться в зеленоватых волнах океана, как Тич уже пожалел о содеянном и с горечью принялся сетовать на тех, кто толкнул его на этот непоправимый шаг. «Ройял Джеймс» из хорошо вооруженного боевого корабля превратился в беспомощную лоханку, зависящую от произвола любого встречного, тяжелую в управлении и едва плетущуюся по волнам, словно обожравшийся боров, торопящийся поскорее убраться в свой хлев.

По мере того как проходили дни, вся команда стала разделять беспокойство капитана, постоянно пребывая в состоянии тревожной настороженности. Никогда еще реи на мачтах не были усеяны таким количеством добровольных впередсмотрящих. Грубые шутки и веселье были забыты, и жизнь на корабле замерла, словно все ощущали нависшее над ними проклятье. «Ройял Джеймс»с пустыми орудийными портами и с переполненными трюмами, как тать в ночи, украдкой пробирался к Тортуге, ожидая за каждой волной увидеть роковую западню.

В один из дней Тич, потный и грязный, появился из грузового трюма, где он инспектировал перераспределение драгоценных слитков, сместившихся от тяжелых качков шлюпа. Он был угрюм и раздражителен. Анна попыталась развеселить его, спросив мимоходом, во сколько примерно он оценивает свою добычу. В ответ Тич ударил девушку по лицу.

— А тебе какое дело? — прорычал он. — Достаточно того, что ты получишь свою долю!

В эту ночь Анна не сомкнула глаз и проплакала до утра. Ей почему-то вспомнился лейтенант Мэйнард, и горячее, непреодолимое желание снова увидеть его овладело всем ее существом…

Глава 4

Капитан Флай был маленьким тщедушным человечком, отчаянным головорезом и известным сквернословом, о котором молва утверждала, будто на его совести лежит больше убийств, чем у любого буканьера в Испанском Мэйне55.

Он сидел за грязным столом у одного из многочисленных припортовых кабачков на Тортуге и обмахивался, словно веером, обрывком пальмового листа. У его локтя стояла фляга с голландским джином и кувшин с соком недозрелого кокосового ореха, о которых он совсем забыл, поскольку следил за тем, как шлюп Червой Бороды лавирует при входе в узкую и переполненную якорную стоянку в бухте Кайона Бэй.

Для того, чтобы войти в тщательно охраняемую пиратскую твердыню, Тичу пришлось вывесить на мачте свои опознавательные знаки, что он сделал с большой неохотой, ибо отлично сознавал, какой интерес возбудит он своим прибытием. Капитан Флай был только одним из многочисленных буканьеров, наблюдавших за входом в гавань своего знаменитого коллеги по разбою. Состояние корабля Тича интриговало их и давало пищу для различных домыслов и предположений, поскольку шлюп сидел в воде очень низко, зияя пустыми орудийными люками, со снесенными за борт большинством палубных надстроек. Из всего этого можно было бы сделать заключение, что корабль прошел через отчаянные передряги, ураганные штормы и бури. Но проницательный глаз Флая подметил в этом куда более любопытную деталь. Капитан Тич, прославившийся на весь Карибский архипелаг отчаянной храбростью, был не менее известен своею предусмотрительностью и точным расчетом. Он никогда не пожертвовал бы орудиями, если бы его корабль не был перегружен до предела чем-то более ценным, чем пушки. И тут уже не могло быть двух мнений относительно того, чем именно нагрузил Чернобородый трюмы своего шлюпа…

— Потрафило косматому дьяволу, — проворчал Флай, подводя вслух итого своих наблюдений. — Не иначе, как набил себе брюхо сокровищами с испанского галеона. Ну-ка, Джессон, собирай ребят! Наклевывается небольшая работенка…

Хорошо смазанная якорная цепь «Ройял Джеймса»с грохотом пошла в воду. Капитан Тич стоял на палубе и неспокойно хмурился, пристальным взглядом обшаривая скопление мачт стоявших в гавани судов и одновременно наблюдая за тем, как огромные полотнища парусов с выступившими на них пятнами морской соли одно за другим свертываются над его головой. Оживленные голоса матросов на реях доносились сверху, перекликаясь с пронзительными криками чаек, гнездившихся на обрывистых скалистых берегах бухты.

«Мщение королевы Анны» уже давно должен был находиться здесь, ожидая прибытия своего капитана, но Тич, сколько ни вглядывался, не мог обнаружить даже намека на его присутствие. Зато он сразу распознал корабли двух своих злейших врагов — шестидесятипушечную бригантину «Сольдадо» капитана Шиверса и меньшее по размерам, но не менее опасное «Ночное Облачко» капитана Неда Флая.

— Взгляни-ка, барышня, — хмуро сказал Тич, обращаясь к Анне. — Запомни эти две лоханки — бригантину и шхуну. Хорошенько запомни, ради своего собственного благополучия! Ибо их ни в коем случае нельзя причислить ни к твоим, ни к моим доброжелателям. Сдыхая я от жажды, и ни один из них не задаст себе труда даже плюнуть в мою пустую кружку! Запомни их, как самых опасных разбойников!

Анна весело рассмеялась тому, что не кто иной, как Черная Борода обозвал других опасными разбойниками. Долгие недели на море покрыли кожу девушки коричневым загаром и придали ее телу твердую упругость спелого яблока. Она давно перестала замечать тяжесть шпаги у бедра. Шпага теперь стала для нее такой же привычной, как некогда была громоздкая юбка, и без нее она считала бы свой костюм неполным.

— Вам очень жалко тех пушек, которые вы бросили в море?

Тич выпучил на девушку глаза, раздраженный тем, что она угадала его сокровенные мысли.

— У-гу, — сердито проворчал он.

Это было большой ошибкой — до такой степени разоружить корабль, направляясь в наиболее опасный из всех разбойничьих портов в мире. Тич полагался на то, что встретит на Тортуге «Мщение», который мог бы взять тяжело нагруженный сокровищами шлюп под защиту своих орудий. Алчность заставила его пойти на рискованный шаг, и теперь, убедившись в своем просчете, он готов был обвинить в нем кого угодно, но только не себя. Он не был суеверен, но сейчас даже присутствие Анны раздражало его, поскольку, как утверждает матросская молва, женщина на борту приносит несчастье. Поэтому, если Тич и упрекал себя в чем-либо, то только в том, что позволил себе поступить вопреки общепринятому предрассудку.

Команда его состояла из отборных головорезов, но это отнюдь не означало, что они послушно подчинялись всем требованиям дисциплины. Как только якорь касался дна, ничто не могло заставить их оставаться на борту, даже если речь шла об охране сокровищ. Каждый считал, что эта задача может быть возложена на товарища. Все таверны и злачные места Тортуги неудержимо манили их на берег. Вздумай Тич запретить им это, они все равно нашли бы способ улизнуть с корабля, подрывая тем самым авторитет своего капитана и заставляя его терять лицо перед такими же, как и он, пиратскими вожаками. Тич перебрал в уме всех, на кого бы мог положиться, и обнаружил, что их отчаянно мало. Израэль Хендс, доктор Блайт, да еще, пожалуй, Гиббонс были достаточно рассудительными, чтобы понимать, что сокровища не следует оставлять без присмотра. Останется также молодой Том Гринсид, ибо он неизменно пребывал в состоянии молчаливого и безграничного очарования Черной Бородой. Осторожный Французик Танти тоже может предпочесть остаться на борту, хотя в драке от него и мало толку…

— Шестеро мужчин, считая меня, чтобы держать вахту в гавани, битком набитой ворами! — в сердцах произнес Тич.

Анна стянула с головы шелковый шарф и, встряхнув волосами, заставила их заструиться и засверкать под горячими лучами утреннего солнца. Она понимала причину тревоги своего капитана и, хоть и ощущала некоторую неловкость, однако старалась не показывать этого.

— А меня вы не принимаете в расчет? — спросила она. — Ведь я тоже могу оказаться полезной, не так ли?

Тич ответил коротким смешком. Право же, она представляла собой чертовски приятное зрелище, эта девчонка, — да и к чему было обращаться с ней сурово? Бросить ее за борт — что ж, он не остановился бы и перед этим, если бы обстоятельства вынудили его пойти на такую крайность. Но теперь?.. Чем это могло бы помочь им теперь?

— Клянусь Сатаной, в тебя вселился сам веселый Роджер56, — сказал Тич, скаля в улыбке крупные желтые зубы. — Браво, мой верный и храбрый помощник: ты можешь рассмешить даже висельника перед казнью! Подай-ка мне вон ту флягу с ромом, — мне нужно промочить глотку…

После полудня, как Тич и предполагал, шлюп был покинут всеми, кроме него самого, Анны и тех пятерых, на кого он и рассчитывал. Все остальные отправились на берег, «чтобы, — как сердито писал в тот день Чернобородый в своем корабельном журнале, — поскорее опустошить свои кошельки и души в грязных вертепах и притонах разврата». Мало кто из них сумел удержать язык за зубами, когда ром начал оказывать свое предательское действие, и вскоре то тут, то там стали раздаваться хвастливые намеки относительно королевского приза в слитках серебра, который Черная Борода захватил у испанцев. Слух об этом быстро распространился по всему побережью Кайона-Бэй, и несколько пиратских подзорных труб принялись недвусмысленно обшаривать обезлюдевший маленький шлюп.

Тич понимал, что единственным шансом на спасение для него оставалась попытка улизнуть из гавани именно в тот момент, когда от него этого меньше всего ожидали. Лучшим временем для такого бегства было начало отлива сразу после наступления сумерек, т. е. самое неподходящее время для навигации в быстро мелеющих узких фарватерах Кайонской бухты. Тич долго не колебался, принимая свое решение, хотя оно и означало бросить на произвол судьбы большинство из людей своей команды. Это обстоятельство ни в коей мере не тревожило Тича, поскольку ради спасения сокровищ он готов был пойти и не на такие жертвы. Поэтому, как только закат солнца на Тортуге воспламенил пурпуром и багрянцем безоблачный горизонт над океаном, и очертания многочисленных судов в гавани начали расплываться в смутные силуэты, усеянные огоньками фонарей, Тич вместе с Гиббонсом взялись за перекладины кабестана, именуемого «разрывателем сердец», и, напрягая все силы, осторожно, звено за звеном, подняли из воды тяжелую якорную цепь. Израэль Хендс стоял у штурвала, выполняя головоломный трюк, заключавшийся в том, чтобы отыскать дорогу в открытое море среди полузатопленных песчаных мелей. Лори расположился на носу с шестом в руке для промерки глубин, а Анна с молодым Гринсидом, словно призрачные крабы, карабкались на реи, распуская зарифленные топсели. Еще прежде, в холодной штормовой Атлантике, Анне приходилось порой взбираться на брам-рею57 грот-мачты, и даже оттуда пугающая высота заставляла цепенеть от ужаса все ее члены. Теперь же, глядя вниз сквозь бархатную черноту ночи, она видела палубу, которая казалась ей не шире лезвия ножа, а фигуры Тича и Гиббонса, копошившиеся у блоков кабестана, едва ли можно было принять за человеческие существа. И тем не менее, она не ощущала никакого страха. Сколько раз в течение многих недель у нее тревожно замирало сердце, когда она наблюдала, как матросы беззаботно ступали среди шатких переплетений канатов и натянутых полотнищ там, наверху, высоко над палубой, даже в суровую непогоду, когда мачты шлюпа раскачивались, словно удочка в руках рыболова, вычерчивая исками рей замысловатые узоры по всему небу. Сейчас же они казались ей устойчивыми, как скала. Забираться на самую высокую мачту оказалось нисколько не страшнее, чем карабкаться на дерево. Анна дергала тугие узлы слишком нежными, не приспособленными для такой работы пальцами, и когда гигантское полотнище вдруг с шумом разворачивалось под ней, напрягаясь под ветром подобно белой обрывистой стене, — внезапный, всепоглощающий восторг, от которого замирало сердце, бурным потоком захлестывал все ее существо. Она спустилась на палубу разгоряченная, с пылающими щеками и высоко вздымающейся грудью, сияя от радости и от сознания отлично выполненного трудного дела. Тич протянул руки и поймал ее в объятия, когда Анна спрыгнула с последней выбленки ванта.

— Ну что, моя маленькая искорка! — проговорил он ей в ухо, шумно дыша после тяжелой работы у кабестана. — Не говорил ли я, что сделаю из тебя отличного матроса?

Он притянул девушку к себе и звучно расцеловал ее в обе щеки. Его удивляло, что он до сих пор не охладел к ней. Другие его увлечения не выдерживали такого длительного срока.

Шлюп под аккомпанемент тихого шипения воды под килем медленно скользил по спокойной поверхности бухты сквозь теплую темноту. Ни один крик, ни одно движение не донеслось с других судов; казалось, все свидетельствовало о том, что замысел Тича удался как нельзя лучше…

Тич не знал, что капитан Флай уже намного опередил его. Сообразив, что Тич не из тех, кто будет безучастно сидеть в порту, дрожа от страха и ожидая, пока его ограбят, капитан Флай снарядил небольшой быстроходный баркас и вывел его на траверз мыса Кайона Пойнт. В спокойных водах Тортуги такой баркас легко мог соперничать в скорости со шлюпом, лишенным необходимого числа команды. Когда в быстро надвигающихся сумерках капитан Флай увидел, как корабль Тича с полураспущенными парусами огибает мыс, он удовлетворенно кивнул.

— Так, так, — мягким кошачьим тенорком промурлыкал он про себя. — Иди, иди, лохматая черная обезьяна! Торопись поскорее зарыть свое проклятое сокровище! Нед Флай выроет его за тебя, как только ты отвернешь от него свой грязный жирный зад!

На следующее утро Анна проснулась, разбуженная пронзительными голосами птиц, отдаленным лающим кашлем красношерстных обезьян-ревунов и резкими металлическими криками попугаев. Зеленые ветви деревьев заглядывали в квадратные решетчатые окна маленькой каютки, однако мерное покачивание шлюпа свидетельствовало о том, что он все еще продолжает плыть. Анна быстро вскочила с постели и оделась.

На палубе она увидела Тича, который сам стоял у штурвала, осторожно нащупывая дорогу в извилистом проливчике, настолько узком, что временами, казалось, он совсем смыкался перед форштевнем шлюпа, нависая над его бортами ослепительно-яркой зеленью тропических зарослей, населенных разнообразной живностью.

— Где мы? — широко раскрыв от удивления глаза, спросила Анна.

— Эспаньола58, — коротко хохотнул Тич, довольный впечатлением, которое произвел на Анну необычный пейзаж. — Держим курс на Отравленный Ручей. Это испанская территория, и никто не рискнет явиться сюда. Разве только сумасшедший… или такой отчаянный парень, как я!

Сегодня он был явно доволен собой, и к нему снова вернулась его былая самоуверенность.

— Через полминуты вода станет такой синей, как твои бриджи. Это Кайманье Озеро — ядовитое болото, до краев наполненное отравленной водой. Пить ее нельзя, а вот кайманы преспокойно живут в ней и не дохнут! Ты когда-нибудь видела каймана?

— Каймана? Я даже не знаю, что это такое!

— Это такие крокодилы с квадратной башкой. Здоровенные и свирепые, как дьявол! Некоторые из них достигают футов двадцати в длину. Они выводятся на песчаных отмелях в центре озера, и как раз там я и собираюсь закопать все свое богатство!

Тич провел шлюп вверх по проливу так далеко, как это позволяло мелководье, и бросил якорь только тогда, когда дно судна начало цепляться за грунт. Он пристально и внимательно всматривался в дрожащее знойное марево впереди.

— Дальше мы пойдем на шлюпках, — сказал он.

Лори, моргая опухшими со сна глазами, решил вмешаться в разговор:

— Мне кажется, капитан, что любой из ящиков со слитками продавит дно шлюпки, как яичную скорлупу!

Поскольку Тич не удосужил его ответом и только бросил на него угрюмый взгляд, подчеркнув свое пренебрежение презрительным плевком на разделяющую их палубу, Лори поспешил добавить:

— Но, разумеется, вам это лучше знать, капитан, сэр!

— Вот именно, доктор Блайт! Занимайтесь-ка лучше отпиливанием своих культяпок!

Вид Лори — и довольно надменный тон его охрипшего от постоянного пьянства голоса — начинал действовать на Тича раздражающе, как красная тряпка на быка. Этот молодой щелкопер был хорошим врачом, но долго ли он сможет оставаться таковым, продолжая предаваться неумеренному пьянству? Сам Тич и его головорезы могли допиваться до бесчувствия, но на следующий день просыпались, чувствуя лишь легкое недомогание. И уж, конечно, ни один из них никогда не терзался раскаянием в угрызениями совести. А Лори Блайт, казалось, неизменно пребывал в состояния постоянного и унылого самобичевания. Никто никогда не слышал, например, чтобы он затянул песню за выпивкой. Чем больше он пил, тем молчаливее и угрюмее становился, а его манеры делались все более высокомерными. Однако к Тичу он относился всегда с усердным подобострастием, что удивляло и раздражало пиратского вожака, воспитанного в принципах своеобразной демократии, царившей на пиратских судах.

— Эй, Израэль! — окликнул он своего лейтенанта. — Нам придется вытащить все эти ящики на палубу и расколотить их. Сможешь придумать подходящую снасть?

Задача была довольно сложной и трудоемкой уже потому, что каждый ящик сам по себе являлся прочным стальным сейфом. А потом надо было еще ухитриться осторожно спустить с борта в шлюпку тяжелые блестящие слитки серебра при помощи хитроумной петли, придуманной Хендсом.

Когда наконец первый груз был готов, Тич обвел взглядом своих вспотевших помощников.

— Кому-то надо остаться здесь и караулить шлюп, — проговорил он, словно размышляя вслух.

— Может быть, оставим девчонку? — предложил Хендс. Этот выбор казался наиболее целесообразным, поскольку Анна меньше остальных годилась для тяжелой физической работы по перетаскиванию и закапыванию слитков.