Пятый сон Веры Павловны

„Иногда у бассейна я курю кальян“, – многозначительно сообщил нам господин Джеймс Хаттаби. „Еще я много размышляю“, добавил он. – „Ну, да, – так же многозначительно кивнула вольтерьянка Шарлотта, – чтобы оставаться невеждой, чужой помощи не надо. Я, конечно, – добавила она ядовито, – отращивала свой мозг только для того, чтобы не размышлять, а мир обнюхивать!“ Вольтерьянство разжижило кровь ипокритки, но это не смутило господина Хаттаби. „Я независимый человек, – со скромной улыбкой произнес он, немножко красуясь перед нами, наверное, у иорданцев это в крови. – Завтра я лечу в Иорданию, – продолжил он, глядя уже только на меня. – А потом в Мексику. Я в первый раз лечу в Мексику, – сказал он, глядя только на меня. – Говорят, что от мексиканских женщин сильно несет мускусом, по крайней мере, так утверждал в свое время Элвис Пресли“. – „Для иорданца по происхождению вы это хорошо сказали, – заметила стервоза Шарлотта, невинно взмахивая ресницами. – Но слова это слова, нужно уметь возделывать сад своими руками“. Я же говорю, что Шарлотта совершенно отравлена вольтерьянством. У нее глаза как пармские фиалки, но яду, как у змеи. Господин Джеймс Хаттаби, к счастью, смотрел только на меня. „А потом я должен лететь в Париж“, – скромно поделился он планами. Но через несколько дней он снова вернется в Дубаи, здесь ему нравится. Он снова поселится в отеле „Mариотт“, в отеле у него постоянный номер. Улыбнувшись, господин Джеймс Хаттаби вдруг спросил: „А почему вы сидите в кафе-шоп одна?“ Он обращался ко мне и ипокритка фыркнула. Только я, Сережа, уже поняла, что именно имеет в виду господин Хаттаби. Мы, русские женщины, всегда отличались пониманием. „Мой бой-френд очень много работает, – невинно пояснила я. Мне хотелось посмеяться. Я ведь тоже добрая вольтерьянка. – Мой бой-френд очень много работает. Ему необходимо работать много, иначе его дела окажутся в обломе“. – „В обломе? – удивился господин Хаттаби. он явно не понимал предложенной мною терминологии. – А чем занимается ваш бой-френд?“ – „Рубит бобы“, – все так же невинно ответила я. Господин Хаттаби задумался. Не знаю, о чем он думал, но он думал долго, – нежное округлое лицо Веры Павловны торжествующе сияло, в глазах вспыхивали бесстыдные молнии. – Впрочем, он так ни до чего и не додумался. „Мы можем спуститься к бассейну“, – наконец предложил он. – „У бассейна всегда много людей“, – возразила стервоза Шарлотта, она моя близкая подруга, я ее люблю. „Тогда мы можем спуститься в дансинг, в дансинге немного людей и там хорошая музыка“. – „Моя подруга не танцует, – сказала Шарлотта. – Как все русские женщины, моя подруга косолапая. Среди ее предков есть медведи. Видите, какие на ней кривые колготки?“ – „О, Россия! – немедленно восхитился господин Хаттаби. – Водка „Горбачефф!“ Ускорение!“ И добавил: „Мы можем подняться на крышу отеля в курильню“. Намек на мнимую кривизну моих ног смутил его, но не отнял надежды. „Администратор отеля мой друг. Он позволит мне привести в курильню двух прекрасных молодых женщин. Ведь вы не арабки, значит, вам это не запрещено“. И мы, Сережа, поднялись в курильню.
      – Я всегда думал, что в курильни опускаются.
      – Ты путаешь азиатские и арабские курильни, – знающе поправила Вера Павловна. – Курильня в отеле «Мариотт» находится на крыше. В центре бассейн со сказочно голубой водой, а под полотняным козырьком по всему периметру крыши набросано на мягких диванах черт знает сколько всяких подушек и подушечек. Обложившись такими подушками и подушечками, арабы курят кальян. Наше вторжение вызвало неодобрительный интерес. Впрочем, арабы с большим уважением здоровались с господином Джеймсом Хаттаби. Он не преувеличивал – в отеле «Мариотт» его знали и уважали. По крайней мере, господину Хаттаби оказывали повышенное внимание: на столике перед нами на красивых медных подносах сразу появилась всякая вкусная всячина. Ипокритка Шарлотта с удовольствием набросилась на неизвестные фрукты, а я решила раскурить кальян. Я вопросительно взглянула на господина Джеймса Хаттаби, и некий изящный мальчик, очень похожий на юного Али-бабу, повинуясь его сигналу, незамедлительно принес два кальяна. Каким-то образом господин Хаттаби догадался, что Шарлотта – стервоза, а значит, курить не будет. И оказался прав. Ипокритка предпочла бы маленького Али-бабу в постель, вот и все. Под какую-то заунывную мелодию, право, не знаю, откуда она раздавалась, еще один мальчик, старавшийся не попадать в прицел фиалковых глаз ипокритки, разжег угольки и подал кальяны. «Нам, наверное, принесут километровый счет», задумчиво заметила ипокритка, оглядывая курильню. Она стервоза, но не очень богатая. Но господин Хаттаби и на этот раз не обиделся на Шарлотту. Он смотрел только на меня. Ну, ты знаешь, как смотрит настоящий араб на красивую женщину…
      – Не знаю, – сказал Сергей.
      – Ты сейчас сам так смотришь.
      – Правда?
      – Да ладно! – засмеялась Вера Павловна. – Я ведь впервые в жизни курила кальян. Почему-то он у меня хлюпал, как лягушка. А потом я поперхнулась дымом. Господин Хаттаби улыбнулся и объяснил, что в местный табак добавляют сухие яблоки и землянику. Не знаю, как это может быть. Потом у меня закружилась голова. «Может, выпьете кока-колы? – заботливо спросил господин Хаттаби. – Или все-таки спустимся в дансинг?» Он был очень заботлив. Я отчетливо видела в его глазах, как именно он хотел бы пить со мной кока-колу или танцевать. «Крези бэби», – нежно сказал он мне. «Крези лези бэби». А потом сказал, что промышленная компания, которой он управляет, собирается арендовать несколько спутников связи, и после Мексики он поедет во Французскую Гвиану. Там каторга, сказала ипокритка, моя любимая подруга, уж она-то знает свой заморский департамент. «Там военно-ракетный комплекс Куру», – мягко возразил господин Джеймс Хаттаби. Я только умно кивала. «Вы поедете со мной во Французскую Гвиану?» – спросил меня господин Джеймс Хаттаби. «Там дурной климат», – ответила за меня ипокритка. – «Тогда, может, вы найдете время погостить в моем доме в Лондоне?» – спросил господин Хаттаби. Я пожала плечами и посмотрела на Шарлотту. «В Лондоне мы будем не скоро», – ответила стервоза, знающая расписание всех международных конгрессов и симпозиумов. «А когда вы будете в Париже или в Рио?» – этим, понятно, интересовался господин Джеймс Хаттаби. Я поглядела на Шарлотту. «И в Париже и в Рио мы будем не скоро», – ответила стервоза. Я видела, что ей приятно мое побледневшее лицо. Как истая ипокритка, она забыла, что мужчинам тоже нравится, когда женщины бледнеют в их присутствии, пусть даже виноват в этом табак, смешанный с яблоками и с земляникой. «Зато мы скоро будем в Москве, а потом в Томске, – сказала Шарлотта насмешливо. – Это в России. Там везде снег и нет ни одного иорданца, ну, разве что какой-нибудь сидит в тюрьме». – «Почему в тюрьме?» – насторожился господин Хаттаби. – «В России кто-нибудь обязательно сидит в тюрьме», – ответила ипокритка. «Но почему иорданец?» – «Для России теперь национальность это не имеет значения. Ведь Россия теперь вступила на путь демократии». Господин Хаттаби сильно загрустил: «Зачем ехать так далеко?» А потом задумался: «Может, ему купить несколько спутников в России?» Это прозвучало двусмысленно, и ипокритка обрадовалась. «Почему нет? – сказала она. – Как раз сейчас в России продается все, там сразу можно купить весь космодром». – «А кто его мне продаст? Правительство?» – «Да нет, – пояснила Шарлотта, уже знавшая Россию. – Не правительство, а ночной сторож!» Она это так сказала, что я мгновенно захотела, чтобы благородный господин Джеймс Хаттаби немедленно утопил ее в бассейне, а меня изнасиловал прямо на столике на глазах у маленького Али-бабы…
      – Замечательная идея, – одобрил Сергей.
      И вдруг увидел в распахнутое окно поразительную пару.
      По противоположной стороне улицы по седым от пыли мягким нашлепкам расплывшегося асфальта, надвинув длинный козырек бейсболки на солнцезащитные очки, длинноволосый поэт-скандалист гордо катил германскую инвалидную коляску. Судя по вызывающим жестам, несовершеннолетний инвалид Венька-Бушлат, вальяжно развалившийся в коляске, был в дым пьян.
      – Извини, Вера.
      Сергей выскочил на крылечко.
      Поэт-скандалист оставался последней его прицепкой: через Морица он мог выйти на Коляна, если, конечно, не ошибался в своих предположениях.
      – Свет! Свет! – донеслось до него.
      – А тебе какой нравится? – блаженно орал Мориц, врезаясь с коляской в безумный поток автомобилей, прущих сквозь зной и жгучие бензиновые пары.
      – Белый, белый свет нравится!
      – Карлик мысли! – заявил Мориц, тормозя коляску перед Сергеем. – Ты думаешь, он дерьмо? Совсем не дерьмо, просто он опустился. Его многое волнует. Мини-юбки, трусы на выпуск, товарищеский суд. Смотри, как многому научился Венька, – похвастался Мориц, с особенным значением поглядывая на Сергея. – Он теперь осмысленно смотрит на мир. Он даже декламирует. Он научился декламировать с чувством и очень громко. Скоро мы поедем с ним к мэру. Как думаешь, мэр нас примет?
      – Наверное, – сдержанно кивнул Сергей. – Вас проще принять.
      И спросил:
      – Ты знаешь, что Веньке нельзя пить?
      – А он не пьет. Он вкушает воду свободы.
      – «Эти милые окровавленные рожи на фотографиях!» – вполне бессмысленно подтвердил Венька.
      – Что за бред?
      – У Веньки большая память. У него память, как у компьютера. Прокрустовы лыжи, – выпятил губы Мориц. – Никто не имеет такой гибкой памяти. Что слышит, то и помнит. Я от него торчу.
      – «Один раз – не пидарас», – бессмысленно, но с большим чувством подтвердил инвалид.
      – Мориц, знаешь, как это называется?
      – Уксусная козлота.
      – Нет, хуже. Полистай уголовный кодекс.
      Веньке-Бушлату упоминание об уголовном кодексе ужасно не понравилось. «Один раз – не пидарас!» – злобно окрысился он.
      – Он у тебя дуба даст.
      Теперь окрысился Мориц:
      – Не нравится мне этот светофор. Не существует белого света.
      – А рубль? – память у Веньки действительно оказалась феноменальной.
      Мориц, не глядя, протянул длинную руку:
      – Гони рубль, рыжий дрозофил!
      – А Коляна знаешь?
      – Не все хорошо, что водка.
      – Коляна, по фамилии Басалаев, – подтвердил Сергей. Ему казалось, что Мориц не ответит, но он давил свое: – Где можно найти этого Коляна?
      – В скверике напротив нижнего гастронома.
      – Как он выглядит?
      – А увидишь.
      Очень трезво и точно выхватив полтинник, Мориц снова покатил коляску с инвалидом наперерез автомобильному потоку.
      – Красный! Красный! – орал инвалид.
      – Нет белого, – утешал инвалида Мориц. – Кончился.
 
      Сергей вернулся в кафе.
      Никогда на его глазах люди не менялись так быстро.
      На мгновение ему показалось, что даже гладкий лоб Веры Павловны, покрытый нежным загаром, густо посекли тончайшие морщинки. К счастью, это только показалось. Просто Вера Павловна побледнела. Он никогда не видел такой ужасной бледности.
      – Тебе плохо?
      – Кто этот человек?
      – Как кто? – удивился Сергей. – Это Мориц. Поэт-скандалист. Ты должна его знать. Он бывает в твоем доме.
      – Не у меня.
      – Да что он тебе?
      – Я видела его во сне! – даже голос Веры Павловны изменился. – Обычно я забываю сны и редко их вспоминаю, но этот вспомнила сразу.
      – Ну, вспомнила, и что? – Сергей засмеялся: – Вера Павловна из романа Чернышевского видела, кажется, четыре сна!
      – Не шути. Во сне я видела этого ужасного человека.
      Сергей улыбнулся, но Вера Павловна не притворялась, ей действительно было плохо.
      – Это был странный сон, Сережа, – торопливо сказала она. – Какой-то нехороший, многозначительный сон. Мне снился огромный дворец. Белый, но мрачный. Такие белые, правда, не мрачные дворцы я видела в Дубаи. – Воспоминание о Дубаи, кажется, придало ей сил: – Во дворце шел банкет, а может, просто собрались разные люди. Я никогда не видела сразу так много самых разных людей.
      – Что же плохого в таком сне?
      –  Ты будешь спать, но я тебя не трону, любовь моя к Отечеству заразна.
      – Похоже на стихи Морица.
      – Это и были его стихи, он сам их прочел, – испуганно выдохнула Вера Павловна. – Там, во сне, этот ужасный человек, с которым ты сейчас разговаривал на улице, вспрыгнул на стол. До этого я не видела его среди веселящихся, но вдруг он откуда-то выскочил и вспрыгнул на стол. Совсем как обезьяна. И руки у него были длинные, ниже колен. Он ужасно кривлялся, Сережа, он непристойно тряс плечами и головой. А потом в его руках оказалась серебряная чаша с полведра объемом.
      – Это он может.
      – Он держал чашу двумя руками. Он кривлялся, как обезьяна . Ты будешь спать, но я тебя не трону, любовь моя к Отечеству заразна.Что за жуткие слова? Что они могут означать?
      – А ты спроси у Морица, – улыбнулся Сергей. – Он же бывает в твоем доме.
      Вера Павловна затрясла головой:
      – Если и бывает, то у Алеши. На моей половине он не появляется. И не может появиться. Я запретила это. Мне кажется, он вносит в мир много дикости. Я его боюсь.
      – Да почему? Он просто алкаш.
      – Просто алкашей не бывает, – проникновенно сказала Вера Павловна. – Алкаши, они как судьба.
      И вдруг спросила:
      – Что он у тебя просил?
      – Денег на выпивку.
      – Ты дал?
      – Конечно.
      – Сколько?
      – Полтинник.
      – Это пятьдесят рублей? Зачем ему столько? – обречено спросила Вера Павловна. – Зачем он вообще появился? Не появись он, я бы не вспомнила этот ужасный сон.
      – Да что ужасного в твоем сне?
      – Не знаю… В красивых дворцах не должно быть уродов… – Она подняла на Сергея огромные серые глаза: – Неужели такие люди, как Мориц, будут существовать и в далеком будущем?…
      – Конечно, – улыбнулся Сергей.
      – Почему ты в этом уверен?
      – Придурков хватает во все времена, успокойся, – мягко сказал Сергей.
      И подумал: истеричка.
      И подумал: не каждый умеет справляться с удачей. Вера Павловна, похоже, начинает путать свои фантазии и действительность. Она много путешествует, у нее в голове все смешалось.
      – Успокойся, – мягко повторил он.
      Но Вера Павловна торопливо вскочила:
      – Да, да!.. Мне пора… Я успокоилась… Просто ты меня заболтал!
      И нервно провела рукой по смуглому лбу:
      – Заезжай к нам.
      Через минуту серебристый «мерседес» прошуршал под распахнутыми окнами.
      – Вот стерва, – ласково сказала Ирина, хозяйка кафе, подходя к столику и осторожно принюхиваясь к нежному запаху духов, все еще витающих в воздухе. – Почему она никогда не платит?
      – Такие женщины никогда не платят.
      Допивая кофе, Сергей действительно никак не мог понять, что, собственно, испугало Веру Павловну.
      Ну, нелепый сон, ну, мало ли нам снится нелепых снов?
      И с Морицом Вера Павловна что-то напутала…
      Он смотрел в распахнутое окно и ему в голову не могло придти, что через несколько дней, пуля, выпущенная из пистолета Макарова, ударит Веру Павловну в правую половину ее прекрасного, покрытого нежным загаром лба, и пробив череп, выйдет чуть ниже левого виска, густо забрызгав кровью и серым мозговым веществом разбитое лобовое стекло серебристого «мерседеса».

Предупреждение

      Поездка в Москву получилась скомканная.
      Сергей действительно получил старый долг в Московском Акционерном Предприятии и выдал причитающуюся долю Валентину Якушеву, с которым искал когда-то противогазы в Эстонии. Выдал, конечно, наличкой (не пугать же эфэсбэшнику налоговую инспекцию столь неожиданной суммой), ну, и все такое прочее. Но висела все время над Сергеем какая-то неправильная аура и, не желая того, он постоянно торопился. А история с Бычками (давние приятели – отец и сын) совсем выбила его из колеи. Еще в аэропорту Валентин выложил, что Бычков здорово обидели. Дали они деньги неким торговцам нефтью – под проценты, понятно, а теперь ни денег, ни процентов. Эти нефтяные торговцы утверждают, что денег нет. Дескать, они всего лишь посредники и что дела идут у них плохо. «Но они врут, – усмехнулся Валентин. – Я организовал проверку по своим каналам, врут. И деньги у них есть, и клиентура надежная. Просто торговцам выгодно крутить чужие деньги. – И покосился на Сергея. – Широкая у них клиентура. Даже иностранцы есть. Даже томичи есть».
      «Не путаешь?»
      «Путать мне о службе не положено, – усмехнулся Валентин. – Есть у вас в Томске некий Мезенцев? Ну вот, с ним у фирмы, обидевшей Бычка, связан крупный заказ, кстати, уже проплаченный банком. В разговорах с Бычками нефтяные торговцы в основном на этого Мезенцева и ссылаются: вот, дескать, как только пойдет нефть через Томск, так сразу все получите. А пока нет ничего, пока, дескать, зависли кредиты».
      «Ну, если дела зависят от Мезенцева, – протянул Сергей, – то считай, хана Бычкам, считай, припухли Бычки».
      «Это почему?»
      «Да потому что нет Мезенцева, исчез Мезенцев».
      «Как это исчез?»
      «Ну, а как по-твоему исчезают люди? – удивился Сергей. – Да как обычно. Вышел утром из дому, сел в машину, и все, с концом. Исчез в неизвестном направлении».
      «Когда это случилось?»
      «Да уже полмесяца назад».
      «Не такой уж срок – полмесяца, – осторожно заметил Валентин. – Может, отсиживается где-нибудь?»
      «Не та хватка, не тот характер…»
      Но вдруг всплыла в памяти Сергея сауна, в которой он грелся перед отъездом.
      Собирались в сауне люди, хорошо знавшие друг друга: главный гаишник города Романыч, полковник Каляев (милиция), известные предприниматели. Иногда появлялся Суворов. А на этот раз он даже гостей привел – нефтяников из Тюмени. Понятно, грелись, пускали пот, возились в бассейне. Затем Каляев – человек костлявый и тощий, но чрезвычайно энергичный, собрал всех в чайной комнате. Был у него какой-то незаметный юбилей, кажется, десятилетие со дня получения первой медали – праздник чисто банный.
      За самоваром гости Суворова – ребята спортивные, молодые, только что густо пустившие пот в парилке, сидели молча. Их и не трогали, новички, пусть привыкают. Суворов представил их как Олега и Виктора, большей информации здесь не требовалось. «Значит, пришел мужик к любовнице, – гудел толстогубый Романыч. – И только занялись сладким делом, звонок в дверь. „Муж, муж! – перепугалась жена. – Прыгай в окно!“ – „Да ты что? – засуетился любовник. – Тут тринадцатый этаж!“ – „А ты суеверный?“
      Младший Терентьев, крупный владелец недвижимости, встряхнул темными кудрями: «Романыч, вчера у меня водилу опять обобрали на дороге. Твои люди когда-нибудь поймут, что рано или поздно им все это выйдет боком?»
      Закинув рюмашку, Романыч с интересом уставился на Терентьева, видимо, собирался достойно ответить, но полковник Каляев энергично вскинул перед собой руки. Он всегда был полон необыкновенной энергии, даже по чайной комнате он двигался резко. Казалось, раздайся свисток и полковник, как застоявшийся футболист, сразу бросится в самый жар сауны, или в ледяной бассейн, вообще затеет кутерьму и шум. Где-то в России, под Москвой, полковник в свое время неправильно понял свисток сверху и слишком активно бросился совсем не туда, куда следовало. Вот его и сплавили в сибирский регион, пусть пугает чиновников.
      Он и пугал.
      Он, надо сказать, и Суворова при первой встрече попытался взять на испуг.
      «Философ? – будто бы не понял он. – По образованию философ? Да ну, какие в наши дни философы? Всех этих философов давно расстреляли или выслали из страны. Это факт. И на меня так не смотри, – энергично предупредил он Суворова. – У меня свои университеты, нынешних философов не люблю. На них взглянешь и сразу видно, что все из интеллигентов. А Владимир Ильич правильно определил интеллигенцию: говно! Он так и говорил: интеллигенты – говно нации. Такую страну просрали! – разволновался полковник. – Вместо того, чтобы вмазать крутой анекдот, хлопнуть кулаком, где надо, вообще послать кого подальше, все эти интеллигенты только разводят кудрявые рассуждения. Их всех с потрохами в девяносто первом году купили за небольшую валюту американцы. Сто долларов за интервью, вот они и заливают! Правда, фамилия у тебя боевая, – нашел нужным смягчить тон полковник. – С фамилией тебе повезло. – И совсем как бы смягчился: – Сам подумай, какие нынче философы? Водку жрать? Я тебе так скажу. Если ты правда философ, если ты правда тяготеешь к социальной справедливости, если тебе не по душе разгул криминала, то поставь нашему управлению несколько машин с форсированными движками. Как милицию ругать, так все могут, а как помочь…»
      Машины Философ поставил.
      После этого полковник перестал пропускать банные дни, но от обличительных речей не отказался. Сейчас, например, смирив младшего Тереньева, он уставился на стеснительных гостей Суворова. Кого это там привел олигарх? Масоны, наверное. Ишь, пальчиками делают загадочно. Понятно, по уши набиты деньгой. Даже странно, что они не требуют всякого разврата, а напротив опускают невинные глазки, даже отводят их в сторону, будто все, что происходит в этой сауне, да что там в сауне! – в городе, в стране, на континенте, во всем мире, – все это давно им известно, будто знают они что-то особенное, владеют каким-то особенным знанием…
      Впрочем, по первой уже выпили.
      Водочка и коньяк разогнали кровь, мир сразу расцвел, распустив павлиний хвост веселого настроения.
      «Ты, полковник, не сильно-то командуй, – ухмыльнулся младший Тереньев. – Здесь не Управление МВД. – И очень похоже и очень смешно передразнил: – „Отставить!“ А почему это отставить? Ты у себя на службе командуй, может, толк будет».
      «Какой еще толк?»
      «А вот скажи, чего это Мезенцева никак не найдут? Весь город только о нем ведь и говорит. Это что же такое получается? Это слабец у тебя получается, полковник?»
      «Почему слабец?»
      «А ты объясни, куда пропал живой человек, – посоветовал младший Тереньтев. – Мезенцев, чего таить греха, святым не был, меня не раз доставал, может, его за совсем нехорошее дело пырнули и спрятали, но ведь это твое прямое дело со всем этим разобраться. Речь-то о живом человеке. Все под Богом ходим. Сегодня он, завтра мы… Или этот еще… Ну, как его? – пошевелил он пальцами. – Отец Даун. Уж очень много о нем говорят. А кто он такой? Может, расскажешь? – младший Терентьев торжествующе обвел компанию выпуклыми глазами. – И почему это в маленьком Томске появился еще один бандит?»
      «Бабьих разговоров наслушался, – энергично отмахнулся Каляев. – Не существует отца Дауна, существует кликуха. Для болтунов и сплетниц. А Мезенцев, он и прежде исчезал. На неделю, на две. У него одних дач штук пять. Может и сейчас на какой гуляет со шлюхами!»
      «Если со шлюхами, то почему жена слезы льет?»
      «А потому и льет, что со шлюхами!» – находчиво заявил полковник.
      Сергей незаметно поглядывал на нефтяников. Действительно молчаливых ребят привел Суворов. Пить почти не пили, ну, так, пригубят рюмочку. Когда надо кивнуть – кивнут, в нужном месте улыбнутся. Впрочем, что им слухи о каком-то там отце Дауне или даже о каком-то пропавшем Мезенцеве? При их-то доходах…
      «Вообще, – энергично заметил полковник (было видно, что слова Терентьева его зацепили), – пора начинать заново отборочную работу. По прессе, скажем. Придушить малость прессу, чтобы не разносила глупости по всему миру. Нет на нее крепкой руки, – обозлился он. – „Отец Даун! Отец Даун!“ А кто видел этого отца Дауна? – он даже покачал головой. – Вот сколько лет выращивали нового человека, а все насмарку».
      «Ты это о чем?» – заинтересовался Романыч.
      «Это я о воспитании, это я об отборе, о селекции. Мы, как Мичурин, должны действовать: все плохое убрать, все хорошее усиливать. У Мезенцева, кстати, нечего было усиливать…»
      «Это что ж за селекция такая?» – удивился Суворов, странно глянув на своих гостей, потом на полковника.
      «Были, были у нас силы, – отмахнулся Каляев. – Были, были у нас возможности. Воспитывали патриотов, романтиков. Просуществуй держава еще десяток лет, запросто построили бы совсем нового человека. Все к тому шло. Твердо сейчас встал бы на ноги новый человек, распростер бы величественно крыла над миром. Такой человек, что и под танк бросится, и спасет невинного ребенка, и вора поймает, и вместо бабы войдет в горящую избу, и отечественную идею отстоит перед заезжим хлыщом…»
      «…и на соседа настучит», – подмигнул младший Терентьев.
      «И это тоже, – энергично заметил полковник. – Почему нет, если державе на пользу? Правду я говорю, Алексей Дмитрич?»
      «Если ты о гомососе, то правду».
      «О каком еще гомососе? – удивился Каляев. – Ты что такое несешь? Я о патриоте, о романтике».
      «Ну как, о каком? – засмеялся Суворов и все невольно повернулись к нему. – О нормальном гомососе. О новом виде человека. Ты ведь именно новый вид человека имел в виду?»
      «Да погоди, погоди, Алексей Дмитрич, не гони картину, – попытался разобраться полковник. – Вот взяли моду, чуть что, сразу ругаться. Какой еще гомосос? Мы-то семьдесят с лишним лет растили здорового человека».
      «А гомосос вовсе не ругательство, – отсмеявшись, объяснил Суворов. – Это всего лишь термин, предложенный философом Зиновьевым».
      «Это которого Ежов сажал?»
      «Нет, совсем не тот. Этот покруче. «Мы в будущее пролагаем миру путь, не остановит никакая нас препона. Но вы не знаете, какая это жуть – частицей быть слепого Гегемона.Этот Зиновьев вовремя уехал на запад. Гомосос в его представлении – это гражданин страны, в которой построено полное счастье. А держится полное счастье, понятно, на жесткой дисциплине, тебе бы понравилось, Сергей Павлович. Музыканты живут в казармах, играют только веселые марши, поэты и философы из страны изгнаны. Ну и все такое прочее. Известно ведь, – усмехнулся Суворов, что выпрясть пфунт шерсти полезнее, нежели написать том стихофф. А солдатам, например, каждый день выдают жареную говядину и молодое вино, чтобы у них лишние мысли не заводились».
      «Погоди, погоди, ты о сектантах, что ли?»
      Суворов покачал головой.
      «Нет, ты погоди, – энергично заявил полковник (в душе он все-таки недолюбливал Суворова). – Ты и меня, наверное, держишь в гомососах, а? Вот, дескать, сидит за столом простой милиционер-гомосос. А меня этим не унизишь, Алексей Дмитрич, – поднял Каляев костлявый палец. – Я ведь тоже иксы учил, окончил, между прочим, высшую школу милиции. А страну развалили вот эти твои Зиновьевы. Человек – общественное животное, так нас учили классики марксизма-ленинизма. Как всякое общественное животное, человек любит трудиться и получать глубокое удовлетворение, имея право на отдых. Так что, нам с тобой, простым общественным животным, не надо всех этих сложных теорий, нам надо почаще напоминать о корнях, да гайки завертывать, – полковник смотрел теперь только на Суворова. – В этом у нас есть опыт. Конкретный, невыдуманный опыт. Свой, не вывезенный с запада. Заверни гайки покруче, вот и не будет сочиться дерьмо! Это же как в канализации! – стукнул он кулаком по столу. – Вот Романыч, например, в свое время на каждом партийном собрании предлагал выбрать в почетный президиум все политбюро во главе с Леонидом Ильичем, и был прав, сильно прав, потому что это может и смешно, но сближало людей. А теперь? Какие к черту Зиновьевы? Мы что, не избавились от них в тридцатых? Здоровые общественные животные, – обернулся полковник к Суворову, – нуждаются в плановых поощрениях и в жестком контроле. Ничего больше. Все эти новые идеи придумываются на Западе. Хорошо бы, дескать, проверить их на практике, отработать на каком-нибудь народе, который не жаль. Например, на русском…»
 
      Вот все это всплыло в голове, когда Валентин заговорил о Мезенцеве.
      «Или Суворов, – добавил Валентин. – Есть в Томске человек с такой фамилией? Этот-то, надеюсь, никуда не исчез?»
      «А при чем здесь Суворов?»
      «Да при том, что среди клиентов фирмы, обидевшей Бычков, числится и такой томский большой руль. – Валентин одобрительно ухмыльнулся. – Больно уж фамилия у него красивая».
      «А у него и прозвище не хуже».
      «Философ?»
      «Ты вижу, все уже раскопал», – рассмеялся Сергей.
      И предупредил:
      «Только имей в виду, что с Суворовым я дружу много лет. Это не Мезенцев, подход к жизни у него другой. Может, кстати, и так получиться, что в ближайшее время мы станем его партнерами».
      «Это в каком смысле?»
      «А в самом прямом. Он предлагает эти деньги внести в его дело».
      «А на что он их пустит?»
      «Тебе не все равно?»
      «Мне? Нет, конечно».
      «Почему?»
      «А ты не понимаешь? – нехорошо покосился Валентин. – Вдруг он торгует оружием? Вдруг он финансирует проституцию, дурь? Не забывай, я человек в погонах. Меня в Конторе восстановили не за красивые глаза. Я родине эшелон с бензином вернул».
      «Да погоди ты, – рассердился Сергей. – Я Суворова знаю чуть ли не с детских лет».
      «Ну, мало ли, – буркнул Валентин. – Все знают друзей чуть ли не с детских лет. Поговорим лучше о Бычках. Проблем тут вроде нет, дело простое, в пару часов уложимся».
 
      В пару часов они, конечно, не уложились, а вот сорваться Сергей готов был не раз. Помочь старому приятелю, это нет вопросов, это понятно. Но не сразу же, не с бухты-барахты, черт побери! А получилось так, что Сергей уже на другой день попал в потрепанную, не раз битую «тойоту». Оказались в машине еще Семен – приятель Бычков, мрачноватый лейтенант с корками МВД, и веселый налоговик Коля. «Можно, конечно, обойтись и меньшим народом, – объяснил Валентин, – но четверо – солиднее. Четверо создают особую атмосферу, нервируют клиента и все такое прочее». А вел «тойоту» парень лет двадцати – подвижный, нервный, но старательно помалкивающий. Заплатили ему вперед, вот он и помалкивал старательно. Что же касается информации по делу, то Валентин выдал ее только перед самым выездом: кто принимал деньги у Бычков? какую сумму? под какие гарантии? с кем придется иметь дело? Тогда же выяснилось, что Игоря Бабецкого, начальника службы безопасности обидевшей Бычков фирмы, Валентин знает не впрямую, а по рабочему досье. Фирма, обидевшая Бычков, в карьере этого Бабецкого уже третья за два года. «Так что, сильно с ним не валандайтесь, – заметил Валентин. – Фамилия, конечно, лихая, но жизнь уже учила Бабецкого.