Прямое попадание

Голова начинает кружиться от мелькания света. Добежал до угла, треск пропал, прямой угол - поворот неудобный- забор длинный, вся улица сплошной штакетник - разного цвета, разной высоты и толщины. Весь поселок - сплошные заборы, им ли не знать особенности преодоления этих преград в зависимости от опасностей, имеющихся на том или другом участке. Чтобы оторваться от погони, надо оставить за собой высокий забор - осталось с детства. Ты, невесомый, преодолеваешь забор легко и быстро. Погоня всегда старше и неповоротливее. Через забор - и тама. (Это их пацанье - "и тама".) Сколько раз казалось: да чего там, дел-то, раз - и тама.
      Позже, уже в городе, он часто бежал вдоль забора во сне...
      До полуобморочного состояния хотелось летать. Несешься вдоль трещотки подсвеченного солнцем забора, на углу рукой хватаешься за столб, в прыжке делаешь поворот и - нет, не взлетаешь. Даже курица - и та, с перепугу, может пролететь метров двадцать.
      Качели выдерживали взрослых. С пацанами с Луговой чего только на них не вытворяли. Раз чуть не перемахнули через бревно, к которому крепились веревки, ветки помешали. К тете Паше-молочнице с соседнего участка приехала племянница, от домработницы Нади Андрей знал, что ее зовут Таня. Однажды они с теткой пришли к ним за водой. Обычно тетя Паша приходила одна, а тут пришла с племянницей - качельная команда сразу разгадала маневр: не знают, как подойти познакомиться, чтобы покачаться.
      Не глядя по сторонам, чувствуя на себе изучающие взгляды, набрали воды - у тети Паши два ведра, у девчонки два бидона, - с прямыми спинами пошли к воротам. В последний момент ребята заметили, что эта самая Танька еле сдерживалась, чтобы не прыснуть.
      Бидончики сама дотащишь, для того тебя сюда и привезли родители на отдых, подумал он в духе их компании, а если бы не вода, интересно, как бы ты вообще подъехала к нашим качелям? На следующий день она пришла за водой одна. Андрей скучал на доске - ждал ребят.
      - А мне можно покачаться? - спросила от колодца и улыбнулась.
      - Можно, - не подумав, ответил он.
      От сознания, что они сейчас познакомятся, Андрею стало радостно и страшно, захотелось стать взрослым, чтобы иметь полную возможность эдак легко и небрежно, как только взрослые и умеют, разрешать этой девочке делать все, что она пожелает. А на качелях-то - да пожалуйста, да сколько угодно!
      - Воду отнесу и приду!
      Ее не было минут пять. Вот-вот могли явиться пацаны. И Андрей первый раз в жизни подумал, что девчонки такие копуши, пообещают, а потом обманут, жди их... Тут-то она и появилась. В нарядном сарафанчике, не в том, что была, с розовым бантом, и его тоже не было, и Андрею в первый раз стало стыдно своих мыслей. Он смотрел, как она идет, как мотнула косой, почувствовав его взгляд, как прошла калитку у ворот, покосившуюся и никогда до конца не открывавшуюся, как замелькали ее белые носочки по темной дорожке - в саду было много старых лип, земля под ними была всегда сыроватая, темная и плотная, будто укатанная. Она подходила, на носочки уже глядеть было нечестно, смотрел на лицо, встретив открытую, немного смущенную и дружелюбную улыбку, он чуть не убежал - качайся тут сама, а мне надо, мы тут с ребятами...
      Андрей был сражен выражением ее глаз. Что именно его поразило, он не разобрал, но успел отметить, что глаза у нее как у взрослой, она, наверное, старше его, от этого стало еще приятней такое знакомство. Он продолжал удивляться: не кривляется, не смущается, по сторонам глупо не оглядывается, не прикидывается, что ей уже пора домой, что она здесь только на две минутки - свой парень. Посмотрела, как закреплены веревки, и спросила, чуть зардевшись, можно ли ей покачаться стоя, не то что их ломаки с Луговой!
      Ребята не пришли. Бывают моменты везенья, но Андрей тогда, конечно же, не обратил внимания - везенье начинаешь ценить после того, как несколько раз не повезет, не анализировал: везет, не везет - не до того было. Они качались долго, потом просто сидели, качели успокаивались, и Таня рассказала, как она с отцом ходила в парк культуры и отдыха и каталась на карусели, а потом на гигантских шагах. Андрей об этих самых шагах слышал, но ни разу не видел. С ее слов выходило, что это был столб, к которому за кольца на обруче прикреплены несколько веревок, на них можно раскрутиться так, что ты летишь, а тебя самого еще при этом может вертеть в другую сторону. Да, конечно, это здорово - так летать. А главное, столько восхищения и веселого испуга от того пережитого сладкого и совсем нестрашного страха было в ее голосе, что сначала Андрей ей позавидовал, а потом его, как говорили взрослые, разобрала ревность. Чувство это, ревность- что-то вроде зависти, но не к обладателю каким-то предметом. Например, когда Колян Викторов, их "тульский мастер", выходил на улицу с новым деревянным пистолетом, точной копией того, что видели вчера в кино, было просто завидно, что у тебя нет такого. Ревность это зависть к чувствам человека, направленным не на тебя, зависть к его чувствам, на которые ты сам очень даже рассчитывал.
      Примерно через неделю качели им слегка поднадоели, и Андрей с Таней могли позволить себе день-другой заняться чем-то еще. На Луговую идти одному не хотелось, а с Таней нельзя, ей там неинтересно. Вот лишь когда всплыло то его первое впечатление, что она, наверное, старше всех на улице - что ей знать, насколько он младше ее. Они стали вдвоем играть в войну. Качели в то лето были как бы короткой передышкой в одной большой игре в войну с различными вариантами, от Чапаева до "в разведчиков". В войну (упрощенный вариант - дозор партизанского отряда) Танька играла лучше пацанов: беспрекословно выполняла приказы, не воображала. Наверное, перевязывала бы тоже здорово - их девчонки обычно поджимали губы, брались за руки и, шагая в ногу, уходили, когда им предлагали быть медсестрами, - но Андрей не хотел, чтобы его ранило на ее глазах.
      Вообще с ним происходило что-то странное: он играл, вел себя, как и положено было, наверное, в его возрасте, но в нем жило желание, скорее, надежда на чудо, что он вдруг эдак вытянется, при этом подрастет лет на несколько и тогда... Он не знал, что именно тогда произойдет, он рассчитывал, что тогда "мы с ней сравняемся". Больше всего он не хотел оконфузиться в ее глазах.
      На участке тети Паши ее брат, отец Тани, генерал, со шрамом через всю щеку, построил двухэтажную дачу. Дом стоял пустой, а Таня жила с теткой в старом доме, в нем потом был гараж.
      - Пойдем посмотрим, я там еще ни разу не была, - предложила Таня. И смущенно улыбнулась. И чего улыбнулась? Ведь другая не улыбнулась бы и вообще что-нибудь не то сказала, а эта все то и говорит, и делает.
      В комнатах было холодно и гулко, мебель расставлена случайно, с мебели еще не снята бумага... Таня вдруг преобразилась: забыла, во что они до сих пор играли, что они выполняли ответственное задание по сбору важных разведданных, с них этого никто не снимал, и они должны довести его во что бы то ни стало до конца либо погибнуть. Она все это забыла и вообразила себя графиней в замке. На втором этаже, завернутые в бумагу, стояли полированные кровати. И Таня тут же вообразила, что это ее спальня, а Андрей - слуга, но одного слуги ей, конечно, не хватало, и она по ходу пьесы перевоплощалась в свою служанку, называя себя осипшим от изменений голосом то "миленькой госпожой, графинечкой", то "маркизой" - разница в титулах ее не интересовала.
      - Граф, что это вы там делаете в углу? - говорила голосом "маркизы" и при этом прыскала в сторону.
      Стоя на коленях, "граф" шуровал в ящике с водопроводными железками, прикидывая, в какое оружие их можно превратить.
      - Длинь-длинь! - дергала Таня воображаемый звонок к горничной. - А теперь, граф, ложись, - превозмогая душивший смех, - спать пора... Уже ночь будто, понял, Андрей?
      Тетя Паша и Надя (она пришла звать Андрея обедать) тихо поднялись на второй этаж и все это наблюдали от дверей. На "ложись, граф" обе не выдержали - перезревший хохот, переходящий в писк, в стон, раздался под косым потолком второго этажа.
      - Ой, Па-аш, Паша, - стонала Надя, - я не могу! Ой, не могу. - от смеха у нее на шее набухли вены. - Ой, девоньки-и, вот детки-то пошли так детки! А дальше? А дальше, что будете делать, как легли?
      - Ладно тебе, Надь, - больше всего Андрею не хотелось краснеть. Кончай, не было ничего, и не ври. Ничего такого не было.
      Ситуация сложилась явно не в его пользу: над ними смеются, за ними подсматривали, а он этого не заметил. Позор!
      Таня резко обернулась к двери, ее лицо вспыхнуло и пошло белыми пятнами, глаза заблестели, она вскинула голову и заговорила звенящим голосом, чуть раздувая ноздри:
      - И не смешно, тетя, совсем. Мы играли. Ничего в этом смешного нет. А подслушивать да подсматривать нехорошо!
      - Во-во, прямо как рысь. - Тетя Паша побаивалась младшей дочери своего брата - девочка городская, нервная, выкинет что-нибудь, потом не расхлебаешь, стала оправдываться: - А мы и не подслушивали, очень вы нам нужны... Поднялись, чтобы обедать звать. Иди вот есть. - Она прикрыла рот рукой с маленькими крепкими ногтями, чтобы не было видно улыбки.
      - Ладно, Надь, хватит ржать. Я пошел домой, а ты как хочешь. - Надо ее уводить отсюда, подумал Андрей.
      - О, Паш, видала? - Надя вытерла слезы. - Как мой фрукт заговорил, когда его с невестой застукали? Я тебе дам по губам-то за "ржать"! Иди обедать, жених!
      Чтобы никто не догадался, куда он исчез и как оказался так быстро дома, он решил махнуть через забор, обогнать вредную Надьку. Благо, генерал такой удобный забор поставил - металлическая сетка с крупными ячеями - только и лазать. Правда, там почти вплотную шел низкий старый забор, его ржавая мелкая сетка была перепутана с колючей проволокой, и дальше - шлак, хлам разный, консервные банки. Но если посильней прыгнуть, можно пролететь над ними. Сетка крепилась к столбам и висела без перекладин... Андрей полез в лоб - сетка под его тяжестью заходила, он потерял опору, но смог перемахнуть сначала одну ногу, а затем и вторую, что называется, на ту сторону. Перед ним встала задача, которую надо решать сразу: либо он осторожно спускается по ячеям генеральского забора на землю и затем перебирается через сетку прежнего низкого и обвалившегося забора, либо он сейчас, пока висит на верху нового забора, перепрыгивает отсюда старый - "и тама!". Сетка под ним качалась и вибрировала, времени на размышления не оставалось. Андрей, конечно, сиганул через старый забор. Не отступать же?..
      Один бумажный погон с нарисованными на нем капитанскими звездами все же отлетел с левого плеча его курточки. Но больше всего он боялся заорать от незнакомого и непонятно где возникшего ощущения холодной, тянущей и какой-то кислой боли. Нет, только без голоса. Помнил, что может услышать она, поэтому моментально, боясь, что не выдержит, вскочил и с воем, будто он впал в младенчество и изображает, как в те бессознательные годы изображал самолет, с воем и даже растопырив руки, чтоб и со стороны было видно, что он - это самолет, понесся к дому.
      Три дня на улице не показывался. Зарядили дожди, Андрей читал сказки братьев Гримм, Наде сказал, чтоб молчала, она пообещала. "Таня пришла", Надя посмотрела на него, готовая улыбнуться, но сдержалась. Оторвался от книги и прошел на терраску. Следил через занавески. Таня постояла около качелей, присела на краешек доски, покачалась, не отрывая ног, подняла лицо, посмотрела на их окна, неохотно встала и медленно пошла к калитке. Андрей смотрел на ее удаляющуюся фигуру, удивлялся собственному злорадству и кусал губы, чтобы не заплакать: погода дождливая, а в дождь, по словам Нади, хорошо плачется просто так. Нет, уговаривал он себя, она приходила не ко мне, она приходила, потому что здесь есть качели. На них можно мечтать, о чем там постоянно мечтают все девчонки, о чем не перестают мечтать, когда взрослеют - мечты ведь не стареют... Эту сентенцию, конечно, он прочитал в одной из книг.
      В темном плащике она шла к калитке, и ему было немножко страшно своих мыслей: "она", "он" - и жалко себя. Жалко не того, что он из-за бинтов не может выбежать на улицу - может, в тот момент он даже великодушно предположил, что Надя могла ведь все выболтать тете Паше и всем все известно. Раз она приходит, значит, ничего в этом смешного и стыдного нет и нечего стесняться. В голове мелькнуло - не мыслью, а ощущением мысли, хоть он и боялся ее насмешливых и в то же время добрых глаз: за такие глаза умные, спокойные, что-то постоянно говорящие - мужчины отдавали, отдают и будут отдавать все, в том числе и свою жизнь. Что-то смутное ворохнулось в мальчишеской душе, трепыхнулось и улеглось. Наверное, в то лето начал в нем пробиваться мужчина, да, видно, скорлупа была толстой.
      После дождей поляну под липами изрыли черви - словно кто-то навыдавливал из тюбика непонятно для чего предназначенной грязно-серой пасты. Высохшие комочки легко сковыривались подошвой. Доска была сырая, и ее надо было переворачивать, две мокрые веревки, словно толстый провод, сохраняли углы от соединявшей их длинной и толстой доски с выпиленными пазами. Но и перевернутая, доска сухой была только в середине - сидя долго не покачаешься, если только стоя. Но стоя - это и качание другое, более, что ли, рисковое, хочется взлетать как можно выше, достать дальние ветки... Милые качели - сколько с ними связано переживаний, радости, надежд на что-то, порывов куда-то - туда, куда улетают птицы... Воздух после дождя густел, и казалось, что надо тратить больше усилий, чтобы раскачаться на полную катушку - взлетать до того момента, когда можно шагнуть и пойти по воздуху, и вновь переживать ощущение невесомости, когда качели замирали и только потом, словно нехотя, шли вниз...
      О чем еще говорить мальчику и девочке, у которых все еще впереди, а для девочки сейчас самое большое впечатление - гигантские шаги? Гигантские шаги не давали покоя. Они были явно совершенней, а главное, у одного человека вызывали чувство восторга, а у другого - ревность. После каждого упоминания о них становилось все обидней и обидней за свои качели. Ведь они почти ничем не отличаются от этих самых шагов, только что на них по кругу нельзя, а так - сними доску, садись в петлю и качайся куда хочешь. Доказывая это, он неожиданно сильно раскачался на одной веревке - доска с выпиленными пазами стояла около липы - и вдруг вынырнул из петли. Кадр из немого кино: мальчик с вытянутой шеей и выставленными руками летит по наклонной на землю. Дамы в кринолинах и чепчиках, как говорил его отец, хихикают.
      Каким желанно-чистосердечным и обращенным только к нему одному послышался сбоку ее смех. Как неотвратимо быстро и долго приближалась и наконец ударила куда-то между глаз утоптанная, твердая земля. Инстинктивно выставив руки и почувствовав ожог в ладонях и коленях, Андрей услышал хруст в районе подбородка и задохнулся. Тут же открыв глаза, фыркнул и первое, что увидел на коричневой земле, - два бело-розовых кусочка, потом ее тающую улыбку и в глазах испуг. Сообразив, что кровь на лице и бог знает что, не оглядываясь, помчался домой, по дороге выплевывая остальные зубы - выбил четыре штуки. Что сидеть дома - все видела. Умылся и вышел, но старался рта не открывать. За весь вечер Таня ни разу не вспомнила о его злополучном полете. "Если бы знала, как через их забор, - подумал, - вот где позор-то".
      Серыми летними сумерками Таня и Андрей медленно шли по дорожке вдоль корявых и теплых, постоянно шелушащихся невысоких сосен от его калитки к ее участку. Остановились. Таня просунула руку в прорезь, непривычно долго шарила там, наконец щеколда звякнула, и тети-Пашина калитка - сколько ходили к ним за молоком - сама стала медленно открываться во двор. Таня обернулась и, улыбнувшись, неожиданно по-взрослому сказала:
      - До свадьбы заживет.
      Как и каждый вечер до этого, был готов услышать "до свидания". А такдо чьей свадьбы, с кем? Вспомнил поход на дачу генерала, смех над ними. Не его ли с ней? Это еще посмотрим!
      - Я тоже, - продолжала Таня, - раз так шмякнулась, что выбила два передних зуба. Пока зубы молочные, Андрюша, это не страшно. Еще вырастут.
      К стыду своему, он не знал, что это такое молочные зубы. С натянутой улыбкой, думая, что это какое-нибудь оскорбление типа "молоко на губах не обсохло", Андрей поинтересовался: что это такое - "молочные зубы"? Спокойно объяснила, что эти зубы, - движение подбородком вперед, - которые у него есть сейчас, скоро выпадут и на их месте вырастут коренные, вот те надо беречь и не выбивать. Не поверил ни одному ее слову и с того вечера больше к ней не подходил. Хотя Андрей очень хотел, чтобы она была его родной сестрой или какой-нибудь другой родственницей, чтобы она жила вместе с ними, а что дальше, не думал - не знал.
      Скоро Таня уехала. Наступили холода, качели сняли и больше не вешали никогда.
      Глава 6. Шлюзование
      Краснодеревщик
      С отцом стоят на площади перед Северным речным вокзалом. Она пуста и кажется очень большой еще и потому, что из-за вокзала выглядывает ширь Химкинского водохранилища.
      - Купим мороженого? - Отец покупает два "Ленинградских".
      Им нужно найти эллинги общества "Динамо" и там столяра-краснодеревщика. Сколько лет отцу тогда было? Около тридцати. Он только что приобрел небольшой катер с обводами глиссера, фамилия первого владельца Збусин. Устроили за небольшие деньги "по знакомству" сослуживцы отца. Это был первый судостроительный опыт рукастого и изобретательного Збусина. Катер имел пять метров в длину и, наверное, метра два в ширину. Они, новые владельцы, назвали лодку "Вега". Резиновый трафарет, по которому ежегодно подновлялось название, до сих пор хранится на даче. Первый блин конструктора-самоучки вышел, естественно, комом: корма у посудины висела над водой - и даже навесив на транец мотор, рассовав по боковым отсекам канистры с бензином, не удалось ее выправить: если смотреть сбоку, казалось, что лодка нацелена уйти под воду. По совету прежних владельцев отцу надо было сделать небольшую пластическую операцию катеру - надстроить нос на необходимую высоту, а чтобы это не бросалось в глаза, свести фальшбортом на нет линию этой надстройки к корме.
      Мастера они нашли в большом темном сарае, где лежали лодки и весла, висели моторы и паруса, и открытая маленькая дверь, врезанная в высоченные, громадные ворота, так мало пропускала дневного света, что сарай от этого казался еще больше и темнее. Человек в синем халате что-то делал и прежде, чем говорить с ними, попросил обождать. Они какое-то время терпеливо наблюдали, как столяр вклеивал осторожно, словно нехотя, как бы споря, какую-то деревяшку, спор его с вклейкой был какой-то ненастойчивый, мягкий, будто имел дело с ребенком, а не с неодушевленным предметом. Наконец, вроде бы удовлетворившись, победив в этом споре, мастер отер руки о халат, куда-то сходил, вернулся и, посматривая на свою работу, стал слушать пришедшего к нему молодого мужчину с сыном.
      Отец хотел, чтобы лодка была лучше, красивей. Инженерное усовершенствование необходимо, чтобы лодку не заливало встречной волной. Столяр в синем халате стоял среди лакированных длинных и узких лодок, он долго выяснял у отца, что тот хочет, что им надо, да есть ли материал, да как это лучше сделать. На троллейбусе поехали смотреть их лодку. Еще раз они с отцом приезжали на водно-моторную базу, когда столяр сделал половину работы. Постоянное общение с хрупкими гоночными байдарками приучило его к аккуратности. Андрей был поражен тем, что мастер сделал. Он поставил на старой плоской палубе бака на крашеный равентух выгнутый каркас для нового верха. Мастер уже видел некую оболочку по этим шпангоутам, как преобразуется вся их лодка, как она увеличится, посолиднеет, в обводах появится больше стремительности и завершенности. Тогда же были сделаны деревянные стойки для тента над всем кокпитом. Они легко и быстро крепились по бортам в пазах, и на них наваливался синий тент. Материал для тента достала двоюродная сестра его мамы - тетя Люся, она работала на авиационном заводе. Она же нашла портниху, которая сшила из синего дерматина надежную крышу для их ковчега.
      Наша лодка... Андрей входил на нее, и его ноги проваливались в щели деревянной решетки - сланей. Под ними между шпангоутами плещется красная ржавая вода, а его многолетняя бессменная функция - вычерпывать воду из-под сланей. Отец дает ему консервную банку - у них еще ничего-ничего нет, зато потом появится столько всего, что сейчас трудно предположить. Андрей сидит на боковой банке-рундуке, черпает холодную и грязную воду и, не глядя, выплескивает ее за борт, черпает и выплескивает. Вроде все. Андрей укладывает слани на место, притоптывает, чтобы легли плотно, и выбирается на новый, выгнутый бак. День солнечный, тень от лодки на мутновато-желтой воде резкая, Андрей видит собственную скорченную фигуру на самом носу лодки. Лодка чуть покачивается на слабой волне, и если он вдруг неловко повернется, то плюхнется в воду, но это не страшно, плавать он умеет...
      Канистра бензина
      Первый поход на "Веге" был омрачен неприятным обстоятельством. Уже заканчивалось укладывание всего, что брали с собой участники похода провизия и одежда в первую очередь, и того, что необходимо отцу в дороге. Андрей был приставлен к молодому и беспокойному сеттеру Чоку, чтобы не мешали взрослым. Проблема в дороге - бензин. Мотор хоть и был неприхотлив и требовал что-то уж совсем немного горючего на сто километров (это был ЛМР-6), но и оно когда-то закончится. Заправка планировалась "у самосвалов" на больших мостах, под которыми им придется проплывать. А когда цивилизация кончится - к чему, собственно, все и стремились, - то у водителей грузовиков в деревнях.
      Незадолго до отхода отец Андрея решил наполнить бензином пустую канистру. Вышли с псом к шоссе. Отец поставил канистру и стал голосовать, Андрей сидел под кустом, держал на поводке веселого и беспокойного, еще совсем молодого шалопая Чока (охотничье ружье также находилось на борту катера), который все рвался к хозяину. Неожиданно пес с такой силой устремился в сторону своего любимца, что Андрей упал на бок и тот протащил его по траве несколько метров. Единственным желанием было, чтобы он не сорвался с поводка, по шоссе с ревом неслись машины. И тут Андрей почувствовал боль в правом боку.
      - Папа, - закричал он, понимая, что с псом может и не справиться,- Чок не слушается!
      Отец, оставив канистру на обочине, сбежал под откос, поднял худенького сына в черных трусиках и сандалях на босу ногу и увидел, что весь его правый бок в крови. В траве лежала разбитая банка. Никита Владимирович хлестнул пса, привязал его к кусту, подхватил сына и побежал в медпункт на спортивной базе ВМФ. Там в темном, прохладном помещении Андрея перебинтовали, но, когда он вышел на улицу - был жаркий, солнечный день, - все стало как-то не так, его познабливало, а вокруг все почему-то посерело. Прибежала мать, пошли на причал. Был в полной уверенности, что сейчас они все поедут, - ведь под майкой была намотана не одна пачка бинта. Хотя женщина в медпунктелюбопытно-озабоченное лицо на фоне потолка - и говорила что-то о швах, которые она не сможет поставить, потому что у нее нет для этого никаких материалов, отец уговаривал ее сделать это, так как срывается отъезд, назначенный на сегодня.
      Андрей спросил:
      - Скоро мы едем?
      - Наверное, скоро, - не понял его Никита Владимирович.
      - А где я сяду?
      - Нигде, малыш, - Никита Владимирович вернулся в реальность и пожал плечами. - Тебя сшивать надо. Ты же слышал, что говорила сестра.
      Господи, думал Андрей, да мало ли я себе коленок сбивал, резал пальцы и царапался. Зачем зашивать-то? Чуть не заревел.
      - Поедете сейчас с мамой, - Назаров-старший говорил невеселым голосом, - в детскую городскую больницу. Тебя там заштопают, поживешь с бабушкой, пока заживет, а потом мы тебя заберем.
      - И мама со мной останется? - Ему уже нравился этот вариант - жизнь у бабушки (начинался период запойного чтения), но было жаль маму, что же ей-то оставаться, с ними-то интересней.
      - Нет, маму мы подождем. Время есть, она отвезет тебя к бабушке и вернется. Если какие-нибудь осложнения будут, звони Наташе. Вот ее телефон.
      Тетя Наташа, двоюродная сестра отца, была детский врач. И тогда упрямство Андрея надломилось, он покорно пошел с мамой на остановку автобуса. В метро несколько раз засыпал и просыпался, вздрагивая. Вагон был темно-желтый, все тени были черные, все пассажиры напротив смотрели на него, словно он вышел к доске отвечать, а ему так хотелось спать, и он засыпал, начинал клониться, валиться на мамино плечо, вздрагивал и просыпался. Мама его поддерживала, даже обняла, но все равно, вздрагивая, он каждый раз пугал и ее, и соседей.
      В Филатовке Андрею наложили швы, наркоз был местный, и он помнил ледяной холод, когда нитку протягивают через кожу. Приехали к бабушке, он тут же уснул на диванчике в углу под высокой картиной с опавшей желтой листвой и калиткой в темном саду. Его мама тем временем уехала обратно на водно-спортивную базу.
      "Майор Пронин"
      У бабушки он понял, какой это отдых - болеть: раньше он ничем не болел. В тихой московской квартире с высокими потолками и темными картинами по стенам Андрей читал. У его единственного, но, к сожалению, неродного деда была небольшая библиотека, и все книги были о путешествиях, про путешественников, а некоторые были с дарственными надписями от авторов. Например, фамилия автора очень хорошей книги о путешествии со своей дочерью в республики советской Средней Азии была Арманд, другая книга, "Земля Санникова", была подписана каким-то академиком Обручевым. (Много позже Андрей понял, что все те книги, которые он проглатывал тогда, из дедовой библиотеки, не содержали ни единого предложения славословий в адрес существующей власти. Вообще, в том доме из газет выписывали только одну "Вечерку" - московскую сплетницу, в которой с особым вниманием читали последнюю полосу - кто по какой теме собирался защищаться и кто с кем разводится: почему-то этот раздел вызывал повышенное веселье у взрослых. Еще у деда с бабкой на круглом столике со стеклянной столешницей, стоявшем перед угловым небольшим диванчиком с гнутой спинкой, можно было увидеть медицинские издания, "Новый мир" обязательно, и из всех щелей выпадали программки скачек. Это у Сергея Александровича осталось с молодости: лошадник он был заядлый, а игроком слыл страсть каким азартным - бабка позже рассказывала внуку, как они с дедушкой ездили регулярно на городской ипподром, и показывала фотографию из "Огонька" - дед, с палкой, нога барахлила, но еще была цела, со своими седыми усами и бородкой в белой панаме, смотрит в объектив камеры, а кругом на арене толпа зрителей. Кроме телефона, который начинался с К-7, или, как всегда говорила бабушка: "Центр семь...", квартиру связывала с миром радиоточка около двери, в углу столовой стоял телевизор с линзой. Его включали, если шли какие-то концерты с известными исполнителями или передачи из ВТО, - почти всех участников этих представлений и дед, и бабка знали персонально, якобы познакомились на отдыхе в санатории.) Андрею тогда фамилии авторов надписанных книжек из дедова небогатого собрания ничего не говорили. Эти поучительные книги он прочитывал под конец с зевотой.
      Шли последние дни его вынужденного заточения, он был абсолютно здоров и, пока за ним не приехала его мама, просидел на широком подоконнике огромного окна среди нескольких горшков с какой-то чахлой растительностью, из которой ему запомнился стойкий лимон. Андрей любил незаметно отщипнуть маленький листок с одной из его веток и потом подносить к носу кулак с размятым листом, вдыхать его аромат. Издевательство над деревцем продолжалось долгие годы, пока оно в конце концов не засохло от злостного неполивания, случившегося в результате длительной отлучки всех из дома. Выходить во двор он не хотел, да и побаивался. Московские мальчишки его не привлекали - они были совершенно другие. И когда Назаровы совсем переехали в эту квартиру (кстати, в день его рождения), Андрей так ни с кем из своего двора и не сдружился. Вернее, так: знакомство он заводил с ребятами не из своего двора, а из соседних, где жили новые одноклассники.
      И тут ему в руки попал "Майор Пронин" в издании "Библиотеки приключений". В основательно потрепанной книге оказалось больше двухсот страниц. Андрею в прошлом году исполнилось одиннадцать лет. Он поставил личный рекорд - "Майора Пронина" прочитал за два дня. И на всю жизнь запомнил таксу, которая носила иностранному шпиону записки из зарослей кактусов в загадочном Ботаническом саду, где Андрей никогда не был.
      Прелестный старик
      Дед Чайковский был медицинское светило, имел орден Ленина за налаживание лечения туберкулеза и его профилактику. Два раза в неделю к дому в тихом переулке бесшумно подкатывала огромная светлая машина с красным светящимся флажком на длинном и узком капоте, увозившая его консультировать в академической поликлинике. У бабушки были ключи от лифта - они жили на втором этаже, где кабина не останавливалась. Нужно было спуститься на первый этаж, нажать на кнопку третьего или любого другого этажа, и, когда кабина подходила ко второму этажу, в окна дверей были видны какие-то замасленные ролики, нужно открыть дверки и кабина вставала. Бабушка своим ключом отпирала железную, решетчатую дверь на их лестничной площадке, и дед на костылях грузно входил в шаткое сооружение. На первом этаже высокий дед медленно преодолевал небольшую лестницу и оказывался на улице прямо перед распахнутой дверью того громадного автомобиля с белыми стеклами и красными крестами на них. Машина бесшумно уплывала.
      Дедушка Сережа был старше бабушки на... короче, он был отцом ее гимназической подружки. Правда, сватался к его бабке первый раз еще накануне революции. Тогда молоденькая Ириночка отмочила что-то такое, на что ее будущий второй (и последний) муж сильно обиделся. Прошло много лет, прежде чем их судьбы соединились. Ирина Яковлевна растворилась в семейной жизни. Наконец, вскоре после войны, она зажила своим домом. У них проходили обеды с салфетками в серебряных кольцах и с хрустальным, бездонным, графинчиком с водочкой. Сергей Александрович по вечерам любил раскладывать пасьянс, сидя в просторном дубовом кресле за старым письменным столом с мраморным письменным прибором и бронзовой лампой. Тогда кресло ползало на стесанных до осей колесиках и проело ими паркет перед его письменным столом в комнате-спальне, где он обретался все то время, что находился в доме.