Да, это космос. Последний предел, как его еще называют.
      (Хотя, если разобраться, последних пределов не бывает, ведь если есть последний предел, значит, должен быть и предпоследний, а кроме того, за пределом тоже должно что-то быть, но там ничего нет, в общем… ладно, мы окончательно запутались…)
      А на заднике звездного марева жирной, растекшейся кляксой пристроилась туманность. Лишь исполинская алая звезда, подобная безумному глазу какого-нибудь бога, портит ее черноту.
      Но вдруг это сияющее око словно закрывается, и мы видим, что роль века здесь исполняет огромный плавник. То Великий А'Туин, звездная черепаха, плывет сквозь космическое пространство.
      На спине его – четыре гигантских слона. А на слоновьих плечах, окантованный Краепадом, нежась под лучиками крохотного, закладывающего орбиту за орбитой солнышка, величаво оборачиваясь вокруг оледенелых скал своего Пупземелья, расположился Плоский мир – мир сам по себе и отражение всех прочих миров.
      Почти нереальный по своей сути…
 
      Реальность, кстати, основана отнюдь не на цифровом принципе. Ее нельзя включить, ее нельзя выключить. Это, скорее, аналоговая величина. Другими словами, реальность – это такое же качество, как и, к примеру, вес. Люди обычно обладают разным весом. То же происходит и с реальностью. Одни люди более реальны, другие – менее. Ученые подсчитали, что в среднем на планете живет не более пяти сотен реальных людей, которые хаотично двигаются и время от времени неожиданно сталкиваются друг с другом.
      Плоский мир нереален ровно настолько, насколько это возможно, чтобы все же существовать в этой вселенной.
      И он достаточно реален, чтобы угодить в очень и очень реальные неприятности.
      Примерно в тридцати милях от Анк-Морпорка, там, где Круглое море встречается с Краевым океаном, расположился небольшой клочок земли – нещадно бичуемый прибоем, обдуваемый всеми ветрами, облепленный водорослями и занесенный песком.
      Однообразие песчаных дюн нарушал лишь странный холм – хоть и невеликий размерами, он был виден на много миль окрест. Этот холм торчал подобно перевернутой шлюпке или выкинутому на берег, крайне невезучему киту, заросшему позднее вездесущими колючками. Осадки старались здесь не выпадать, а ветер, беспредельничающий в дюнах, облетал холм стороной, окружая его вершину сплошной стеной тишины. Тишина была настолько глубокой, что аж в ушах звенело.
      На протяжении сотен лет здесь ничего не менялось. Лишь песчаные дюны бродили туда-обратно.
      Так было до сего дня…
      А еще на плешивой загогулине взморья была возведена утлая хибарка из плавника – впрочем, применив к этой хибарке термин «возведена», можно незаслуженно бросить тень на многие поколения зодчих, искусных строителей утлых хибарок. Куча плавника, выброшенного на берег морем, и то больше напоминает человеческое жилье.
      И вот в этой самой хибарке только что умер человек.
      – Ой! – сказал он.
      Потом открыл глаза и окинул взглядом внутреннее убранство хижины. Он уже успел забыть, как выглядит его комнатушка, – последние десять лет все окружающие его предметы смотрелись очень мутно и неубедительно.
      Резким движением он спустил на пол если не сами ноги, то, по крайней мере, воспоминания об оных, поднялся с ложа из морского вереска и вышел за дверь. Стояло прозрачно-жемчужное утро. Не без изумления человек обнаружил на себе призрачный контур своей парадной мантии. Местами она была замызгана, местами протерта до дыр, однако в материи все еще узнавался изначальный темно-красный плюш с золотой тесьмой. «Надо же, человек умер, а мантия осталась… Либо же наша одежда отходит в мир иной вместе с нами, – решил он, – либо ты, повинуясь привычке, умственно одеваешься…»
      Повинуясь все той же привычке, он подошел к груде плавника, громоздящейся возле хижины. Попытался было поднять пару поленьев, но тщетно – дрова просачивались сквозь руки…
      Проклятье!
      Именно в этот момент он заметил неподвижную фигуру, стоящую у кромки воды и созерцающую морские дали. Фигура опиралась на косу. Ветер полоскал черные складки одеяний.
      Приволакивая одну ногу и припадая на другую, человек двинулся к фигуре. Затем, вспомнив вдруг о своей смерти, он выпрямился и зашагал твердой, уверенной поступью. Так не шагал он уже несколько десятилетий – поразительно, как легко уходят и возвращаются к нам подобные навыки.
      Однако не успел он преодолеть и половины расстояния, как фигура вдруг изрекла:
      – ДЕККАН РИБОБ…
      – Он самый.
      – ПОСЛЕДНИЙ ПРИВРАТНИК…
      – Вроде того. Смерть призадумался.
      – ТЫ ЛИБО ПРИВРАТНИК, ЛИБО НЕТ.
      Декан почесал нос. «Хоть это осталось, – удовлетворенно подумал он. – Впрочем, неудивительно, еще бы и к себе было не притронуться. Иначе бы я сразу на кусочки распался».
      – Если по правилам, так Привратника должна посвящать в сан верховная жрица, – сказал он. – А верховную жрицу, почитай, уже больше тыщи лет как не видели. Я-то просто перенял все от старика Тенто – он здесь до меня жил. Вот он, значит, как-то раз и говорит мне: «Деккан, я, похоже, помираю, так теперь все на тебя ляжет. А то если никого, кто помнит, не останется, все ведь сызнова начнется. А ты сам понимаешь, что это значит». Да, так все и случилось, а я и не против. Но только вряд ли это назовешь настоящим посвящением.
      Он поднял взгляд на песчаный холм.
      – Только и оставались, кто помнил Голывуд, – он да я, – промолвил Деккан. – А потом я один… Ну а теперь…
      Рука его взлетела ко рту.
      – Ой-йой… – пролепетал он.
      – ВОТ ИМЕННО, – отозвался Смерть.
      Будет ошибочно утверждать, что в этот миг на лице Деккана Рибоба отразилось смятение, поскольку настоящее его лицо находилось в десятке ярдов и несло на себе застывшую усмешку – словно до покойного дошел наконец смысл шутки. Но дух Деккана явно обеспокоился.
      – Видишь какое дело, – поспешно заговорил он, – здесь же никого не бывает, разве что рыбаки из ближнего залива, так они рыбу оставят, и только их и видели, боятся потому что, суеверные они, а ученика я так и не нашел, ведь нельзя было отлучаться, огонь надо поддерживать, а потом песнопения…
      – ДА.
      – …Страшная это ответственность, когда все самому приходится делать…
      – ДА.
      – …Но тебя я, конечно, не упрекаю, нет, нет, не подумай…
      – КОНЕЧНО.
      – …То есть я надеялся, что корабль потонет и кого-нибудь на берег выбросит, или какой охотник за сокровищами сюда заявится, вот я и объяснил бы ему все, как старый Тенто объяснил все мне, обучил бы песнопениям – в общем, разобрался бы как-нибудь, но вдруг раз, и умер, а теперь…
      – ДА?
      – Теперь, наверное, уже ничего не изменишь…
      – НЕ ИЗМЕНИШЬ.
      – Я так и думал, – уныло протянул Деккан. Некоторое время он глядел на разбивающиеся о берег волны.
      – Много тысяч лет назад тут был большой город, – наконец сказал он. – На месте моря, значит. До сих пор, стоит разгуляться буре, слышно, как под водой в старом храме звонят колокола.
      – ЗНАЮ.
      – В ветреные ночи я тут, бывало, сидел, слушал… Все представлял, как там мертвецы в колокола звонят.
      – НУ, НАМ ПОРА.
      – Старый Тенто говаривал, что-то есть там, под холмом, такое – большую силу над людьми имеет, разные странности заставляет делать, – сказал Деккан, нехотя следуя за удаляющейся фигурой. – За собой я никаких странностей не замечал.
      – А ЭТИ ТВОИ ПЕСНОПЕНИЯ?
      Смерть прищелкнул пальцами. Конь, бросив щипать скудную траву на песчаной дюне, рысцой подбежал к хозяину. Деккан с удивлением посмотрел на следы от копыт, остающиеся на песке. Он-то ожидал увидеть искры или хотя бы оплавленные камни.
      – Э-э… – нерешительно протянул он. – Слушай, э-э-э… может, объяснишь, а что теперь со мной будет?
      Смерть объяснил.
      – Так я и думал, – мрачно отозвался Деккан. Огонь, горевший всю ночь на макушке невысокого холма, взметнул облако пепла и померк.
      Остались лишь несколько раскаленных углей. Вскоре погаснут и они.
      Погасли.
 
      За целый день ничего не произошло. Затем в мелкой выемке на краю угрюмого холма сдвинулась с места пара песчинок. Образовалась крохотная дырочка.
      На поверхность вылезло нечто. Нечто невидимое. Нечто восторженное, самопоглощенное и замечательное. Неосязаемое, как мысль. Собственно, это и была мысль. Своевольная мысль.
      Она была стара, но возраст ее не мерился календарем, известным человечеству. Сейчас у нее были лишь память и настоятельная потребность. Она помнила иные времена, иные миры. И ей нужны были люди.
      Она поднялась на фоне звезд, очертания ее начали меняться, завиваясь дымком.
      На горизонте виднелись огни.
      И эти огни ей понравились.
      Несколько мгновений она приглядывалась к ним, а потом невидимой стрелой протянулась к городу и рванулась вдаль.
      Действовать ей тоже понравилось.
 
      Прошло несколько недель.
      Говорят, все дороги ведут в Анк-Морпорк, в самый большой город Плоского мира.
      Во всяком случае, говорят, будто так говорят.
      Но это изречение ошибочно. На самом деле все дороги ведут прочьот Анк-Морпорка – просто некоторые ходят по этим дорогам не в ту сторону.
      Поэты давно отказались от попыток воспеть этот город. Сейчас самые хитрые из них пытаются лишь подыскать ему оправдания. Ну да, говорят они, может, он и смердит, может, он перенаселен, может, Анк-Морпорк и впрямь похож на преисподнюю, где погасили адское пламя и на целый год разместили стадо страдающих поносом коров, зато нельзя не отметить, что город этот просто кишит неугомонной, бурной, стремительной жизнью.
      Все это самая что ни на есть правда, пусть даже и сказанная поэтами. Хотя менее поэтичные люди не согласны с ними. Матрацы тоже могут кишеть жизнью, говорят они, только им почему-то оды не посвящают. Горожане искренне ненавидят этот город, и если им приходится уехать по делам, на поиски приключений или, что гораздо чаще случается, до истечения срока ссылки, они с нетерпением ждут возможности вернуться в Анк-Морпорк, чтобы снова насладиться этой ненавистью. На задние стекла своих машин они наклеивают плакатик: «Анк-Морпорк: Ненавидь или Вали». А еще свой родной город горожане называют Большой Койхрен – в честь знаменитого фрукта .
      Время от времени очередной правитель Анк-Морпорка возводит вокруг города стену, якобы для защиты от недругов. На самом деле Анк-Морпорку враги не страшны. Наоборот, он встречает их с радостью – в особенности если у завоевателей есть деньги, которые можно потратить .
      Город видел потопы, пожары, нашествия кочевых орд, множество революций и драконов – и все это Анк-Морпорк пережил. Порой, надо знать, по чистой случайности, но – пережил. Неунывающий, неисправимо продажный дух этого города справлялся с любыми неприятностями. Так было до сего дня…
 
      Бддыщщ.
      Взрывом выбило стекла, сорвало дверь, почти напрочь снесло дымовую трубу.
      Такое на Улице Алхимиков не в диковину. К взрывам здесь относятся снисходительно. По крайней мере, взрывы – штука понятная, да и длятся недолго. Уж лучше взрывы, чем запахи, которые наползают исподтишка.
      Взрывы, можно сказать, – явления природы. Или того, что от нее остается.
      А этот взрыв был хорош даже по строгим меркам местных знатоков. В его черных клубах, в самой глубине, светилась багровая сердцевина, что случается нечасто. Обломки кирпичной кладки оплавились сильнее обычного. В общем, взрыв удался.
      Бддыщщ.
      Когда после взрыва прошла минута-другая, из дыры с рваными краями, зияющей на месте прежней двери, шатаясь, появилось некое существо – без волос, в еще тлеющих лохмотьях, оставшихся от одежды.
      Неверными шагами добрело оно до толпы, собравшейся полюбоваться на разрушения, и случайно оперлось черной от копоти рукой о торговца мясными пирожками и сосисками в тесте. Торговца звали Достабль, и прозвище его было Себя-Режу-Без-Ножа. Он обладал почти сверхъестественным умением безошибочно оказываться там, где был хоть малейший шанс развернуть торговлю.
      – Слово вспоминаю, – мечтательно и отрешенно произнесло существо. – На языке вертится…
      – Ожог? – с готовностью подсказал Себя-Режу.
      Однако тут же в нем возобладали интересы дела.
      – После такой встряски, – заговорил он, придвигая свой лоток, столь забитый утилизированной органикой, что в недрах его вот-вот должен был зародиться разум, – что может быть лучше горячего пирога с мясом?
      – Нет-нет-нет. Не ожог. Слово, которое говорят, когда что-то откроют. Выскакивают на улицу и кричат, – поспешно перебил тлеющий незнакомец. – Особое такое слово, – добавил он, мучительно сморщив закопченный лоб.
      Толпа, смирившись с тем, что взрывов более не предвидится, обступила алхимика. Продолжение действа могло оказаться не менее интересным, чем сам взрыв.
      – Ну да, верно, – сказал какой-то старик, набивая трубку. – Выскакивают на улицу и кричат: «Пожар! Пожар!» – Он торжествующе огляделся по сторонам.
      – Нет, не то…
      – Может, «Караул!» или…
      – Он верно говорит, – вступила в разговор женщина с корзиной рыбы на голове. – Есть особое слово. Иностранное.
      – Точно-точно, – поддержал другой ее сосед. – Особое иностранное слово для тех, кто открытие сделал. Его изобрел какой-то иностранный чудик у себя в ванне…
      – Не знаю, как вы, – сказал старик с трубкой, прикуривая от тлеющей шляпы алхимика, – а я в толк не возьму, с какой стати человеку в нашем городе бегать по улицам и кричать на варварском наречии. Неужели только оттого, что он ванну принял? Да и посмотрите на него. Разве он принимал ванну? Она ему, конечно, не помешает, но ведь он ее не принимал. Чего ему бегать и кричать не по-нашему? В нашем языке достаточно своих слов, чтобы горло подрать.
      – Ну например? – спросил Себя-Режу. Курильщик призадумался.
      – Скажем… к примеру… «Эй, я кое-что открыл!!!»… или… «Ура!!!»
      – Нет, я-то говорю об этом чудике, из Цорта, что ли. Он сидел у себя в ванне, а тут ему и пришла идея. Он и выскочил на улицу, да как завопит!
      – Что завопит?
      – Не знаю. Может, «Срочно дайте мне полотенце!»?
      – Пари держу, попробуй он на нашу улицу голышом выскочить, еще бы не то завопил, – живо подхватил Себя-Режу. – Кстати, дамы и господа, у меня тут такие сосиски в тесте, что от них вы…
      – Эврика, – промолвил покрытый копотью алхимик, раскачиваясь взад и вперед.
      – Что – эврика? – не понял Себя-Режу.
      – Вот это слово. Эврика. – Неуверенная улыбка осветила его почерневшее лицо. – Это означает «Нашел».
      – Что нашел?
      – Что-то да нашел. Во всяком случае, я точно нашел. Октоцеллюлозу. Потрясающая штука. Я ведь ее в руке держал. Просто слишком близко к огню поднес. – Алхимик вдруг начал говорить задумчиво, растягивая слова, как при контузии. – Очень важный факт. Надо записать. Не допускать нагревания.Очень важно. Надо записать этот очень важный факт.
      Спотыкаясь, он побрел к дымящимся развалинам.
      Достабль смотрел ему вслед.
      – Ну и что бы это значило? – недоуменно спросил он, потом пожал плечами и громко закричал: – Пирожки с мясом! Горячие сосиски! Сосиски в тесте – нежные, как самое нежное свиное место!
 
      За происходящим наблюдала, сверкая и скручиваясь спиралью, прилетевшая с холма мысль. Алхимик даже не подозревал о ее присутствии. Знал только, что сегодня он был необыкновенно изобретателен.
      Ее же привлек ум торговца. Она была знакома с таким складом ума. Ей нравились такие умы. Ум, пригодный для торговли пирожками из ночного кошмара, без труда справится с торговлей грезами.
      Она рванулась ввысь.
      А на далеком холме легкий ветерок игрался с остывшим серым пеплом.
      Ниже по склону, во впадине, где из трещины в камне тянулся вверх крохотный кустик можжевельника, заструилась тонкая струйка песка.
 
      Известковая пыль тонким слоем припорошила стол Наверна Чудакулли, аркканцлера Незримого Университета, и случилось это как раз в ту минуту, когда он трудился над какой-то особенно затейливой мухой для рыбалки.
      Он выглянул из окна с цветными стеклами. Дымное облако поднималось над окраиной Морпорка.
      – Казначе-е-ей!
      Запыхавшийся казначей появился через несколько секунд. Он терпеть не мог взрывов.
      – Это алхимики, мэтр, – едва выговорил он, пересиливая одышку.
      – Уже третий раз за эту неделю. Проклятые пиротехники, – пробурчал аркканцлер.
      – Боюсь, что так, господин, – ответил казначей.
      – Чем они там думают?
      – Не могу сказать, господин. – Казначей, наконец, перевел дыхание. – Алхимия меня никогда не привлекала. Слишком уж она… слишком…
      – Опасна, – твердо заключил аркканцлер. – Вечно они что-то смешивают, приговаривая: «А что, интересно, будет, если добавить сюда каплю этой желтой бурды?» После чего неделями ходят без бровей.
      – Я хотел сказать – непрактична, – поправил казначей. – Алхимики массу времени и сил тратят на то, чего можно добиться с помощью самой примитивной магии.
      – Я думал, они пытаются гранить философские камни или что-нибудь в этом роде, – заметил аркканцлер. – Чушь все это, скажу я тебе. Ладно, меня уже нет.
      Увидев, что аркканцлер начал бочком отступать к двери, казначей быстро устремился наперерез, протягивая пачку бумаг.
      – Пока ты не ушел, аркканцлер, – предпринял он отчаянную попытку, – может быть, подпишешь несколько…
      – Не сейчас, дружище, – прервал его аркканцлер. – Пора бежать. Надо повидать одного знатока лошадей – как ты на это смотришь?
      – Как я смотрю?
      – Вот и я так же. Дверь за ним закрылась.
      Казначей посмотрел на дверь и вздохнул. За долгие годы своего существования Незримый Университет знавал всяких аркканцлеров – больших и малых, хитрых, полоумных и вовсе безумных. Они приходили, занимали свой пост (правда, иногда пребывали на нем так недолго, что художник даже не успевал дописать парадный портрет для Главного зала) и умирали. Волшебники редко когда задерживаются на высоких магических постах – здесь перспективы примерно такие же, как у испытателя пружинных ходулей на минном поле.
      Казначей, впрочем, большой беды в том не усматривал. Имена могут время от времени меняться, считал казначей, лишь бы всегда был какой-нибудь аркканцлер, который бы исправно подписывал бумаги – и предпочтительнее, с точки зрения казначея, подписывал не читая.
      Но этот аркканцлер был редким экземпляром. Во-первых, он почти всегда отсутствовал, появляясь лишь затем, чтобы сменить перепачканную одежду. А во-вторых, у него была привычка орать на людей. В частности, на казначея.
      А ведь в свое время мысль эта многим показалась очень здравой – избрать аркканцлером волшебника, который сорок лет не переступал порог Университета.
      Между различными орденами волшебников шла вечная грызня, и в кои-то веки старшие волшебники пришли к единому мнению: Университету нужен период стабильности, чтобы хотя бы несколько месяцев его сотрудники могли со спокойной душой строить свои козни и интриги. Именно тогда в университетских архивах обнаружили имя Чудакулли из рода Коричневых, который добрался до седьмой степени магии в небывало раннем возрасте двадцати семи лет, после чего оставил Университет, удалившись в свои семейные владения где-то в глубинке.
      Его сочли идеальной кандидатурой.
      «Именно то, что надо, – решили все. – Чисто выметет. Новая, так сказать, метла. Волшебник из захолустья. Вернемся к этим… как их бишь?… к корням волшебства. Хотим старого добряка с трубочкой и лукавыми глазками. Чтобы любую травинку по имени знал, чтоб бродил по дремучим лесам, где ему всякий зверь как брат родной, и все такое. Чтобы спал под звездами, слышал, о чем шумит в листве ветер, знал всякое дерево. И чтобы с птицами умел разговаривать».
      Послали гонца. Чудакулли Коричневый повздыхал, ругнулся раз-другой, отыскал в огороде свой посох, где тот подпирал пугало, и отправился в путь.
      «А если и выйдут с ним какие-нибудь загвоздки, – отмечали про себя волшебники, – то устранить этого чревовещателя от сохи будет нетрудно».
      Потом он явился, и оказалось, что он и впрямь общается с птицами, но только совсем не щебечет. Наоборот, орет во всю глотку: «Подстрелил тебя, паскуда!»
      Звери лесные и птицы небесные и впрямь знали Чудакулли Коричневого. Они так хорошо научились распознавать его силуэт, что в радиусе примерно двадцати миль от имения Чудакулли они спасались бегством, прятались и в совсем уж отчаянных случаях яростно нападали, едва завидев его остроконечную шляпу.
      В первые же двенадцать часов по приезде Чудакулли разместил в буфетной свору охотничьих драконов, перестрелял из своего жуткого арбалета воронов на древней Башне Искусства, осушил дюжину бутылок красного вина и завалился в постель в два часа ночи, горланя песню с такими словами, что волшебникам постарше и позабывчивее пришлось копаться в словарях, чтобы узнать их значение.
      На следующее утро он поднялся в пять и отправился охотиться на уток в приречные болота.
      Потом Чудакулли вернулся, громко выражая недовольство тем, что на мили вокруг негде ловить форель. (В реке Анк рыбалка была невозможна в принципе – крючки не уходили под воду, хоть прыгай на них.)
      А еще он требовал к завтраку пива.
      А еще – рассказывал анекдоты.
      С другой стороны, думал казначей, он хотя бы не вмешивается в управление делами Университета. Управлять Чудакулли Коричневый вообще не стремился, разве что сворой гончих. Все, что нельзя было поразить стрелой, затравить собаками или поймать на крючок, не могло рассчитывать на его внимание.
      Но пиво к завтраку! Казначея прошиб пот. В первой половине дня волшебники, как правило, пребывают не в лучшем виде, и обычно за завтраком в Главном зале царили безмолвие и всеобщая расслабленность – тишину нарушали только покашливание, негромкое шарканье прислуги и время от времени чей-нибудь стон. Громкие требования печенки, кровяной колбасы и пива были здесь в новинку.
      Не боялся этого ужасного человека один только Ветром Сдумс, глухой старикашка ста тридцати лет от роду. Блестяще разбираясь в древних магических письменах, Сдумс всегда нуждался в предуведомлении и долгой подготовке, чтобы совладать с очередным, новым для него обстоятельством современной жизни. Прослышав где-то и умудрившись сохранить в памяти тот факт, что новый аркканцлер – сельский житель и дитя природы, он лишь недели через две осознал происходящие перемены, а до тех пор вел с Чудакулли любезные и вежливые беседы, основываясь на том немногом, что знал о природе и ее созданиях.
      Развивались эти беседы примерно так:
      «Вам, верно, м-м, непривычно, м-м, спать в настоящей постели, а не под, э-э… звездами?» Или: «Эти предметы, м-м… носят названия соответственно… „ножи“ и, м-м, „вилки“». Или: «Эта… м-м, зелень, которой посыпают омлет, должно быть, петрушка, м-м, как вы полагаете?»
      Но поскольку во время еды новый аркканцлер никогда никого не слушал, а Сдумс не замечал, что не получает ответа, они вполне ладили друг с другом.
      Впрочем, у казначея хватало других забот.
      Алхимики, например. Алхимикам доверять нельзя. Очень уж они ревностно относятся к своему делу.
 
      Бддыщщ.
      Однако это был последний взрыв. Все последующие дни текли абсолютно спокойно, не отмеченные чередой взрывов. Город вновь угомонился, что с его стороны было верхом глупости.
      Только казначей упустил из виду простую вещь: отсутствие взрывов вовсе не означает, что алхимики забросили свои занятия. Наоборот, это означает, что они двинулись в верномнаправлении.
      Стояла полночь. Прибой с грохотом обрушивался на прибрежный песок и фосфорически светился в ночи. Однако у древнего холма шум его звучал приглушенно, точно прибой тонул в складках бархата.
      Яма в песке сильно увеличилась.
      Если приложиться к ней ухом, могло показаться, что слышишь аплодисменты.
      Ночь все еще была в самом разгаре. Полная луна скользила над дымами и испарениями Анк-Морпорка, немало радуясь тому, что отделена от города несколькими тысячами небесных миль.
      Здание Гильдии Алхимиков было новым. Впрочем, новизна его была непреходящей. За последние два года здание четырежды разрушалось до основания и четырежды отстраивалось заново. В последний раз его решили отстроить без лекционно-демонстрационной аудитории – в надежде на то, что это благотворно отразится на его судьбе.
      В ту ночь в Гильдию вошли, таясь и озираясь, несколько плотно закутанных фигур. Спустя несколько минут свет в окнах верхнего этажа сначала померк, а потом и вовсе исчез.
      Хотя нет, исчез, но не вовсе.
      Ибо что-то там происходило. В окне на короткий миг возникло странное мерцание. Вслед за тем раздались нестройные ликующие крики.
      И послышался шум. На сей раз не взрыв, а странное механическое урчание – словно кот благодушествует на дне жестяного бака.
      Оно звучало примерно так: кликакликакли-каклика… клик.
      Звук длился несколько минут под несмолкаемые выражения восторга. После чего чей-то голос сказал:
      – Ну вот, собственно, и все.
 
      – Что значит «все»? – спросил на другое утро патриций Анк-Морпорка.
      Стоящий перед ним человек дрожал от страха.
      – Не могу знать, сиятельнейший, – ответил он. – Меня туда не впустили. Заставили ждать под дверью.
      Он нервно переплел пальцы. Взгляд патриция пригвоздил его к месту. Патриций знал силу своего взгляда. Взглядом он умел заставить людей говорить дальше, когда тем казалось, что они сказали все, абсолютно все.
      Только сам патриций знал, сколько у него шпионов в городе. Этот был слугой в Гильдии Алхимиков. Однажды он имел несчастье предстать перед патрицием по обвинению в предумышленной медлительности и тут же добровольно пожелал сделаться шпионом .
      – Это все, сиятельнейший, – плачущим голосом повторил он. – Заметил только постукивание, мигание, свечение под дверью. А еще они говорили, что здешний дневной свет не годится.
      – Не годится? Как это?
      – Не знаю, ваша светлость. Просто сказали: не годится, мол. Надо, мол, перебраться туда, где он лучше. А потом мне велели принести поесть.
      Патриций зевнул. Было что-то неимоверно скучное в дурачествах алхимиков.
      – Вот, значит, как… – промолвил он.
      – Только они поужинали всего за пятнадцать минут до того, – вдруг выпалил слуга.
      – Наверное, то, что они делали, вызывает голод, – заметил патриций.
      – Да, а кухня была уже заперта на ночь, так что мне пришлось пойти и купить лоток горячих сосисок в тесте у Себя-Режу Достабля.
      – Ага… – Патриций перевел взгляд на свои бумаги. – Спасибо. Можешь идти.
      – Но вот что самое странное, сиятельнейший. Им понравились его сосиски! Клянусь, что понравились!
 
      Уже то, что алхимики имели свою Гильдию, было само по себе достойно удивления. Волшебники проявляют к взаимодействию столь же мизерную склонность, однако по природе своей они склонны к иерархии и соперничеству. Им нужнаорганизация. Что за радость быть волшебником седьмого уровня, если не смотреть сверху вниз на другие шесть и не стремиться к уровню восьмому? Обязательно должны существовать волшебники, которых ненавидишь, и волшебники, которых презираешь.
      Однако каждый алхимик – это затворник-одиночка. Он трудится в темных комнатах или потайных подвалах только ради того, чтобы добыть вожделенный куш – Философский Камень или Эликсир Жизни. Как правило, все алхимики – это худые, красноглазые люди с бородками, которые на вид даже и не бородки вовсе, а средоточие отдельных волосков, льнущих друг к другу в поисках защиты и поддержки. Кроме того, лицам алхимиков свойственно то неопределенное, не от мира сего выражение, что появляется у людей, проводящих чересчур много времени рядом с кипящей ртутью.
      Неверно утверждать, что алхимики ненавидят других алхимиков. Зачастую они даже не замечают их. Или принимают за моржей.
      И потому их крошечная, всеми презираемая, Гильдия никогда не стремилась занять такое же высокое положение, как, скажем, Гильдия Воров, Гильдия Попрошаек или Гильдия Убийц, а вместо этого посвятила себя помощи вдовам и семьям тех алхимиков, что слишком беззаботно обходились с тем же цианистым калием или извлекли из некой весьма интересной плесени эссенцию, выпили полученное в результате опыта, а потом отправились на крышу порезвиться с фейками. Хотя вдов и сирот было не так уж много – алхимикам трудно подолгу общаться с людьми, и если кто-то из них женится, то лишь затем, чтобы было кого оставить присматривать за тиглями.
      До сих пор единственным искусством, которым в совершенстве овладели алхимики Анк-Морпорка, было умение превращать золото в меньшее количество золота.
      Так было до сего дня…
      Но сегодня алхимики были охвачены тем нервным возбуждением, какое приходит к людям, обнаружившим на своем банковском счете целое состояние и не знающим, то ли предать это событие гласности, то ли побыстрей обналичить свое счастье и пуститься в бега.
      – Волшебникам это не понравится! – твердил один из них, тощий застенчивый человечек по имени Тишес. – И они тут же обзовут это магией. А им, вы знаете, как острый нож к горлу, если кто-то вдруг занимается магией, а в волшебниках не числится.
      – Да никакой магии здесь нет! – возражал ему Томас Зильберкит, президент Гильдии.
      – Но бесы же есть.
      – А какая здесь магия? Обычный оккультный сброд.
      – Ну а саламандры?
      – Нормальная тварь из области естественных наук! Что тут не так?
      – Так-то оно так. Но они назовутэто магией. Вы же знаете, что это за люди!
      Алхимики мрачно покивали.
      – Реакционеры, – заговорил Слухомодус, секретарь Гильдии, – чудократы надутые. Да и другие гильдии тоже хороши. Что они знают о путях прогресса? Какое им дело до прогресса? Они могли бы уже сто лет работать в этой же области! И что, работали? Как же! Вы только подумайте, насколько мы можем сделать жизнь людей… ну, как бы сказать… лучше! Возможности просто необъятны.
      – В плане образования, – сказал Зильберкит.