- Андрюха, тебе дома будет? - спросил Викторов.
      - Она не скажет... - Никогда не ябедничала.
      - У них в доме, что ль, живет? - спросил Ворона.
      - Ты что, не знаешь? - Малыш был дохлик, и его часто таскали к Крючкову. - Она у Афанасия Родионовича домработница, врача участкового знаешь? Хорошая вообще-то тетенька...
      Малыш ногой смахивал верхний слой снега, под серым оказывался белый, будто сухой, но и из него можно лепить снежки.
      - Петя, Гоша, обедать! - Ивановская бабулька в сером пуховом платке стояла у калитки и махала рукой.
      - Гошка, пошли! Ребя, пока. Вечером выходи, Андрей! - Петька будто ждал, когда его позовут.
      - Петь, а Петь, постой! - Ворона посмотрел на Иванова проникновенно. Петьк, хлебца вытащи?
      - Булька не даст, Вась...
      - Ты незаметно, скажи, что в уборную, а я у забора буду, ладно, Петь?
      - Попробую, Васьк, только если не выйдет, я не виноват.
      - Выйдет, не бэ, Петь, а то Малыша бабка не пустит, а мне дома лучше не показываться... Притащи, пожалуйста...
      Марья Николаевна отдыхала на углу. Сейчас догоню, никто же не видит, помогу отнести ведра, она ничего и не скажет отцу. Черт, чтобы ее догнать, надо бежать, а они сразу догадаются, зачем побежал. Вот гадство. Уже пошла. Ну и пусть. Интересно, даст Петька Вороне хлеба? Идет жует что-то, с сахаром даже. Ладно, пойду домой.
      - Я тоже пойду... - Андрей повернулся непринужденно на пятке и оступился.
      - Сейчас тебе будет, - хихикнул Малыш.
      - Я тоже, - сказал Колька Викторов. - Пока.
      - Не будет, Малыш, не волнуйся.
      - А че мне волноваться-то, это ты волнуйся... Нам-то что? Иди, пожалуйста!..
      Если бы не Васька, Малыш так бы не разорялся. Иди, не волнуйся, всякие тут... Пойду нормально. И буду незаметно шаг увеличивать, может, догоню. Она сейчас, наверное, против тети-Пашиной калитки.
      Откуда? Здесь же нет кустов. Кто веткой по щеке ударил. И больно-то как. Резко так. Кусты вон где. Горячо, черт, как кровь. Ой, мокро, и не красное, я же не падал. А есть что-то, щипет, щипет-то как. Может, это насквозь... Га-ад Ворона... Вон в калитку свою нырнул...Ну все, гад, тебе сейчас будет. И отцу говорить не стану, понятно. Щипет-то как. Окна все повыбиваю... Подумаешь, отец поговорит с его матерью, и этим все кончится, как в тот раз. Не станет он чужого ребенка лупить... Сволочь, Васечка, ох сволочь... И щипит, ох щипет, мамочка. Не прячься, все равно видели.
      - Гад, Васька, это ты? Вылезай! Вылезай, гаденыш! Ты что делаешь?.. Гад ты после этого! Гад, гад, гад! Ты стрелять, да? В спину, да?.. Гад ты, а мне... мне совсем и не больно, предатель! Предатель, понятно ты кто? Вор, вор, вор!.. Ха-ха, а Воронов ворюга!.. - И ничего ты мне теперь не сделаешь, все, попался. - Трус! Стреляй еще, трус!.. А ну, открывай калитку, поговорим!..
      - Андрюш, ты чего плачешь? - На улицу выскочил Малыш. Лицо белое, с серыми пятнами. - У тебя с глазом что-то?
      Губы у него не слушались, он надул щеки, чтобы унять дрожь, и не спускал испуганного взгляда с глаз Андрея.
      - Чего смотришь, испугался? Думаешь, если брат, то все можно? Я ему сейчас дам, обормоту! Он у меня схлопочет, гадина!..
      - Ты потише, понял? Я стрелял-то! - Малыш отступил, но с дороги не сходил. - И не в тебя совсем, понятно! Это от ветки отскочило! Мы в воробьев, а сришокетило, понял? - Над Малышом все подшучивали, так он смешно перевирал некоторые слова.
      - Андрей, не плачь, - над забором появилась испуганная улыбочка Воронова. - Чего ты? Это рикошет, совсем не больно, в меня тоже попадали. В спину... Чего ты, Андрюш? - Васька говорил из-за досок с утрированным терпением. - Хочешь, стрельни! Я заряжу и пойду, смотреть не буду, а ты выстрелишь, хочешь?
      - Бери! Бери, Андрей, дурак, соглашайся! - шептал Малыш, став к брату боком. - Влепишь ему как следует, дураку, бери же!..
      Доигрался, Васька, что твой братец против тебя.
      - Гад ты, Ворона! Я тебе не Андрюша!.. Стрелять не буду, понял? Не на такого напали! Сам в себя стреляй, понял? Сам стреляй, в кого хочешь, понятно? А я в руки больше не возьму, понятно? Понятно тебе, образина, дурак, трус! Ты, Васечка, трус, и я тебя не боюсь! И сиди у себя за забором! - Петька даже хлеб принес с сахаром, трус самый настоящий, а в командиры еще лезет. - Вот выйди, выйди на улицу!
      - Да ладно, ладно тебе, - лениво сказал Воронов. - Это я-то не выйду?
      - Да, ты не выйдешь, не выйдешь!
      Воронов неожиданно появился в калитке с пистолетом за пазухой.
      Буду бить до последнего, гада. Андрей схватил кусок шлака, его зимой выносили из всех домов на улицу, чтобы заполнить к лету колеи проезжей части Луговой, и ринулся на врага.
      - Мама! Мамочка! - завизжал вдруг Малыш во все горло и затопал на месте ногами.
      Васька шмыгнул в калитку, камень стукнул в планку забора точно на уровне его головы. И пока Андрей поднимал второй камень и бежал, Воронов поскользнулся, но успел бросить щеколду. Подбежав, Андрей увидел в щель, как Васька Воронов - Ворона, гроза всех пацанов в округе - бежал вместе со своим духовым пистолетом, не оглядываясь, вскочил на крыльцо и саданул входной дверью так, что их каменный домишко задрожал, будто от бешеных собак спасался.
      Вот и все, теперь он меня боится, теперь он нам ничто. Какая-то там Ворона. Отец бы не догадался, что произошло.Среда, работает дома библиотечный день... Дорожка заплаканного льда выворачивалась из-под ног, болела поясница, ноги двигались по инерции. Бухнуться в снег - и все.
      - Ты домой собираешься, Андрюша?
      Я иду, видно, что домой.
      - Иду, па.
      Звать обедать вышел в любимой охотничьей телогрейке без воротника, в коричневых лыжных байковых брюках с манжетами на пуговице и в фетровой темно-зеленой шляпе.
      - На щеке - это что? Ты плакал?
      - Где? Что ты! Ничего нет!..
      - А вот это что? - Никита Владимирович тронул пальцем ожог.
      Андрей сдержался.
      - Ты плакал?
      - Это мы, па, играли. Я на сучок наткнулся...
      - Больно аккуратно.
      - Не знаю сам, па, и не больно ни капельки. Па, а духовое ружье продается? - Ой, догадается... А, ладно.
      - Духовое? А зачем тебе?
      Вот это другой вопрос.
      - Сегодня ребята, па, пистоль приносили духовой. Бьет так законско, прямо видно, куда пулька летит.
      - А кто приносил? Взрослые были?
      - Васька Воронов... Взрослые? Не-а. Мы в мишень, па!
      - Воронов? Один? И никого взрослых, один этот... бандюга? Ну, знаешь! Как вы там не перестрелялись? Да и вообще, как это можно? Где он его взял? На сучок он налетел. Засветили небось из пистолета. Хорошо, глаз не выбили. Я этому ублюдку ноги из задницы повыдергиваю. Нашел игрушку, бандюга.
      Поднимаются к себе по лестнице с одним поворотом вверху на второй этаж с парящей над миром терраской, двумя комнатками и печкой-голландкой, раздеваются. На кухне под рукомойником моют руки - вон когда это было - и садятся за овальный стол красного дерева с львиными лапами, конечно, обшарпанными их ногами.
      Какой Васька бандюга. Андрей вилкой давит картошку в тарелке. Котлеты в сковородке. Стоит селедка под нарезанным крупными кольцами луком в узкой селедочнице с голубой каемочкой - отец любит селедку с луком и черным хлебом. Говорить нет сил. Видел бы ты, папочка, как он драпал, только пятки сверкали. Малыш, можно не сомневаться, всем растреплет, по секрету, как его брат от Назара чесал. А если бы я тебе сказал, папочка, неизвестно, что бы было.
      С тех пор воронов исчез с их улицы. и вообще, как скоро заметила их команда, стал избегать встреч с Назаровым. Лет через десять Андрей увидел его у ресторана на станции - Ворона еле стоял на ногах. На нем были сползавшие с бедер клешеные, "фирменные", джинсы, и это единственное, что выделяло его среди друзей-бражников. Отец Андрея вел на поводке их уже второго сеттера Чока и, конечно, не только заметил непотребную сцену, но и жестко ее откомментировал: "Отбросы общества".
      Еще через несколько лет, зимой, по дороге на станцию Назарову встретилась странная пара. Васька Воронов шел с невысокой девушкой, примерно одного с ним возраста, нес в руке цветастую нейлоновую кошелку и при этом так смотрел на свою спутницу в тоненьком пальтеце и платочке, так ей улыбался и, видимо, что-то говорил, на что получал краткие тихие ответы, что это не могло не обратить хотя бы мимолетного внимания - у людей мир и согласие. Все время, пока Андрей смотрел им в след, Васька ни разу не отвернул головы от спутницы. Увидев такую мирную картину, Андрей непонятно почему вдруг испытал облегчение, словно сняли долго висевшее на нем чувство вины.
      Глава 8. Самолетики
      взмок весь шапка ко лбу прилипла троллейбус еле тащит паленым воняет неужели никто не чувствует дышать нечем жарко горим ведь слюны во рту полно плохо дело тошнить начнет опять разгоняется если резко затормозит нет счастье великое ты умный еще разок так затормози как в прошлую остановку так аккуратно медленно плавно тихо незаметно притормозил и встал в животе не шевельнулось а если на следующей остановке затормозишь как только что то меня вывернет меня всегда тошнит в транспорте ты что не знал вот зачем она взяла меня к этой бабушке Мане двоюродной в походе на Клязьму сидел у открытого окна в автобусе народу до Киржача битком жара духота наши рюкзаки мешки с байдарками как только начало качать на ухабах из меня и пошло голову под раму высунул белесые вязкие струи косо относило назад в пыль дороги видел выворачивало пока было что сразу легко стало мог ехать и ехать горим не чувствует никто опять резко тормозит ну все щипит слюна на деснах опять остановка пусть еще постоит постой пожалуйста отпустит дышать нечем народу много в дверь воздухом пахнуло легче стало сколько уже едем полон рот десны щипит пальто это обязательно одень с меховым воротником на улице прохладно все в болоньевых вон плащах ходят опять подкатывает сейчас вывернет окно закрыто под ноги больше не удержу
      - Андрей! Разве так можно? Куда это годится? Надо было сказать заранее. Какой ты недотепа. Давай выходить скорей. Вылезай, вылезай. Граждане, позвольте, у нас несчастье. Иди, иди, тебе уступают. Выходи скорей. Бестолочь, честное слово. Терпи, терпи. Вон урна. Платок есть. Горе ты мое... Семи остановок не проехали.
      ф-у-у как лимон из чая разжевал слюна горькая тягучая никогда на троллейбусах не ездил воет стучит чем-то противно воняет от одного запаха выворачивает ладно чего над урной стоять все вроде попить бы
      - Горе ты мое. Ну что? Легче? Голова не кружится? Пешком пойдем. Я Мане обещала, она пирог испекла.
      безжалостная старуха вот зачем потащила к этой бабе Мане
      - Ну что, Андрюша! Как ты?
      - Ничего. Нормально.
      лучше отстань не видишь говорить не могу рвать уже нечем а сжимает живот болит фу во рту противно пальцы испачкал
      - Ты раньше на городском транспорте совсем не ездил? Ты меня удивил. Если бы знала, еще подумала, брать ли тебя. Прямо барышня кисейная. Надо, милый мой, привыкать. В городе пешком далеко не уйдешь.
      Вскоре после смерти Сергея Александровича они провели тройной размен, в результате которого семья ее сына поселилась в бывшей докторской квартире, а она перебралась в однокомнатную на Госпитальном валу.
      - В Салтыке, ба, автобус только стал ходить, - теперь икота началась. От станции. А так - на велике или пешкодралом...
      - Идем, "на велике"... Недалеко. Скоро придем.
      город конечно интересный домов полно деревья рассажены земля вокруг стволов решетками придавлена ходить можно окурки спички хорошо на свежем воздухе пташки чирикают не воняет никогда троллейбусом не поеду
      - Живей шевели ногами. Между прочим, Андрей, - смотрит на внука изучающе, прикидывает: говорить - не говорить. - Вон тот был наш дом. Не туда смотришь. Смотри вон куда. Видишь желтый особняк с узкими окнами? Красивое здание.
      Время от времени Ирину Яковлевну прорывало. Долго крепилась, уговаривала: не смей, не смей, не рассказывай никому, только хуже будет. Хуже не хуже, но молча сносить этот кошмар - надо сколько сил. Кто все эти люди, откуда, что они могут сделать полезного для отечества, когда они не знают и не понимают, что это такое? О эта невидимая, грозная и все могущая, но ничего, кроме гадостей, жестокостей, обид и унижений, православному человеку не делающая новая власть. Вурдалак, злой и жестокий, вечно голодный, хитрый и коварный вампир во плоти каких-то крикливых, уродливых, а главное, прости меня, господи, безнадежно глупых, навсегда пришибленных, с корявыми, мелкими душонками людей, выскакивающих перед тобой то в домоуправлении, то в прачечной, то в магазине, то в транспорте. Сплошные глупость и невежество. Днями ходила в овощной - продавщица, смотреть страшно, отпускает картошку, руки черные, но на пальцах кольца с брильянтами - как вам это?! Нет, никто и никогда не убедит ее, что вот это и есть новая жизнь, ради которой было принесено столько жертв. Это не жизнь.
      Не случилось ли чего с памятью, почему вдруг все онемело, выцвело исчезло все то, что было прекрасной явью недавнего, казалось, прошлого? Испуг перед внезапной потерей памяти перешибал испуг перед жизнью как таковой. Она боялась, не верила. Последние годы, после кончины мужа, она перестала уважать свою жизнь - и это было еще одним противоречием ее существа, она постоянно искала компромисс, чтобы избавить себя от этого кошмарного наваждения - трудовых будней строителей коммунизма под эти ужасные марши везде и всюду. Но внезапный отказ памяти пугал еще больше. Это, казалось ей, было куда обиднее и оскорбительнее. Что поделать - не улетишь. Смирись, займись делом, отвлекись. Есть сестра с дочерью, племянницей Наташенькой, есть сын, внук... Им помогай, пока есть силы.
      - Как это - ваш дом, бабуль? - Чего она говорит? Все дома государственные. В городе-то.
      - А так. У папы с мамой здесь была типография. Потом я помогала. Мама служила корректором и меня учила сверке корректорской.
      Она оглядывается, готовясь перейти улицу. Андрей улыбается. Шли-шли, никого не трогали, вдруг на тебе - уходим от погони, от слежки. С бабкой не соскучишься, вечно что-нибудь придумает.
      - Башк, а что за типография? Книжки печатали?
      - У папы моего, твоего прадедушки Якова Григорьевича Сазонова, было здесь небольшое издательство, называлось "Посредник". Сначала, по-моему, была типография московского университета, потом сельскохозяйственной академии. Поэты приходили. Сергей Есенин с другом, пьяницей, Рюрик, Рюрик... Фамилия какая-то... Иволгин, Ивлев... Он Сергея споил. Деньги просить приходили. Встанут в дверях, как котята, глаз не поднимают. Папа из кассы даст три рубля. Довольны, расцветают. И в ресторан. За углом, напротив театра Корша, был хороший ресторан. Маяковский в бильярд играл. Они там все бывали. - После молчания, не без кокетства: - Я Сталина видела, вот как тебя.
      - Самого Сталина? Где?
      - Подруга жила в доме Нирнзее в Гнездниковском. Он в гости приезжал, к Бухарину, что ли, не знаю, к кому-то из своих... - Замолкает.
      - А дальше? И все, бабульк?
      - Я девушка была, Андрюшенька, мне было неинтересно... Человек в гости приехал. Длинный автомобиль, охрана. Нас в подъезде чуть придержали, пока не прошел. Могла потрогать. В шинели до полу, росту маленького, лицо рябое, рыжий... - Смотрит на внука. В ней разрастается страх, перемешанный с сожалением: что наговорила, зачем, кто за язык тянул? Скорее бы к Мане прийти, успокоиться.
      - Вообще, Андрей, хочу поговорить, как со взрослым мальчиком.
      Как со взрослым - это приятно. Говори. Послушаем.
      - Невольно. - Поставила точку в конце предложения. - Невольно тебе часто приходится слышать то, что мальчику твоего возраста знать рано. Старшие могут сказать что-то не так, ты повторишь. Заинтересуются. Будут неприятности...
      - Кто заинтересуется, ба? "Повторишь"! Я никогда никому ничего не говорю. Вот еще!
      - Это хорошо, что не говоришь. Но все-таки, Андрей, к папе, например, часто приходят товарищи, сослуживцы по работе. Я не говорю, что подслушивать нехорошо, это ты сам должен понимать. Но даже если ты что-то и услышишь, не говори об этом на улице.
      - Бабуль, да что такое я должен услышать? - Обидно: говорит, как со взрослым, а объясняет, как маленькому...
      - Мало ли... - Она помолчала. - Не слышишь и молодец. Не хватало, чтобы я тебе примеры привела, натолкнула на разные мысли. - Вот ты просишь: бабушк, расскажи мне то, расскажи мне это. Это хорошо, что тебя интересует родная история, вообще, что ты проявляешь любознательность. Но...
      - Хорошо, что я проявляю любознательность. Но...
      - ...но, - она не обратила внимания на его иронию, - многого я не знаю. Время было сложное. Я вот тебе что-нибудь расскажу, а потом ночь заснуть не могу: зачем сказала!
      - О чем ты, бабушк? Чего такого секретного ты мне сказала?
      - Секретного - ничего. - Она произнесла это как-то задумчиво. - Какие тут секреты. Слава богу, ни с какими секретами дела не имела. Просто жизнь, милый, такая... Не все хотят, чтобы правду знали. - Что несу, господи, святитель наш, прости грехи мои, что внушаю дитю неразумному, язык враг мой.
      - Да ладно тебе, ба. Я все понял. - Сама не знает, что хочет. Все время боится. А чего бояться. - Не маленький.
      - Не маленький? Как это не маленький? - Она вела его за руку по круто загибающемуся переулку, вдоль решетки забора необычного, похожего на рыцарский замок, дома. Фасад "замка" украшал лежащий на коньке громадный лев.
      - Ну вот, дошли. Нам сюда. Андрей, ты, пожалуйста, забудь, что я тебе говорила? Ничего не было.
      - Как это? И Сталина не видела?!
      - Нет, не видела. - она по-девичьи хихикнула. - Ничего не говорила... Все, Андрей. Сейчас мы придем к твоей второй бабушке, моей старшей сестре Марии Яковлевне. Веди себя скромно. Ничего без спроса не трогать, в разговор не встревать, не капризничать, не шуметь и не шалить. Баба Маня строгая, не то что я, быстро выставит за дверь.
      Поднявшись по широкой, пологой и чистой лестнице, встают у высокой коричневой двери с кнопками звонков и списком жильцов квартиры. Звонка не слышно. Бабушка, нажав какую-то кнопку, начала расстегивать пальто, освободила от пуговицы длинную внутреннюю петлю, придерживающую полу, ослабила шейный платок.
      - Ну наконец, ну наконец. Ну заходи.
      Дверь бесшумно открылась, и показалась голова бабушки, только одетой в незнакомое платье с нарядным кружевным воротником, - крупный прямой нос, серебро волос, тонкий рот, тот же голос и те же интонации.
      Высоким коридором, заполненным уютными запахами, прошли в огромную, в два окна комнату. Над столом - удивительная люстра: с канделябрами для свечей, противовесом на цепях, большим матовым абажуром с дырой посередине над электрической лампочкой.
      - Ну здравствуй, Маня, здравствуй, дорогая моя. - Женщины троекратно целуются. - Сохрани тебя господь, - шепчет быстро бабушка свое обычное.
      - И тебя тоже, - отвечает сестра. - Что так довго, Ира? Я беспокоиться начава. Ты выехава-то? Когда довжна приехать? Что произошво? Тровейбус свомався? - Мария Яковлевна картавит. - Никогда им не доверява, что-то у него бовтается вверху, того и гвяди, сорвется, по башке даст. Нет, вучше автобусом. Надежнее: запватив, сев к окошку, ни о чем не думаешь. С этими проводами - не знаю, не по мне...
      - Да, Маня, не с троллейбусом, а с Андрюшей беда случилось. - Бабка переобувает обувь, говорит чуть громче обычного. - Он не переносит транспорт, его тошнило. С полдороги сошли и к тебе добирались одиннадцатым номером.
      - Господи, Ира, - Марья Яковлевна встает посреди комнаты. - Как он ездить-то будет? Ведь в городе много не находишь. - Первый раз внимательно посмотрела на него серыми, серьезными глазами. Во взгляде ничего фальшивого, никаких сюсюкающих порывов у этой бабушки не было, как, впрочем, и у его родной бабки. Заметила, отличила от стоящей кругом диковинной мебели: кресел, этажерок, полочек, стульев, тумбочек, табуреток, ширм, ламп и ваз словно в спешке снесли сюда все это из большого-большого дома, при срочном расставании, что под руку попало первым.
      - Мы жили с Сергеем Александровичем у них в Салтыковке. Видела, чем Инга их кормит. Бог знает, как питаются. Поэтому зеленый и худой. Сережа сразу сказал: у ребенка - малокровие. Инга вместо того, чтобы домом заниматься, хвостом вертит. Все порхает по командировкам - то туда, то сюда. Никита остается один. Надя ушла, замуж собралась... Какая там может быть еда? Картошка да хлеб. Им обоим разве такое питание нужно? Никите после всего, что он перенес в войну, нужны витамины, все натуральное, здоровое. А она колбаски купит, яичницу поджарит - замечательно! Желудок набит, а что в результате? У Андрюши анализы никуда не годятся. Типичный дистрофик, Сережа говорил. А дистрофию можно излечить только усиленным питанием: каша, мясо, фрукты, овощи, свежее молоко, творог с рынка. Микояновских котлеток в лучшем случае принесет, на сковородку бросит - ну куда это годится, Маня?! - Ирина Яковлевна разводит руками. - Не знаю... - Пауза. - Что важнее - верчение подолом или здоровье сына и мужа? Вот и растет худой и зеленый. Отсюда и кружение, и тошнота. Какой тут транспорт? Дай бог, чтобы ноги носили...
      - Ступайте руки мыть. Все давно стынет. Возьмите повотенце и скорейпроговодавись все, начинать пора...
      Общение с родной сестрой, воспоминания о близких и родных, переживания об ушедших, воздыхания о делах сегодняшних, творящихся прямо сейчас, за окном, непонимание происходящего раз и навсегда, и лишь тактическое приспосабливание своего хрупкого мира к миру новому, недружелюбному и какому-то надрывно-показушному, вежливо оскаленному, - все это подавляло Ирину Яковлевну. Вдруг возникало чувство вины за свое такое некстати прошлое. Дескать, как же это ты - с таким прошлым и в такое настоящее, где можно безнаказанно хамить, и никому - ничего, угораздило явиться. Здравствуйте, именно вас-то мы и не ждали. Этот испуг, это ощущение вины уступало тихой радости, что у сына Никиты в памяти не было ничего отягчающего, только военное время, его поездки на юг за продуктами, о которых он вспоминал со смехом... У внука и подавно жизнь с белого листа школу окончит, а там институт... Лишь бы никаких конфликтов с властью.
      - ...полгорода были наши родственники, Андрюшенька. Зимой дня не проходило, чтобы мама с папой в гости на саночках не отправлялись или к нам не приезжали. А уж на Рождество, на Святки - такое гулянье, гадание, колядки... Моя тетя, фрейлина, когда двор гостил в Москве, жила в Кремле...
      - Какой двор, ба? В каком Кремле? - С ума сошла, что ли? В Кремле никто не живет. Туда вообще никого не пускают, там правительство, тетя.
      - Двор был в России один - царский. - Терпеливо, как какому-нибудь "у. о." - умственно отсталому. - Московский Кремль знаешь? Вот в нем всегда, когда приезжала царская семья, они там жили. А с ними двор. Нас в санях возили. На извозчике летим по Ильинке, через Боровицкие ворота на елку. Каждому подарок давали.
      Она проговаривала иногда, как бы и не ему, а вообще. Головы заняты другим, время такое - ничему не верят: Андрюше вот сказала, в одно ухо влетело, в другое вылетело. Не слышат, не верят. А когда так, можно говорить потихоньку. Скажут: с ума сошла старуха. Пусть говорят, ради бога. А только - нет! Было так. Было. Она не забыла. Она не злопыхатель, не враг кому-то там. Вокруг да - враги! И не только вокруг нее одной. Есть еще люди на земле русской, есть. Не они враги, а им, нам эти все - враги. Такое положение, как есть в России, - ненормально. За то, чтобы так не было, как вышло, умирали родные и близкие в гражданскую войну в Белом движении (родные братья гимназистами ушли), чтобы не допустить хаоса. Так она завернуть, конечно, не смогла бы. (Хотя кто знает? Не исключено, что и могла, в порыве негодования.) Но однажды ее повергло в ужас - такие мысли. В ближайшее воскресенье она взяла легкую складную табуреточку и пошла к заутрени в церковь на Солдатской. Был праздник, народу в храм пришло много, служба длилась долго - она устала, еле до дому доплелась. Как на душе светло целую неделю было. Так легко, так ясно, она помолодела. Поехала к своим, и тут, делясь с ним, с мальчиком своим светловолосым радостью, опять гнала из головы дурные мысли: грех так думать о людях. Как же не о людях?! Кто на земле творит все, когда не люди? Пешки, куклы самые настоящие в руках беса, он ими водит - негоже так, худого тебе не сделали, ползаешь пока, и слава богу... Так хотела душу облегчить, высказать, что произошло, бес попутал, в нечестивых мыслях каяться пришлось.
      - Чего думала-то, ба? - вопрошал внучек, вставляя в магнитофон ленту с этими орунами патлатыми, жуками английскими.
      Спорить бесполезно. Даст бог, перемелется, отец таким не был. Русские песни они с Сашей Тигановым, соседским мальчиком, в юности замечательно пели, дом слушал.
      - Ба, а ба! Чего думала-то?
      - Разное, Андрюша... Жизнь негодная.
      - Чем это?
      - Всем, миленький... Говорили: все будут равны, а где это ихнее равенство?
      - Как где, ба! Ну ты даешь! Свобода, равенство, братство. Сейчас на остановку троллейбусную пойдешь и увидишь - через улицу висит. Белым по красному. После майских.
      - На улице много чего висит, Андрюша. Я не о том... Неужели тебе этот вой нравится?
      - Ба, ты неграмотная, как я не знаю кто! Ба, ты че - это же настоящие "Битлс" - сами играют, сами поют, сами пишут... Эта песня вообще на первом месте в мире стоит вторую неделю - "Естердей" называется, что в переводе означает "Вчера".
      - Вчера? - она пожала плечами. - Что эти мальчики могут вспоминать? Делая вид, что замешкалась, с минуту оставалась в дверном проеме. Когда песня затихла, сказала: - Вот что перенять действительно полезно...
      - Чего еще? - нравоучения опять заведет, ребята пленку до вечера дали, второй маг еле достал, переписать надо срочно...
      - Я ухожу, Андрей. Завтра не приеду - к врачу иду.
      - Ладно. Ба, ты чего хотела сказать? Про "Битлов"?..
      - Что они все делают сами.
      - Ну сами. И что, ба? Не понял, объясни.
      - Когда каждый станет делать своими руками и своей головой, тогда и равенство появится. А то все в баре пошли.
      - В какие баре? Кто все, бабуль?
      - Мать твоя, например. Такая барыня - фу ты ну ты. Куда там. Сделайте, Ирина Яковлевна, так, сделайте эдак...
      - А ты не делай, - рассмеялся внук. - Подумаешь.
      - Не твоего ума указывать. Мал еще. "Делай", "не делай"... Котлеты в холодильнике, картошка почищена, стоит в кастрюльке с водой, только на огонь поставить. - Говорила, сосредоточившись на вдевании рук в рукава шелкового пыльника. Шляпку, крошечную соломенную корзиночку с незабудками, уже приколола толстой "костяной" шпилькой к худеющему с каждым годом седому пучку на затылке, затем вдела левую руку в тонкую бежевую перчатку, вторую оденет, выйдя из подъезда, пересекая асфальтовую площадь двора. Свернет сразу за угол дома и пойдет по дорожке мимо второго корпуса - там тень, наклонившиеся американские тополя, цветник и круглый, облезлый бассейн с уродливой сухой вазой посредине. Обязательно высмотрит с прищуром серых глаз из-под густых бровей знакомую старушку, даму, поздоровается с радушнейшей улыбкой в полупоклоне, та улыбнется в ответ. Это они все бегают на Чернышевку по прямой от своего подъезда, мимо гаражей и помойки с сараем, где хранит инструмент хромой дворник, высокий, костлявый татарин дядя Костя, все про всех знающий, с хитрой, двусмысленной улыбкой, не скрывающей жестко-любопытного, хищного выражения пронзительных, глубоко сидящих темных глаз. Бабушка ни разу этим маршрутом не прошла - шла не на Чернышевского, а на Покровку.
      - Будь умницей. Позвоню. Громко не включай - соседи.
      Знала бы, как ребята тех же соседей днем врубают свои маги.
      - Пока, ладно... Ба, а когда ты маленькая была, до революции, угнетатели были, помещики и фабриканты разные, они рабочий класс эксплуатировали? Нам в школе на истории сказали, что никакого равенства тогда и в помине не было. Скажешь, нет?
      - Ничего не скажу, Андрюша. Эксплуататоры, эксплуатируемые - я этого не понимаю. - Смотрит ему в глаза. Говорит, потом жалеть будет: - Твой прадед был помещиком, а не эксплуататором. Он был хозяином - работал с рассвета и до темна, милый мой. О равенстве и братстве на каждом углу не кричали, как ярмарочные зазывалы.
      - И что? Помещик? Надо же... А равенство, ба, было или не было?
      - Подрастешь, голубчик, сам поймешь...
      - Чего поймешь-то?
      - То и поймешь. Все поймешь. Учись лучше.
      - Что за привычка, ба? Скажет что-то и не договаривает. Что поймешь-то?
      - А то, милый, что люди только перед богом равны. Это главное. Остальное - от лукавого.
      - Бога нет. - Ну, началось. Наша старая игра.
      - Кто тебе такую глупость сказал? - Вся подобралась, голос тверд, взгляд тревожен. Раз нет, то и быть равными не перед кем, по большому разумению, что и талдычут - у них все равны... Скажите, все равны- и в трамвае, и в черном авто? Никогда на земле такого не было и не будет - один умеет и то, и это, а другой ничего не умеет и не хочет уметь. Кто говорит больше всего о всеобщем равенстве, тот в первую голову себя ставит в особенное положение. Нехристи и хамы: отольются им наши слезы. Сколько лет поганят Россию, а ничего не выходит. Что ни возьми, все из кривых рук сыпется, расползается да разъезжается. Ничего путного не выйдет у антихристов на святой русской земле, будут еще, будут гореть в геенне огненной все, кто поднял руку против веры православной. Ни за что она не допустит оскорблений в адрес создателя, веры, не даст испортить окончательно мальчика. Кстати, по ее настоянию его крестили. Конечно, денег пришлось дать родителям, подарить кое-что из ценного... - Это, Андрей, глупость несусветная. Запомни, дорогой, если бы Бога не было, то не было никого нас. Впрочем, спорить не собираюсь. Нет Бога - пусть, значит, есть кто-то иной. Без Создателя нет жизни.
      - Глупость?! Ты даешь, ба! Это все знают! В книгах доказано, что бога нет.
      Она долго смотрит на него не мигая, понимает, что он отчасти валяет дурака, отчасти несет околесицу.
      - Наверное, правильно написано в твоих книгах. К счастью, я их не читала. Нет, значит - нет! Что поделаешь? - Вымученная улыбка. - Но и порядка, голубчик, нет. А раньше, когда все почитали господа, порядок был. До свиданья, дорогой. Иди ко мне.