Субботнее утро оно и есть субботнее.
      Хорошо бы выспаться, но о встрече просил Суворов, поэтому Сергей появился в кафе при автозаправке точно в девять утра, благо, спозаранку, но ко времени позвонил Мишка Чугунок, хряк окабанелый, неистовый – давний приятель, ныне активно бегающий от кредиторов.
      «Привет, Серега! Не спит соловей томский?… – Артикуляция у Чугунка была необычная, торопясь, он некоторые слова произносил невнятно. – Вопросами меня не томи, – (Сергей и не собирался томить его вопросами), – я к тебе издалека. Сам буду говорить, время денег стоит. Дело тут у меня наклюнулось, весь на старте. Если всё хорошо пойдет, через месяц подарю Суворову одну книжку. В Омске присмотрел. Из библиотеки Мартынова. Слышал про такого? Да нет, не тот, который убил Лермонтова, брось прикалываться, – заржал Чугунок, он любил шутку. – Книжка называется „Цоца“, в ней всего двенадцать страничек. Суворов такие любит. Говорят, что в России таких книжек сохранилось штук пять. Вот и подарю Суворову „Цоцу“, пусть радуется, нормальный человек все равно в ней ничего не поймет. Это тебе не туалетная бумага с переводными картинками. А то привыкли: „Мишка дурак! Мишка дурак!“ А какой Мишка дурак? У Мишки просто жизнь нервная. Сегодня Мишка здесь, завтра там. Занимаешься бизнесом с уважением к людям, а тебе все время твердят, что завтра придет дядя со звездой на шапке и с револьвером в крепкой руке, и все отнимет. Не спорь, у Мишки не слабая жизнь».
      «А я и не спорю, – усмехнулся Сергей. В наклюнувшееся Мишкино дело он не верил. – У тебя что, опять облом?»
      «Да нет, я весь на старте, – стоял на своем Чугунок, он не любил длинных бесед. – Мне бы тут деньжат для начала…»
      Ну и так далее.
      Чугунок всегда звонил в неурочное время, чаще всего под праздники. От души поздравлял с полузабытым Днем рыбака, или с совсем уже позабытым Днем танкиста, а то и с праздником Великой Октябрьской Социалистической революции. Все помнил, пыхтел, торопливо выговаривал каждое слово, правда, не каждое внятно, а уж потом, как бы между делом, вворачивал просьбу. Ну, штуку там, может, две. Больше ему не надо. Он ведь весь на старте, штуки две (баксов) ему нужны для подогрева.
      В принципе, Сергей никогда не отказывал Чугунку.
      Но позвонив, Чугунок чаще всего надолго исчезал. Иногда очень надолго. Видимо, многочисленные рассерженные кредиторы не давали Чугунку засиживаться на одном месте. Сергей дивился: вот совсем неглупый мужик, работящий, многое умеющий, а валяет дурака, живет пустыми иллюзиями, хватается за соломинку, вновь и вновь залезает в долги, а лучше бы работал.
      Как упомянутый Суворов, к примеру.
      С Философом, как прозвали Суворова в дружеском кругу, Сергей близко общался с давних пор. А знал и того больше: еще с провинциального Киселевска, где Суворов после окончания Саратовского университета преподавал в Горном техникуме. Потом оба доцентствовали, уже в Томске. Философ в университете, Сергей в Политехе. Редкий человек. Случалось, что Сергей специально ходил на его лекции.
      Суворовский натиск.
      Иначе не скажешь.
      Среднего роста человек, шатен, ничем особым не заметный, ну, может, с чуть более высоким, чем у других, лбом, немного глуховатый на левое ухо, постоянно поддергивающий полы пиджака, будто пиджак, пошитый в Лондоне, действительно мог плохо сидеть на его узких плечах, Суворов, поднимаясь на кафедру, преображался.
      «Уважаемые коллеги, – сипловатым голосом обращался он к студентам. – Если мы с вами правда живем в лучшем из миров, то каковы же другие?»
      Вопрос действовал.
      Философ сразу же загорался.
      «А может, лучший мир существует только в нашем воображении? Может, иначе и быть не может? – загорался Суворов. – У Вольтера, помните, совсем обыкновенные дети в потрепанных одеждах, правда, из золотой парчи, играют в шары на околице счастливого города. Шары выточены из золота, изумрудов, рубинов. Даже самый меньший вполне мог бы стать украшением трона Моголов. А над просторными площадями бьют струи цветных фонтанов, поблескивает хрустальная вода, все сияет, все радует глаз. И бортики, и дно бассейнов с хрустальной водой выложены драгоценностями. Праздничная радуга, а не обыденный мир… Впрочем, – наклонял голову Суворов, – даже в самом счастливом мире непременно найдется человек, который не удержится от вызывающего вопроса. Непременно найдется человек, который заявит: ну да, все это хорошо, все это прекрасно – и фонтаны, и драгоценные камни, и золотая парча, но где тут у вас, черт побери, тюрьмы или какие-то другие заведения пенитенциарной системы? И этот человек будет прав, – восклицал Философ. – Без заведений такого рода нигде нельзя обойтись. Построив всеобщее счастье, любое общество сразу задумывается о способах его защиты. Другое дело, что мы не можем указать координат такой счастливой страны. Даже о Шамбале в древних книгах просто сказано, что она лежит где-то к северу от Сиккима…»
      Философ делал очередную паузу:
      «И все-таки идеальная страна должна где-то существовать».
      Не было случая, чтобы Суворов забыл произнести эту сакраментальную фразу.
      Впрочем, на то он и Философ, усмехнулся Сергей. Самого его занимали сейчас совсем другие вещи. Не менее интересные, кстати. Например, сильно занимали его слухи о недавнем исчезновении Олега Мезенцева.
      Крупного предпринимателя Мезенцева в Томске прозвали Новый капиталист. Как ни странно, прозвище прилипло. Пресловутые пять процентов акций приватизированного предприятия «Томскнефть», в свое время распределявшиеся между директорским корпусом, принесли Мезенцеву солидный капитал. А грамотная массовая скупка ваучеров (бутылка – ваучер) и правильное их вложение в дело существенно увеличило этот капитал. Знающие люди оценивали Мезенцева минимум в миллион долларов. Действуя весьма напористо, Мезенцев скупал все – от швейных предприятий до пунктов Горбытпроката. Кое-кто не без оснований считал, что безработица в городе выросла в последний год не в последнюю очередь благодаря Мезенцеву.
      И вдруг Мезенцев исчез.
      Процветающий бизнесмен, существенно влиявший на жизнь всей области (и не только), исчез самым загадочным образом: утром выехал в офис и не доехал до него, пропал где-то по дороге вместе с новенькой БМВ. Водителя в тот день Мезенцев почему-то не вызвал, сел за руль сам.
      Понятно, по городу сразу поползли слухи.
      Кто-то якобы слышал взрыв гранаты. И не где-то, а вблизи Лагерного сада. А кто-то якобы видел, как горела на берегу Томи какая-то иномарка. Ну и все такое прочее. Только как, интересно, могла попасть иномарка на берег реки? И почему после взрыва (если он был) нигде не осталось ни мертвых тел, ни груды искорёженного металла?
      Сама мысль о Мезенцеве Сергея раздражала.
      На Мезенцеве он всегда только терял. В последний раз потерял пятьдесят тысяч. Не рублей, конечно. Деньги не то, чтобы очень крупные, но для Сергея не маленькие. К тому же, были они заработаны, а для честного предпринимателя это кое-что значит. Обидно было и то, что Мезенцев совсем было уже собрался отдать долг – часть наличкой, часть нефтепродуктами. И вдруг исчез.
      Как сквозь землю провалился.
      Ладно, отмахнулся от воспоминаний Сергей. Раз тело не найдено, значит, объявится Мезенцев. Рано или поздно объявится. Ведь было уже такое. С тем же Ленькой Варакиным. Ленька, конечно, отпетый мошенник. Но зато веселый мошенник. Деловые люди следили за хитроумными финансовыми операциями Варакина с возмущением, но и (следует признать) с тайной завистью, и когда два года назад Ленька Варакин исчез, не один Сергей интересовался тем, кто и как его ищет.
      А Варакина искали. Была поднята на ноги милиция, объявлен всероссийский розыск. Жена Варакина наняла частного детектива. Десятки людей включились в поиск, и, будто в ответ на все эти усилия, на имя жены Варакина однажды пришло письмо – самый обыкновенный конверт, отправленный, судя по штемпелю, с Сахалина. А из письма стало известно следующее. Томский бизнесмен Леонид Варакин, находясь в твердом уме и ясной памяти, поручает жене и нескольким друзьям, указанным в специальном списке, завершить все начатые им дела. От нажитого капитала он отказывается в пользу семьи и все тех же нескольких указанных в списке друзей, а сам обретает последнее пристанище вдали от мира в одном из тихих монастырей на Дальнем Востоке.
      Смиренное письмо, простое.
      Жена Варакина подтвердила, что письмо действительно написано ее мужем. И специальная экспертиза это подтвердила. А жена добавила еще и то, что такое письмо вполне было в Ленькином характере. Так что, исчезнутьв наше время это еще не означает быть похищенным или взорванным.
      Время странное и поступки странные.
      Вот владелец автозаправки, например, не сильно мудрствовал: покрыл открытую террасу полосатым тентом и поставил под ним несколько желтых пластмассовых столиков и такие же стулья. Сиди, прихлебывай кофе, поглядывай в сторону низкой, прячущейся в низине Томи, разглядывай сизоватую дымку горизонта, слегка расцвеченную редкими облаками. Правда, стоило отвлечься, как вид принципиально менялся. Стоило отвлечься и в поле зрения сразу попадали два раздражающе плечистых плохо выбритых качка за соседним столиком. Мордастые, плотные, в черных футболках и в черных джинсах, они не поленились прикатить в ничем не примечательное кафе в столь ранний час.
      С ними был третий.
      Не качок, конечно, а известный на весь Каштак порученец Венька-Бушлат. Несовершеннолетний инвалид, кстати. В германской коляске на велосипедном ходу он суетливо, но ловко катался сейчас между столиками, пытаясь заговорить, зачаровать или хотя бы ущипнуть молоденькую Олечку-официантку. «Отвянь!» – визгливо отбивалась официантка, но Венька-Бушлат не отставал. Коляска под ним была германская. Превосходное изделие, не в пример самому Веньке, сварганенному алкашами-родителями на скорую руку в одну глухую осеннюю ночь. Ножками Венька с детства не ходил, но вот сумел ведь, совсем отбился от дома. Раньше мизерная пенсия по инвалидности не позволяла ему вести себя нагло, но в последнее время у Веньки появились деньги. И теперь понятно, откуда, подумал Сергей, неодобрительно наблюдая за несовершеннолетним инвалидом.
      У любого человека, даже у самого глупого, существует некая собственная внутренняя Вселенная, созданная им самим. Входит туда все, что этот человек успел узнать и прочувствовать. У Веньки тоже была такая внутренняя Вселенная, правда, маленькая, может даже меньшая, чем у крота. Эту его Вселенную составляли отдаленный район Томска – Каштак, ну еще несколько улиц, на которых он побывал. Еще о немногом Венька что-то слышал, а обо всем остальном только догадывался, и, как правило, не верно. Веньку вполне можно было пожалеть, если бы не его паскудная мордочка.
      Не лицо, а именно мордочка.
      Длинная, острая, верткая, с острым, как у хорька, торчащим вперед остреньким носом, с мутноватыми, часто помаргивающими глазками чуть на выкате, всегда водянисто посверкивающими, всегда подло озабоченными, с плоскими, вечно жующими губами, с мелкими желваками, так и ходящими от непрестанного жевания. Сколько Сергей помнил Веньку, тот всегда жевал – в детстве самодельную лиственничную серу, теперь жвачку. И чем большее нервное напряжение испытывал Венька-Бушлат, чем сильнее он нарывался на скандал или чего-то боялся, всматриваясь в какое-то неясное для его маленьких мозгов явление, тем быстрее ходили его короткие дефективные челюсти, тем торопливее работали его вечно отрыгивающие матом, как едкой желудочной кислотой, грязные жвала.
      Гоняясь за молоденькой официанткой, Венька никого не боялся.
      Он прекрасно знал, что пока рядом за пластмассовым столиком сидят небритые качки, никто не решится не то чтобы там тронуть, но даже слова лишнего ему сказать. То, что официантка Олечка отмахивалась, и время от времени бросала однообразное и испуганное «Отвянь!» – только говорило о ее глупости и придавало Веньке сил. Казалось, гоняясь за испуганной официанткой, он жадно, как рыба, жевал не жвачку, а сам нежный утренний воздух, лишь совсем чуть-чуть отдающий бензином.
      Сергей покачал головой.
      По-хорошему следовало бы выкинуть Веньку-Бушлата из кафе, то есть спустить коляску слюнявого придурка со ступенек, чтобы не пугал девчонку, да и место тут, в принципе, было чистым – по крайней мере до сегодняшнего утра рэкетиры сюда не наезжали; но спусти такого хорька с лестницы, визгу и вони не оберешься. А пользы никакой. Ну, само собой, качки вмешаются, начнут глумиться: зачем, дескать, обижаешь несовершеннолетнего, зачем пристаешь к сирому?
      А сирому что? У сирого да несовершеннолетнего за спиной они самые – эти плохо выбритые качки, давно привыкшие к легкой жизни. Это неважно, что Венька мокр от пота, от жвачки, от суетливости, тощ и хил, в чем душа держится, ни в каком виде никакого алкоголя не выносит, говорят, что даже от хорошей жратвы его рвет, – это, наверное, вранье; кто поручится, что придурочный инвалид в любой момент не выхватит из-под шерстяного пледа, которым он кутает недействующие ноги, опасную бритву или газовый пистолет?
      С него станется.
      Даже выстрелить в человека с него станется.
      Ведь знает, что дальше психушки его не упекут.
      У таких, как он, одно удовольствие – пугать людей, держать людей в страхе. Дескать, хлеба и зрелищ!
      Сергей покачал головой.
      Такой вот несовершеннолетний инвалид, никого особенно не насторожив, в любое время может подъехать к коммерческому ларьку, приподнявшись на руках, нагло заглянуть в окошечко и подмигнуть продавщице выпуклым водянисто поблескивающим глазиком: а вот, дескать, и я, не ждали? С вас причитается столько-то, а с вас столько-то. У вас нет денег? Не хотите платить? Ах, считаете меня придурком? Ах, я для вас просто мелкий хорек? Нет проблем. Только уже сегодня ваша конурка возгорится. Сама по себе. А потом может хуже что-то произойти. Что хуже? Ну, как что? Разве не слышали? Один, бывает, ломает ногу, другому фрак на яйца натягивают. И, наконец, угрожающе: кого, кого ты козлом назвал?
      Крепко чувствует качков за спиной.
      Вот и горят коммерческие ларьки, сыплются со звоном с витрин бутылки и битое стекло, хотя понятно, что чаще всего подобные проблемы разрешаются путем переговоров на условиях, поставленных качками. Так что, сделав свое дело, Венька-Бушлат довольно катит по Каштаку в германской коляске на велосипедном ходу, провожаемый ненавидящими взглядами. И, как это ни удивительно, с тех пор, как Веньку возненавидели все местные торговцы, на вид он стал здоровее. И уж точно, наглей. Но все равно забираться на чужую территорию раньше Венька не осмеливался. Значит, меняется что-то в районе, подумал Сергей. Значит, растут аппетиты. Значит, набирает силу команда, в которую так удачно вписался Венька. Скоро раскинет несовершеннолетний инвалид свои бледные картофельные ростки по всему Каштаку, и никому от него не уйти.
      – Отвянь!
      Вегетативный срыв, усмехнулся Сергей.
      Несовершеннолетний инвалид упорно и нагло преследовал официантку по всему кафе. Куда Олечка, туда и Венька. Так и норовил вздернуть и без того короткую Олечкину юбку, так и норовил ущипнуть девчонку за всякие такие места, явно радуя этим молчаливых качков, вызывая у них скользкие ухмылки. И при этом Венька что-то страстно и угрожающе мычал, что-то невнятное нашептывал испуганной девчонке. Олечке по молодости лет было и страшно и противно, она еще год назад училась в школе, но пока терпела, только отмахивалась. Во-первых, потому, что сама ни о чем договориться с качками в принципе не могла, во-вторых, слышала уже что-то о рэкете и рэкетиров боялась, и наконец, в-третьих, гораздо больше, чем слюнявый Венька, пугали Олечку мрачные качки в черных футболках и в джинсах. Они пришли и даже воды не спросили, не то, что водки, а ранняя улица была пуста.
      Сергей взглянул на часы.
      Суворов должен был подъехать с минуты на минуту.
      Да и хозяин автозаправки, наверное, скоро появится. Потолкует с качками, все разойдутся и опять наступит порядок, к удовольствию Олечки.
      И все, наверное, так и было бы, не появись Мориц.
      Поэт-скандалист. Дезадаптированная личность с дилинквентным поведением. Он сам так говорил о себе. А глаза его закрывали солнцезащитные очки в простой металлической оправе. На голове Морица сидела выцветшая бейсболка с длинным козырьком, на плечах лиловел джинсовый жилет. Черную футболку украшали английские буквы NO, напоминающими скорее химическую формулу, чем отрицание. Давно не мытые длинные волосы спадали на плечи, правая рука была поднята – жест приветствия. Короче, крепко несло от Морица крейзовой энергетикой. Совсем ни к чему было сталкиваться в тихом кафе двум таким разным людям, как несовершеннолетний инвалид и дезадаптированная личность с дилинквентным поведением. Ничего хорошего получиться из этого не могло, поскольку для Веньки-Бушлата с появлением Морица святки, конечно, кончились. Мориц в Томске был известен именно тем, что мог всё.
      Именно всё.
      Мог, например, пить неделю, а мог не пить неделю, мог обидеть ангела, а мог веселиться с дьяволом. Жизнь постоянно доставала Морица, но достать никак не могла.
      Увидев Сергея, Мориц со швейковским добродушием отсунул в сторону легкую германскую коляску инвалида и подошел к столику, где уселся на пластмассовый стул, сдернув с головы бейсболку. Длинные волосы окончательно рассыпались по плечам. Неизвестно, было ли Морицу хорошо, но, к примеру, возмущение отсунутого в сторону несовершеннолетнего инвалида не произвело на него никакого впечатления.
      Все же он присоветовал добродушно:
      – Не коси под латиницу, отдерись от девки, дурик. Симпатичная коррелянтка, не по тебе. Газеты читай, старый дрозофил.
      Вот и все.
      Казалось бы, совсем простые слова, и произнесены были добродушно, но качки за соседним столиком насторожились.
      – Ты это что? – изумился Венька.
      Он был потрясен, он был убит неслыханным обращением.
      – Ты это что? – потрясенно воскликнул он. – Я ж прежде не судимый! Какие такие газеты?
      – Да для юных мастурбантов, выпестыш, – еще добродушнее пояснил Мориц, и издалека помахал рукой официантке: – Не токмо платие твое игривый ветр раздул, девушка, но такожде и наше возхищение и любование.
      От неожиданности Олечка замерла.
      И качки за соседним столиком тоже уставились на Морица.
      Вряд ли они слышали о поэте-скандалисте, но вообще-то в Томске Морица знали. Правда, качкам это было по барабану. Ожидая хозяина, они решили, наверное, что длинноволосый лох в бейсболке и в темных очках, так неожиданно появившийся в кафе, сильно облажался, обидев несовершеннолетнего инвалида. Скорее всего, такое впечатление осталось у них от непонятного сочетания – старый дрозофил. Венька-Бушлат, ну, какой он старый? И почему дрозофил? В сочетании со словом мастурбант непонятное слово звучало тревожно. Конечно, несовершеннолетнего инвалида нелегко было сбить с толку, но обид Венька-Бушлат не прощал. Вот сейчас он придет в себя, наверное решили качки, подкатит к столику и сделает длинноволосому лоху в очках что-нибудь смешное. Страшно смотреть, как умеет веселиться злостный инвалид.
      На Сергея качки не обращали внимания.
      Ну, сидит за столиком еще один лох. Плечистый, правда, и рыжий, но все равно лох. Понадобится, отключим.
      – Тяжко мне в сияющем эфире, – все с тем же необозримым швейковским добродушием сообщил Мориц. – Тяжко мне в гаснущем свете Звезды Богородицы. Сплошной депресняк, если не думать о вечном.
      И добродушно предложил:
      – Возьми красного портвешка. И пусть подадут печень животного.
      Сергей кивнул.
      О Морице он слышал много.
      Даже встречал Морица у Суворова.
      Ни по слухам, ни по личному знакомству Мориц ему не понравился. Дезадаптированная личность с дилинквентным поведением? Да наплевать, да сколько угодно! Называй себя, как хочешь, и надирайся, как хочешь, и неси любую чухню, но только необязательно мочиться на глазах гостей в гостиной пригласившего тебя человека.
      – Почему портвешка? – неодобрительно спросил он, стараясь не выпускать из виду ошеломленного, откатившегося в сторону инвалида. Незаметно поглядывал он и на насторожившихся качков. Возможно, только присутствие Сергея еще спасало длинноволосого поэта от расправы. Мордой об стену, прилавком под дых, известное дело. – Почему портвешка? – переспросил он. – Выпей рюмку «Алтая».
      – Портвешок красивше.
      Испуганная, но зоркая Олечка, нисколько не успокоенная появлением в кафе еще одного непонятного человека, незамедлительно принесла большой фужер с портвешком, и выглядело это, правда, красиво – желтый пластмассовый столик, на нем большой стеклянный фужер, а в фужере красный портвешок, весело пускающий концентрические круги по поверхности. Все это действительно выглядело так красиво, что даже несовершеннолетний инвалид подъехал к столику. Сперва Сергей решил, что инвалид одумался, что он хочет что-то такое умное спросить, таким хитрым и осторожным стал у него взгляд, но, оказывается, Венька-Бушлат подъехал не просто так, а по делу. Наверное, внутренне содрогаясь, но все время помня о присутствии качков, он быстро и точно плюнул в фужер поэта.
      Получилось у Веньки ловко.
      Вся слюна попала в фужер, в полете не потерялось ни капельки.
      А сделав это свое паскудное дело, несовершеннолетний инвалид горделиво задрал маленькую глупую голову и, как петух, боком посмотрел сперва на Сергея, потом на Морица. Не будете же вы бить несовершеннолетнего инвалида, падлы, утверждал его взгляд. Я, может, и сам такая же падла, но ведь инвалид. Не броситесь же вы на меня, правда? Ну, а если вопросы возникли, то нет проблем. Все вопросы к качкам.
      – Классно! – отметил Мориц, все с тем же швейковским добродушием разглядывая слюну, медленно расплывающуюся по поверхности портвешка. – Классно, старый дрозофил!
      И затосковал неожиданно:
      – Чем выше, тем круче.
      И не поворачивая длинноволосой головы, присоветовал:
      – Ты только не выпучивайся, выпестыш. И руки вынь из-под пледа.
      Венька-Бушлат держал руки на подлокотниках удобной германской коляски, но, похоже, Мориц попал в больное место. Замерев с бессмысленно приоткрытым ртом на подлой остроносой мордочке, Венька страшно побагровел. Сперва какой-то старый дрозофил, значит. Потом выпестыш! А теперь еще и руки!
      Казалось, инвалида хватит удар.
      Плечистые качки со все возрастающим интересом смотрели на происходящее.
      Они прекрасно знали, что появившийся в кафе длинноволосый лох в солнцезащитных очках, так неостроумно поступающий с Венькой-Бушлатом, это не свой человек. Это чужой человек. Это человек со стороны, это человек другой культуры. Он перешел всякую меру. Он собственные зубы не ценит. Они смотрели на поэта-скандалиста даже с некоторым уважением, как на безумца.
      – Ты что? Ты не человек, что ли? – ужаснулся Венька. – Ты что, правда, не человек?
      – Агнус Деи, старый дрозофил, какой я тебе человек? – не оборачиваясь, добродушно объяснил Мориц. – Я в армии даже до ефрейтора не дослужился. А ты, видно, сержант, не меньше.
      – Я Венька-Бушлат, меня все знают! Я сильно больной, ты что, не видишь, что я больной? – злобно заныл, забормотал несовершеннолетний инвалид, пытаясь войти в давно разученную роль. – Пей портвешок, гнида! У меня, может, палочки Коха. Я, может, с психи сбежал. – Чем больше заводился инвалид, тем злобней звучал его голос: – А ну, закажи мороженое! Мне закажи. Давай большое мороженое. Я люблю большое. Вот ты ему портвешка большой фужер заказал, – злобно ткнул кривым пальчиком инвалид уже в Сергея. – А мне закажи мороженое. – Этой просьбой инвалид сразу включил Сергея в сферу своих прямых интересов: – И денежек дай. Я люблю денежки. Это хорошо – дать мне денежек.
      Инвалид подъехал так близко, что Сергей явственно почувствовал его нечистое дыхание. И явственно увидел неровные зубы в полуоткрытом провальном рту – мелкие и кривые.
      Но Морицу слова инвалида понравились.
      – Если тупой, выбирай подруг не тупее, – с прежним добродушием кивнул он. – Тебе точно сладкое надо есть, выпестыш, а то ты похож на червя.
      И предложил:
      – Может, трахнешь портвешку? Как цикутой, слюной разбавлен.
      Венька вновь растерялся. А качки за соседним столиком непонимающе переглянулись.
      – Всему дивишься, пока не побываешь за границей, – Мориц смотрел теперь только на инвалида. – Мы же вместе мечтали, что пыль, что ковыль, что криница… Помнишь?… Мы с тобою вместе мечтали… Пошляться по Таврии, а шляемся по заграницам… Сколько Зин пронеслось, сколько Лен… Мы рухнули с тобой, как русский рубль…
      – Я ранее не судимый, – Венька со страхом посмотрел на фужер с красным портвешком, полностью растворившим его слюну.
      – Химия на суахили, – добродушно продолжил Мориц. – Боты Батыя… Ставь боты в угол…
      Несовершеннолетний инвалид не выдержал. Какая-то пробка перегорела в его голове. Он заорал:
      – Ты чё, оглох? Чьи в лесу шишки? Сейчас татар позову!
      Странным движением Мориц приподнял солнцезащитные очки.
      Он приподнял их на какую-то секунду, но Сергей успел понять, что поэт-скандалист не видит инвалида. Скорее всего, он разговаривает с неким непонятно откуда доносящимся до него голосом, понял Сергей. И на шишки Морицу было круто накласть. Его безмерно расширенные зрачки занимали все пространство, отданное природой глазам. Без химии на суахили тут вряд ли обошлось. Правда, насчет татар несовершеннолетний инвалид тоже, несомненно, загнул. Кто после Ермака принимает татар всерьез?
      Но Мориц оставался Морицом. Однажды у Философа он долго объяснял гостям, почему настоящая пьеса может быть занимательной и одновременно с этим не иметь никаких литературных достоинств. Это как в трамвай вхаракириться, лениво объяснял тогда Мориц. Ведь в по-настоящему интересной пьесе недостаточно представить пару привычных положений, надо еще поразить зрителя новизной и припугнуть его странностью. Звучало красиво, и убедило многих, даже одного седого поэта, чьи пьесы не первый год шли в театрах Томска. Но именно в тот Мориц, ни секунды не поколебавшись, помочился прямо в гостиной.
      Карма такая.
      – Давай, давай денежки, – бормотал несовершеннолетний инвалид, чуть откатываясь, будто готовясь к какому-то невиданному звезду. – Я люблю денежки. Ты Бога бойся.
      – Бог это еще не все, – добродушно ответил Мориц.
      Теперь Сергей точно видел, что разговаривает поэт-скандалист с кем угодно, может, даже с самим собой, только не с инвалидом.
      – Кроме Бога, старый дрозофил, существует насилие.
      Как бы решив подчеркнуть высказанный постулат действием, Мориц, не вставая со стула, мягким, но сильным движением ноги отправил коляску с инвалидом в самый дальний конец террасы. Олечка-официантка радостно захлопала в ладошки, но тут же испуганно спохватилась. Только у самого края террасы перепуганный Венька-Бушлат сумел притормозить кресло. Личико у него сморщилось:
      – За что?
      – За родину!
      – Эй, козел, – негромко позвал один из качков. – Тебе, тебе говорю, козел. Ты зачем обижаешь сирого инвалида?
      – А все таково, каковым является, – непонятно ответил Мориц. Наверное, на качков ему тоже было круто накласть. Он голоса слышал, фигур для него, видимо, не существовало. – Все создано сообразно цели. Невозможно, чтобы что-то было не таким, каким должно быть.
      – Слушай сюда, козел, – повторил один из качков, вставая. – Я тебя спрашиваю, зачем обижаешь сирого инвалида?
      Сергей взглянул на часы.
      Суворов запаздывал.
      Придется махать копытами, огорченно подумал Сергей, удобнее перехватывая под собой ножку стула.
      Но драки, к счастью, не случилось.
      – Кто это?
      Все обернулись.
      – Кто это, Мориц? – негромко переспросил, поднявшись по ступенькам, невысокий бледноватый человек в светлом костюме. Интересовал его качок, угрожающе приблизившийся к столику, занимаемому Сергеем и поэтом-скандалистом.
      – Чудовище – жилец вершин с ужасным взглядом… – непонятно начал Мориц, но новоприбывший, оказывается, знал продолжение:
      – …схватило несшую кувшин с прелестным задом.
      И повторил, внимательно рассматривая замершего качка:
      – Кто это, Мориц?
      – Медведь-шатен, – добродушно ответил поэт-скандалист. – Но он одумался. Он не будет в унитазе рыбу ловить. Он будет рыбные места показывать.
      Суворов негромко рассмеялся.
      Его узнали.
      Никаких криминалов за ним не числилось, даже дурных слухов не ходило, но стояли за Суворовым большие деньги, и стояли за Суворовым очень большие люди, поэтому трогать Философа было опасно. Никому не следовало его трогать. Все, кому надо, это знали. И качки знали. Стараясь не терять достоинства, они неторопливо покинули кафе. Через минуту синяя «шестерка» газанула на повороте.
      – Ты тоже иди, Мориц, – улыбнулся Суворов. – Здесь тебе не надо оставаться.
      – Я хотел ему портвешка заказать.
      – А это? – указал Суворов на полный фужер.
      – Это тоже для Морица, – ухмыльнулся Сергей. – Только этот портвешок отравлен.
      – Чем?
      – Слюной инвалида.
      Суворов обернулся и внимательно глянул на приткнувшегося к стойке Веньку-Бушлата, глубоко уязвленного тем, что качки его бросили.
      – Поехали, старый дрозофил! – приблизился к Веньке Мориц.
      Он удивительно добродушно (таков, видимо, был у него настрой) принял слова Суворова.
      – Не приближайся ко мне! Ты псих!
      – Это ничего, если вместе, – загадочно ответил Мориц. – Поехали, поехали, я тебе колготки подарю.
      – Какие колготки?
      – Колготки «Помпея». Влекущего цвета. Специально для кривых ног, – объяснил Мориц и, несмотря на Венькины протесты, выкатил инвалидное кресло из кафе.
      – Мне домой надо!
      – Тебя ведь на Каштак переселили с Обруба?
      – Оставь меня, оставь. Ты псих! Говорю, оставь меня.
      – Это ничего, если вместе, – ровно повторил Мориц. – Поехали, познакомлю тебя с Коляном. У него всякие радости есть. А не хочешь радостей, коньяк найдется. Шпалопропиточного разлива.