Она верит — он состоится скоро.
Пыль дорог.
Ход времени.
Еще недавно клубилась пыль дорог под ногами святых странников и ход времени казался неостановимым. Была штурмом взята благородными рыцарями крепость неверных Аккра, под стенами которой, правда, попал в плен к неверным барон Теодульф, но зато в Тире потерпел ужасное поражение мессир Конрад Монферратский. Все как бы остановились на время, как бы примолкли, обдумывая случившиеся события, только неистовый король Ричард, распространяя дело, угодное Господу, ни на секунду не приостановил святое дело уничтожения неверных. Он так усиленно и с таким вниманием обращался к этому святому делу, что его именем стали пугать детей и животных.
«Не плачь, дитя, не плачь, — шепчут в ночи не спящим детям одинокие матери. — Не плачь, дитя, а то тебя заберет король Ричард!»
«Что ты спотыкаешься, дьявольское отродье! — ругает всадник своего споткнувшегося коня. — Короля Ричарда увидел, что ли?»
И не взята пока Яффа. Не взят Аскалон. А сам святой Иерусалим унижен неверными.
И все-таки над дорогами вновь клубится пыль.
Собираются на площадях смиренные минориты, младшие братья, духовные дети святого отца блаженного Франциска Ассизского. Они блаженно и счастливо улыбаются и смиренно и счастливо перебирают кипарисовые четки: радуйтесь вечному свету дня, истинные христиане, отриньте из душ любое уныние, ведь нет ни у кого каких-либо потерь перед ликом Господа!
Собираются братья-проповедники, духовные дети блаженного отца Доминика Гусмана, ради всех других братьев своих оставившего солнечную Каталонию. С упреком и строгостью смотрят братья-доминиканцы на легкомысленных мирян и на смиренных братьев миноритов: опомнитесь, истинные христиане, никакой лишний день радости не дает вечного блаженства. Душу спасайте!
Проповедуют на папертях тряпичники-катары Роберта Ле Бугра: отриньте суету сует, забудьте распятия и иконы, истинные христиане, не предавайтесь идолопоклонству. Господь все видит!
В замках и в городах, в селах и в деревнях вещают с амвона многочисленные, разосланные во все уголки страны специальные легаты папы: внимайте голосу римского апостолика, вы, знатные и простолюдины, рыцари и вилланы, маркграфы и шатлены! Готовьтесь себя к стезе гроба Господня, готовьте себя к святому делу неистового истребления неверных! Смотрите, как много особых знаков ниспослано с небес Господом!
И это так.
Многие истинные христиане видели плывущие с востока на запад и с запада на восток странные кроваво-красные облака. Эти облака вдруг сталкивались друг с другом и заполняли все небо кровью. А другие видели темные, как бы бесформенные, но многочисленные пятна, которыми ни с того, ни с сего вдруг покрылось само Солнце, а еще другие видели ночью в небе комету, которая бесстыдно задирала над сонной землей свой пышный, свой серебрящиеся, свой мертвенный, как отсвет дальнего пламени, хвост. А некий кюре ужасал паству ужасными видениями ужасной битвы, однажды разыгравшейся в высоком небе прямо над монастырем в Барре. Кюре собственными ушами слышал отдаленные отзвуки битвы и даже узнал каменные башни, вокруг которых шло сражение. Это были башни священного Иерусалима, и нельзя было в том не верить кюре, потому что все это он видел сам и своими собственными глазами.
А брат Одо утверждал, что некий священнослужитель, имя которого он не стал произносить вслух, сам держал в руках грамоту, прямо на его глазах упавшую с неба. Не было в тот день в небе ни туч, ни облаков, не летали птицы, не шел дождь или град, но грамота упала с неба на землю и в этой упавшей грамоте находился неистовый призыв самого Господа выступить, наконец, против неверных, и выступить как можно быстрей!
Брат Одо прав.
Господь требует нового похода в Святую землю.
Серкамон, странствующий певец, сочиняющий кансоны, славящие вечную любовь, сочиняющий злобные сервенты, свирепо жалящие врагов, поющий долгие альбы — песни утренние, и сладкие пастореллы, поющие случайную встречу рыцаря и простой пастушки, и, наконец, произносящий длинные баллады, под которые так и хочется броситься в пляс, вот такой серкамон, странствующий певец, сел недавно перед церковью в Барре на мешок с травой.
Серкамона мгновенно окружили простолюдины и вилланы.
Белело в толпе длинное морщинистое лицо дамы Лобе, окруженной взрослыми дочерями. Стоял рядом с дамой Лобе викарий, тугую шею которого охватывал паллий, белый шерстяной воротник с вышитыми шелком крестами — символ истинного пастыря, несущего на плечах овцу. Здесь же в толпе переминались небогатые вавассеры, торговавшие в Барре вином.
Скоро здесь окажется и Амансульта, сразу решил Ганелон.
Он хорошо знал, что когда где-нибудь появляется человек, ходивший в Святые земли, Амансульта непременно старается встретиться с таким человеком.
Услышав о серкамоне, поющем в Барре, Амансульта непременно сюда прискачет, оставив все свои дела, потому что, возможно, пути серкамона пересекались где-то с путями барона Теодульфа.
Серкамон был тощ и сер, весь как пеплом обсыпан. А кожа у него была тоже серая, выжженная, как зола, или как плохо выделанная замша. А глаза желтые, злые, как у волка, случайно вырвавшегося из загона.
Вилланы перешептывались, мяли шапки в руках.
Говорили, что поющий в Барре серкамон дал священный обет — не пить ни капли вина и петь святой подвиг до тех пор, пока рыцари вновь не двинутся в Святую землю.
Это пугало.
В домах грязно, тесно, докучливые мухи мучают скот и детей, купаются в пыли куры, поля ждут рабочих рук, зачем торопиться на край неизвестной земли, пусть и святой?
Раскрыв рты, вилланы и простолюдины испуганно приглядывались к серкамону.
Говорили, что это не простой серкамон.
Говорили, что голосу серкамона внимала сама Альенора Аквитанская, мать неистового короля англов Ричарда, прозванного Львиным Сердцем, нежная дама удивительной, неведомой, может даже демонической красоты. Говорили, что серкамон был принят при дворе сеньоры Марии Шампанской, что его высокий, чуть хрипловатый голос звучал в родовых замках мессира Бонифация Монферратского, мессира Альфонса Кастильского, что его голосом восхищалась прекрасная Аэлиса Блуасская и даже пел он, как это ни странно, перед Раймондом Тулузским, покровителем катаров.
Странный обет, перешептывались в толпе, не пить вина, но петь святой подвиг даже перед простолюдинами.
А серкамон пел.
Павший на поле брани, пел серкамон, сверкая злыми желтыми глазами, и тот, кто в бою сорвал с древка желтое знамя султана, и тот, кто щедро проливал кровь неверных, не щадя ни женщин, ни детей их — счастлив!
Даже попавший в неволю, пел серкамон, сверкая волчьими глазами, даже погибающий в плену от голода и жары, забывший в страданиях все радости жизни, страждущий в ужасе — счастлив!
Счастлив любой, кто поднял меч на неверных — он спасен!
Те, кто в неволе, они грызут жесткий тростник, они пьют тухлую воду из вонючего бурдюка, их кусают москиты и мелкие твари, неверные подливают им в воду настойку, бесконечно длящую страдания. Неверные умеют всячески утомлять дракона, шумом и огнем не давая ему возможности садиться на землю, неделями выдерживая несчастного дракона в воздухе. Из крови такого утомленного дракона и делается настойка, бесконечно длящая страдания.
И все равно, те, кто в неволе — спасены!
Их дело угодно Богу.
Серкамон злобно сверкал желтыми глазами и пугал толпу. Он сразу увидел Амансульту, когда она подскакала к церкви на верховой лошади, но сделал вид, что никого не замечает, что ему абсолютно все равно, кто слушает его пение.
Юную хозяйку замка Процинта сопровождали два дружинника.
Низко наклонясь с седла, она внимательно прислушалась.
— Монжуа!
Голос серкамона был полон праведного гнева.
Он призывал.
Он провозглашал боевой клич паладинов.
— Монжуа!
Под этот клич — монжуа! — он, серкамон, сам носил тяжелые камни для военных укреплений в Сирии, сам держал ночную стражу под Аккрой, собственным мечом рубил головы неверным, врубаясь вслед за благородными рыцарями в их строй, терпел великие опасности на суше и на море, рвал острым копьем желтые мерзкие штаны Магомета.
Святое странствие не закончилось! Пока гроб Господень не освобожден, оно не может закончиться! — взывал серкамон. Вот подходит пора, паладины вновь двинутся в земли, освященные страданиями Христа. И будет свят тот, кто лично двинется в странствование с мечом в руке и будет всеми презрен тот, кто откупится от странствия золотом!
Желтые волчьи глаза серкамона сверкали.
Вот подходит пора, вновь причалят суда святых пилигримов к берегам Святой земли!
Вот подходит пора, вновь неверные сдадут Яффу и уйдут, побитые, в Вавилонию, а униженный Иерусалим откроет ворота перед неукротимыми святыми паладинами!
Вот подходит пора, все твердыни, воздвигнутые неверными, рухнут, тяжелые каменные стены рассыплются и многочисленные враги Иисуса познают тяжесть железных цепей!
Я люблю путаницу алых и лазурных щитов! — пел серкамон. — Я люблю путаницу пестрых боевых значков, цветные шатры и белые палатки в долине, ломающиеся с треском копья, тяжелеющие от летящих в них дротиков щиты, железные, раскалившиеся на безумном Солнце латы!
Я люблю ржание боевых коней, грохот катапульт и тяжкий ход рыцарей в броневом строю!
Кровь за кровь!
Монжуа!
Слушая серкамона, стоя на солнцепеке, Ганелон почувствовал странную лихорадку и дрожь в суставах.
От злобного высокого, чуть хрипловатого голоса серкамона глаза Ганелона застлало серой трепещущей пеленой, во рту закис вкус металла, левый глаз начал косить сильней, чем обычно, левое веко подергивалось. Он не знал, чего хотела его госпожа, что, собственно, она хотела услышать от желтоглазого странствующего певца, но самого его злобное вдохновение серкамона заставило крепко сжать свои руки одну в другой.
Сейчас Амансульта пригласит этого ужасного человека в замок! — подумал Ганелон. Она не может не пригласить в замок такого знаменитого, такого ужасного желтоглазого певца, который столь неистово поет святой подвиг. Такой святой подвиг уже совершен отцом Амансульты благородным бароном Теодульфом, попавшим в плен к сарацинам.
Амансульта, наверное, охвачена вдохновением.
Ведь она всегда готова мстить за отца.
Ганелон так и вытянулся, чтобы расслышать каждое слово Амансульты.
— Но, добрый серкамон, — вдруг произнесла Амансульта для всех как-то неожиданно сухо и вся толпа повернула в ее сторону многочисленные головы. — Но, добрый серкамон, я хорошо помню, что раньше ты пел любовь. Раньше ты пел исключительно любовь, раньше ты слагал песни исключительно о благородном чувстве. Почему же сейчас…
— Я пою святой подвиг! — злобно возразил серкамон, без всякого испуга перебивая юную хозяйку Процинты и поднимая на нее свои ужасные желтые волчьи глаза.
Если цикада — символ поэта, то этот серкамон, несомненно, был именно злой цикадой.
— Но, добрый серкамон, — еще более ровно и еще более сухо продолжила свою речь Амансульта, как бы не замечая внимательно внимающей ее голосу толпы. — Я хорошо помню, что раньше ты пел исключительно любовь. Я же хорошо помню. Я даже могу напомнить слова. «Ненастью наступил черед, нагих садов печален вид, и редко птица запоет и стих мой жалобно звучит, — напомнила Амансульта. — Ах, в плен любовь меня взяла, ах, счастья не дала познать.»
И спросила:
— Тебе теперь совсем не хочется петь любовь?
Вилланы и простолюдины тревожно переглядывались.
Они никак не могли понять, к чему клонит юная хозяйка замка Процинты.
— Я больше не пою любовь, — грубо ответил серкамон и его глаза нехорошо сверкнули: — Я дал священный обет. Теперь я пою только подвиг и святое странствие!"
XII–XIV
"…подвиг и святое странствие.
Серкамон вспомнил лагерь под стенами осажденной Аккры, дымящейся повсюду, куда только можно было взглянуть.
Презрительно, даже гневно скашивая выпуклые черные глаза не в сторону горящей Аккры, а в сторону белых палаток короля Филиппа, под палящим солнцем хлопающих и полощущих на ветру, как вымпелы, барон Теодульф двумя руками сжимал походную чашу.
— Клянусь святым нимбом, клянусь копьем святого Луки, король Филипп в великой задумчивости!
Он с силой опустил чашу на походный стол:
— Клянусь всеми святыми и их подвигами, что пока король Ричард болен, король Филипп так и будет оставаться в задумчивости! Наверное, он врос в землю ногами, как врастает дерево корнями в край скалы.
Серкамон, разделявший стол барона, покачал головой и тоже поднял наполненную чашу.
— День гнева близок, — негромко сказал он, пытаясь успокоить разгневанного барона, разговор с которым, как он знал, в любой момент мог закончиться самым неожиданным взрывом. — Святая земля давно устала от ужасных страданий. Ноги неверных попирают святые места. Здесь родился, жил и был распят Господь. День гнева совсем близок. Он близок, близок, я чувствую. Я чувствую, я скоро буду петь взятие Аккры.
— Если король Филипп возьмет Аккру, — барон с нескрываемой яростью поставил чашу на стол, — он опять возвысит над всеми благородными рыцарями маркиза Монферратского. Маркиз Монферратский опять будет смотреть на рыцарей как истинный господин. Если король Филипп возьмет Аккру, он непременно прикажет всем смотреть на маркиза Монферратского, как на истинного господина. А у благородных рыцарей не может быть господина. Наш общий сюзерен — Господь. Он щедро вознаграждает каждого за верную службу, прощает грехи, дарует блаженство в раю, и это так и есть, клянусь в том покровами святой девы Марии! Кроме господа Бога у благородных рыцарей может быть еще один сюзерен — король, и, конечно, все мы его вассалы, но общего господина у нас нет!
Барон Теодульф гневно ударил кулаком по дереву:
— Король Филипп не умеет делать дело так, как он его задумывает. Ты же сам видел, серкамон, что случилось вчера, когда король Филипп решил самолично вести на штурм крепости святых пилигримов. Он просто пустая бочка из-под вина. И у него голос, как из пустой бочки. Ты, серкамон, видишь сам, что случилось с рыцарями, поверившими в силу короля Филиппа.
Барон снова ударил кулаком по столу и указал в сторону Аккры, защитники которой совсем недавно отбили очередной штурм.
Серкамон обернулся.
Он мог этого не делать.
Он мог и не оборачиваясь видеть все до деталей.
Высокие каменные стены Аккры и мелькающие на ее стенах крошечные фигурки неверных, воспринимающиеся издалека как некие серые насекомые, ползающие по серым сухим камням — он это видел каждый день, он это видел много дней подряд.
Собственно, насекомыми и были неверные.
Ведь это они столько лет топтали своими нечистыми ногами землю, освященную страданиями Христа.
И это они, со страстью ужаснулся про себя серкамон, подожгли все три осадные башни, каждая из которых превосходила в высоту шестьдесят локтей.
Башни были такие высокие и широкие, что верхние их площадки возвышались над стенами крепости и на площадках размещалось сразу по десятку лучников, а так же люди, управляющие большой катапультой, получившей у пилигримов имя Божьей пращи, и все же неверные подожгли все три башни. При каждом удачном выбросе катапультой очередного камня со стены крепости иногда сметало по пять, а то и по шесть неверных. Сарацины могли лишь взглядами провожать полет таких камней. Некоторые камни были столь велики, что их не могли поднять три, а то и четыре человека. Такие округлые камни привозили с берега моря и они день и ночь сыпались на обороняющихся, так же как и стрелы лучников, неустанно обстреливающих неверных.
Кстати, все это знали, даже больной король англов неистовый Ричард, бледный и невеселый, с желтым львиным лицом, каждый день обстреливал проклятых сарацин, гнездящихся на стенах и башнях, с носилок, на которых лежал, подвернув под себя шелковое одеяло.
Губы короля Ричарда распухли и потрескались, шею покрывали многочисленные гноящиеся фурункулы, зубы шатались, но каждый день он приказывал выносить себя на вал, чтобы все видели его неугасимое желание наказать неверных, не желающих допустить странников к гробу Господню. Король Ричард терпеливо ждал выздоровления и того сладостного момента, когда можно будет сразу всех воинов бросить на штурм. Он терпеливо накапливал силы и сплачивал вокруг себя рыцарей. Если король Филипп от щедрот своих платил каждому воину по три безанта, то король Ричард с первого дня своего появления под Аккрой щедро возвестил по всему войску о том, что всякий воин, пеший и конный, из какой бы он ни был земли, получит от него, если захочет к нему наняться, не по три, а по четыре золотых безанта.
Не многие устояли перед таким соблазном.
Даже люди, обслуживающие боевые машины короля Филиппа перешли к Ричарду.
Даже вассал французского короля Анри, граф Шампанский, родной племянник Филиппа, перешел в ряды Ричарда.
Теперь многих рыцарей, ранее окружавших лагерь Филиппа, можно было увидеть на высотах Казал-Эмбера, ближайшего поселении к Аккре. Именно там на вересковых равнинах алели шатры короля Ричарда и там же возводили новую высокую осадную деревянную башню, которая помогала воевать королю Ричарду еще в Сицилии и где она была прозвана за свой грозный вид Игом греков.
Башню, разобрав на части, перевезли под Аккру на судах и теперь она медленно поднималась над пустынной местностью, даже издали угрожая сарацинам и как бы указывая им издали, какие тучи стрел посыпятся с нее, когда Иго греков, наконец, встанет перед стенами Аккры.
Если бы не болезнь, вдруг поразившая многих воинов, даже обоих королей, штурмовая башня, может, уже была бы готова. Но арнолидия, так прозвали болезнь, косила людей и их не успевали хоронить. Это вносило в лагерь пилигримов отчаяние и беспорядок, который усиливался раздорами королей.
Может, Аккра была бы уже взята, если бы не эти раздоры.
Ведь если на штурм крепости бросались воины короля Ричарда, то воины короля Филиппа только издали наблюдали за сражением, желая пилигримам поражения, потому что французам не хотелось, чтобы первыми в город вошли воины короля Ричарда.
И наоборот.
При этом некоторые рыцари знали, что одновременно с подготовкой штурма король Филипп тайком посылает драгоценные камни Саладину, предводителю неверных, и получает от него дамасские плоды. Правда, еще немногие знали, что положение сарацинов на самом деле уже столь ужасно, что Саладин, кажется, начинает внимать защитникам Аккры и тайно уже дважды объявлял королю Филиппу свои условия.
Спасая эмиров и знатных людей, запертых в Аккре, властитель неверных и сам неверный Саладин думал о будущем.
Ради будущего он был готов на огромные уступки.
Сам священный Иерусалим, так же, как крест Христов, так же, как все земли, завоеванные в течение пяти лет до пленения латинского иерусалимского короля, он готов был отдать христианам. Но в ответ на это христиане обязаны были заключить с ним двухлетний союз, направленный против его врагов на Евфрате, оставив ему также Аскалон и Керак Монреальский.
Если бы не упорство короля Ричарда, не желавшего и слышать о каких либо условиях, возможно, король французов Филипп и принял бы предложения Саладина. Но неистовый и жестокий король Ричард, прозванный Львиным Сердцем, надеялся на божью милость, на удачу, на своих воинов и на скорое выздоровление.
Именно поэтому короля Ричарда каждый день выносили на насыпанный христовыми воинами вал, именно поэтому каждый день он находил силы натянуть тетиву так, чтобы стрела взмыла над стенами Аккры.
— Клянусь лопаткой графа Монферратского, я не знаю этого человека! Кто это? — брызгая слюной, спросил барон Теодульф, указывая кулаком на рыцаря в латах, медленно проезжавшего на крупной белой лошади перед белыми палатками маршала Шампанского. — Клянусь всем, что я оставил в замке Процинта, прежде я никогда не встречал этого рыцаря под стенами Аккры.
— Это граф Готье Бриеннский. Он только неделю назад сошел с судна. С ним прибыли некоторые осадные орудия и большой отряд лучников, — охотно ответил серкамон, вдруг сильно пожалев про себя, что преданный вассал короля Филиппа именно в такой час проезжает мимо разгневанного барона.
Семь конных оруженосцев графа Готье Бриеннского ехали вслед за своим господином внешне не торопясь, но настороженно. Они знали, что едут по лагерю союзников, но они знали уже и о том, что воины короля Ричарда — опасные союзники, и держались несколько напряжены, хотя копья их были опущены остриями вниз.
— Почему в свите графа едет храмовник? — еще больше удивился барон Теодульф, тяжело ворочаясь на низком походном сиденье. Выпуклыми своими глазами он увидел следующего за оруженосцами плотного монаха в белом плаще с нашитым на нем красным крестом.
— Это брат Серджо, — негромко ответил серкамон, еще раз сильно пожалев про себя, что храмовник столь не вовремя попал на глаза барону. — Он прибыл под Аккру с отрядом графа Монферратского. Он прецептор и член генерального капитула ордена тамплиеров.
— Клянусь почками святого Петра, если такая жирная и грязная свинья, как храмовник вдруг ни с того, ни с сего появляется в боевом лагере, это означает только одно — эта свинья что-то знает. Храмовники никогда не идут впереди воинов. Они всегда пользуются слухами или украденными сведениями и идут за спинами благородных рыцарей, ожидая момента, когда из-за чужих спин можно будет кинуться в поверженный город и захватить лучшие дома и самые большие богатства. Однажды подобная свинья посоветовала мне отречься от якобы моих дочерей — гордыни, жадности и распутства. И один раз я все-таки внял голосу этой свиньи, отдав навсегда свои пороки: гордыню — тамплиерам, жадность — тамплиерам, и распутство — тамплиерам. Мне нечего дать им больше. Зачем же тут эта грязная жирная свинья, облаченная в белый плащ со святыми крестами?
Серкамон пожал плечами.
— Жабер! — крикнул барон Теодульф и его оруженосец мгновенно вырос перед ним.
Оруженосец был невысок и хмур. На нем были короткие штаны, башмаки на пряжках и кожаный колет, надетый прямо на голое тело. На поясе у него висел простой железный кинжал.
— Жабер, — приказал барон, утирая обильный пот со лба огромным полотняным платком. — Иди и останови вон того храмовника. Останови его и спроси, что в такой жаркий час под стенами Аккры делает в моем присутствии столь жирная, столь упитанная свинья?
Жабер хмуро кивнул.
Но не бросился исполнять приказание.
Серкамон усмехнулся.
Он понимал Жабера, но не хотел даже кивком помочь Жаберу.
Пусть храмовник и отстал от свиты графа Готье, задержавшись возле палатки торговца хлебами, все равно Жабера можно было уже считать мертвецом. Граф Готье был не из тех, кто может стерпеть оскорбление, пусть даже нанесенное не ему, а кому-то из его людей, тем более, в его присутствие. Единственное, что мог сделать серкамон для Жабера, это немного потянуть время, чтобы граф Готье и оруженосцы могли отъехать достаточно далеко.
Но он не успел.
— Ты еще здесь Жабер?
Жабер хмуро повернулся и двинулся к палатке торговца.
Барон Теодульф замер, ожидающе выпучив свои выпуклые черные глаза. Серкамон тоже внимательно следил за происходящим.
Они не слышали, что именно говорил Жабер храмовнику, наклонившемуся с лошади, но храмовник несколько раз посмотрел в сторону барона Теодульфа, а потом вдруг действительно повернул лошадь.
Подъехав к белой простой палатке барона Теодульфа, храмовник перекрестился и спешился.
Барон не ошибся.
Храмовник впрямь выглядел упитанным. К тому же, похоже, ни одна болезнь в последние годы не тревожила храмовника. Он чувствовал себя свободно, хмурый вид барона Теодульфа его нисколько не смутил, хотя по привычке храмовник старался казаться смиренным.
— Ты передал мой вопрос храмовнику, Жибер? — грозно спросил барон у оруженосца, даже не взглянув на спешившегося монаха.
Жабер молча кивнул.
— Ты передал ему мой вопрос совершенно точно? — спросил барон, вопросительно пуча свои черные, влажные от гнева глаза.
Жабер кивнул.
— И что тебе ответила эта толстая жирная хорошо упитанная свинья в плаще такого чистого белого цвета?
— Брат Серджо сказал, что сейчас не время для ссор и шуток. Он сказал, что штурм крепости может начаться в любой момент, — хмуро ответил Жабер, стараясь не смотреть на храмовника. — Еще он сказал, что в последнее время пилигримы маршала Шампанского очень возбуждены. Они не хотят ждать окончания переговоров. Они не хотят ждать выздоровления короля Ричарда. Они хотят взять Аккру без всяких условий, чтобы можно было получить сразу все припасы и все богатства города. И чтобы можно было свободно поставить всех жителей города на рынок Антиохии, не убивая их. Еще он сказал, что Господь сам рассудит, что случится с каждым, но он утверждает, что братья ордена в любой момент готовы помочь воинам маршала Шампанского.
— Клянусь всеми святыми, это означает лишь то, что жирные храмовники в любой момент готовы трусливо, но нагло разграбить все, войдя в город за спинами воинов!
Жабер кивнул.
Он старался не смотреть на монаха.
И, несомненно, он был рад, что граф Готье Бриеннский с оруженосцами успел отъехать далеко, не заметив того, что монах отстал.
— Мой оруженосец правильно пересказал мне твои слова, монах?
Храмовник смиренно кивнул.
— Клянусь мощами святого Николая, я слышу сегодня удивительные вещи! Неужто храмовники способны перебороть свою врожденную трусость и помочь истинным воинам в штурме Аккры?
Брат Серджо перекрестился и смиренно указал на вал:
— Мы всего лишь слуги Господни. Мы делаем все, чтобы помочь общему делу.
— Что ты имеешь в виду, монах?
— Разве ты не видишь ту боевую машину на валу, которая беспрерывно обстреливает Аккру? Она принадлежит тамплиерам и обслуживается смиренной братией. Никто из смиренных братьев ни разу не покидал своего места даже во время вражеских вылазок.
— Разве это не машина герцога Бургундского, прозванная Злой соседкой? — удивился барон.
— Нет, — смиренно пояснил храмовник. — Злую соседку сарацины еще вчера сожгли греческим огнем при вылазке. А боевая машина, которую я тебе показываю, обслуживается только тамплиерами и, хочу напомнить, смиренная братия стоит на этом валу уже несколько месяцев. И насыпать христовым воинам вал помогали тоже люди ордена храмовников. Господь позволяет нам владеть оружием и направлять его против неверных.
— Клянусь небом, этот монах говорит разумно, жадность еще не совсем помутила его голову! — удивился барон. — Но разве господь позволяет вам учинять несправедливый грабеж в занятых городах?
— Смиренная братия ордена всегда идет в бой с передовыми отрядами. Смиренная братия ордена всегда следует общим для всех законам. Первый, кто входит в город, имеет право получить то, что он может получить силой своего оружия. Если святые братья занимают дворец, он становится имуществом ордена, — в голосе монаха как бы прозвучал некий упрек. — Если святые братья захватывают золото, припасы и оружие, все это тоже отходит в собственность ордена. Ни один святой брат ордена ничем отдельно не владеет. Каждый святой брат ордена дает перед Господом обет целомудрия, бедности и послушания. Мы не поем веселых песен, не смотрим выступления жонглеров, не охотимся с соколами и не играем в кости. Нам ничего и нигде не принадлежит, но все, что мы можем взять у врагов Господа, всегда принадлежит ордену.
— Но на тебе красивый плащ, монах, — медленно произнес барон Теодульф. — Он не потерт и не испачкан. Видно, что за твоей одеждой следят. Ты хорошо упитан и не выглядишь больным. Видно, что у тебя нет проблем с пищей. У тебя на поясе кинжал из дамасской стали, а под седлом прекрасная лошадь. Разве все это не принадлежит тебе?
— Разумеется, — смиренно, но с некоей затаенной усмешкой произнес монах. — Все это принадлежит ордену.
Сейчас барон взорвется, подумал серкамон. Сейчас он, наверное, поднимет руку на брата-храмовника.
Серкамон даже чуть передвинулся, чтобы помешать барону впасть в такой грех, но в это время раздался громкий крик Жабера:
— Глядите!
Все повернулись.
На валу, насыпанном пилигримами, раздались отчаянные крики.
Машина, которую обслуживали тамплиеры, выбросила очередной камень и он со свистом ударил в стену, обрушив один из зубцов. Сверкнув на солнце, взлетел в воздух сломанный клинок убитого сарацина, но тут же с другой стороны вала, со стороны крепости, на вал полезли люди в бурнусах. Они яростно выкрикивали дикие птичьи слова и размахивали кривыми саблями. Часть тамплиеров, отбиваясь мечами, сбилась на валу в плотную группу, остальные в панике побежали вниз к палаткам, между тем, как ворвавшиеся на вал сарацины забрасывали орудия сосудами с греческим огнем.
Разбиваясь, сосуды изливали на землю и на деревянные станины орудий густую черную жидкость, похожую на помои, но эти странные помои вдруг сами по себе вспыхивали чудовищно ярким огнем, при этом раздавался столь же чудовищный шум взрыва.
Буквально в несколько минут весь вал был охвачен огнем.
Еще через несколько минут над валом высоко встало пламя и яростные клубы черного дыма, заполнив воздух, полностью закрыли осажденную крепость. Не стало видно ни стен, не башен, только поблескивали на фоне чудовищно клубящейся черной тучи вскидываемые над головами мечи и сабли.
На какое-то мгновение над раскаленными песками, окружающими Аккру, воцарилась мертвая неестественная тишина.
— Клянусь дьяволом, это сарацины пошли на вылазку! — взревел барон Теодульф, вскакивая на ноги. — Значит, они открыли ворота!
Он так возбужден, подумал про себя серкамон, что, наверное ударит сейчас монаха кинжалом.
И ошибся.
Он давно знал барона Теодульфа, но так и не смог научиться предугадывать его поступки.
Не предугадал он их и сейчас, потому что, вскочив с резвостью, совершенно неожиданной для такого громоздкого тела, барон заревел:
— Жабер, зови горнистов! Пусть трубят сбор. Сарацины открыли ворота. Они сейчас ничего не видят из-за черного дыма. Столько дыма я видел только под горящей горой Болкано. Мы воспользуемся этим. Клянусь сетями ловца человеческих душ, через полчаса мы будем в городе.
