Алексей Позин
      Прямое попадание
      Алексей Никитич Позин окончил факультет журналистики Московского государственного университета. Проработал пятнадцать лет в Агентстве печати Новости. После развала Советского союза работал в газетах и журналах.
      Писал рассказы, которые были опубликованы в различных изданиях.
      В журнале "Москва" был напечатан роман "Журналистская рулетка" (2002, № 6).
      Дочери Анне
      Глава 1. Прямое попадание
      Сосед Афанасий Родионович Крючков постоянно подшучивал над своей дражайшей половиной, Александрой Федоровной. Если надвигалась гроза с дальними раскатами грома, его супруга бросалась затворять все окна-форточки, потом уединялась в спаленке с киотом, иконами в бумажных цветах по углам и ровным светом лампад и покрывала себя крестным знамением при каждом раскате грома. Афоня курил на кухне, покачиваясь на табуретке, перед печкой и негромко посмеивался, отпуская беззлобные шуточки в адрес Ильи-пророка, который, например, сейчас залетит к ним в трубу, раз дымоход открыт... Александра Федоровна - спокойная, ласковая, полноватая, белолицая, всегда в темных одеждах, сестра-акушерка, и ее муж- врач-терапевт, преферансист, рыбак, охотник, естественно, рассказчик и балагур, - такая вот многолетняя супружеская смесь. С ними жила Марья Николаевна, которая вела все их домашнее хозяйство, и две черные короткошерстные кошки. два раза в год они доставляли своим хозяевам малоприятные хлопоты появлением многочисленного потомства. Андрей не раз наблюдал, как доктор, в отсутствие своих женщин, избавлялся на чердаке в помойном ведре от ненужного поголовья.
      Первыми в поселке Крючковы купили телевизор "КВН" - с линзой и маленьким экраном. Линзу Афанасий Родионович выдвигал, экран увеличивался, дистиллированная вода в линзе колыхалась. На почве этого телека они с Андреем стали друзья - не разлей вода.
      В первые годы появления телевидения существовал обычай предупреждать не в меру легкомысленных взрослых, что сейчас будет показан фильм, который детям до шестнадцати лет смотреть не рекомендуется. В конце пятидесятых детям не хотели показывать по телевизору советские фильмы, шедшие широким экраном! В задачу Андрея и Афанасия Родионовича входило обмануть "вредную" дикторшу, которая откуда-то знала, что мальчик в комнате. Строго по секрету, на ушко ему сообщал об этом Крючков. Разрабатывали варианты: как сделать, чтобы дикторша его не заметила. Один вариант, как считал Крючков, был самый рискованный, так как приятели до конца не были уверены, что сейчас произойдет, и ждали: Андрей оставался на своем месте, на диване. Атмосфера в комнате напоминала предстартовую. Андрей наполовину сползал с дивана, торчала только голова, принимал положение "на старт". Доктор Крючков беспокойно ерзал на стуле и повторял: "Сейчас. Сейчас она выйдет. Сейчас". Не отрывая глаз от экрана, он складывал согнутые ладони раковиной, подносил ко рту и даже щеки надувал - готов дать свисток отходящего паровоза: "Фу-фу-фу-у-у". В момент, когда экран дергался, Андрей должен нырять под их обеденный стол - нет тут никаких детей, показывайте.
      Разумеется, Крючков был первым и единственным врачом у его кровати. Коклюш, скарлатина, ангина, корь - каждый раз рядом с растерянными лицами родителей Андрей видел доброе лицо Афанасия Родионовича, шрам на кончике его бугристого носа, толстую нижнюю губу. Мальчик послушно втягивал живот, ощущая на нем теплые пальцы умной и ласковой руки, слышал глухой, прокуренный голос, командовавший молодой, неопытной матерью. Любимая присказка Крючкова, когда кто-нибудь из них простужался: "Принимать лекарства - пройдет через семь дней. Не принимать - через неделю".
      Как участковому врачу поселковой поликлиники, ему полагалась летом таратайка с кучером, а зимой санки. В коляске он не любил ездить, ходил пешком, с палкой от собак, а в санках ездил, и Андрей с ним катался не раз. Санки были маленькие, с круто выгнутыми полозьями, ржавыми железными бортами, имелась тяжелая полость для седока - из грубого шинельного сукна. Поселковой амбулатории был придан конь в яблоках, который столько лет работал на ниве здравоохранения, что к домам некоторых пациентов поворачивал самостоятельно.
      Как-то после уроков во дворе их дома Андрей с приятелями играл в снежки: каждый против всех. Попадание в голову, "в морду" - считалось бесспорным результатом меткости. Жертва корчится, вытряхивает снег из уха, в твою сторону смотрят с опаской - вон ты, оказывается, какой черт непростой.
      На их углу от пересечения улицы Школьной и Носовихинского шоссе встали санки, запряженные серым в яблоках, - это Афанасий Родионович обедать приехал. Андрей соображает: сейчас он пойдет мимо кустов сирени, залп по их заснеженным верхушкам, и весь снег у Афони на шапке и за воротником - вот смеху! Кто-кто, а Крючков не обидится. Андрей лепит снежок, рядом соседская куча с углем, припорошенная снегом. Не думая, что делает, он вдавливает небольшой уголек в свой снежок и выжидает, когда Крючков минует калитку, и вверх, навесом, будто с неба упало. Сосед тем временем толкает калитку. Она скользит по дугообразному полосатому следу в снегу в кривых ледяных пазах, не открываясь на всю ширину. Крючков боком протискивается в щель, думая после обеда прийти с лопатой и ломиком, освободить калитку от спрессованного снега, чтобы широко открывалась, остальным ведь некогда: на работу, на электричку спешат - молодежь... А снежок, пущенный высоким навесом, летит, Андрей предчувствует, что будет попадание, нагнулся и лепит другой. Наверняка доктор заметил, что мальчишки в снежки играют. Хорошая зима, легкая оттепель, свежий снег...
      - Ах, негодяи! - слышит Андрей восклицание соседа, и в нем все стынет. - Ах вы, негодяи-негодяи, ах вы, мерзавцы!
      Наклонившись вперед с прижатой к лицу рукой в перчатке с застежкой на стальной кнопке, Крючков, оступаясь, бежит в длинном зимнем пальто по снегу прямо на них. Обжигающую боль от попадания мокрым снежком они знали хорошо. И только Андрей знал, что в его снежке был камень. Он и доктор, Андрей успел заметить, что в левой руке в перчатке тот что-то нес. Мой камешек, предполагает он, и перестает дышать. В глаз. Выбил, мама! А то, что его сосед, черпая снег ботами "прощай молодость" с черными гнутыми застежками-лесенками, бежит вершить суд, говорило о том, что этот добрейший человек в нешуточном гневе. Надо делать ноги. Крючков налетел на первого из них, кто стоял ближе и ничего не подозревал, это был Петька Иванов, схватил его за шиворот и рявкнул прокуренным голосом:
      - Ты, хулиган? Сознавайся, сейчас в милицию отведу!
      Петька, недоуменно улыбаясь, смотрит на Назарова.
      - Афанасий Родионович, - понимая, что молчать ему нельзя, крикнул Андрей, - он не бросал!
      - Ты?! - догадался Крючков и от удивления отнял на секунду перчатку от глаза. Там все было красное.
      Андрей решил, что надо сознаваться, раз глаз выбит, и с непонятно откуда взявшимся пафосом в голосе, или он так вспоминал тот случай и свое "благородное" поведение позже, воскликнул:
      - Я кидал!
      Крючков в ярости ринулся на него. Чтобы не казаться полным лопухом перед приятелями - засветил соседу в глаз, а потом дал накостылять себе по шее, - он увильнул от старика, кинулся по дорожке, оглядываясь и глупо гогоча, словно игра продолжалась. Сосед сделал несколько шагов за ним и остановился. Куда он от него убежит.
      Афанасий Родионович посмотрел на Андрея - двумя глазами, но Андрей это тогда не осознал - с таким удивлением, обидой и разочарованием, сменившимися равнодушием постороннего человека, который только что утвердился в худших опасениях: и этот уродом вырастет. Тот взгляд Андрей запомнил на всю жизнь и больше всего на свете боялся увидеть его еще хоть раз.
      Глава 2. Нянечка тетя Маша
      Конец урока - по звонку. В двухэтажном бревенчатом здании поселковой школы редкая тишина, только слышны неясные голоса учительниц из-за дверей ближних классных комнат, детские вскрики и шарканье подошвами. Нянечка тетя Маша сидит в зале с черной высокой печкой на первом этаже рядом с пианино у окна и посматривает на большие, в деревянной восьмиугольной оправе часы с римскими цифрами.
      Их значение после трех часов она долго не могла запомнить и только догадывалась, вспоминая расположение нормальных цифр на своем будильнике. Раньше она с будильником в школу ходила. Но ей быстро перекрутили стрелки так, что он зазвонил через пять минут после начала урока, и она, отвлекшись печкой, не поняв, что к чему, брякнула в свой бронзовый колокольчик. Хорошо, тут выскочил директор с испуганным лицом, а в классах на первом этаже и разбойники на втором уже зашумели, зашевелились. Еле с Михаил Константиновичем успокоили, а как оправдываться перед ним неудобно было, посоветовал будильник прятать на переменках, так и из ящика стола в углу раздевалки достали, озорники, и совсем сломали.
      Когда стрелки учительских (потому что висят над дверью в учительскую) покажут нужное время, - Михаил Константинович ей даже на бумажке пытался нарисовать, какое расположение стрелок какому уроку соответствует, - тетя Маша берет свой колокольчик. Он частенько тихо звякает, хоть она и старается зажимать его "язык" пальцами, но тишина в школе стоит иной раз такая, что именно это краткое касание металла о металл слышат все, даже на втором этаже. И сразу заелозили. А учительницы в классах, обеспокоенные, что разрушается с таким трудом созданная, устоявшаяся атмосфера внимания, подчинения, поглощения знаний, новой информации, и еще не поняв, в чем дело, начинали выгибать запястье левой руки, отводишь указательным пальцем правой манжет и смотреть на свои часики - не ошиблась ли тетя Маша? И тут тишина, особенно заметная к концу урока, разбивалась вдребезги звоном школьного колокольчика. От неожиданности Андрей даже иногда вздрагивал - не мог привыкнуть. В классах начинали шевелиться, с грохотом хлопать крышками парт, шаркать ногами, кричать, смеяться.
      Иногда, обычно в конце последнего урока, тетя Маша поднималась к ним на второй этаж, просовывала в дверь голову, всегда в платке, зимой шерстяном, летом ситцевом, и говорила с добродушной улыбкой: "Хватит, заучились, пора домой идти. Екатерина Ивановна, все равно ведь двойку завтра получат. Особенно вон этот". Класс гоготал, а учительница хмурилась, белыми костяшками согнутых пальцев стучала по столу, пыталась значительно, не мигая, смотреть на высокую и какую-то плоскую, костлявую тетю Машу в стеганом ватнике с оттянутыми карманами, в них она прятала свой волшебный колокольчик, но та делала вид, что не понимает ее взгляда, и улыбалась классу, не сводившему с нее глаз. Весело блестели ее простенькие, круглые, косо сидящие на овальном лице очки, и ребята за партами просто умирали от хохота, видя этот очевидный контраст: серьезное лицо их учительницы и подчеркнуто глуповатое лицо тети Маши. Как клоун в цирке, не замечающий возмущенных жестов распорядителя на арене, она не желала понимать знаков, которые ей делала Екатерина Ивановна, дескать, закройте дверь, вы мешаете. Но и учительница не могла долго выдерживать серьезный вид, тем более что занятия сегодня закончились, и тоже начинала смеяться, поднеся холодный кулачок ко рту.
      А тетя Маша, которая знала каждого ученика из любого класса их небольшой школы около станции и даже знала, кто как учится, тем временем говорила:
      - Ну что, Ерошкина, опять кол по арифметике домой несешь? А завтра мамка придет, будет Катерину Ивановну от занятий отвлекать, чтоб тебя не спросили? - класс лежит на партах, стонет и плачет. - Екатерина Ивановна, с абсолютно серьезным лицом обращается тетя Маша к учительнице, - а ведь Ерошкина нарочно колы получает. - Интонация догадки, великого озарения. - На самом деле она умная и хитрая, как кошка - вот подойдет конец четверти, увидите, как она Носкову догонит.
      Худосочная и вся затюканная, постоянно с головы до ног в чернильных пятнах Ерошка, не без какой-то своей дикой, природной хитрости, силы которой она еще не знает, сидит на второй парте прямо перед классной доской, с красным лицом, и смотрит в стенку. Она, как всегда, не знает, что делать: смеяться со всеми или обидеться и заплакать - вечно эта тетя Маша! Упитанная, круглощекая и всегда улыбающаяся из своих русых кудряшек Шура Носкова - чистюля, первая отличница и гордость школы, сидит на последней парте у огромного окна, уставленного цветами в горшках, и хохочет вместе с классом. Подмечает, что он, Андрюшка Назаров, посмотрел со своего ряда у стены в ее сторону...
      - Ерошкина, а Ерошкина, - нянечка опускает глаза и с жалостью смотрит на сморщившуюся девчушку, сидящую буквально перед ней, - я правду сказала? А, Нина! Нина, а Нина!
      Тетя Маша повторяет ее имя несколько раз, и весь класс, сквозь смех и всхлипы, повторяет за тетей Машей: "Нина, а Нина!"
      - Ну ладно, я пошла, - говорит тетя Маша, когда смех немного успокоился, абсолютно серьезно, как обрубает, и продолжает деловито, по-свойски: - А вы давайте быстрей, у кого пальто на вешалке, не тяните. Мне еще полы мыть...
      Смеялся со всеми и Андрей. Хотя Екатерина Ивановна снова поставила ему две тройки, а одну с минусом. У Ерошкиной с начала года по всем предметам колы и двойки, редко тройку получит, так на то она и Ерошкина Нина. Ей бы среди детдомовских быть - похожа на них, такая же грязнуля, а у доски вообще ничего не может сказать. Если произнесет чего, то так тихо, что учительница не слышит. Прическа у нее взрослая: густые волосы наверх собраны и как бы слегка растрепаны; когда краснеет, то шея сзади остается белой. Стоит, пошевелиться боится. Только и ждет, когда посадят на место. Почти все детдомовские так себя ведут, на жалость рассчитывают, а сами такие себе на уме... Он-то не Ерошкина. У него полно твердых трояков и четверок, даже пятерки иногда, правда редко, мелькают.
      Глава 3. Детдомовские
      Иногда Андрею хотелось сменить свое житье в их квартирке на втором этаже высокого деревянного дома, бывшей подмосковной даче какого-то фабриканта, как и все дома в округе, отошедший поселковому совету, на детдомовское, но он чувствовал, что у них все не так просто. Там действуют неизвестные ему безжалостные законы, которых, он предчувствовал, ему не вынести, но познать их жизнь ему иногда хотелось сильно.
      Что у них все не просто, было видно по группе детдомовских - мальчишек и девочек - в их классе, по малозаметным штрихам в их обращении между собою: это было не уважение человека человеком, а уважение только силы, одной силы, и ничего другого. Андрей долго не хотел в это верить...
      И среди них были ребята различных характеров, но все они в определенных условиях, например давая противнику отпор, вели себя одинаково: даже самые робкие и вежливые начинали как-то неестественно петушиться, сжимать кулачки, принимать за чистую монету то, в чем Андрей видел просто шутку. А когда Андрей только начал сжимать кулаки, они бы уже валтузили и плевались кровью. Болезненное самолюбие детдомовских всегда было возбуждено. Это состояние поддерживалось не прекращавшимися внутренними стычками и ссорами, потому избиение кого-то на стороне для них часто было в определенном смысле отдушиной, местью за разницу в существовании.
      Свою независимость детдомовские отстаивали неуклюже, но неустанно: вдруг их начинало раздражать, что все их жалеют, пристают с поблажками. Обычно так бывало после общих собраний воспитанников, где им напоминали, что они находятся на государственном обеспечении, что у них должно быть особенно развито самолюбие и гордость и т. д. и т. п. А тут лезут с нежностями - все равно родителей не замените. Многие из них помнили своих родителей или близких родственников, многие имели одиноких матерей или отцов. Поэтому несколько дней после такого собрания детдомовские ходили словно умытые: сдержанные, дисциплинированные, не просили "сорок восемь", одергивали слабых, отталкивали настырных и всем своим видом показывали, насколько они теперь изменились: уроки готовят сами, есть не просят, на переменках не дерутся. В такие дни они подчеркнуто сторонились поселковых, подтягивались в учебе, радовались друг за друга хорошим отметкам, чувствовалось, что они хотят кому-то доказать, что они "не такие". (Этот "кто-то" оказывался их старшей воспитательницей.)
      Дня через два-три, получив несколько хороших оценок, устав не бузить, сдерживаться, детдомовские расслаблялись, их жизнь входила в старое русло. Со временем Андрей научился улавливать эти изменения в настроении детдомовских. Он понял, что сторонняя благотворительность их раздражает - и правильно, самому не нравилось это, куда проще поделиться на равных, спокойно: хочешь - бери, не хочешь - не бери. Поэтому, когда ребята пригласили к себе, он пошел.
      В четыре часа Соловьева у ворот детского дома не было. Андрей понял, что тот и не появится, но остался ждать - договорились же. Мимо проходили детдомовские, иногда знакомые по школе, но в школе они были другие. Наверное, и я сейчас другой, не как в школе, подумал Андрей. Все смотрели на него с немым вопросом: ты чего здесь забыл? Он отошел в сторону, знакомых пацанов не было.
      Раз лето кончилось, то все детдомовские были в темно-синих, провислых и протертых на коленях лыжных костюмчиках: куртка на молнии, на груди кармашек, у девочек из-под курточки торчали подолы платьев. Девчонки были поаккуратней ребят, у которых чулки сползали на ботинок и край сползшего чулка оттаптывался каблуком, пуговиц на рукавах не было, ботинки у многих были без шнурков, воротничок в чернильных пятнах. Но и среди прекрасного пола попадались удивительные неряхи.
      - Назаров, кого ждешь? - неожиданно громко окликнула его Нина Полторезова, подруга Тихомировой. - Уж не Валечку ли свою ненаглядную? - Она кричала так громко, что он испугался: проходящие ребята останавливались, оглядывались и так и шли со свернутой набок головой.
      Что ты кричишь-то, хотел сказать Андрей, но понял, что Нинка тогда окончательно решит, что он, парень, струсил и стесняется зайти к ним, чтобы позвать там кого или что он еще хотел. Вот дура Полторезиха, нужна мне твоя Валя, хватит, что в школе вместе сидим. От жеманного, в сплошных завитушках, почерка его соседки свихнуться можно. Одно оправдывало: списывать давала без звука.
      - А то она сейчас на совете дружины, они скоро должны закончить... Позвать? - Глаза у Нинки прямо прозрачные, до чего голубые, на румяных щеках ямочки катаются, волосы короткие и вьются. - Кого ждешь-то? - Полторезова подошла ближе, вопрос она повторила, поняв, что шуточка была неуместна.
      Красивых Андрей стеснялся: вдруг заподозрят в чем-нибудь, поэтому буркнул как можно равнодушней, смотря в землю:
      - Соловья...
      - Соловья?! - удивилась Нина - дескать, никогда бы не подумала, что вы можете дружить. - А он в сушилке с ребятами. Знаешь где? Показать?
      - Знаю. - Показывать еще всякие будут, сами найдем. Он ни разу не был у них и не знал, где сушилка.
      Полторезова немного растягивала гласные в конце слов, будто пропевала слова, и многие девочки детдома растягивали гласные, Андрей даже подумал, что они нарочно так говорят, чтобы как-то отличаться от остальных.
      День окружали сумерки, за ними наступят вечер и ночь с желтыми комочками уличных фонарей. Идти в дом, где все детдомовские готовили уроки и где была какая-то незнакомая ему сушилка, одному не хотелось. Собственно, ему любопытно было посмотреть, как весело детдомовские проводят время, пацаны рассказывали об этом раньше. На улице замерз, столько простоял, что возвращаться ни с чем было обидно, к тому же почти все видели, что он долго стоял, а теперь уходит, могут засмеять. Он медленно побрел к крыльцу, на который указала Полторезова, предвидя, что его неожиданное появление там будет глупо - ни Чудаков, ни Соловьев его не встретили, а обещали.
      Из открытых форточек, хлопающей двери несся шум, выскакивали незнакомые ребята, несколько девчонок спрыгнули с крыльца, зыркнули в его сторону, прыснули и прошли с таким видом, будто их вовсе не удивило присутствие постороннего мальчика. Андрей оглянулся, они рассматривали его, почувствовав, что выдали свое любопытство, прыснули и пошли вперед, и опять оглянулись. Андрею совсем расхотелось идти в дом.
      Из двери вылетел какой-то бледный малец, за ним, с криком и хохотом, другой, в щель на Андрея вдруг посмотрел чей-то любопытный глаз. Пацаны, смеясь над чем-то своим и уже забыв об этом, разглядывали его, и он сделал вид, что замешкался только из-за них, а на самом деле все тут прекрасно знает, взошел на крыльцо и с какой-то деланной решительностью толкнул дверь. В тамбуре горела слабенькая лампочка, владелец глаза так и остался за дверью, а три других пацана валтузили друг друга в дальнем от входа углу. Дверь в комнаты была открыта. Назарову показалось, что услышал знакомые голоса, и он прошел в том направлении.
      Наполовину зеленые стены, пол грязный, несколько закрытых дверей поставили его в тупик. Вдруг одна дверь треснула, будто проломилась стена, и Андрей увидел своего одноклассника Соловьева.
      - Ну ладно-ладно, посмотрим! Вот посмотрим сейчас, ты сам увидишь,возбужденно кричал Соловей кому-то в комнате.
      - Соловей, гад! - крикнул Андрей, обрадовавшись знакомому лицу. - Вы чего, гады, не пришли, я жду-жду...
      Соловьев бросился на Андрея с растопыренными руками:
      - Привет, Назар, заходи, я счас, только тетрадь найду... Чего пришел-то?
      Как "чего", мы же договаривались, хотел сказать Андрей, может, даже обидеться и уйти, но Соловьев втолкнул его в комнату и скрылся. В комнате было несколько знакомых: Чудак, Исаев. Они как-то без энтузиазма поприветствовали его, а незнакомые пацаны промолчали. Никаких общих дел у них не было, и Андрей встал в свободный уголок. У голого окна стоял залитый чернилами стол, на нем - несколько пухлых, как колода заигранных карт, учебников, валялись грязные и чистые промокашки, с полочки на стене свисали мятые пионерские галстуки.
      Взрослый парень сидел на полу у батареи и возился с двумя раскрасневшимися пацанками, визжавшими от восторга, парень ругался, лениво отпихивался, а те все хотели его побороть, победить... По комнате летали бумажные голуби, пацаны сидели на полу и о чем-то спорили. Андрей стянул треух с мокрой головы.
      В стороне от всех находился Данилин: бледнокожий, молчаливый мальчик, взгляд больших серых глаз всегда насторожен, у него были симметричные, слегка вывернутые губы. Данилин имел привычку говорить очень громко и горячо, начинал всегда неожиданно. Какие тогда у них могли быть споры? Но Данилин вел себя как профессиональный спорщик - спорил до конца и не на шутку обижался, когда его перебивали, не важно кто: Екатерина Ивановна или сверстники- Данилин отворачивался, смотрел в потолок, на глазах у него появлялись слезы: не хотят слушать, а потом будут говорить...
      Андрей не мог долго смотреть на лицо Данилина: так тонка его белая кожа, что около глаз всегда просвечивали синие кровеносные сосуды. Андрею хотелось, чтоб спор Данилина с Соловьевым скорее продолжился, чтобы пацаны в комнате перестали на него пялиться. Данилин нервно ходил- нет, нервозность его натура, он просто ходил по комнате, глядя в потолок и посвистывая. Он даже на уроке однажды засвистел, неожиданно для себя - Данилин духарился редко, а свист его был ни к селу, ни к городу, в самом интересном месте объяснения урока. Данила сразу зажал пальцами рот, дескать, случайно, простите, и впился глазами в Екатерину Ивановну - может, сделает вид, что не слышала. Но Екатерина Ивановна была раздосадована - объяснение шло так гладко, класс слушал так сплоченно, как бывает редко, и это истинное для всякого преподавателя наслаждение было разрушено так глупо! И она выгнала его из класса. Данилин и сейчас свистел и морщил лоб частыми, по-женски страдальческими, симметричными складками, хотя его никто не бил, и он даже не плакал, а наоборот, его воспаленно-красные глаза смотрели уверенно и весело.
      Андрей чувствовал искренность Данилина и очень переживал за него, но дружбы у них не было. Они даже почти не разговаривали: по тому, как Данилин никогда на большой перемене не просил у него "сорок восемь", а только глядел на более сильных и сплоченных Чудакова и Исаева, Андрей догадывался, как тот хочет есть, но предложить боялся - остальные заметят: почему ему, а не мне? Данилин и в школе обычно держался особняком, никогда не заражался общим настроением, но всегда оценивал со стороны, а потом уж действовал, поэтому казался немного заторможенным. Однажды он отказался от какой-то общей игры и вдруг, когда все уже считались, влетел в круг, возбужденный, странно веселый, его одернули, и он обиделся, никем не понятый.
      Так Назаров и не подружился ни с кем из детдомовских. Вскоре их семья переехала в Москву. Андрей часто, особенно первые годы, бывал в Салтыковке. У них оставались там знакомые, приятели, родственники. С годами эта грань между особенно прикипевшими друг к другу товарищами детства, как это часто бывает, стерлась. И уже давно никто не делал никакой разницы, кто у кого обедал или ночевал, кому эта рубашка или ботинки больше подходят - никто не обращал внимания на подобные мелочи устоявшихся многолетних отношений...
      Однако никто из его поселковых друзей не подружился с детдомовскими, не было известно ни одного серьезного увлечения поселкового парня детдомовской девушкой, окончившегося свадьбой... Что-то не пускало их, ребят из благополучных семей, открыться до конца ребятам из хорошего детского дома. Счастье и несчастье, видимо, если и смешиваются, то происходит это в каких-то особенных, почти лабораторных условиях. Редкий результат подобного эксперимента впоследствии проходил прихотливое испытание жизнью.
      В детстве нам даются многие знания. В том числе и те, которые затем будут оберегать нашу судьбу от роковых поступков.
      Глава 4. "Т-34"
      В конце пятидесятых Носовихинское шоссе было пустынно. Вообще, дороги одно время воспринимались как железнодорожное полотно: кто его построил, тот по нему и ходит, как нечто, относящееся к казенному имуществу - пользоваться можно, но с опаской. По шоссе в основном тогда двигались военные грузовики, ползла другая боевая техника, тарахтели полуторки, газики, а из гражданского транспорта имели право на передвижение "скорая помощь", хлебовозы, самосвалы, изредка проползало такси. Частник был настолько малочислен, что его передвижение не замечалось - мелочь пузатая. Кстати, этот самый частник и состоял-то в основном из владельцев трофейных машин, что, конечно, выделяло их на общем безлошадном фоне уцелевших после войны и начинавших обживаться в новых условиях: отвоевал, да еще и недвижимостью расстарался...
      По обочинам, покосившись, громыхали телеги - гужевой транспорт после войны еще долго оказывал посильную помощь нуждающимся перевезти что-то крупногабаритное, например при переезде, покупке дров или сена. Среди конных повозок выделялись телеги с синими громадными коробами из толстой фанеры с белой косой надписью на борту "Хлеб" - хозяин экипажа был приписан к гаражу и получал дармовую, казенную прибавку на содержание своего хозяйства. Ездили керосинщик и утильщик- жуткие, диккенсовские персонажи. Они неожиданно появлялись и так же неожиданно где-то исчезали, словно проваливались.
      Носовихинское шоссе мостили все лето. Еще новенькие и диковинные в сельской местности самосвалы сваливали кучи желтого камня и серого булыжника. Самосвалы запомнились звоном цепей о борта и стальной трубой, выползающей из черного масляного чрева и поднимавшей тяжелый, железный, скругленный кузов. Наконец задний борт откидывался, вся каменная масса сдвигалась и с грохотом обрушивалась на землю, лупя по тяжеленному борту с номером. Вырастала аккуратная конусообразная куча- песка или булыжника.
      Водители еще не разгруженных машин разговаривали с бригадиром дорожных рабочих. Это в основном были женщины в низко надвинутых выцветших платках и сатиновых, закатанных под колено шароварах. Вдруг две плотные тетки в белых платках хватали за ручки деревянную "бабу", энергично вскидывали и с силой опускали ее деревянную пятку на места свежей кладки известняка. Было похоже, что подкидывают инвалида в тележке - их в те годы еще много крутилось с деревянными скобами в натруженных руках, которыми они толкали свои тележки на подшипниках вокруг станционных магазинов и на рынках. Бригадир с сидящими на корточках, постукивающими молотками только уложенные камни тремя другими рабочими выкладывали профиль. Особенно заковыристой была работа по краям, чтобы новое полотно не рассыпалось, не расползлось, чтобы новая кладка выдерживала затяжные дожди, снег, морозы и оттепели.
      Стояла жара - мужчины по пояс загорели до африканской темноты, но стоило немного сползти их рабочим штанам, как выглядывала такая белая кожа, что не верилось. Она быстро краснела, бурела, и "швов" уже было не видно. Дорога стала белая - вечером от нее шло тепло. Ливни сделают свое- определят неизбежные подмывы, проседания и провалы, где будет стоять вода, но пока новое покрытие шоссе радовало глаз и поднимало настроение. Дорогой все немного гордились и относились как к личной обнове... Нового в те годы было мало, и доставалось оно с огромным трудом, а тут такое дело - мостят дорогу, проходящую перед твоими окнами...
      Незнакомый грохот доносился, нарастая со стороны Никольского. От милиции, где поворот на станцию, а это метров семьсот до их перекрестка, на белой ленте нового шоссе показалась какая-то темная громада - дом везут, что ли. Звенящий лязг гусениц. Танк "Т-34" на малой скорости шел точно по середине пустого шоссе.
      Гул приближался. На выцветшей башне краснеет остроконечная звезда, белеет номер. Сдержанно вверх-вниз ходит хобот пушки. Из люка в черном комбинезоне и в шлеме на голове по пояс выглядывал командир машины. Под пушкой Андрей углядел ребристый шлем водителя. Грохот проникал во все дальние уголки сонных участков поселка. Казалось, что тряслись дома. И можно быть совершенно уверенным, дрожали все стекла.
      Застывшая фигура танкиста в люке башни не допускала мысль, что машину может что-то остановить. После войны минуло лет десять-двенадцать. Это было ее эхо: царь - танк "Т-34" - дыхание гигантской, далекой, но для них, пацанов того времени, все еще близкой войны с фашистами. С такими танками ничего не страшно, понятно любому дураку. Такая махина- силища. Победить ее невозможно.
      Глава 5. Молочные зубы
      Короткий деревянный меч в вытянутой руке волнообразно скользит по штакетнику, тон треска меняется - солнце мелькает сквозь щели: кажется, не он бежит, а соседский сад прыгает и пританцовывает, как в мультике - скачут все яблони, кусты, клумбы, подпрыгивают дорожки, и солнце не одно, его много, солнц - много. Голова начинает кружиться от мелькания света. Добежал до угла, треск пропал, прямой угол - поворот неудобный- забор длинный, вся улица сплошной штакетник - разного цвета, разной высоты и толщины. Весь поселок - сплошные заборы, им ли не знать особенности преодоления этих преград в зависимости от опасностей, имеющихся на том или другом участке. Чтобы оторваться от погони, надо оставить за собой высокий забор - осталось с детства. Ты, невесомый, преодолеваешь забор легко и быстро. Погоня всегда старше и неповоротливее. Через забор - и тама. (Это их пацанье - "и тама".) Сколько раз казалось: да чего там, дел-то, раз - и тама.
      Позже, уже в городе, он часто бежал вдоль забора во сне...
      До полуобморочного состояния хотелось летать. Несешься вдоль трещотки подсвеченного солнцем забора, на углу рукой хватаешься за столб, в прыжке делаешь поворот и - нет, не взлетаешь. Даже курица - и та, с перепугу, может пролететь метров двадцать.
      Качели выдерживали взрослых. С пацанами с Луговой чего только на них не вытворяли. Раз чуть не перемахнули через бревно, к которому крепились веревки, ветки помешали. К тете Паше-молочнице с соседнего участка приехала племянница, от домработницы Нади Андрей знал, что ее зовут Таня. Однажды они с теткой пришли к ним за водой. Обычно тетя Паша приходила одна, а тут пришла с племянницей - качельная команда сразу разгадала маневр: не знают, как подойти познакомиться, чтобы покачаться.
      Не глядя по сторонам, чувствуя на себе изучающие взгляды, набрали воды - у тети Паши два ведра, у девчонки два бидона, - с прямыми спинами пошли к воротам. В последний момент ребята заметили, что эта самая Танька еле сдерживалась, чтобы не прыснуть.
      Бидончики сама дотащишь, для того тебя сюда и привезли родители на отдых, подумал он в духе их компании, а если бы не вода, интересно, как бы ты вообще подъехала к нашим качелям? На следующий день она пришла за водой одна. Андрей скучал на доске - ждал ребят.
      - А мне можно покачаться? - спросила от колодца и улыбнулась.
      - Можно, - не подумав, ответил он.
      От сознания, что они сейчас познакомятся, Андрею стало радостно и страшно, захотелось стать взрослым, чтобы иметь полную возможность эдак легко и небрежно, как только взрослые и умеют, разрешать этой девочке делать все, что она пожелает. А на качелях-то - да пожалуйста, да сколько угодно!
      - Воду отнесу и приду!
      Ее не было минут пять. Вот-вот могли явиться пацаны. И Андрей первый раз в жизни подумал, что девчонки такие копуши, пообещают, а потом обманут, жди их... Тут-то она и появилась. В нарядном сарафанчике, не в том, что была, с розовым бантом, и его тоже не было, и Андрею в первый раз стало стыдно своих мыслей. Он смотрел, как она идет, как мотнула косой, почувствовав его взгляд, как прошла калитку у ворот, покосившуюся и никогда до конца не открывавшуюся, как замелькали ее белые носочки по темной дорожке - в саду было много старых лип, земля под ними была всегда сыроватая, темная и плотная, будто укатанная. Она подходила, на носочки уже глядеть было нечестно, смотрел на лицо, встретив открытую, немного смущенную и дружелюбную улыбку, он чуть не убежал - качайся тут сама, а мне надо, мы тут с ребятами...
      Андрей был сражен выражением ее глаз. Что именно его поразило, он не разобрал, но успел отметить, что глаза у нее как у взрослой, она, наверное, старше его, от этого стало еще приятней такое знакомство. Он продолжал удивляться: не кривляется, не смущается, по сторонам глупо не оглядывается, не прикидывается, что ей уже пора домой, что она здесь только на две минутки - свой парень. Посмотрела, как закреплены веревки, и спросила, чуть зардевшись, можно ли ей покачаться стоя, не то что их ломаки с Луговой!
      Ребята не пришли. Бывают моменты везенья, но Андрей тогда, конечно же, не обратил внимания - везенье начинаешь ценить после того, как несколько раз не повезет, не анализировал: везет, не везет - не до того было. Они качались долго, потом просто сидели, качели успокаивались, и Таня рассказала, как она с отцом ходила в парк культуры и отдыха и каталась на карусели, а потом на гигантских шагах. Андрей об этих самых шагах слышал, но ни разу не видел. С ее слов выходило, что это был столб, к которому за кольца на обруче прикреплены несколько веревок, на них можно раскрутиться так, что ты летишь, а тебя самого еще при этом может вертеть в другую сторону. Да, конечно, это здорово - так летать. А главное, столько восхищения и веселого испуга от того пережитого сладкого и совсем нестрашного страха было в ее голосе, что сначала Андрей ей позавидовал, а потом его, как говорили взрослые, разобрала ревность. Чувство это, ревность- что-то вроде зависти, но не к обладателю каким-то предметом. Например, когда Колян Викторов, их "тульский мастер", выходил на улицу с новым деревянным пистолетом, точной копией того, что видели вчера в кино, было просто завидно, что у тебя нет такого. Ревность это зависть к чувствам человека, направленным не на тебя, зависть к его чувствам, на которые ты сам очень даже рассчитывал.
      Примерно через неделю качели им слегка поднадоели, и Андрей с Таней могли позволить себе день-другой заняться чем-то еще. На Луговую идти одному не хотелось, а с Таней нельзя, ей там неинтересно. Вот лишь когда всплыло то его первое впечатление, что она, наверное, старше всех на улице - что ей знать, насколько он младше ее. Они стали вдвоем играть в войну. Качели в то лето были как бы короткой передышкой в одной большой игре в войну с различными вариантами, от Чапаева до "в разведчиков". В войну (упрощенный вариант - дозор партизанского отряда) Танька играла лучше пацанов: беспрекословно выполняла приказы, не воображала. Наверное, перевязывала бы тоже здорово - их девчонки обычно поджимали губы, брались за руки и, шагая в ногу, уходили, когда им предлагали быть медсестрами, - но Андрей не хотел, чтобы его ранило на ее глазах.
      Вообще с ним происходило что-то странное: он играл, вел себя, как и положено было, наверное, в его возрасте, но в нем жило желание, скорее, надежда на чудо, что он вдруг эдак вытянется, при этом подрастет лет на несколько и тогда... Он не знал, что именно тогда произойдет, он рассчитывал, что тогда "мы с ней сравняемся". Больше всего он не хотел оконфузиться в ее глазах.
      На участке тети Паши ее брат, отец Тани, генерал, со шрамом через всю щеку, построил двухэтажную дачу. Дом стоял пустой, а Таня жила с теткой в старом доме, в нем потом был гараж.
      - Пойдем посмотрим, я там еще ни разу не была, - предложила Таня. И смущенно улыбнулась. И чего улыбнулась? Ведь другая не улыбнулась бы и вообще что-нибудь не то сказала, а эта все то и говорит, и делает.
      В комнатах было холодно и гулко, мебель расставлена случайно, с мебели еще не снята бумага... Таня вдруг преобразилась: забыла, во что они до сих пор играли, что они выполняли ответственное задание по сбору важных разведданных, с них этого никто не снимал, и они должны довести его во что бы то ни стало до конца либо погибнуть. Она все это забыла и вообразила себя графиней в замке. На втором этаже, завернутые в бумагу, стояли полированные кровати. И Таня тут же вообразила, что это ее спальня, а Андрей - слуга, но одного слуги ей, конечно, не хватало, и она по ходу пьесы перевоплощалась в свою служанку, называя себя осипшим от изменений голосом то "миленькой госпожой, графинечкой", то "маркизой" - разница в титулах ее не интересовала.
      - Граф, что это вы там делаете в углу? - говорила голосом "маркизы" и при этом прыскала в сторону.
      Стоя на коленях, "граф" шуровал в ящике с водопроводными железками, прикидывая, в какое оружие их можно превратить.
      - Длинь-длинь! - дергала Таня воображаемый звонок к горничной. - А теперь, граф, ложись, - превозмогая душивший смех, - спать пора... Уже ночь будто, понял, Андрей?
      Тетя Паша и Надя (она пришла звать Андрея обедать) тихо поднялись на второй этаж и все это наблюдали от дверей. На "ложись, граф" обе не выдержали - перезревший хохот, переходящий в писк, в стон, раздался под косым потолком второго этажа.
      - Ой, Па-аш, Паша, - стонала Надя, - я не могу! Ой, не могу. - от смеха у нее на шее набухли вены. - Ой, девоньки-и, вот детки-то пошли так детки! А дальше? А дальше, что будете делать, как легли?
      - Ладно тебе, Надь, - больше всего Андрею не хотелось краснеть. Кончай, не было ничего, и не ври. Ничего такого не было.
      Ситуация сложилась явно не в его пользу: над ними смеются, за ними подсматривали, а он этого не заметил. Позор!
      Таня резко обернулась к двери, ее лицо вспыхнуло и пошло белыми пятнами, глаза заблестели, она вскинула голову и заговорила звенящим голосом, чуть раздувая ноздри:
      - И не смешно, тетя, совсем. Мы играли. Ничего в этом смешного нет. А подслушивать да подсматривать нехорошо!
      - Во-во, прямо как рысь. - Тетя Паша побаивалась младшей дочери своего брата - девочка городская, нервная, выкинет что-нибудь, потом не расхлебаешь, стала оправдываться: - А мы и не подслушивали, очень вы нам нужны... Поднялись, чтобы обедать звать. Иди вот есть. - Она прикрыла рот рукой с маленькими крепкими ногтями, чтобы не было видно улыбки.
      - Ладно, Надь, хватит ржать. Я пошел домой, а ты как хочешь. - Надо ее уводить отсюда, подумал Андрей.
      - О, Паш, видала? - Надя вытерла слезы. - Как мой фрукт заговорил, когда его с невестой застукали? Я тебе дам по губам-то за "ржать"! Иди обедать, жених!
      Чтобы никто не догадался, куда он исчез и как оказался так быстро дома, он решил махнуть через забор, обогнать вредную Надьку. Благо, генерал такой удобный забор поставил - металлическая сетка с крупными ячеями - только и лазать. Правда, там почти вплотную шел низкий старый забор, его ржавая мелкая сетка была перепутана с колючей проволокой, и дальше - шлак, хлам разный, консервные банки. Но если посильней прыгнуть, можно пролететь над ними. Сетка крепилась к столбам и висела без перекладин... Андрей полез в лоб - сетка под его тяжестью заходила, он потерял опору, но смог перемахнуть сначала одну ногу, а затем и вторую, что называется, на ту сторону. Перед ним встала задача, которую надо решать сразу: либо он осторожно спускается по ячеям генеральского забора на землю и затем перебирается через сетку прежнего низкого и обвалившегося забора, либо он сейчас, пока висит на верху нового забора, перепрыгивает отсюда старый - "и тама!". Сетка под ним качалась и вибрировала, времени на размышления не оставалось. Андрей, конечно, сиганул через старый забор. Не отступать же?..
      Один бумажный погон с нарисованными на нем капитанскими звездами все же отлетел с левого плеча его курточки. Но больше всего он боялся заорать от незнакомого и непонятно где возникшего ощущения холодной, тянущей и какой-то кислой боли. Нет, только без голоса. Помнил, что может услышать она, поэтому моментально, боясь, что не выдержит, вскочил и с воем, будто он впал в младенчество и изображает, как в те бессознательные годы изображал самолет, с воем и даже растопырив руки, чтоб и со стороны было видно, что он - это самолет, понесся к дому.
      Три дня на улице не показывался. Зарядили дожди, Андрей читал сказки братьев Гримм, Наде сказал, чтоб молчала, она пообещала. "Таня пришла", Надя посмотрела на него, готовая улыбнуться, но сдержалась. Оторвался от книги и прошел на терраску. Следил через занавески. Таня постояла около качелей, присела на краешек доски, покачалась, не отрывая ног, подняла лицо, посмотрела на их окна, неохотно встала и медленно пошла к калитке. Андрей смотрел на ее удаляющуюся фигуру, удивлялся собственному злорадству и кусал губы, чтобы не заплакать: погода дождливая, а в дождь, по словам Нади, хорошо плачется просто так. Нет, уговаривал он себя, она приходила не ко мне, она приходила, потому что здесь есть качели. На них можно мечтать, о чем там постоянно мечтают все девчонки, о чем не перестают мечтать, когда взрослеют - мечты ведь не стареют... Эту сентенцию, конечно, он прочитал в одной из книг.
      В темном плащике она шла к калитке, и ему было немножко страшно своих мыслей: "она", "он" - и жалко себя. Жалко не того, что он из-за бинтов не может выбежать на улицу - может, в тот момент он даже великодушно предположил, что Надя могла ведь все выболтать тете Паше и всем все известно. Раз она приходит, значит, ничего в этом смешного и стыдного нет и нечего стесняться. В голове мелькнуло - не мыслью, а ощущением мысли, хоть он и боялся ее насмешливых и в то же время добрых глаз: за такие глаза умные, спокойные, что-то постоянно говорящие - мужчины отдавали, отдают и будут отдавать все, в том числе и свою жизнь. Что-то смутное ворохнулось в мальчишеской душе, трепыхнулось и улеглось. Наверное, в то лето начал в нем пробиваться мужчина, да, видно, скорлупа была толстой.
      После дождей поляну под липами изрыли черви - словно кто-то навыдавливал из тюбика непонятно для чего предназначенной грязно-серой пасты. Высохшие комочки легко сковыривались подошвой. Доска была сырая, и ее надо было переворачивать, две мокрые веревки, словно толстый провод, сохраняли углы от соединявшей их длинной и толстой доски с выпиленными пазами. Но и перевернутая, доска сухой была только в середине - сидя долго не покачаешься, если только стоя. Но стоя - это и качание другое, более, что ли, рисковое, хочется взлетать как можно выше, достать дальние ветки... Милые качели - сколько с ними связано переживаний, радости, надежд на что-то, порывов куда-то - туда, куда улетают птицы... Воздух после дождя густел, и казалось, что надо тратить больше усилий, чтобы раскачаться на полную катушку - взлетать до того момента, когда можно шагнуть и пойти по воздуху, и вновь переживать ощущение невесомости, когда качели замирали и только потом, словно нехотя, шли вниз...
      О чем еще говорить мальчику и девочке, у которых все еще впереди, а для девочки сейчас самое большое впечатление - гигантские шаги? Гигантские шаги не давали покоя. Они были явно совершенней, а главное, у одного человека вызывали чувство восторга, а у другого - ревность. После каждого упоминания о них становилось все обидней и обидней за свои качели. Ведь они почти ничем не отличаются от этих самых шагов, только что на них по кругу нельзя, а так - сними доску, садись в петлю и качайся куда хочешь. Доказывая это, он неожиданно сильно раскачался на одной веревке - доска с выпиленными пазами стояла около липы - и вдруг вынырнул из петли. Кадр из немого кино: мальчик с вытянутой шеей и выставленными руками летит по наклонной на землю. Дамы в кринолинах и чепчиках, как говорил его отец, хихикают.
      Каким желанно-чистосердечным и обращенным только к нему одному послышался сбоку ее смех. Как неотвратимо быстро и долго приближалась и наконец ударила куда-то между глаз утоптанная, твердая земля. Инстинктивно выставив руки и почувствовав ожог в ладонях и коленях, Андрей услышал хруст в районе подбородка и задохнулся. Тут же открыв глаза, фыркнул и первое, что увидел на коричневой земле, - два бело-розовых кусочка, потом ее тающую улыбку и в глазах испуг. Сообразив, что кровь на лице и бог знает что, не оглядываясь, помчался домой, по дороге выплевывая остальные зубы - выбил четыре штуки. Что сидеть дома - все видела. Умылся и вышел, но старался рта не открывать. За весь вечер Таня ни разу не вспомнила о его злополучном полете. "Если бы знала, как через их забор, - подумал, - вот где позор-то".
      Серыми летними сумерками Таня и Андрей медленно шли по дорожке вдоль корявых и теплых, постоянно шелушащихся невысоких сосен от его калитки к ее участку. Остановились. Таня просунула руку в прорезь, непривычно долго шарила там, наконец щеколда звякнула, и тети-Пашина калитка - сколько ходили к ним за молоком - сама стала медленно открываться во двор. Таня обернулась и, улыбнувшись, неожиданно по-взрослому сказала:
      - До свадьбы заживет.
      Как и каждый вечер до этого, был готов услышать "до свидания". А такдо чьей свадьбы, с кем? Вспомнил поход на дачу генерала, смех над ними. Не его ли с ней? Это еще посмотрим!
      - Я тоже, - продолжала Таня, - раз так шмякнулась, что выбила два передних зуба. Пока зубы молочные, Андрюша, это не страшно. Еще вырастут.
      К стыду своему, он не знал, что это такое молочные зубы. С натянутой улыбкой, думая, что это какое-нибудь оскорбление типа "молоко на губах не обсохло", Андрей поинтересовался: что это такое - "молочные зубы"? Спокойно объяснила, что эти зубы, - движение подбородком вперед, - которые у него есть сейчас, скоро выпадут и на их месте вырастут коренные, вот те надо беречь и не выбивать. Не поверил ни одному ее слову и с того вечера больше к ней не подходил. Хотя Андрей очень хотел, чтобы она была его родной сестрой или какой-нибудь другой родственницей, чтобы она жила вместе с ними, а что дальше, не думал - не знал.
      Скоро Таня уехала. Наступили холода, качели сняли и больше не вешали никогда.
      Глава 6. Шлюзование
      Краснодеревщик
      С отцом стоят на площади перед Северным речным вокзалом. Она пуста и кажется очень большой еще и потому, что из-за вокзала выглядывает ширь Химкинского водохранилища.
      - Купим мороженого? - Отец покупает два "Ленинградских".
      Им нужно найти эллинги общества "Динамо" и там столяра-краснодеревщика. Сколько лет отцу тогда было? Около тридцати. Он только что приобрел небольшой катер с обводами глиссера, фамилия первого владельца Збусин. Устроили за небольшие деньги "по знакомству" сослуживцы отца. Это был первый судостроительный опыт рукастого и изобретательного Збусина. Катер имел пять метров в длину и, наверное, метра два в ширину. Они, новые владельцы, назвали лодку "Вега". Резиновый трафарет, по которому ежегодно подновлялось название, до сих пор хранится на даче. Первый блин конструктора-самоучки вышел, естественно, комом: корма у посудины висела над водой - и даже навесив на транец мотор, рассовав по боковым отсекам канистры с бензином, не удалось ее выправить: если смотреть сбоку, казалось, что лодка нацелена уйти под воду. По совету прежних владельцев отцу надо было сделать небольшую пластическую операцию катеру - надстроить нос на необходимую высоту, а чтобы это не бросалось в глаза, свести фальшбортом на нет линию этой надстройки к корме.
      Мастера они нашли в большом темном сарае, где лежали лодки и весла, висели моторы и паруса, и открытая маленькая дверь, врезанная в высоченные, громадные ворота, так мало пропускала дневного света, что сарай от этого казался еще больше и темнее. Человек в синем халате что-то делал и прежде, чем говорить с ними, попросил обождать. Они какое-то время терпеливо наблюдали, как столяр вклеивал осторожно, словно нехотя, как бы споря, какую-то деревяшку, спор его с вклейкой был какой-то ненастойчивый, мягкий, будто имел дело с ребенком, а не с неодушевленным предметом. Наконец, вроде бы удовлетворившись, победив в этом споре, мастер отер руки о халат, куда-то сходил, вернулся и, посматривая на свою работу, стал слушать пришедшего к нему молодого мужчину с сыном.
      Отец хотел, чтобы лодка была лучше, красивей. Инженерное усовершенствование необходимо, чтобы лодку не заливало встречной волной. Столяр в синем халате стоял среди лакированных длинных и узких лодок, он долго выяснял у отца, что тот хочет, что им надо, да есть ли материал, да как это лучше сделать. На троллейбусе поехали смотреть их лодку. Еще раз они с отцом приезжали на водно-моторную базу, когда столяр сделал половину работы. Постоянное общение с хрупкими гоночными байдарками приучило его к аккуратности. Андрей был поражен тем, что мастер сделал. Он поставил на старой плоской палубе бака на крашеный равентух выгнутый каркас для нового верха. Мастер уже видел некую оболочку по этим шпангоутам, как преобразуется вся их лодка, как она увеличится, посолиднеет, в обводах появится больше стремительности и завершенности. Тогда же были сделаны деревянные стойки для тента над всем кокпитом. Они легко и быстро крепились по бортам в пазах, и на них наваливался синий тент. Материал для тента достала двоюродная сестра его мамы - тетя Люся, она работала на авиационном заводе. Она же нашла портниху, которая сшила из синего дерматина надежную крышу для их ковчега.
      Наша лодка... Андрей входил на нее, и его ноги проваливались в щели деревянной решетки - сланей. Под ними между шпангоутами плещется красная ржавая вода, а его многолетняя бессменная функция - вычерпывать воду из-под сланей. Отец дает ему консервную банку - у них еще ничего-ничего нет, зато потом появится столько всего, что сейчас трудно предположить. Андрей сидит на боковой банке-рундуке, черпает холодную и грязную воду и, не глядя, выплескивает ее за борт, черпает и выплескивает. Вроде все. Андрей укладывает слани на место, притоптывает, чтобы легли плотно, и выбирается на новый, выгнутый бак. День солнечный, тень от лодки на мутновато-желтой воде резкая, Андрей видит собственную скорченную фигуру на самом носу лодки. Лодка чуть покачивается на слабой волне, и если он вдруг неловко повернется, то плюхнется в воду, но это не страшно, плавать он умеет...
      Канистра бензина
      Первый поход на "Веге" был омрачен неприятным обстоятельством. Уже заканчивалось укладывание всего, что брали с собой участники похода провизия и одежда в первую очередь, и того, что необходимо отцу в дороге. Андрей был приставлен к молодому и беспокойному сеттеру Чоку, чтобы не мешали взрослым. Проблема в дороге - бензин. Мотор хоть и был неприхотлив и требовал что-то уж совсем немного горючего на сто километров (это был ЛМР-6), но и оно когда-то закончится. Заправка планировалась "у самосвалов" на больших мостах, под которыми им придется проплывать. А когда цивилизация кончится - к чему, собственно, все и стремились, - то у водителей грузовиков в деревнях.
      Незадолго до отхода отец Андрея решил наполнить бензином пустую канистру. Вышли с псом к шоссе. Отец поставил канистру и стал голосовать, Андрей сидел под кустом, держал на поводке веселого и беспокойного, еще совсем молодого шалопая Чока (охотничье ружье также находилось на борту катера), который все рвался к хозяину. Неожиданно пес с такой силой устремился в сторону своего любимца, что Андрей упал на бок и тот протащил его по траве несколько метров. Единственным желанием было, чтобы он не сорвался с поводка, по шоссе с ревом неслись машины. И тут Андрей почувствовал боль в правом боку.
      - Папа, - закричал он, понимая, что с псом может и не справиться,- Чок не слушается!
      Отец, оставив канистру на обочине, сбежал под откос, поднял худенького сына в черных трусиках и сандалях на босу ногу и увидел, что весь его правый бок в крови. В траве лежала разбитая банка. Никита Владимирович хлестнул пса, привязал его к кусту, подхватил сына и побежал в медпункт на спортивной базе ВМФ. Там в темном, прохладном помещении Андрея перебинтовали, но, когда он вышел на улицу - был жаркий, солнечный день, - все стало как-то не так, его познабливало, а вокруг все почему-то посерело. Прибежала мать, пошли на причал. Был в полной уверенности, что сейчас они все поедут, - ведь под майкой была намотана не одна пачка бинта. Хотя женщина в медпунктелюбопытно-озабоченное лицо на фоне потолка - и говорила что-то о швах, которые она не сможет поставить, потому что у нее нет для этого никаких материалов, отец уговаривал ее сделать это, так как срывается отъезд, назначенный на сегодня.
      Андрей спросил:
      - Скоро мы едем?
      - Наверное, скоро, - не понял его Никита Владимирович.
      - А где я сяду?
      - Нигде, малыш, - Никита Владимирович вернулся в реальность и пожал плечами. - Тебя сшивать надо. Ты же слышал, что говорила сестра.
      Господи, думал Андрей, да мало ли я себе коленок сбивал, резал пальцы и царапался. Зачем зашивать-то? Чуть не заревел.
      - Поедете сейчас с мамой, - Назаров-старший говорил невеселым голосом, - в детскую городскую больницу. Тебя там заштопают, поживешь с бабушкой, пока заживет, а потом мы тебя заберем.
      - И мама со мной останется? - Ему уже нравился этот вариант - жизнь у бабушки (начинался период запойного чтения), но было жаль маму, что же ей-то оставаться, с ними-то интересней.
      - Нет, маму мы подождем. Время есть, она отвезет тебя к бабушке и вернется. Если какие-нибудь осложнения будут, звони Наташе. Вот ее телефон.
      Тетя Наташа, двоюродная сестра отца, была детский врач. И тогда упрямство Андрея надломилось, он покорно пошел с мамой на остановку автобуса. В метро несколько раз засыпал и просыпался, вздрагивая. Вагон был темно-желтый, все тени были черные, все пассажиры напротив смотрели на него, словно он вышел к доске отвечать, а ему так хотелось спать, и он засыпал, начинал клониться, валиться на мамино плечо, вздрагивал и просыпался. Мама его поддерживала, даже обняла, но все равно, вздрагивая, он каждый раз пугал и ее, и соседей.
      В Филатовке Андрею наложили швы, наркоз был местный, и он помнил ледяной холод, когда нитку протягивают через кожу. Приехали к бабушке, он тут же уснул на диванчике в углу под высокой картиной с опавшей желтой листвой и калиткой в темном саду. Его мама тем временем уехала обратно на водно-спортивную базу.
      "Майор Пронин"
      У бабушки он понял, какой это отдых - болеть: раньше он ничем не болел. В тихой московской квартире с высокими потолками и темными картинами по стенам Андрей читал. У его единственного, но, к сожалению, неродного деда была небольшая библиотека, и все книги были о путешествиях, про путешественников, а некоторые были с дарственными надписями от авторов. Например, фамилия автора очень хорошей книги о путешествии со своей дочерью в республики советской Средней Азии была Арманд, другая книга, "Земля Санникова", была подписана каким-то академиком Обручевым. (Много позже Андрей понял, что все те книги, которые он проглатывал тогда, из дедовой библиотеки, не содержали ни единого предложения славословий в адрес существующей власти. Вообще, в том доме из газет выписывали только одну "Вечерку" - московскую сплетницу, в которой с особым вниманием читали последнюю полосу - кто по какой теме собирался защищаться и кто с кем разводится: почему-то этот раздел вызывал повышенное веселье у взрослых. Еще у деда с бабкой на круглом столике со стеклянной столешницей, стоявшем перед угловым небольшим диванчиком с гнутой спинкой, можно было увидеть медицинские издания, "Новый мир" обязательно, и из всех щелей выпадали программки скачек. Это у Сергея Александровича осталось с молодости: лошадник он был заядлый, а игроком слыл страсть каким азартным - бабка позже рассказывала внуку, как они с дедушкой ездили регулярно на городской ипподром, и показывала фотографию из "Огонька" - дед, с палкой, нога барахлила, но еще была цела, со своими седыми усами и бородкой в белой панаме, смотрит в объектив камеры, а кругом на арене толпа зрителей. Кроме телефона, который начинался с К-7, или, как всегда говорила бабушка: "Центр семь...", квартиру связывала с миром радиоточка около двери, в углу столовой стоял телевизор с линзой. Его включали, если шли какие-то концерты с известными исполнителями или передачи из ВТО, - почти всех участников этих представлений и дед, и бабка знали персонально, якобы познакомились на отдыхе в санатории.) Андрею тогда фамилии авторов надписанных книжек из дедова небогатого собрания ничего не говорили. Эти поучительные книги он прочитывал под конец с зевотой.
      Шли последние дни его вынужденного заточения, он был абсолютно здоров и, пока за ним не приехала его мама, просидел на широком подоконнике огромного окна среди нескольких горшков с какой-то чахлой растительностью, из которой ему запомнился стойкий лимон. Андрей любил незаметно отщипнуть маленький листок с одной из его веток и потом подносить к носу кулак с размятым листом, вдыхать его аромат. Издевательство над деревцем продолжалось долгие годы, пока оно в конце концов не засохло от злостного неполивания, случившегося в результате длительной отлучки всех из дома. Выходить во двор он не хотел, да и побаивался. Московские мальчишки его не привлекали - они были совершенно другие. И когда Назаровы совсем переехали в эту квартиру (кстати, в день его рождения), Андрей так ни с кем из своего двора и не сдружился. Вернее, так: знакомство он заводил с ребятами не из своего двора, а из соседних, где жили новые одноклассники.
      И тут ему в руки попал "Майор Пронин" в издании "Библиотеки приключений". В основательно потрепанной книге оказалось больше двухсот страниц. Андрею в прошлом году исполнилось одиннадцать лет. Он поставил личный рекорд - "Майора Пронина" прочитал за два дня. И на всю жизнь запомнил таксу, которая носила иностранному шпиону записки из зарослей кактусов в загадочном Ботаническом саду, где Андрей никогда не был.
      Прелестный старик
      Дед Чайковский был медицинское светило, имел орден Ленина за налаживание лечения туберкулеза и его профилактику. Два раза в неделю к дому в тихом переулке бесшумно подкатывала огромная светлая машина с красным светящимся флажком на длинном и узком капоте, увозившая его консультировать в академической поликлинике. У бабушки были ключи от лифта - они жили на втором этаже, где кабина не останавливалась. Нужно было спуститься на первый этаж, нажать на кнопку третьего или любого другого этажа, и, когда кабина подходила ко второму этажу, в окна дверей были видны какие-то замасленные ролики, нужно открыть дверки и кабина вставала. Бабушка своим ключом отпирала железную, решетчатую дверь на их лестничной площадке, и дед на костылях грузно входил в шаткое сооружение. На первом этаже высокий дед медленно преодолевал небольшую лестницу и оказывался на улице прямо перед распахнутой дверью того громадного автомобиля с белыми стеклами и красными крестами на них. Машина бесшумно уплывала.
      Дедушка Сережа был старше бабушки на... короче, он был отцом ее гимназической подружки. Правда, сватался к его бабке первый раз еще накануне революции. Тогда молоденькая Ириночка отмочила что-то такое, на что ее будущий второй (и последний) муж сильно обиделся. Прошло много лет, прежде чем их судьбы соединились. Ирина Яковлевна растворилась в семейной жизни. Наконец, вскоре после войны, она зажила своим домом. У них проходили обеды с салфетками в серебряных кольцах и с хрустальным, бездонным, графинчиком с водочкой. Сергей Александрович по вечерам любил раскладывать пасьянс, сидя в просторном дубовом кресле за старым письменным столом с мраморным письменным прибором и бронзовой лампой. Тогда кресло ползало на стесанных до осей колесиках и проело ими паркет перед его письменным столом в комнате-спальне, где он обретался все то время, что находился в доме.
      Сергей Александрович Чайковский был заядлый курильщик, у него стали зарастать кровеносные сосуды, кровь к пальцам перестала поступать, развилась гангрена. В конце концов из-за прогрессировавшего эндоартрита левую ногу ему ампутировали. Он носил тяжелый кожаный протез с носком и в ботинке и с трудом передвигался на костылях, никогда один, а всегда в сопровождении своей дорогой Детуси, то есть матери отца Андрея.
      Дед Чайковский был страстным охотником. Андрей помнил старую фотографию: Сергей Александрович у поверженного медведя - лес, зимняя просека... Вскоре после их первого водного похода - оказывается, всеми родственниками это воспринималось, уже после их возвращения и подробных рассказов за столом, как экспедиция на Северный полюс, не меньше- старик объявил пасынку, чтобы тот забирал все его "охотницкое снаряжение", а не только ружье, которое он давал ему и раньше "пострелять". Никите Владимировичу во владение перешел жестяной сундук с запасами боеприпасов: дробь от двух нулей до восьмого, капсюли, пистоны, гильзы, порох дымный и бездымный - всего этого добра хватило Назарову-старшему не на один сезон. В сундуке были ягдташ, кинжал в ножнах, патронташ, немецкая алюминиевая фляга в шерстяном чехле с пробкой на цепочке - подарок кого-то из уцелевших после войны пациентов. Необходимые "причиндалы", как говорил Чайковский, для набивки патронов: аптекарские весы, кружечка-мерка, разновесы. Завернутые в плотную бумагу хранились пропитанные чем-то коричневым, липкие и невероятно вонючие, из толстого холста с раструбами выше колена, прямо тургеневские, болотные бахилы сорок последнего размера. Надевались на обувь и тесемками завязывались у щиколотки и выше колена. Не без содрогания к клейким внутренностям, надев их однажды не на голые ноги, а все-таки на шаровары, Андрей представил себя настоящим Зверобоем-Следопытом, чувствующим подошвами каждую веточку под ногами на опасной тропе в неизведанное...
      Но разумеется, главным в охотничьем хозяйстве отчима было ружье. Оно хранилось в черном, толстой кожи футляре с клапанами по торцам, напоминающим футляр фагота. Открыв клапан, на свет извлекался вороной ствол с цевьем, затем шел наружу ореховый приклад, сами собой вылетали части свинчивающегося шомпола. Ружье было бельгийское, с левым чоком, с эжекторами, двенадцатого калибра. Затвор густо расписан витиеватыми узорами. Дед был длиннорук, поэтому к прикладу привинтили белую резиновую прокладку. Ореховое ложе украшала золотая монограмма, с шутливой фразой в адрес хозяина от друзей, подаривших ружье к какой-то знаменательной дате.
      - А как пахнет! - негромко восклицал Сергей Александрович. - Ты слышишь, Никита, как пахнет, а?
      Старик последнее время часто прибаливал, бабушка делала ему необходимые уколы, следила за приемом лекарств - делала все, чтобы ее Сережу не госпитализировали. Сейчас он лежал на спине, повернул свое крупное, красивое лицо, покрытое трехдневной серебряной, как иней, щетиной, чтобы последний раз посмотреть на все эти предметы, с которыми было связано столько памятных и приятных минут.
      - Ты знаешь, что я заметил, Никитушка? Это непосредственно связано с этим запахом.
      - Интересно. - Никита Владимирович улыбнулся, зная способность Сергея Александровича к неожиданным наблюдениям и остроумным выводам. - Что же? Перебирал содержимое жестяного сундука, который приволок по просьбе отчима из чулана и установил по середине комнаты.
      - Этот запах, голубчик, успокаивает наших взвинченных дам, ей-богу. Иногда смотришь: заведенная, как пружина, того и гляди, в кого-нибудь вопьется, а как почует запах всего этого, глядь, веселеет, ноздри начинают первобытно трепетать. Это тебе мое слово. Сами не замечают, а приходят в такое возбуждение, какого никаким шампанским не добьешься...
      Дед, так его про себя звал Никита Владимирович, с шутливым сожалением вдохнул и хмыкнул в прокуренные усы.
      - Видно, есть в этом запахе, - продолжал Сергей Александрович, большой знаток женской натуры, - что символизировало мужчину в те еще времена (мах пухлой кистью), когда никакой торговли не было. Пища,- здесь он прирыкнул, добывалась своими руками и теплое, кровоточащее мясо приносил в дом мужик, а не баба, как сейчас, с рынка... Наверное,- старик улыбался, не сводя немигающего взгляда с собеседника, - женщины среди мешанины этих запахов: кожи, металла и дерева, безошибочно выделяют запах крови. А, как ты считаешь, Никита? Запах зверя, умерщвленной плоти, дарующей жизнь другой плоти. И, почти не осознавая этого, - инстинкт это делает помимо воли, - они обоняют только его. И это-то их и успокаивает.
      - Похоже, - говорит Никита Владимирович. - Тонкое замечание. - Смотрит на отчима: тот оценил иронию, и они улыбаются. "Прелестный старик. Такую жизнь прожил, - думал Назаров-старший, - что время делает, какой старик".
      - Сколько раз замечал: начинаю собираться, а они, - показал рукой на стену, за которой была кухня, - сразу успокаивалась. Им бы каждый день такими быть. Я думал: в чем дело? И кажется, понял: женщинам жизнь, как нам, мужчинам: работа, карты, автомобиль, охота - не интересна. Она им интересна только по двум позициям: когда они рожают, - он сделал небольшую паузу, - и когда считают деньги... Это, видимо, влияет на какие-то центры у них в мозгу. - Смешные жесты пальцами. - Они что-то представляют: емко и мгновенно. Это, понимаешь, их карты и охота... Твоя мать, мой ангел-хранитель, умница, умеет скрывать эти врожденные пристрастия. Но эта борьба стоит ей немалых усилий, уж ты мне поверь. - Мужчины улыбаются. - Так вот о запахах. Запах всего этого хозяйства нарушает у них привычное представление о будничности жизни. Видимо, в их сознание вкрадывается с этим запахом уверенность в своей предназначенности, необходимости, понимаешь? Они начинают осознавать себя неким важным звеном в бесконечной цепочке из прошлого в настоящее и, наверное, даже в будущее... - Сергей Александрович замолк, и некоторое время его умные, поблекшие глаза ничего не видели. - Ну что ж, - он очнулся, - будя с доморощенными теориями о влиянии запаха охотничьего снаряжения на окружающую нас женщину. - Он хрипло засмеялся, его большое тело заколыхалось, кровать скрипнула. - Позови свою мать, пора лекарствие поглощать, хоть и толку от него - как от пареной репы, да бог с ними...
      Лось на том берегу
      Инга Серафимовна приехала за Андреем через десять дней. Все это время его бабушка была как бы чем-то недовольна. Андрей видел, что дело не в нем. Позже, разобравшись во взаимоотношениях между мамой и бабушкой, он предположил, что бабушкино недовольство вызвано было легкомысленным, с ее точки зрения, поведением его родителей после того, как ему зашили бок. Надо было задержаться, мало ли что могло случиться- загноение, температура, а ребенок без матери, которая в штанах по городу ходит и вообще неизвестно где прохлаждается. Бабушку Андрея в юности несколько раз катали в парке на весельной лодке, и она, верно, думала, что и сын с семьей проводил отпуск примерно так. Такое поведение никак не укладывалось в ее голове на фоне случившегося с внуком несчастья.
      Пообедав у бабушки, с мамой отправились в больницу, где Андрею сняли швы, и из больницы поехали на вокзал. Мама была в спортивных брюках с застроченными спереди стрелками и резиновыми петлями под пятки, так что брючины были всегда натянуты и ткань при каждом шаге сзади под коленом сгибалась и тут же выпрямлялась. На ней был плащ-пленка, который сворачивался и укладывался в специальный пакет, служащий одновременно пилоткой, прикрывавшей голову от дождя, - по-дорожному практично, и он поверил, что точно они поедут куда-то туда, в неизвестность, где их ждет отец.
      Долго ехали на электричке, потом автобусом, ждали на какой-то пристани речного трамвайчика. В толпе стояли рыбаки, охотники и грибники с корзинами, затянутыми сверху плотными клеенками.
      Слева от пристани висел в солнечных лучах ажурный автомобильный мост, по нему проносились машины, вдруг очень четко долетал надсадный рев дизеля. Охотники в бинокль рассматривали далекий противоположный берег, и один сказал, что видит лося: "Голова торчит из кустов. Матерый". Все стали смотреть в ту сторону, но ничего не увидели - бинокль охотник передал кому-то своим. Андрей очень хотел увидеть лося, поэтому он решил, что если напряжет зрение, то и так, без бинокля увидит, что творится в кустах примерно в километре на другом берегу.
      Тут все ожидающие стали смотреть через протоку, справа от пристани, как по дороге, пыля вдоль берега, полз черный "ЗИМ", горя на закатном солнце хромом. Отсюда, с высокого берега, он казался ну совершенно таким же, как подарил отец на один из дней рождений Андрея, - с длинным упругим тросиком, с кнопкой для управления и маленькой ручкой, которую надо крутить, чтобы игрушка начала двигаться.
      - Начальство охотиться поехало, - сказал кто-то ехидно в толпе.
      "ЗИМ" остановился, из него вылезли двое в высоких сапогах, потоптались у воды, влезли в машину, и она тронулась. Пришел трамвайчик и забрал порядочно людей.
      Их катер задерживался и пришел часов в семь. Пока плыли, Андрей все спрашивал маму, какая под ними глубина и сколько до берега. Встрял с ответами какой-то дяденька, что глубина под ними метров двадцать, а до берега недалеко, кто плавать умеет, тот доплывет, мама следила, чтобы сын не перекинулся через леера.
      В Калязин прибыли к вечеру. Пристань большая, но неуютная. Резали глаза пустые яркие лампочки. Путешественники по широким мосткам сошли на высокий берег. Погуляв по затоптанному городскому саду, в который они попали через дыру в заборе, уселись на неудобной лавочке и стали ждать пароход до Большой Волги. Откуда, опять трамвайчиком, можно попасть в деревню Перетрусово в глухом углу Московского моря. Оказывается, туда на лодке и забрались родители в компании с тетей Люсей и ее мужем, дядей Юрой.
      Вечер был теплым и долгим, но без движения у воды они начали зябнуть теплоход ожидался не раньше девяти - начала десятого. Неизменный противоположный берег стал черным и рельефно окаймлял еще светлое небо второй половины лета 1959 года, река стояла спокойная и гладкая, кое-где по ней двигалась крошечная лодка.
      Любовная история
      За высоким берегом справа раздалось надсадное гудение лодочного мотора, потом к нему присоединились какие-то свист и дребезжание, переходящие в нарастающий треск. На фонарных столбах пристани загорелись лампочки, сумерки резко сузили и поглотили перспективу, но теперь обнаружились подмигивания огоньков дальних бакенов - там и здесь. К звуку мотора невидимой пока еще лодки присоединился тревожный вой. Вдруг, словно прорвали какую-то пленку, треск стал близким, и показался высоко задранный нос длинной лодки, она вышла вся, и стал виден сидевший, будто прямо в воде, ее рулевой. Лодка повернула и пошла острым носом точно на берег. Остальное произошло неожиданно быстро. Не сбавляя скорости, судя по ровному вою мотора, видимо, не такой и большой, лодка обогнула дебаркадер и, не задев причальные тросы значит, рулевой прекрасно знал обстановку, - вышла на пологий берег. Накатила волна, и мотор, пыркнув пару раз, заглох. В наступившей тишине раздался какой-то совершенно беспардонный и веселый ор:
      - Даша! Дашка! Ой, ой! Ля-ля-ля, Дашенька-а-а, ой! Ой ты, Дашенька моя, выйди, погуляем! Ой! Ой!
      Мужик в зеленой телогрейке, рваной зимней шапке, небритый - темное лицо, стоял в своей лодке, на дне которой было накидано сенцо (сверху видно отлично), размахивал руками, покачивался, притоптывал и орал:
      - Выйди, Дашенька, ой, не могу я, выйди! Дашенька! Ой ты, милая моя, выйди, погуляем, Даша-а-а! Дашка, выйди, и уеду-у, - умолял на всю округу.
      От прибрежного дома на дебаркадер неспешно вышла крупная женщина в сапогах и телогрейке поверх длинного рабочего халата. Она облокотилась на перила и стала, наверное, улыбаясь, отчитывать своего ухажера:
      - Ну что, оглоед, налил бельма, пожаловал? - В ее голосе не было раздражения или злости. - А ну давай проваливай отсюда на своем корыте! Иди-иди, проспись! Слышь, что ль? Проваливай!
      - Хорошо, Дашенька, хорошо.
      Мужик ступил в воду, пихнул свою длинную и основательную посудину, мотор затарахтел, лодка развернулась и ушла. Через десять минут раздался знакомый стук движка, свист, появилась лодка. Она так же врезалась в берег, так же заглох мотор, зашумела, накатившись, несильная волна, и рыбак стал опять орать. Сцена повторилась несколько раз: Даша выходила, он успокаивался, отчаливал... Пару раз кто-то ему помогал столкнуть далеко вылетевшую немалую лодку на песчаный берег. Мотор оживал, веселый "оглоед", как прозвала его флегматичная Даша, выруливал на большую воду, что-то все время горланя, как бы уверяя себя, что поплыл восвояси. Но неведомая сила плавно меняла его курс. Задевая волной притихших вдали вечерних рыбаков, на воде было слышно, как они, выведенные из себя, его провожали, "оглоед" делал огромную дугу по спокойной глади Волги и, теперь уже в этом никто не сомневался, узкой черной торпедой летел к пристани. Огибал темную баржу с раскрашенным домом на ней и с разбойничьими, веселыми криками и ликующими воплями в который раз выбрасывался на берег. Под конец спектакль всем наскучил, и на незадачливого кавалера не обращали внимания.
      Встреча с вождями
      Стало прохладно. Они спустились на дебаркадер, где голос пьяного речника не так лез в уши, как на набережной. В небольшом зале ожидания на деревянных и неуютных лавках сидело несколько человек. Андрей прислонился к маминому плечу, задремал и очнулся от мощного толчка, шипения и тяжелой возни чего-то огромного, незнакомого, что своим желтым боком загородило все окна пристани. Подвалил пароход. Он был колесный, наполовину грузовой, а наполовину пассажирский. Мама взяла каюту первого класса - небольшое помещение с двумя плоскими и жесткими топчанами, даже подушек не полагалось.
      Пароход жил своей жизнью, неторопливой и размеренной. Где-то в глубине, отделенная многими перегородками, шумно работала машина, хлопали двери, кто-то кому-то кричал. Но когда пароход отвалил от калязинской пристани, беготня и крики прекратились, а все перекрыл шум ритмично шлепавших лопастей огромных колес. Наши путешественники так устали, что сразу легли на коленкоровые диваны, накрылись куртками и уснули. Позже, узнав, что они ехали в первом классе, отец обозвал их с мамой буржуями, дескать, могли бы и третьим классом проехать. Они не стали рассказывать, какой шум, вонь и грязь царили в том третьем классе, куда они сначала спустились и тут же вылетели наверх, испугавшись увиденного.
      Проснулись от стука в дверь:
      - Большая Волга. Кому сходить... - то ли спросил, то ли сообщил из-за двери мужской голос.
      Даже через деревянные полосатые ставни на окне можно было догадаться, какое чудесное, яркое утро. Они наконец пересели на речной трамвайчик, который и должен привезти их к месту.
      Катер выходил на простор водохранилища, минуя гигантские фигуры Сталина и Ленина, сложенные из серых гранитных прямоугольных брусков. Два клетчато-полосатых огромных изваяния стояли на берегах пролива, соединяющего канал с водохранилищем, и как бы смотрели куда-то вдаль - как тогда было принято говорить и писать, в светлое будущее всего человечества. Позже, проплывая на тяжелой килевой яхте мимо этого известного речникам места, повзрослевший лет на десять Андрей услышал рассказ, как в середине шестидесятых фигуру Сталина пытались свалить, заарканив ее тросом, несколько речных буксиров, но кладка оказалась настолько прочной, что монумент подорвали. Андрей увидел высокий холм из серых граненых камней... Ленин стоял. Но ему было явно одиноко.
      Ошеломление
      Свежий утренний ветерок быстро выдувает их с мамой с палубы. По крутой и острой лестнице они спускаются в салон. Андрей устраивается у окна и, сморенный теплом и съеденным бутербродом, почти сразу засыпает. Очнувшись, так же внезапно, как и уснул, он видит, что вода почти на уровне глаз, и, оглядываясь, он какое-то время соображает, почему нет воды в салоне - волна бежит прямо перед глазами, качает кусты на берегу. Значит, они уже миновали безбрежный разлив и плутают только капитану известным маршрутом по всяким бухтам, протокам и заливам.
      Неожиданно выныривает облитая сверху ярким солнцем лодка с высокой зеленой копной скошенной травы; из копны торчат весла; они еле ворочаются. Катер проходит мимо, и Андрей видит, как гребец в синей майке сидит между двух копен - одна на носу, а другая на корме. Оглядываясь, косарь разворачивает лодку, и, когда волна доходит до нее, та клюет груженым носом вниз, резко подбрасывая заднюю копну вверх: видна маленькая, срезанная корма, лодка еще раз клюет, с гораздо меньшей амплитудой, - парень в это время не гребет. Тут появляется вторая лодка, тоже груженная травой, на ней двое - мужик гребет, а баба из-под ладони смотрит на катер, внизу у них лежат два велосипеда, изломы рулей горят на солнце.
      Поднялся на палубу. Открывшееся великолепие так потрясло его, что Андрей особенно и не смотрел по сторонам, видимо, боясь заранее этой красоты, подсознательно понимая свою беспомощность и ничтожность перед ней. Ветра почти не было, воздух был свеж и чист, как родниковая вода. Медленно текли назад берега, под бортами шипела вода, разговоры вокруг постепенно стерлись, кто спал, кто смотрел на берега. Андрей решил схитрить. Бросив беглый взгляд на берег, он потом наблюдал, что творится, скажем, в рубке их трамвайчика, гадая, как крепится железная звезда на крутом лобовом выступе, смотрел на шипящую, пенящуюся воду, на плавно изгибающуюся, плоскую ленту белого следа за катером. Возникали, отваливаясь от проносящегося железного корпуса, волны и бежали одна за другой, уменьшаясь, вода шумела на береговых отмелях и под кустами, качая речные травы и вспугивая с песка трясогузок и бекасов. Он взглядывал на все сразу - общим планом, и от этого останавливалось дыхание. Он переходил с носа на корму, спускался в просторный кормовой салон, весь залитый солнцем, садился...
      Катер притыкался к мосткам с женщинами и детьми - у всех веселое ожидание на лицах. Узнав кого-нибудь среди сходивших, встречавшие начинали махать руками, что-то говорить, подхватывать и передавать сумки и авоськи. Для находящихся в салоне эти сценки лишены звуковой окраски. Неожиданно все стоящие на пристани начинают отодвигаться назад. Катер отходит. Качается осока, плавно изгибается рябой на солнце верхний пласт воды - начинает кружиться голова.
      Их остановка - конечная. Катер причаливает к барже, все пассажиры сходят по трапу и идут по ее горячей деревянной палубе на другую сторону. Там под высоким бортом пристани, оказывается, пришвартованы лодки встречающих. Отца нет, сходен на берег тоже нет - кругом вода: до стены высокой травы явно нежилого берега метров двадцать недружелюбно-мутной воды. Будочка посреди баржи, из крыши торчит труба, в сторонке с папироской стоит старичок шкипер. Катер еще не отошел. На барже оживление: приехавших женщин дядьки рассаживают по лодкам. Протягивают с воды руки и принимают сумки, затем их самих; подолы у теток задираются, Андрей отворачивается. Отца нигде нет.
      - В Перетрусово никто не едет? - спрашивает его мама у рассаживающихся по своему транспорту. - Вы не в Перетрусово? А то, может, подбросите?
      - Полно, полно девушка - некуда сажать.
      - Хоть передайте там, что здесь ждут.
      - Скажем.
      Завелись, утарахтели. Не очень-то верится, что вспомнят о них: все веселенькие, пьяненькие, заняты собой. Пока они доберутся да пока скажут, если вообще вспомнят... Несколько женщин из особо, наверное, глухих деревень что-то покупают в буфете речного трамвайчика, мама тоже интересуется. Наконец теплоход уходит.
      Вон их деревня, мама видит дом, где они остановились. Запросто мог бы сплавать за отцом, думает Андрей, тут явно неглубоко... И тут он заметил, как вдали меж высоких камышей что-то мелькнуло, может, и треск мотора услышал, и на чистую воду вышла их лодка - носовые обводы спутать невозможно, но он еще себе не верил, вглядывался, хотел сказать точно.
      - Наконец-то. Вон отец едет, видишь? - произнесла стоявшая сзади него Инга Серафимовна.
      Знакомство с хозяйством
      Заглушив мотор, отец направил лодку на баржу, сам вышел на нос, чтобы смягчить удар. Он похудел и как-то потемнел.
      - Ну, здравствуй, раненый? Как дела? - Мама принимает причальный конец и послушно стоит с ним, пока происходила погрузка. - Все нормально? Что вы так долго, мы тут вчера весь день ждали в полном составе.
      - А где ребята?
      - Они дома, завтракают, только встали.
      Тут Андрей понял, что голоден.
      - Эх вы, сони, а мы в семь часов на Большой Волге были, на трамвайчик садились.
      - Как вы добирались, не понимаю. - Никита Владимирович принимал у жены сумки с продуктами и вещами, рюкзачок сына. - Как вы ехали?
      - Мы? Через Калязин.
      - Через Калязин?! - Отец оступается на голубой палубе на полшага назад. - Ну, голубушка, не удивительно, что вы еще сегодня приехали, могли бы и завтра, и послезавтра. А почему не через Ленинград? Так еще интересней.
      Ясно, что теперь их с мамой чудесное путешествие будет предметом насмешек и хохм. Отец сначала дал маме руку, - причальный конец в это время не без чувства гордости контролировал юнга Андрей, стоявший на высокой барже, - отец тем моментом подхватил и поставил маму на нос лодки, помог перебраться сыну, все перешагнули через ветровое стекло и спрыгнули в кокпит.
      - Все? Ничего не забыли? Отчаливаем.
      Отец веслом толкается от привальной стенки и проходит на корму (как там пахло! - этот запах бензина, воды и теплого металла будет сопровождать Андрея еще долго). Корма - машинное отделение на лодке: отец берет длинный грязный шнур с деревянной ручкой на конце, куда-то в мотор сует руку, нажимает какой-то рычажок - газа, как Андрей узнал потом - и начинает наматывать черный шнур на алюминиевый диск маховика стартера. Андрей не раз видел в Москве, как это делается: отец сейчас дернет, и раздастся громкий треск, диск бешено закрутится, и лодка пойдет вперед. Отец поставил одну ногу повыше, оглянулся назад - куда смотрит нос лодки - и резко дернул.
      Как ему хотелось, чтобы мотор "схватил". И он завелся (этот момент запомнился Андрею как одно из первых ощущений успеха, удачи). Дыр-дыр-дыр-дыррр-рр - все в лодке затряслось, из-под кормы выбило струю воды, отец ухватился за рукоятку и с испуганным лицом, не врезаться бы, описал дугу от пристани, и они заскользили к своей протоке. И вдруг стало тихо.
      - Что за черт! Начинается, - раздосадованно произносит отец.
      Мама оглянулась и спросила привычно:
      - Где весла-то, в ящиках?
      - Одно под тобой, другие должны быть в рундуках - ящики дома в комоде. - Отец приучал мать к судовой терминологии. - Водорослей полно.Отец присвистнул. - На винт намотали. Вот конструкция, за границей выпускают винты, им никакие водоросли не страшны. - Маме: - Старайся выбирать места, где меньше водорослей.
      Андрей посмотрел через борт вниз и увидел... подводное кладбище, его железные оградки и поваленные кресты были опутаны какой-то красной, мохнатой и длинной травой.
      - Затопленное деревенское кладбище, - произнес с кормы отец, не оборачиваясь.
      Мама с обреченным выражением стала ворочать в воде веслом, отец поднял мотор так, что задрался винт, перегнулся весь за корму и долго сдирал водоросли. С винта звонко шлепали капли.
      - И ты греби, - сказала мама, - бери другое весло. - Показала на рундук, на котором он сидел. - Привыкай, милый мой, расселся, как в гостях.
      Андрей поднял крышку рундука, полез за веслом, непривычно тяжелая крышка упала, больно ударила по рукам, весло зацепилось за веревку, от боли и страха он его выпустил, руку выдернул, и крышка из толстой авиационной фанеры грохнула.
      - Что ты, что ты, осторожней, - сказала мать, не поворачивая в его сторону головы.
      Он опять полез в рундук, достал весло, крышка все-таки хлопнула еще раз - сам испугался хлопка, а когда перекинул весло за борт, оно оказалось такое длинное, что ему с ним не справиться.
      - Ты возьми покороче, - посмотрела на него Инга Серафимовна, не прекращая размеренных движений веслом по своему борту. - Их там полно!
      - Да-а, хлопец, - оглянулся с кормы отец, - ты выбрал, смотри не утопи. - И продолжил освобождать винт от темной бороды мокрой травы.
      Весло Андрей, конечно, скоро упустил - вырвали из рук тяжелые водоросли. На их глазах серебряной тенью оно ушло в темную, неприветливую глубину. Так как веслами отец запасся, Андрея не ругали.
      Кабаны и клещи
      Показалось, что встали очень рано, но толстые стрелки будильника стояли на половине десятого, Андрей недавно научился определять время, ни у кого не спрашивая, он подошел к комоду и самостоятельно вычислил. Бабушка-хозяйка расторопная, невысокая, с благожелательной улыбкой, уже принесла из леса большой таз с грибами и возилась у печки.
      - Я встала-то, наших охотников накормила, проводила да сама в лес, по опушке только прошла. Уборная? Какая же у нас уборная, до ветру, милый, до ветру! Или выйди в коровник...
      Что значит "до ветру", Андрей не мог представить: ветер на небе, а ему надо в туалет.
      - Зайди за кустики, и все... Что ты как я не знаю! За кустики - это и есть до ветру, - подтолкнула сына Инга Серафимовна.
      Андрей вышел на улицу и оглянулся: где отец охотится, не видно ли его с ружьем? - только большой лес за полем, до кустов идти порядочно. Земля кругом изрыта, дерн вывернут, а на картофельном поле видны глубокие острые и раздвоенные следы, но вокруг, кроме кур, никого. Андрей поскорей вернулся домой.
      - Сегодня-то, - воскликнула хозяйка от печки, - сплю и слышу, как кто-то на огороде ходит и разговаривает.
      - Ой, а мы ничего не слышали.
      - Вы с дороги-то как спали! Потом захрюкало. Они думаю, я щас с печки, за ухват, и тихо-тихо через коровник на огород. Свиньи окаянные! И много... Ружье бы, да охотники наши далеко, пока до сеновала добегу - испугаю.
      - А это кто, ма? - Андрей замер за столом с кружкой молока.
      - Поросята лесные, - ответила хозяйка.
      - Кабаны, - сказала Инга Серафимовна. - Дикие кабаны.
      - Они, они, я слышала, их как-то еще зовут, у нас - свиньи и свиньи, их в лесу много. Они днем-то не выходят, ты не бойся, Андрей. Ночью и то редко когда придут... Но злые, ох злы, ох злы! Не смотри, что свинья, человека повалят, загрызут... Из простого ружья их не подобьешь, специальный заряд надо! Наши мужики пробовали, так они все ушли, даже крови не оставили, какая шкура у него толстая.
      Поем и пойду охотиться на кабанов, решил Андрей, но ни одного кабана так и не увидел, а вот на барашке довольно скоро прокатился.
      В деревне были еще охотники, все, конечно, перезнакомились и ревниво следили за чужими успехами. Никите Владимировичу с молодым Чоком везло - это был период вдохновения и удач. Трофеи закатной поры лета: куропатки, кулики - не так далеко были клюквенные болота, утки, чирки, - ревниво подсчитывались охотниками вечерами, и отец Андрея оказывался каждый раз добычливей остальных.
      После ужина либо выходили на улицу и бросали вверх старую печную дверцу и били по ней влет - проверяли, у чьего ружья лучше бой, либо пили в избе чай и при свечах рассказывали охотничьи истории. В помещение пускали собак, с которых под разговор снимали клещей. Псам это доставляло жуткое удовольствие, они вжимались головами между колен своего хозяина и в такой позе замирали, только нервная судорога блаженства по временам прокатывалась по их напряженным телам. Клещей складывали на бумагу и сжигали. Одного клеща Андрей снял у себя в паху, почти точно в том месте, где у него остался шрам после полета с соседского забора.
      - Это, брат, опасная штука, - сказал отец. - Попадется энцефалитныйпиши пропало: пойдут мозги набекрень, ни один врач не вылечит.
      Впечатления и развлечения
      На охоте Никита Владимирович изменился. Отец казался Андрею выше, красивей, сильней, недоступней. Его действия были солидны, спокойны, он веселился вместе со всеми - но все время, Андрей это почувствовал, был на промысле. И остальные охотники это видели - у них, в отличие от Назарова-старшего, не было такого настроя - на результат, а без него, это понимали все, охота - прогулка. Они завидовали своему товарищу и под конец ходили на поля и в лес с вялой обреченностью неудачников: ну что идти, когда он все равно полный ягдташ принесет. Никита Владимирович вставал рано и, если другие спали, уходил один, не пропускал ни одного дня, промышлял даже в пасмурную погоду и обязательно что-нибудь приносил. Хозяйка уважала его за солидность и добычливость и, когда "Владимирович" задерживался, не начинала без него трапезу.
      После вечерних разговоров при свечах - керосин хозяйка экономила, а электричества в деревне не было - шли на сеновал, где спали крепко и без сновидений. На сеновале днем интересно: во-первых, сено - как густой воздух, по нему ползаешь, а земли не касаешься, во-вторых, в него можно зарываться, зарываться, и не было конца этой веселой, шуршащей массе, в которой, если притаиться, никто тебя не заметит, в-третьих, если замаскироваться около гладких и длинных еловых кольев с очень твердыми и острыми маленькими сучками, то можно преспокойно наблюдать за тем, что происходит во дворе. Весь день там что-то подбирают с земли куры, и их по очереди обходит петух. Он негромко им что-то советует, а то и приказывает, иногда вдруг вскидывает голову, тогда его гребешок возмущенно вздрагивает и светится, он негодующе стыдит какую-нибудь пыльную дуреху, та отбегает на какое-то расстояние, останавливается, поднимает плавно одну лапку, смотрит, склонив голову набок, начинает клевать. Ближние к глазу мальчика соломинки чуть дрожат, расплываются, и за ними ничего не видно.
      Вдруг появляется серо-седой кот, шерсть у него в колтунах, начинает подкрадываться к курам. Петух настороженно вертит башкой, трясет гребнем и предостерегающе дребезжит. Неужели заметил? - переживает Андрей. Кот застывает, терпение у петуха кончается, и он продолжает свой обход. Кот быстро пробегает несколько шагов и собирается для прыжка, глаза устремлены в одну точку, уши прижаты, а лапы двигаются словно чужие. В последний момент крикну, успокаивается Андрей. Кот подползает еще ближе - куры спокойно клюют и переговариваются, отходят все дальше и не подозревают, что путают коту все планы, они будто испытывают свою судьбу. Он еще перебегает. По его лицемерной морде не скажешь, что такой может напасть, и вдруг кот исчезает. Андрей думает, что проморгал что-то главное, и поворачивается. В щеку ему врезается толстая соломина; на улице шум и топот: видно дугу, мотающуюся снизу-вверх лошадиную морду, занесенный кнут, слышно чмоканье и понукание.
      На небо можно долго смотреть, пока глаза не заболят или не покажется, что ресницы перепутались с солнечными лучами, тогда вокруг все становится прозрачно-голубым и сливается с небом. Качаются верхушки берез; дрожат и тают в солнце круглые листья, они образуют золотую сетку с темными узелками переплетений.
      Хозяйкин внук Санька, смешливый, с соломенными волосами увалень, с присущим только деревенским критическим почтением и скептическим удивлением к инициативам городских, составлял Андрею компанию в его похождениях. Андрей решил прокатиться на корове. Лошадей он побаивался: слишком они серьезные. Он даже на борова сел, но тот дернулся, выскользнул и убежал, похрюкивая, глупо хлопая ушами. Остались барашки на тоненьких спичечных ножках, шерсть у них была свалявшаяся и в репьях. Ходили они все время вместе, бок о бок, как связанные. Андрей пробежал между ними, чтобы проверить - а вдруг действительно между ними есть веревка, ведь в деревне все не так. Барашки шарахнулись в стороны. Одного, черно-фиолетового, с нахальными глазами, Саня держал за рога, Андрей оседлал и тут же подскочил - шерстяная спина горячая.
      Саня отпустил рога, и барашек понес, прыгнул в сторону, и Андрей скатился в яму. Согнувшись пополам, Саня молча кружил по лужайке: смех появлялся, когда он разгибался - его круглое лицо было красным и в складках белым.
      - Ой-ёй-ёй, - стонал Санька, - как он тебя, как он тебя, прямо в воронку угодил.
      - Ну ладно тебе, кончай, - сказал Андрей, вылезая наверх и почесывая ушибы. - Смешно ему, конечно, а я вон ноги крапивой обстрекал. Да ладно тебе, Сань. А все равно законно. Сань, а еще разок можно?
      - Ой, ведь точно в воронку угодил!..
      - "Угодил, угодил" - слово-то какое... Ладно, Сань, сейчас еще попробуем. А в какую воронку, ты говоришь, Сань?
      - От бомбы.
      - Как... от бомбы? Врешь!
      - Точно. Тут раньше мой дядька с пацанами в лесу автоматы находил, тут знаешь какие бои были! Ого-го!.. В лесу и сейчас самолет сбитый лежит... Ну как баран тебя, ой умора!
      - Врешь про самолет? Далеко?
      - Да чего "врешь"! и недалеко совсем! Мы с ребятами туда ходили, немецкий, с крестами.
      - Своди, а, Сань? Давай сходим, а?
      - Давай. За грибами пойдем, покажу. Мы с тобой от всех отстанем, глаза Сани загорелись, - самолет посмотрим, а потом на них - ага-га-га!- из кустов нападем, точно?
      - Пойдем завтра, они за грибами идут, точно?
      - Пойдем! Еще, знаешь, у нас в лесу мины есть, к нам даже саперы приезжали, целый склад нашли. А змей у нас! И гадюки есть...
      - Тебя кусали?
      - Не-е, я один раз наткнулся на болоте, она с пенька на меня как свистнет, так я чуть дом не пролетел.
      - Сань, а в чем это у твоей бабушки цветок на окне стоит?
      - В горшке, в чем же еще!
      - Нет, а в таком железном, как ведро, но только не ведро?
      - А-а, в каске! Немецкая каска. Я уже просил, когда она с ремешком еще была, бабка его куда-то приделала.
      - Настоящая каска! - Надо будет попросить. Он и так наберет, говорит же, что в лесу полно. Привезу - все завидовать станут, настоящая фрицевская каска. Это вам не бумажные погоны.
      - А тут знаешь их сколько, и наши, и фашистские. А пулек - я один раз целую ленту нашел!
      - Пойдем поищем!
      - Пойдем, только я сначала...
      - И я тоже.
      - А если побрызгать перед коровой, так она в этом месте всю траву выест.
      - Врешь! Давай попробуем!
      - Смотри.
      - Ой ты, правда, а я перед той!.. Смотри, смотри, а чего они так?
      - Они соленое любят, им соли не хватает, не посолишь другой раз баланду - есть не будут.
      Около деревенского дома, под забором Андрей нашел прострелянную в затылке советскую каску, он узнал ее из кино и по картинам, и несколько винтовочных пуль. Для их Луговой это было бесценное богатство, а когда они уезжали, хозяйка подарила ему ту, с загнутыми полями и уступом, немецкую каску, в которой стоял у нее горшок с геранью.
      Обе каски он привез домой, и, когда их рассмотрел, то стали они уже как бы другими - вокруг был сад с забором, красивый дом на высоком фундаменте. Не было низенькой избы, загадочного сеновала, бродящих кур и дружных барашков, не целился в глубине ржаного поля отец в парящего ястреба, не выпрыгивал из травы обалделый от счастья Чок, не стоял в отдалении громадный лес, в котором была заброшенная братская могила,- ее нашли грибники, и где ржавели самолеты - как с крестами, так и со звездами на фюзеляже. Настоящие каски ребят как-то особенно не удивили. Играл Андрей в одной, но она была очень тяжелая, он вспотел, к тому же их деревянные пистолеты и винтовки показались такими ненастоящими, такими очевидно игрушечными, что хоть выбрасывай. Лежали каски около калитки и напоминали о чем-то неприятном, калитка к ним в сад была всегда открыта, сначала исчезла немецкая, потом и наша, пробитая и непобедимая.
      Ознакомившись со всеми деревенскими достопримечательностями, Андрей все чаще посматривал в сторону своей лодки. Время шло к возвращению домой, и дел было полно. Он вычерпывал воду из-под стланей, ополаскивал затоптанную любопытными палубу, а заодно знакомился с потаенными уголками и содержимым в рундуках. Пару раз мимо него пробежал в камышах небольшой зверек, похожий на мокрую кошку. "Наверное, хорек", - сказал отец. В заводи плескалась некрупная рыба.
      Сила тока
      Тронулись в обратный путь. Мотор завелся, экипаж расселся по рундукам, а через какое-то время под ветровым стеклом разожгли примус, вскипятили воду, пили чай с хлебом и паштетом из консервной банки - очень вкусно: толстенный ломоть, и на нем толстый слой паштета, от одного вида становилось сытно.
      Маховик бешено вращается на одном месте, и точно с такой же скоростью, объяснил отец, крутится винт в воде. Из-под словно стоящего на месте серебряного маховика торчит цилиндр со звездой, из него выглядывает белая фарфоровая свеча, от которой толстый красный провод уходит куда-то внутрь. Все здесь на корме мелко-мелко дрожит, а если что-то лежит сверху крышек, то сползает от центра к бортам. Заметив, что с тыльной стороны мотора бьет струйка воды, Андрей отвлекает смотрящего вперед отца, и тот объясняет, что это струйка охлаждения мотора, вода идет теплая, даже горячая. Осторожно протяни руку и сам увидишь. Все же страшно около тарахтящего мотора, и сначала он касается пальцем теплого, тряского металла.
      - А это что? - спрашивает неугомонный Андрей и почему-то тянется к острию свечи и вдруг оказывается у ветрового стекла, на другом конце лодки.
      В следующее мгновение, когда прошло потемнение в глазах, он ощутил в той руке, которой тянулся к мотору, холодную, даже какую-то голубовато-серую ломоту и пустоту. Лицо отца спокойно, даже усмешки нет, он грозит со своего места у мотора пальцем, потом подзывает.
      - С этим не шутят, - кричит он, - здесь напряжение... ого-го-го. Так может трясануть, что в больницу придется сдавать...
      Незаметно они вышли на огромное водное пространство - Московское море. Подул другой ветер, вокруг лодки заиграла какая-то самостоятельная волна, вместо пятен видимого еще недавно дна теперь была только темная толща воды. Андрей вскоре обратил внимание на какое-то ярко-желтое сооружение подозрительной, если не зловещей, архитектуры слева.
      - Электростанция, - предвидя его вопрос, пояснил отец.
      Чем ближе их лодка подходила к этому ядовито-желтому, незнакомому сооружению, тем больше его охватывало беспокойство. Андрей не мог оторвать от этой черной, зубастой пасти взгляда. Ему стало казаться, что их сейчас вместе с лодкой куда-то затянет, всех там перемелет - неужели этого никто в лодке не понимает, что они могут скоро все пропасть в этой страшной пасти, как они могут так спокойно смотреть по сторонам, вперед по курсу, когда страшная опасность вот же она, поджидает их! Андрею стало так жалко родителей и всех, кто не понимал, что с ними сейчас может произойти, если они и дальше будут приближаться к этой зловещей пасти. Он бросился на корму и стал умолять отца не подъезжать туда. Над ним смеялись и спрашивали: куда "туда"? Он показывал в сторону решетки электростанции и готов был расплакаться. Каким наивным он был тогда!
      Шлюзование
      Несколько шлюзов они прошли с караваном из шести черных деревянных, обоюдоострых небольших барж с громадными деревянными рулями. На них плыл целый табор - водники позвали москвичей к себе в гости, угощали чем-то вкусным и горячим, приготовленным тут же, на палубе, на костре, шутили, смешно рассказывали какие-то случаи из своего сезонного кочевания - было весело, это все запомнили. Затем был многокилометровый перегон, и от каравана они отстали. Тянулись унылые бетонно-каменные берега канала, плавные повороты, за которыми, казалось, вот-вот будет шлюз: причальные быки, башни, черные ворота со зловещими, как вход в ад, огромными створками.
      К очередному шлюзу они подошли к вечеру. Узнали, что смогут пройти его только под утро, когда подойдет другой караван, правда, ожидаются еще "пассажир" и самоходка, но когда - неизвестно. Развели на каменистом берегу в заводи за причальными быками костер и стали готовить еду.
      Отец с дядей Юрой несколько раз ходили в диспетчерскую: сначала им сказали, что ждать придется до утра, но потом отец повел их с мамой куда-то, сонных, они уже угрелись в своих мешках. (Тете Люсе пора было на работу, и она оставила их еще на Большой Волге.) Немолодой часовой в плаще с капюшоном и винтовкой на плече сопровождал их в кромешной темноте. Помахивая фонарем, он что-то бесконечно рассказывал свежим слушателям, и в один из таких взмахов луч света как бы случайно выхватил буквально под ногами у Андрея черную бездну: никакого даже полушага - малейшее движение вперед, и он летит вниз метров шесть, если не больше, на стоящие там рядком самосвалы и тракторы.
      - Ой, тут яма, - сказал Андрей остатками сонного голоса.
      - Да-да, мы стенки шлюза ремонтируем, - подтвердил часовой, махая фонарем. - Тут левей надо.
      Дошли до освещенной бетонной башни с барельефами - колосья, ленты, звезды - под крышей. По узкому шаткому верху опускающихся ворот перешли на ту сторону. Внизу, совсем глубоко, в тускло освещенной, пустой и мокрой яме шлюза стоял шум от просачивающейся через щели в воротах воды. Справа черная, лоснящаяся плоскость начиналась прямо у ног, всего несколькими сантиметрами ниже их подошв, и сразу представлялась во всей своей толще и невероятной тупой мощи, да еще мостик этот был какой-то наклоненный, подрагивающий от каждого их шага. Как-то не очень верилось в его основательность, и только присутствие взрослых сдерживало Андрея, чтобы не сбежать с него на верный и вечный берег, закованный в камень и бетон. Невозможно было поверить, что эта вот хлипкость и дрожание металла от каждого их шага и есть то сооружение, которое сдерживало эту водяную многокилометровую массу, уползавшую из-под пятен света вокруг шлюза куда-то в бесконечную черноту, обозначенную красно-зелеными точками по берегам канала. Поднялись по крутой железной лестнице с просвечивающими ступенями и очутились в просторной комнате с железными низкими шкафами в центре, к ним подошел человек с доброжелательным, приветливым лицом - дежурный диспетчер Чуркин. Он показал им, как управляется шлюз: продемонстрировал работу контрольного прибора, без подключения камер. Все это и было назначением железных шкафов в комнате. Если бы он взаправду включил механизмы шлюза, тогда бы они прошли его, но Чуркин объяснил, внимательно изучая их лица, что может это сделать, если только они оплатят государственную стоимость шлюзования. Никита Владимирович поколебался и решил ждать "попутчика" - деньги в дороге могут понадобиться в любой момент. Чуркин сказал, что скоро должен быть пассажирский и тогда он разрешит им пройти. Самостоятельное шлюзование маломерного флота запрещено, надо обязательно в камере шлюза швартоваться к большому судну.
      Из окна диспетчерской Андрей с мамой наблюдают шлюзование. Глубоко в огромной темной камере по одной стенке дымит старенький, весь освещенный "пассажир", за ним притулилась небольшая самоходка с освещенной постройкой на корме. Их родная "Вега" отсюда казалась такой крошечной и беззащитной, что трудно представить, как они все в ней умещались-то все это время стояла у другой стенки.
      Мужчины держатся за скобы в стене шлюзовой камеры. Вода прибывает, пенится, возникают огромные водовороты, они водят находящиеся в камере суда, видно сверху, и норовят оторвать лодку от стенки. Андрей на расстоянии ощущает, как непросто отцу и дяде Юре на руках изображать чалку - так неудобны эти огромные мокрые крюки и плавающие в стенах шлюза кнехты. Легкую лодку все время водит. Команде надо постоянно, по мере прибывания воды, перехватывать мокрые, скользкие и редкие скобы в бетонной стене - одна скоба вот-вот должна уйти под воду, а до следующей не так-то просто дотянуться расстояние между скобами рассчитано на большие суда, маломерный флот тогда в расчет не брался. Отец достал их дюралевые байдарочные весла и пытался ими как-то зацепиться, но ничего не вышло.
      Суда словно поднимались из какого-то другого мира. Когда наконец пароходы полностью - трубами, палубами, рубками - вздымаются над шлюзом, их лодка, в ярком свете прожекторов, как на ладони. Мужчины на корме, дядя Юра наматывает и дергает шнур стартера, умница мотор запускается и толкает лодку вперед. Пройденный отрезок канала, с огнями за шлюзом, словно проваливается в черную пустоту. Пароходик орет, докладывает о своей готовности идти вперед, и тонкий и шаткий мостик, по которому они переходили с того берега на этот, медленно исчезает и затаивается под темной водой. Зажигается зеленый семафор. Прошлепал теплоход, тихо прополз сухогруз, протрещала "Вега" - бетонные стены эхом моментально подняли и приблизили их к ним и посадили в лодку, пора уходить отсюда. (Андрею стало чуточку стыдно от мысли: здесь тепло, а на воде холодно и неуютно, и от этого стыда захотелось в лодку еще сильнее.) Однако Никита Владимирович договорился с дежурным, и Чуркин разрешил матери с сыном переночевать на полу теплой и сухой диспетчерской.
      Ясное утро и ночной ливень
      От утренней воды шел холод, таяли клоки рассветного тумана. На бетонном "быке" перед входом в шлюз сидел рыбак с несколькими донками. Диспетчер Чуркин разбудил Ингу Серафимовну с Андреем пораньше, до прихода сменщика. Каменистый желоб канала порос высокими желто-фиолетовыми и розово-лиловыми цветами. Мужчины с Чоком в ногах крепко спали в лодке за причальными быками под целлофановой пленкой.
      Они позавтракали и спокойно своим ходом к вечеру подошли к шлюзу в Икше - это уже совсем близко от Москвы, по воде - километров пятьдесят. Если, скажем, не останавливаться, то, учитывая их скорость, к утру следующего дня они бы дочапали, как говорил Никита Владимирович, до Химок. С ночевкой - только к вечеру следующего дня могли быть на месте. Чтобы всем не мучиться малоинтересной и однообразной дорогой по каналу, женщин и детей, то есть Андрея с мамой, решено было отправить домой железной дорогой.
      На станции Икша они сели в пустую электричку, от Савеловского вокзала на такси проскочили ночную Москву, на Курском еле успели, билет брать не стали, на последнюю электричку до Железнодорожного. Андрей так устал и от впечатлений, и от дороги, что спал и в поезде, а потом и в такси. А в "своей" электричке он просто лег на лавке, подложив под голову брезентовый рюкзачок, с которым еще в войну - вчера была, казалось ему тогда - отец ездил на юг за продуктами... Уже в дороге ему начали сниться бесконечные водяные валы, тяжелые и холодные брызги, летящие в лодку через ветровое стекло, и все время словно наваливались откуда-то огромные и равнодушные буксиры, с приближающимся шумом колотящие по воде громадными колесами по бокам.
      А когда они в полной темноте шли от своей станции, разразилась грозаони видели вспышки молний где-то над Москвой, в том направлении были сейчас отец с дядей Юрой, они прибавили шагу, но не успели - ухнул ливень. Ни зонта, ни плаща у них не было, они разулись и с песнями шлепали по середине пустого ночного шоссе сначала мимо его школы, а потом темных спящих домов. Возбужденные, мокрые насквозь, они с веселым шумом вторглись в свой дом, долго колотили в дверь - их никто, понятно, не ждал - своя домработница Надя уехала в деревню в отпуск. Наконец заспанная Марья Николаевна, домработница Крючковых, открыла, и они легли спать.
      Какие волны качали Андрея во сне в ту ночь, на какие водяные горы только не взбиралась их утлая, но такая теперь родная лодка, подталкиваемая надсадно трещавшим мотором, и как они все после этого низвергались куда-то в бездонную пучину и летели, летели... Даже во сне дух захватывало. Спал он долго, а утром первая мысль была: хорошо ли зачалена лодка, не утянуло ли ее течением при заполнении водой камеры шлюза.
      Но стены вокруг были с удивительно знакомыми обоями - совсем как дома.
      Глава 7. Первая победа
      Пальцы от снежков онемели, ломит под ногтями, хоть кричи. У пацанов небось так же. Никто вида не подает, пройдет сейчас, мамочка. Сунул руки под мышки, еще больней стало. Как летом: наешься мороженого, во лбу как схватит, будто башка сейчас развалится, зато потом тепло так становится.
      - Робя! Э, робя, гляди-ка, Ворона, немецкий автомат достал!
      Это Коля Викторов, их мастер-оружейник, такие из доски модели, особенно пистолетов, вырезает со всеми кнопочками и насечками, что не отличить. Точно, у Вороны в руках что-то черное. Господи, как стрельнет сейчас, все и попадаем, как в кино. Даст очередь... Может, к Кольке во двор смыться?
      - Ты что? Это духовой. - Малыш, что значит брат Ворона, даже не оглянулся, гаденыш, и молчал. - Ему за автомат знаешь что бы было?
      - Откуда он его взял-то?
      - Принес вчера откуда-то. Выиграл, наверное... Не зна-аю!
      Васька Воронов был постарше их года на три, на четыре. Он давно вел взрослый образ жизни - играл в карты с поселковой шпаной, выпивал, хулиганил, имел приводы в милицию, откуда его вытаскивала мать. Ярко крашенная моложавая женщина, пытавшаяся одеваться модно, то есть в соответствии с рекомендациями журнала "Работница", она работала в поселковом совете и была озабочена, секрет, который невозможно скрыть от посторонних глаз, устройством своей личной жизни - с отцом Васьки она рассталась давно и теперь усиленно вила семейное гнездышко с отцом Малыша.
      - Руки вверх! Хенде хох, хенде хох! - Как в кино, когда немцы идут цепью, прижав автоматы к бедру и выставив острый локоть, на них по дорожке быстрым шагом в сером коротком пальто с поднятым воротником шел Васька Воронов с чем-то черным и устрашающим в руках. - Вверх руки, недоноски, руки, все к стенке! Подымай, кому сказал! Ну! Быс-с- стра!..
      - Ладно, Вась, покажь пистоль... Дай подержать.
      - Это что, Васьк, стартовый, да?..
      - Ты что, это не стартовый...
      - Васьк, постреляем или в лес пошел?
      - Малыш, что с ним в лесу делать? - брату снисходительно. - Фиг вам, а не пострелять! Пульку кто даст, тому дам, мало пулек... Андрюшенька, как у твоего бати ружьецо-то?
      Запомнил, гад, как я рассказывал, что у моего отца есть ружье двенадцатого калибра. Нашел, что сравнивать.
      - У него охотничье, оно больше... - Настоящий пистолет, гад, достал, мне бы...
      - Ладно, больше. Это и не ружье, а пистолет духовой... Как он меня тогда вел, все Москву обещал показать, помнишь? - Посмотрел и отвел глаза.
      Помню, как ты, опустив голову, плелся месяц, наверное, назад в "белые дома" показывать нам с отцом, кто украл мои лыжи, - это я хорошо помню, подумал Назаров и посмотрел на Ворону: что хочет, на что намекает?
      "Белыми домами" в те годы в Салтыковке называли территорию вдоль шоссе, застроенную одинаковыми двухэтажными бараками. Они сначала служили общежитием мелиоративному техникуму, а когда учебный корпус сгорел, отошли под казармы какой-то технической части, которая после войны была отсюда выведена.
      Местные "белые дома" обходили. На воровство там смотрели снисходительно; по праздникам напивались до умопомрачения и поножовщины. Вора здесь всегда оправдывали, пытались свести инцидент к шутке. Обычно в поселке пропадало с чердаков и террас вывешенное на сушку белье, иногда у запоздавшего прохожего снимали часы, забирали "лишние" деньги. У себя, правда, особенно не шумели. Более серьезные дела проводились на стороне. Милиционер в "белых домах" был свой; низкорослый, молчаливый и хитрый, ходил не поднимая глаз и был в курсе всей жизни домов. При официальном визите находил запасы сахара, самогона, "машинку", все тут же уничтожал, и никто ничего, лишь бы с собой не повел. Женщины и мужчины посолидней (в таких шебутных местах всегда оказываются люди случайные основной массе, но пользующиеся уважением, за свою положительность и терпимость) заводили с участковым разговоры, например о переселении. Потому что говорить об этом между собой в "белых домах" не любили. Очень часто такие разговоры кончались мордобоем.
      Кто в какой комнате здесь жил, можно было определить, и то не всегда, только по месту ночевки. В коридоре полной грудью не вдохнешь, сизый от керогазов и керосинок воздух забивал нос и легкие - некоторое время новичок стоял с выпученными глазами, растопыренными руками, колеблясь, бежать ему назад, глотнуть свежего воздуха или продираться дальше.
      От поселка "белые дома" были отгорожены заборчиком и зарослями боярышника. Вдоль кустов стояли невыносимо смердящие туалеты и громадные саркофаги помоек с воробьями, кошками, а летом еще и мухами вокруг открытых квадратных люков. Дорожки к "общественным местам" шли между картофельных наделов, детских песочниц, качелей. Опытные самогонщики прятали свой продукт в уборных: бутыли закупоривали, обвязывали, опускали в дыру и крепили под помостом.
      Воронов с лабиринтом "белых домов" знаком был досконально. Он шел впереди, засунув руки в пальто, втянув шею в поднятый воротник, и периодически цыкал в снег перед собой. Ноги идущих расползались по хребту узенькой снежной тропки. Не колеблясь, Воронов поднялся на широкое крыльцо бревенчатого барака, прошел темными сенями за лестницу, ведущую на второй этаж, пхнул ногой и корпусом одновременно тяжелую дверь, обитую мешковиной, которая была изодрана и свисала лохматыми углами, и они очутились в том самом коридоре, где не продохнуть, не охнуть и не видно перспективы помещения. Воронов не останавливаясь толкнул первую от входа дверь и вошел, за ним Никита Владимирович и Андрей.
      - Здрасьте, - полунасмешливо сказал Никита Владимирович и встал около дверей.
      От входа комната была отгорожена шкафом, задник которого оклеили теми же обоями, что и стены. На полу в комнате Андрей увидел опилки.
      - Ты чего, Ворон? - спросил сиплый и незнакомый голос. - Это кто, кого привел-то?..
      Наверное, взрослые есть, объясняться начнут, фу, волынка.
      - Вот за лыжами. Их... - неохотно сказал Воронов. Головой кивнул назад и посмотрел на пол.
      - Сдурел, что ли? Нету лыж, какие к... лыжи, ты что?!
      Небось глаза бегают, чего-нибудь припрятывает. Дал бы он сейчас Ворону по шеяке, ох и дал...
      - Да вижу, что нет. Ловко! - буднично сказал Никита Владимирович, и в тишине Андрей долго слышал треск электросчетчика. В углу за шкафом тосковали в ожидании праздника несколько перевернутых стульев под рваным покрывалом. Вижу, опоздали мы немного... А ну-ка, парень, собирайся! Пойдем в милицию. Что смотришь? Это пусть так и лежит, а ты одевайся.
      - Дядь, погоди, - проскулил сиплый, - зачем? Не надо...
      - Что "дядь"? Что "дядь"? - сказал Никита Владимирович. - Может, ты скажешь, что больше не будешь? Что "погоди"? Чего ждать-то? Ведь если дальше так пойдет, быть вам в казенном доме. Так? Поэтому надо исправлять создавшуюся нездоровую ситуацию. Пошли в милицию. Это их дело. Ждать нечего.
      Оба смотрят в пол. Или в окно, или дружка на дружку, посматривают на отца, что-нибудь придумывают. Только они моего отца не знают. Раз он так заговорил, ничего им не будет. Только ничего не надо делать, ни говорить, ни шевелиться даже. И ничего тогда не будет...
      - Головы-то мякиной набиты до краев. Спереть лыжи - тут извилины напрягать особо не надо! Нет лыж - сопру, денег нет - сопру, нет еще чего и это сопрем! Как все просто! Все доступно, все можно стащить, стянуть, стибрить, так, что ли? Молчите? В том-то и дело, что просто, да не так! И объяснять это вам бесполезно, сами увидите, сами поймете... Собирайтесь, собирайтесь, пошли. Если бы так было, все воровали, и конченое дело!
      - А все и воруют, - сказал сиплый. Можно было расслышать, какой у него голос настоящий, конец реплики он сказал своим обычным голосом.Небось криво усмехнулся, одну ногу выставил, качнул плечом, наклонил голову и посмотрел в окно.
      - Ну и дурак, - Никита Владимирович переступил.
      За дверью в коридоре раздавались женские голоса, кто-то протопал босиком.
      - Здоровые вроде ребята, а такую ахинею несете, уши вянут вас слушать!..
      - Да ладно, дядь, чего ты? - засуетился тот за шкафом. - Мы тебе другие достанем, лучше этих, ну чего ты?..
      Не надейся купить его, дурачок. Только хуже делаешь, молчал бы. В глаза, наверное, посмотрел, думает, сговорились. Не знаешь моего батю, молчи стой. Предлагает. Нам наши нужны.
      - Точно говорю, дядь. Только это... мильтонам не трепи, лана? А мы достанем!.. Лана?
      - "Мильтонам". "Не трепи". Сопляк! - Спокойно сказал Никита Владимирович, и Андрею показалось, чуть не сплюнул, как пацаны перед дракой независимо цедят слюну и скашивают вниз глаза, чтобы видеть, что не попали себе на одежду. - Я ж тебе в отцы гожусь, а ты мне тыкаешь!
      - Извините его, - сказал Воронов, - пожалуйста.
      Давно бы так, Васька, гад, знает, как это делается. Молчал все время, правильно, а тот начал чего-то... Обормоты.
      - Мне эти нужны, другие я сам куплю. На свои... Мне ворованное не нужно. Эх вы, суслики. Ты ему хоть в морду дай, когда мы уйдем, - усмехнулся Никита Владимирович. - Спите спокойно, надеюсь, больше не встретимся... Пошли, Андрей!
      Они вышли на улицу.
      - Когда это? - Ворона дурака валяет. - Ничего не помню.
      - Ладно тебе, Васьк, - встрял Женька, в отличие от остальных, он знал историю с лыжами. - Дай хоть попробовать, а? Васьк, ну дай, Вась. - Малыш ухватился за пистолет, ему очень хотелось пофорсить перед ребятами.
      - Стрельни как брат, и больше никому! - Васька сунул пульку в губы и сломал ствол пистолета. Оглядел улицу в поисках мишени. Зарядил. - В череп на столбе попадешь?
      Маленький зажмурил глаз, пистолет в его руках почти бесшумно дернулся.
      - Эх, мазила! - сказал Ворона.
      - А мы, Вась! А я, Вась!
      - Отвалите, сказал! Несите пульки, тогда посмотрим. - Васька перезарядил пистолет, поднял его, прищурил глаз, о столб метрах в пятнадцати что-то щелкнуло. - Понятно, как надо? На, Петька, попробуй, ты должен попасть...
      Были бы дома пульки, сбегал, сейчас настрелялся бы. Это не рогатка, Петюньчик сейчас тоже промажет. Из рогатки пульнул и идешь себе, а рельсина или что там, звенит ни с того ни с чего.
      - Лана, Андрей, я зла не помню, иди пальни, может, ты попадешь.
      Чего это - "зла"? Какого это зла? Разве не твой дружок лыжи увел? зла какого-то? Тебе же отец ничего не сделал, а мог... ладно, забыли. Пестик законский. Черный, тяжелый, а ствол тонкий...
      - Стреляй, заряжено, назырешься потом! Назар! - Малыш налезает. Назар, давай, все хотят!
      - Ты не толкайся, Женечка, понял, нашелся тут хозяин, не толкайся, не твой!..
      - Да ладно, ладно, все равно промажешь!
      - А я в эту железяку и стрелять не буду! Васька, в воробья можно? Тяжелый, не промазать бы. А если попаду - убью. Зачем. Может, промажу, чего у Вороны-то спрашиваю, куда хочу, туда и бью. Куда, куда бы попасть...
      - Ну стреляй же, Назар, в своих воробьев, где ты их видишь-то? Не один тут, стреляй давай!
      Пожалуйста, пожалуйста, мне все равно. Вон они, не долетит... Так и знал...
      - Куда ты целился-то, дура? Надо, чтоб мушка в прорези была! Ниже мишени! Охотник!
      - Чуть-чуть не попал, Назар...
      - Чуть-чуть не считается.
      "Чуть-чуть не считается"! Подумаешь, меткачи какие нашлись!
      От угла с пустыми ведрами в одной руке шла Мария Николаевна, в телогрейке и шерстяном платке, домработница Крючковых. Голову она всегда держала немного набок, темное платье ее было до земли, смотрела Марья Николаевна вниз, рассеянно поглядывая вперед.
      - Васьк, а если в ведро, дырка будет? - разошелся Петька Иванов. Знал же прекрасно, что это соседка Андрея.
      - По ведру? - Ворона посмотрел на Марью Николаевну. - Не, эти толстые, ничего не будет.
      - А попробуем, Васьк! Вдруг будет. Она наберет, а вода струйкой писать будет!
      - Да зачем, - как можно спокойней сказал Андрей, - в ведра-то не надо... - Он не верил, что легкая пулька пробьет ведро, но все же так можно и в человека попасть.
      Пистолет в руках Иванова, друг называется, дернулся, и раздался звонкий щелчок на всю улицу. Марья Николаевна вскинула свободную руку, как бы для того, чтобы перекреститься, и испуганно вскрикнула: "Ой!" Ребята прыснули и отвернулись - дескать, это не мы. Откуда же мы, когда мы вообще спиной стоим?
      - Ах, бандиты, - удивленно сказала Марья Николаевна. - Вы что это, безобразники, делаете? Вы что это надумали, в людей пулять?
      Васька поспешно толкал пистолет за пазуху, ребята в немом хохоте трясли плечами.
      - Сейчас матерям все расскажу! Это что за безобразие, пулять из рогатки в людей! Что вздумали? И наш Андрей здесь? Водись, водись с разной шпаной, они тебя научат! Всему!..
      Не поворачиваясь, Васька, а за ним все пошли прямо от нее. Марья Николаевна замолчала.
      - Андрюха, тебе дома будет? - спросил Викторов.
      - Она не скажет... - Никогда не ябедничала.
      - У них в доме, что ль, живет? - спросил Ворона.
      - Ты что, не знаешь? - Малыш был дохлик, и его часто таскали к Крючкову. - Она у Афанасия Родионовича домработница, врача участкового знаешь? Хорошая вообще-то тетенька...
      Малыш ногой смахивал верхний слой снега, под серым оказывался белый, будто сухой, но и из него можно лепить снежки.
      - Петя, Гоша, обедать! - Ивановская бабулька в сером пуховом платке стояла у калитки и махала рукой.
      - Гошка, пошли! Ребя, пока. Вечером выходи, Андрей! - Петька будто ждал, когда его позовут.
      - Петь, а Петь, постой! - Ворона посмотрел на Иванова проникновенно. Петьк, хлебца вытащи?
      - Булька не даст, Вась...
      - Ты незаметно, скажи, что в уборную, а я у забора буду, ладно, Петь?
      - Попробую, Васьк, только если не выйдет, я не виноват.
      - Выйдет, не бэ, Петь, а то Малыша бабка не пустит, а мне дома лучше не показываться... Притащи, пожалуйста...
      Марья Николаевна отдыхала на углу. Сейчас догоню, никто же не видит, помогу отнести ведра, она ничего и не скажет отцу. Черт, чтобы ее догнать, надо бежать, а они сразу догадаются, зачем побежал. Вот гадство. Уже пошла. Ну и пусть. Интересно, даст Петька Вороне хлеба? Идет жует что-то, с сахаром даже. Ладно, пойду домой.
      - Я тоже пойду... - Андрей повернулся непринужденно на пятке и оступился.
      - Сейчас тебе будет, - хихикнул Малыш.
      - Я тоже, - сказал Колька Викторов. - Пока.
      - Не будет, Малыш, не волнуйся.
      - А че мне волноваться-то, это ты волнуйся... Нам-то что? Иди, пожалуйста!..
      Если бы не Васька, Малыш так бы не разорялся. Иди, не волнуйся, всякие тут... Пойду нормально. И буду незаметно шаг увеличивать, может, догоню. Она сейчас, наверное, против тети-Пашиной калитки.
      Откуда? Здесь же нет кустов. Кто веткой по щеке ударил. И больно-то как. Резко так. Кусты вон где. Горячо, черт, как кровь. Ой, мокро, и не красное, я же не падал. А есть что-то, щипет, щипет-то как. Может, это насквозь... Га-ад Ворона... Вон в калитку свою нырнул...Ну все, гад, тебе сейчас будет. И отцу говорить не стану, понятно. Щипет-то как. Окна все повыбиваю... Подумаешь, отец поговорит с его матерью, и этим все кончится, как в тот раз. Не станет он чужого ребенка лупить... Сволочь, Васечка, ох сволочь... И щипит, ох щипет, мамочка. Не прячься, все равно видели.
      - Гад, Васька, это ты? Вылезай! Вылезай, гаденыш! Ты что делаешь?.. Гад ты после этого! Гад, гад, гад! Ты стрелять, да? В спину, да?.. Гад ты, а мне... мне совсем и не больно, предатель! Предатель, понятно ты кто? Вор, вор, вор!.. Ха-ха, а Воронов ворюга!.. - И ничего ты мне теперь не сделаешь, все, попался. - Трус! Стреляй еще, трус!.. А ну, открывай калитку, поговорим!..
      - Андрюш, ты чего плачешь? - На улицу выскочил Малыш. Лицо белое, с серыми пятнами. - У тебя с глазом что-то?
      Губы у него не слушались, он надул щеки, чтобы унять дрожь, и не спускал испуганного взгляда с глаз Андрея.
      - Чего смотришь, испугался? Думаешь, если брат, то все можно? Я ему сейчас дам, обормоту! Он у меня схлопочет, гадина!..
      - Ты потише, понял? Я стрелял-то! - Малыш отступил, но с дороги не сходил. - И не в тебя совсем, понятно! Это от ветки отскочило! Мы в воробьев, а сришокетило, понял? - Над Малышом все подшучивали, так он смешно перевирал некоторые слова.
      - Андрей, не плачь, - над забором появилась испуганная улыбочка Воронова. - Чего ты? Это рикошет, совсем не больно, в меня тоже попадали. В спину... Чего ты, Андрюш? - Васька говорил из-за досок с утрированным терпением. - Хочешь, стрельни! Я заряжу и пойду, смотреть не буду, а ты выстрелишь, хочешь?
      - Бери! Бери, Андрей, дурак, соглашайся! - шептал Малыш, став к брату боком. - Влепишь ему как следует, дураку, бери же!..
      Доигрался, Васька, что твой братец против тебя.
      - Гад ты, Ворона! Я тебе не Андрюша!.. Стрелять не буду, понял? Не на такого напали! Сам в себя стреляй, понял? Сам стреляй, в кого хочешь, понятно? А я в руки больше не возьму, понятно? Понятно тебе, образина, дурак, трус! Ты, Васечка, трус, и я тебя не боюсь! И сиди у себя за забором! - Петька даже хлеб принес с сахаром, трус самый настоящий, а в командиры еще лезет. - Вот выйди, выйди на улицу!
      - Да ладно, ладно тебе, - лениво сказал Воронов. - Это я-то не выйду?
      - Да, ты не выйдешь, не выйдешь!
      Воронов неожиданно появился в калитке с пистолетом за пазухой.
      Буду бить до последнего, гада. Андрей схватил кусок шлака, его зимой выносили из всех домов на улицу, чтобы заполнить к лету колеи проезжей части Луговой, и ринулся на врага.
      - Мама! Мамочка! - завизжал вдруг Малыш во все горло и затопал на месте ногами.
      Васька шмыгнул в калитку, камень стукнул в планку забора точно на уровне его головы. И пока Андрей поднимал второй камень и бежал, Воронов поскользнулся, но успел бросить щеколду. Подбежав, Андрей увидел в щель, как Васька Воронов - Ворона, гроза всех пацанов в округе - бежал вместе со своим духовым пистолетом, не оглядываясь, вскочил на крыльцо и саданул входной дверью так, что их каменный домишко задрожал, будто от бешеных собак спасался.
      Вот и все, теперь он меня боится, теперь он нам ничто. Какая-то там Ворона. Отец бы не догадался, что произошло.Среда, работает дома библиотечный день... Дорожка заплаканного льда выворачивалась из-под ног, болела поясница, ноги двигались по инерции. Бухнуться в снег - и все.
      - Ты домой собираешься, Андрюша?
      Я иду, видно, что домой.
      - Иду, па.
      Звать обедать вышел в любимой охотничьей телогрейке без воротника, в коричневых лыжных байковых брюках с манжетами на пуговице и в фетровой темно-зеленой шляпе.
      - На щеке - это что? Ты плакал?
      - Где? Что ты! Ничего нет!..
      - А вот это что? - Никита Владимирович тронул пальцем ожог.
      Андрей сдержался.
      - Ты плакал?
      - Это мы, па, играли. Я на сучок наткнулся...
      - Больно аккуратно.
      - Не знаю сам, па, и не больно ни капельки. Па, а духовое ружье продается? - Ой, догадается... А, ладно.
      - Духовое? А зачем тебе?
      Вот это другой вопрос.
      - Сегодня ребята, па, пистоль приносили духовой. Бьет так законско, прямо видно, куда пулька летит.
      - А кто приносил? Взрослые были?
      - Васька Воронов... Взрослые? Не-а. Мы в мишень, па!
      - Воронов? Один? И никого взрослых, один этот... бандюга? Ну, знаешь! Как вы там не перестрелялись? Да и вообще, как это можно? Где он его взял? На сучок он налетел. Засветили небось из пистолета. Хорошо, глаз не выбили. Я этому ублюдку ноги из задницы повыдергиваю. Нашел игрушку, бандюга.
      Поднимаются к себе по лестнице с одним поворотом вверху на второй этаж с парящей над миром терраской, двумя комнатками и печкой-голландкой, раздеваются. На кухне под рукомойником моют руки - вон когда это было - и садятся за овальный стол красного дерева с львиными лапами, конечно, обшарпанными их ногами.
      Какой Васька бандюга. Андрей вилкой давит картошку в тарелке. Котлеты в сковородке. Стоит селедка под нарезанным крупными кольцами луком в узкой селедочнице с голубой каемочкой - отец любит селедку с луком и черным хлебом. Говорить нет сил. Видел бы ты, папочка, как он драпал, только пятки сверкали. Малыш, можно не сомневаться, всем растреплет, по секрету, как его брат от Назара чесал. А если бы я тебе сказал, папочка, неизвестно, что бы было.
      С тех пор воронов исчез с их улицы. и вообще, как скоро заметила их команда, стал избегать встреч с Назаровым. Лет через десять Андрей увидел его у ресторана на станции - Ворона еле стоял на ногах. На нем были сползавшие с бедер клешеные, "фирменные", джинсы, и это единственное, что выделяло его среди друзей-бражников. Отец Андрея вел на поводке их уже второго сеттера Чока и, конечно, не только заметил непотребную сцену, но и жестко ее откомментировал: "Отбросы общества".
      Еще через несколько лет, зимой, по дороге на станцию Назарову встретилась странная пара. Васька Воронов шел с невысокой девушкой, примерно одного с ним возраста, нес в руке цветастую нейлоновую кошелку и при этом так смотрел на свою спутницу в тоненьком пальтеце и платочке, так ей улыбался и, видимо, что-то говорил, на что получал краткие тихие ответы, что это не могло не обратить хотя бы мимолетного внимания - у людей мир и согласие. Все время, пока Андрей смотрел им в след, Васька ни разу не отвернул головы от спутницы. Увидев такую мирную картину, Андрей непонятно почему вдруг испытал облегчение, словно сняли долго висевшее на нем чувство вины.
      Глава 8. Самолетики
      взмок весь шапка ко лбу прилипла троллейбус еле тащит паленым воняет неужели никто не чувствует дышать нечем жарко горим ведь слюны во рту полно плохо дело тошнить начнет опять разгоняется если резко затормозит нет счастье великое ты умный еще разок так затормози как в прошлую остановку так аккуратно медленно плавно тихо незаметно притормозил и встал в животе не шевельнулось а если на следующей остановке затормозишь как только что то меня вывернет меня всегда тошнит в транспорте ты что не знал вот зачем она взяла меня к этой бабушке Мане двоюродной в походе на Клязьму сидел у открытого окна в автобусе народу до Киржача битком жара духота наши рюкзаки мешки с байдарками как только начало качать на ухабах из меня и пошло голову под раму высунул белесые вязкие струи косо относило назад в пыль дороги видел выворачивало пока было что сразу легко стало мог ехать и ехать горим не чувствует никто опять резко тормозит ну все щипит слюна на деснах опять остановка пусть еще постоит постой пожалуйста отпустит дышать нечем народу много в дверь воздухом пахнуло легче стало сколько уже едем полон рот десны щипит пальто это обязательно одень с меховым воротником на улице прохладно все в болоньевых вон плащах ходят опять подкатывает сейчас вывернет окно закрыто под ноги больше не удержу
      - Андрей! Разве так можно? Куда это годится? Надо было сказать заранее. Какой ты недотепа. Давай выходить скорей. Вылезай, вылезай. Граждане, позвольте, у нас несчастье. Иди, иди, тебе уступают. Выходи скорей. Бестолочь, честное слово. Терпи, терпи. Вон урна. Платок есть. Горе ты мое... Семи остановок не проехали.
      ф-у-у как лимон из чая разжевал слюна горькая тягучая никогда на троллейбусах не ездил воет стучит чем-то противно воняет от одного запаха выворачивает ладно чего над урной стоять все вроде попить бы
      - Горе ты мое. Ну что? Легче? Голова не кружится? Пешком пойдем. Я Мане обещала, она пирог испекла.
      безжалостная старуха вот зачем потащила к этой бабе Мане
      - Ну что, Андрюша! Как ты?
      - Ничего. Нормально.
      лучше отстань не видишь говорить не могу рвать уже нечем а сжимает живот болит фу во рту противно пальцы испачкал
      - Ты раньше на городском транспорте совсем не ездил? Ты меня удивил. Если бы знала, еще подумала, брать ли тебя. Прямо барышня кисейная. Надо, милый мой, привыкать. В городе пешком далеко не уйдешь.
      Вскоре после смерти Сергея Александровича они провели тройной размен, в результате которого семья ее сына поселилась в бывшей докторской квартире, а она перебралась в однокомнатную на Госпитальном валу.
      - В Салтыке, ба, автобус только стал ходить, - теперь икота началась. От станции. А так - на велике или пешкодралом...
      - Идем, "на велике"... Недалеко. Скоро придем.
      город конечно интересный домов полно деревья рассажены земля вокруг стволов решетками придавлена ходить можно окурки спички хорошо на свежем воздухе пташки чирикают не воняет никогда троллейбусом не поеду
      - Живей шевели ногами. Между прочим, Андрей, - смотрит на внука изучающе, прикидывает: говорить - не говорить. - Вон тот был наш дом. Не туда смотришь. Смотри вон куда. Видишь желтый особняк с узкими окнами? Красивое здание.
      Время от времени Ирину Яковлевну прорывало. Долго крепилась, уговаривала: не смей, не смей, не рассказывай никому, только хуже будет. Хуже не хуже, но молча сносить этот кошмар - надо сколько сил. Кто все эти люди, откуда, что они могут сделать полезного для отечества, когда они не знают и не понимают, что это такое? О эта невидимая, грозная и все могущая, но ничего, кроме гадостей, жестокостей, обид и унижений, православному человеку не делающая новая власть. Вурдалак, злой и жестокий, вечно голодный, хитрый и коварный вампир во плоти каких-то крикливых, уродливых, а главное, прости меня, господи, безнадежно глупых, навсегда пришибленных, с корявыми, мелкими душонками людей, выскакивающих перед тобой то в домоуправлении, то в прачечной, то в магазине, то в транспорте. Сплошные глупость и невежество. Днями ходила в овощной - продавщица, смотреть страшно, отпускает картошку, руки черные, но на пальцах кольца с брильянтами - как вам это?! Нет, никто и никогда не убедит ее, что вот это и есть новая жизнь, ради которой было принесено столько жертв. Это не жизнь.
      Не случилось ли чего с памятью, почему вдруг все онемело, выцвело исчезло все то, что было прекрасной явью недавнего, казалось, прошлого? Испуг перед внезапной потерей памяти перешибал испуг перед жизнью как таковой. Она боялась, не верила. Последние годы, после кончины мужа, она перестала уважать свою жизнь - и это было еще одним противоречием ее существа, она постоянно искала компромисс, чтобы избавить себя от этого кошмарного наваждения - трудовых будней строителей коммунизма под эти ужасные марши везде и всюду. Но внезапный отказ памяти пугал еще больше. Это, казалось ей, было куда обиднее и оскорбительнее. Что поделать - не улетишь. Смирись, займись делом, отвлекись. Есть сестра с дочерью, племянницей Наташенькой, есть сын, внук... Им помогай, пока есть силы.
      - Как это - ваш дом, бабуль? - Чего она говорит? Все дома государственные. В городе-то.
      - А так. У папы с мамой здесь была типография. Потом я помогала. Мама служила корректором и меня учила сверке корректорской.
      Она оглядывается, готовясь перейти улицу. Андрей улыбается. Шли-шли, никого не трогали, вдруг на тебе - уходим от погони, от слежки. С бабкой не соскучишься, вечно что-нибудь придумает.
      - Башк, а что за типография? Книжки печатали?
      - У папы моего, твоего прадедушки Якова Григорьевича Сазонова, было здесь небольшое издательство, называлось "Посредник". Сначала, по-моему, была типография московского университета, потом сельскохозяйственной академии. Поэты приходили. Сергей Есенин с другом, пьяницей, Рюрик, Рюрик... Фамилия какая-то... Иволгин, Ивлев... Он Сергея споил. Деньги просить приходили. Встанут в дверях, как котята, глаз не поднимают. Папа из кассы даст три рубля. Довольны, расцветают. И в ресторан. За углом, напротив театра Корша, был хороший ресторан. Маяковский в бильярд играл. Они там все бывали. - После молчания, не без кокетства: - Я Сталина видела, вот как тебя.
      - Самого Сталина? Где?
      - Подруга жила в доме Нирнзее в Гнездниковском. Он в гости приезжал, к Бухарину, что ли, не знаю, к кому-то из своих... - Замолкает.
      - А дальше? И все, бабульк?
      - Я девушка была, Андрюшенька, мне было неинтересно... Человек в гости приехал. Длинный автомобиль, охрана. Нас в подъезде чуть придержали, пока не прошел. Могла потрогать. В шинели до полу, росту маленького, лицо рябое, рыжий... - Смотрит на внука. В ней разрастается страх, перемешанный с сожалением: что наговорила, зачем, кто за язык тянул? Скорее бы к Мане прийти, успокоиться.
      - Вообще, Андрей, хочу поговорить, как со взрослым мальчиком.
      Как со взрослым - это приятно. Говори. Послушаем.
      - Невольно. - Поставила точку в конце предложения. - Невольно тебе часто приходится слышать то, что мальчику твоего возраста знать рано. Старшие могут сказать что-то не так, ты повторишь. Заинтересуются. Будут неприятности...
      - Кто заинтересуется, ба? "Повторишь"! Я никогда никому ничего не говорю. Вот еще!
      - Это хорошо, что не говоришь. Но все-таки, Андрей, к папе, например, часто приходят товарищи, сослуживцы по работе. Я не говорю, что подслушивать нехорошо, это ты сам должен понимать. Но даже если ты что-то и услышишь, не говори об этом на улице.
      - Бабуль, да что такое я должен услышать? - Обидно: говорит, как со взрослым, а объясняет, как маленькому...
      - Мало ли... - Она помолчала. - Не слышишь и молодец. Не хватало, чтобы я тебе примеры привела, натолкнула на разные мысли. - Вот ты просишь: бабушк, расскажи мне то, расскажи мне это. Это хорошо, что тебя интересует родная история, вообще, что ты проявляешь любознательность. Но...
      - Хорошо, что я проявляю любознательность. Но...
      - ...но, - она не обратила внимания на его иронию, - многого я не знаю. Время было сложное. Я вот тебе что-нибудь расскажу, а потом ночь заснуть не могу: зачем сказала!
      - О чем ты, бабушк? Чего такого секретного ты мне сказала?
      - Секретного - ничего. - Она произнесла это как-то задумчиво. - Какие тут секреты. Слава богу, ни с какими секретами дела не имела. Просто жизнь, милый, такая... Не все хотят, чтобы правду знали. - Что несу, господи, святитель наш, прости грехи мои, что внушаю дитю неразумному, язык враг мой.
      - Да ладно тебе, ба. Я все понял. - Сама не знает, что хочет. Все время боится. А чего бояться. - Не маленький.
      - Не маленький? Как это не маленький? - Она вела его за руку по круто загибающемуся переулку, вдоль решетки забора необычного, похожего на рыцарский замок, дома. Фасад "замка" украшал лежащий на коньке громадный лев.
      - Ну вот, дошли. Нам сюда. Андрей, ты, пожалуйста, забудь, что я тебе говорила? Ничего не было.
      - Как это? И Сталина не видела?!
      - Нет, не видела. - она по-девичьи хихикнула. - Ничего не говорила... Все, Андрей. Сейчас мы придем к твоей второй бабушке, моей старшей сестре Марии Яковлевне. Веди себя скромно. Ничего без спроса не трогать, в разговор не встревать, не капризничать, не шуметь и не шалить. Баба Маня строгая, не то что я, быстро выставит за дверь.
      Поднявшись по широкой, пологой и чистой лестнице, встают у высокой коричневой двери с кнопками звонков и списком жильцов квартиры. Звонка не слышно. Бабушка, нажав какую-то кнопку, начала расстегивать пальто, освободила от пуговицы длинную внутреннюю петлю, придерживающую полу, ослабила шейный платок.
      - Ну наконец, ну наконец. Ну заходи.
      Дверь бесшумно открылась, и показалась голова бабушки, только одетой в незнакомое платье с нарядным кружевным воротником, - крупный прямой нос, серебро волос, тонкий рот, тот же голос и те же интонации.
      Высоким коридором, заполненным уютными запахами, прошли в огромную, в два окна комнату. Над столом - удивительная люстра: с канделябрами для свечей, противовесом на цепях, большим матовым абажуром с дырой посередине над электрической лампочкой.
      - Ну здравствуй, Маня, здравствуй, дорогая моя. - Женщины троекратно целуются. - Сохрани тебя господь, - шепчет быстро бабушка свое обычное.
      - И тебя тоже, - отвечает сестра. - Что так довго, Ира? Я беспокоиться начава. Ты выехава-то? Когда довжна приехать? Что произошво? Тровейбус свомався? - Мария Яковлевна картавит. - Никогда им не доверява, что-то у него бовтается вверху, того и гвяди, сорвется, по башке даст. Нет, вучше автобусом. Надежнее: запватив, сев к окошку, ни о чем не думаешь. С этими проводами - не знаю, не по мне...
      - Да, Маня, не с троллейбусом, а с Андрюшей беда случилось. - Бабка переобувает обувь, говорит чуть громче обычного. - Он не переносит транспорт, его тошнило. С полдороги сошли и к тебе добирались одиннадцатым номером.
      - Господи, Ира, - Марья Яковлевна встает посреди комнаты. - Как он ездить-то будет? Ведь в городе много не находишь. - Первый раз внимательно посмотрела на него серыми, серьезными глазами. Во взгляде ничего фальшивого, никаких сюсюкающих порывов у этой бабушки не было, как, впрочем, и у его родной бабки. Заметила, отличила от стоящей кругом диковинной мебели: кресел, этажерок, полочек, стульев, тумбочек, табуреток, ширм, ламп и ваз словно в спешке снесли сюда все это из большого-большого дома, при срочном расставании, что под руку попало первым.
      - Мы жили с Сергеем Александровичем у них в Салтыковке. Видела, чем Инга их кормит. Бог знает, как питаются. Поэтому зеленый и худой. Сережа сразу сказал: у ребенка - малокровие. Инга вместо того, чтобы домом заниматься, хвостом вертит. Все порхает по командировкам - то туда, то сюда. Никита остается один. Надя ушла, замуж собралась... Какая там может быть еда? Картошка да хлеб. Им обоим разве такое питание нужно? Никите после всего, что он перенес в войну, нужны витамины, все натуральное, здоровое. А она колбаски купит, яичницу поджарит - замечательно! Желудок набит, а что в результате? У Андрюши анализы никуда не годятся. Типичный дистрофик, Сережа говорил. А дистрофию можно излечить только усиленным питанием: каша, мясо, фрукты, овощи, свежее молоко, творог с рынка. Микояновских котлеток в лучшем случае принесет, на сковородку бросит - ну куда это годится, Маня?! - Ирина Яковлевна разводит руками. - Не знаю... - Пауза. - Что важнее - верчение подолом или здоровье сына и мужа? Вот и растет худой и зеленый. Отсюда и кружение, и тошнота. Какой тут транспорт? Дай бог, чтобы ноги носили...
      - Ступайте руки мыть. Все давно стынет. Возьмите повотенце и скорейпроговодавись все, начинать пора...
      Общение с родной сестрой, воспоминания о близких и родных, переживания об ушедших, воздыхания о делах сегодняшних, творящихся прямо сейчас, за окном, непонимание происходящего раз и навсегда, и лишь тактическое приспосабливание своего хрупкого мира к миру новому, недружелюбному и какому-то надрывно-показушному, вежливо оскаленному, - все это подавляло Ирину Яковлевну. Вдруг возникало чувство вины за свое такое некстати прошлое. Дескать, как же это ты - с таким прошлым и в такое настоящее, где можно безнаказанно хамить, и никому - ничего, угораздило явиться. Здравствуйте, именно вас-то мы и не ждали. Этот испуг, это ощущение вины уступало тихой радости, что у сына Никиты в памяти не было ничего отягчающего, только военное время, его поездки на юг за продуктами, о которых он вспоминал со смехом... У внука и подавно жизнь с белого листа школу окончит, а там институт... Лишь бы никаких конфликтов с властью.
      - ...полгорода были наши родственники, Андрюшенька. Зимой дня не проходило, чтобы мама с папой в гости на саночках не отправлялись или к нам не приезжали. А уж на Рождество, на Святки - такое гулянье, гадание, колядки... Моя тетя, фрейлина, когда двор гостил в Москве, жила в Кремле...
      - Какой двор, ба? В каком Кремле? - С ума сошла, что ли? В Кремле никто не живет. Туда вообще никого не пускают, там правительство, тетя.
      - Двор был в России один - царский. - Терпеливо, как какому-нибудь "у. о." - умственно отсталому. - Московский Кремль знаешь? Вот в нем всегда, когда приезжала царская семья, они там жили. А с ними двор. Нас в санях возили. На извозчике летим по Ильинке, через Боровицкие ворота на елку. Каждому подарок давали.
      Она проговаривала иногда, как бы и не ему, а вообще. Головы заняты другим, время такое - ничему не верят: Андрюше вот сказала, в одно ухо влетело, в другое вылетело. Не слышат, не верят. А когда так, можно говорить потихоньку. Скажут: с ума сошла старуха. Пусть говорят, ради бога. А только - нет! Было так. Было. Она не забыла. Она не злопыхатель, не враг кому-то там. Вокруг да - враги! И не только вокруг нее одной. Есть еще люди на земле русской, есть. Не они враги, а им, нам эти все - враги. Такое положение, как есть в России, - ненормально. За то, чтобы так не было, как вышло, умирали родные и близкие в гражданскую войну в Белом движении (родные братья гимназистами ушли), чтобы не допустить хаоса. Так она завернуть, конечно, не смогла бы. (Хотя кто знает? Не исключено, что и могла, в порыве негодования.) Но однажды ее повергло в ужас - такие мысли. В ближайшее воскресенье она взяла легкую складную табуреточку и пошла к заутрени в церковь на Солдатской. Был праздник, народу в храм пришло много, служба длилась долго - она устала, еле до дому доплелась. Как на душе светло целую неделю было. Так легко, так ясно, она помолодела. Поехала к своим, и тут, делясь с ним, с мальчиком своим светловолосым радостью, опять гнала из головы дурные мысли: грех так думать о людях. Как же не о людях?! Кто на земле творит все, когда не люди? Пешки, куклы самые настоящие в руках беса, он ими водит - негоже так, худого тебе не сделали, ползаешь пока, и слава богу... Так хотела душу облегчить, высказать, что произошло, бес попутал, в нечестивых мыслях каяться пришлось.
      - Чего думала-то, ба? - вопрошал внучек, вставляя в магнитофон ленту с этими орунами патлатыми, жуками английскими.
      Спорить бесполезно. Даст бог, перемелется, отец таким не был. Русские песни они с Сашей Тигановым, соседским мальчиком, в юности замечательно пели, дом слушал.
      - Ба, а ба! Чего думала-то?
      - Разное, Андрюша... Жизнь негодная.
      - Чем это?
      - Всем, миленький... Говорили: все будут равны, а где это ихнее равенство?
      - Как где, ба! Ну ты даешь! Свобода, равенство, братство. Сейчас на остановку троллейбусную пойдешь и увидишь - через улицу висит. Белым по красному. После майских.
      - На улице много чего висит, Андрюша. Я не о том... Неужели тебе этот вой нравится?
      - Ба, ты неграмотная, как я не знаю кто! Ба, ты че - это же настоящие "Битлс" - сами играют, сами поют, сами пишут... Эта песня вообще на первом месте в мире стоит вторую неделю - "Естердей" называется, что в переводе означает "Вчера".
      - Вчера? - она пожала плечами. - Что эти мальчики могут вспоминать? Делая вид, что замешкалась, с минуту оставалась в дверном проеме. Когда песня затихла, сказала: - Вот что перенять действительно полезно...
      - Чего еще? - нравоучения опять заведет, ребята пленку до вечера дали, второй маг еле достал, переписать надо срочно...
      - Я ухожу, Андрей. Завтра не приеду - к врачу иду.
      - Ладно. Ба, ты чего хотела сказать? Про "Битлов"?..
      - Что они все делают сами.
      - Ну сами. И что, ба? Не понял, объясни.
      - Когда каждый станет делать своими руками и своей головой, тогда и равенство появится. А то все в баре пошли.
      - В какие баре? Кто все, бабуль?
      - Мать твоя, например. Такая барыня - фу ты ну ты. Куда там. Сделайте, Ирина Яковлевна, так, сделайте эдак...
      - А ты не делай, - рассмеялся внук. - Подумаешь.
      - Не твоего ума указывать. Мал еще. "Делай", "не делай"... Котлеты в холодильнике, картошка почищена, стоит в кастрюльке с водой, только на огонь поставить. - Говорила, сосредоточившись на вдевании рук в рукава шелкового пыльника. Шляпку, крошечную соломенную корзиночку с незабудками, уже приколола толстой "костяной" шпилькой к худеющему с каждым годом седому пучку на затылке, затем вдела левую руку в тонкую бежевую перчатку, вторую оденет, выйдя из подъезда, пересекая асфальтовую площадь двора. Свернет сразу за угол дома и пойдет по дорожке мимо второго корпуса - там тень, наклонившиеся американские тополя, цветник и круглый, облезлый бассейн с уродливой сухой вазой посредине. Обязательно высмотрит с прищуром серых глаз из-под густых бровей знакомую старушку, даму, поздоровается с радушнейшей улыбкой в полупоклоне, та улыбнется в ответ. Это они все бегают на Чернышевку по прямой от своего подъезда, мимо гаражей и помойки с сараем, где хранит инструмент хромой дворник, высокий, костлявый татарин дядя Костя, все про всех знающий, с хитрой, двусмысленной улыбкой, не скрывающей жестко-любопытного, хищного выражения пронзительных, глубоко сидящих темных глаз. Бабушка ни разу этим маршрутом не прошла - шла не на Чернышевского, а на Покровку.
      - Будь умницей. Позвоню. Громко не включай - соседи.
      Знала бы, как ребята тех же соседей днем врубают свои маги.
      - Пока, ладно... Ба, а когда ты маленькая была, до революции, угнетатели были, помещики и фабриканты разные, они рабочий класс эксплуатировали? Нам в школе на истории сказали, что никакого равенства тогда и в помине не было. Скажешь, нет?
      - Ничего не скажу, Андрюша. Эксплуататоры, эксплуатируемые - я этого не понимаю. - Смотрит ему в глаза. Говорит, потом жалеть будет: - Твой прадед был помещиком, а не эксплуататором. Он был хозяином - работал с рассвета и до темна, милый мой. О равенстве и братстве на каждом углу не кричали, как ярмарочные зазывалы.
      - И что? Помещик? Надо же... А равенство, ба, было или не было?
      - Подрастешь, голубчик, сам поймешь...
      - Чего поймешь-то?
      - То и поймешь. Все поймешь. Учись лучше.
      - Что за привычка, ба? Скажет что-то и не договаривает. Что поймешь-то?
      - А то, милый, что люди только перед богом равны. Это главное. Остальное - от лукавого.
      - Бога нет. - Ну, началось. Наша старая игра.
      - Кто тебе такую глупость сказал? - Вся подобралась, голос тверд, взгляд тревожен. Раз нет, то и быть равными не перед кем, по большому разумению, что и талдычут - у них все равны... Скажите, все равны- и в трамвае, и в черном авто? Никогда на земле такого не было и не будет - один умеет и то, и это, а другой ничего не умеет и не хочет уметь. Кто говорит больше всего о всеобщем равенстве, тот в первую голову себя ставит в особенное положение. Нехристи и хамы: отольются им наши слезы. Сколько лет поганят Россию, а ничего не выходит. Что ни возьми, все из кривых рук сыпется, расползается да разъезжается. Ничего путного не выйдет у антихристов на святой русской земле, будут еще, будут гореть в геенне огненной все, кто поднял руку против веры православной. Ни за что она не допустит оскорблений в адрес создателя, веры, не даст испортить окончательно мальчика. Кстати, по ее настоянию его крестили. Конечно, денег пришлось дать родителям, подарить кое-что из ценного... - Это, Андрей, глупость несусветная. Запомни, дорогой, если бы Бога не было, то не было никого нас. Впрочем, спорить не собираюсь. Нет Бога - пусть, значит, есть кто-то иной. Без Создателя нет жизни.
      - Глупость?! Ты даешь, ба! Это все знают! В книгах доказано, что бога нет.
      Она долго смотрит на него не мигая, понимает, что он отчасти валяет дурака, отчасти несет околесицу.
      - Наверное, правильно написано в твоих книгах. К счастью, я их не читала. Нет, значит - нет! Что поделаешь? - Вымученная улыбка. - Но и порядка, голубчик, нет. А раньше, когда все почитали господа, порядок был. До свиданья, дорогой. Иди ко мне.
      - Самолетики?
      - Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. - Трижды крестит его, смеется:Самолетики. Ты так маленький говорил. Ну, все. Не забыла ничего? Кажется, нет. Пошла.
      Глава 9. Twist again, twist again
      - Возмутительно! - Ольга Николаевна, их новая классная руководительница с пятого класса в московской школе, изменилась в лице. - Что за родители такие, не понимаю! Я бы за такие знания в последнем рванье в школу пускала. Ходи, пока хорошие отметки не начнешь приносить.
      Класс с радостью, что опрос по русскому остановлен, а время идет неотвратимо к перемене, загоготал, захихикал, заулюлюкал, хмыкнул и рассеянно улыбнулся, не придавая значения ее словам, - сегодня это Андрей Назаров, а мог оказаться кто-то другой.
      - Прекратить! - Лицо классной пошло красными и белыми пятнами, пышные волосы дернулись на голове взад-вперед, глаза горели искренним возмущением. - Прекратить немедленно! Возмутительное поведение! Ваш товарищ, балбес балбесом, а штаны-дудочки напялить мозгов хватило. Плакать надо, а не смеяться. Ведь знаний в этой головушке - ноль! - Она ткнула холодными и жесткими пальцами в его затылок. Голова непроизвольно мотнулась вперед. Абсолютный ноль.
      Смотрел в пол, вдыхал тонкий запах переглаженного шелкового пионерского галстука. Пол жирно крашен коричневой краской. Длинные щели забиты грязью. Ольга Николаевна, медленно и осторожно переступая полными, похожими на перевернутые бутылки из-под шампанского ногами, ходила туда-сюда в проходе между столом и окном.
      - Я сразу не поняла, честное слово, что на нем одето. Китель, галстук, подворотничок свежий. Внимания не обратила... - Она сдержанно жестикулировала, чувствуя, что нашла струну, на которой можно сыграть. Вспомнила номер "Крокодила" со стилягами на обложке: парни с коками в брюках-дудочках, в ботинках на толстенной подошве и девицы во всем в обтяжку, губы намалеваны, курят. "Сегодня он танцует джаз, а завтра Родину продаст", - гласила подпись под карикатурой.
      - Кошмар какой-то. Как родители такое допускают!
      Класс отдыхал: кто-то злорадствовал, кто-то настороженно ждал, чем все кончится.
      - Так это у тебя школьные брюки-то? - она слегка нагнулась, руки сцеплены за спиной, нога выставлена на каблуке, носок задран. Разглядывает своего ученика. - Школьная ткань! Ничего не понимаю. Это что, так в магазине теперь продают?
      Класс заржал, святая простота их Ольга. Где это, интересно, в каком магазине продают брюки шириной девятнадцать сантиметров (все знали), как у Назарова? Они сегодня родителей туда снарядят. Перешили в Доме быта Назару...
      Острые складки штанин еще не успели растянуться от сиденья за партой. Вчера весь вечер, когда их принесли из бытового обслуживания, проторчал перед зеркалом, отец говорил, что брюки - класс, ничего лишнего не болтается, а учительница возмущается.
      - Ты советский школьник, а не фарцовщик-стиляга. - Ольга Николаевна задержалась у окна, щурясь, посмотрела на улицу. - Объясни нам, Назаров, проговорила она раздельно, - где ты взял такие брюки? - В глазах любопытство. И потом он ловил ее скошенный взгляд, в котором читалось желание лишний раз взглянуть на предмет, не вызывающий такого уж отвращения.
      - В "Детском мире" купили, - выдавил Андрей.
      - И что? Купили форму, так, Назаров? Оказалось, брюки велики? Ну, рассказывай, рассказывай. Нам же интересно, как наш товарищ в такое вот пугало превратился, хоть на огороде ставь ворон пугать. Это ж надо!
      Прозвенел звонок на перемену.
      - Завтра без матери не приходи, - закончила урок Ольга Николаевна, даже не подозревавшая, что они который день под руководством Лариски Корнеевой разучивали на глухой лестничной площадке хитрые па из нового танца - твиста под повальную мелодию "Твист эгейн".
      Глава 10. Чекушечка
      "Анка-пулеметчица", Лариска Корнеева, раскрутила чекушку и опрокинула содержимое в свой нежный девичий роток. Лестничная клетка замерла.
      - Во дает, - выдохнул с восхищением кто-то из "фракции". - Не глотая!
      Анка протянула посуду верному "ординарцу Петьке" - Андрею Назарову, отломила плавленого сырка в его руке и с жестом "больше не буду" отвернулась к окну. "Операция" продолжалась - красного было достаточно на всех, а водки только две чекушки, и никто не ожидал, что Лариска так лихо разделается со своей дозой, а там минимум еще на двоих осталось.
      - Глаз прется, - не поворачивая головы от черной плоскости стекла, произнесла Анка-пулеметчица, она же Кухарка, управляющая государством, грея руки о батарею под окном. - С кайфом. Опять подлизываться будет.
      - Кайф отобрать, провокатора прогнать, - вынес на обсуждение особого совещания свое предложение Лаврентий Павлович Берия, он же Бугор, Сашка Бугров, он же, в зависимости от настроения, Василий Иванович Чапаев, Тухачевский, Якир, Блюхер и Фрунзе в одном лице. Несмотря на очки с большими диоптриями, Бугор мог верстать кайф на любое число "питухов" с точностью до капли. Вопросительно подняв брови, он оглядел "фракцию", ожидая поддержки.
      Их школа располагалась в здании когда-то мужской гимназии недалеко от Курского вокзала. Квадратные колонны в их фойе были увешаны красными стеклянными досками с именами "золотых" выпускников чуть ли не за все годы советской власти. В остальном это была нормальная советская школа, с одной исторической особенностью: до слияния в пятидесятых годах мужских и женских школ здесь учились сыновья ответственных партийных и хозяйственных работников. Понятно, что преподаватели по большинству предметов были мужчины. Не так давно умер директор школы заслуженный учитель РСФСР Владимир Матвеевич Мостовой. Они его запомнили по одному уроку химии, в самом начале девятого класса, - плохо слушали; он внезапно оборвал объяснение и спросил в установившейся тишине:
      - Пирожками с дохлыми котятами на Курском торговать собрались? Тогда всем по тройке в аттестат - и с химией покончим!
      Директор много болел, а когда умер, то на его похороны пошли по нескольку учеников от классов, чтобы не создавать лишней толкотни - народу и без того пришло немало. На следующий день после похорон первым по расписанию в их классе шел урок физкультуры. Они переоделись, но бегать-прыгать не хотелось, попросили физкультурника рассказать о директоре - их воображение будоражили многочисленные легенды о Мостовом. Правда ли, что передают ребята из поколения в поколение в их школе? А что вы слышали? Много чего. например, история с машинами - было?
      И физрук, сухой, темноликий, с золотыми зубами и часами с внутренней стороны запястья, согласился им рассказать. В те незабвенные, веселые времена тотального лицемерия и "всеобщего равенства" детки высокопоставленных папаш приезжали в школу на отцовских персоналках. Мостовой понаблюдал за такой наглой демонстрацией какое-то время, а потом в одно прекрасное утро поставил - все-таки депутат Верховного Совета РСФСРнапротив школы уличного регулировщика. И тот все подкатывающие машины стал заворачивать во двор. Когда там скопилось достаточное количество лимузинов, дворник замкнул школьные ворота, а ключ отнес директору. Их школьный двор напоминал государственный гараж. Начались телефонные звонки. Ответственным папашам пора на работу, а машин нет. И полная неизвестность. Никто не знает, что произошло.
      - На все звонки Мостовой отвечал лично, - в глазах у физрука появились лукавые искорки. - Объяснял, что привозить сопляка в школу на служебной машине, когда он, директор, участник войны, имеющий кое-какие заслуги перед государством, добирается городским транспортом, не говоря уж об учителях и остальных учениках, которые все это видят, это безнравственно и антипедагогично. Голоса на том конце телефонного провода беспокоило одно: кто надоумил директора так поступить? Тот отвечал, что все сделано по его личному приказанию. Машины во дворе школы, ворота заперты, дворник куда-то задевал ключи, дубликат ищут. Ключ лежал в левом кармане пиджака темно-синего, двубортного, шевиотового директорского костюма. В четыре часа дня ключи нашлись. Шоферы, остававшиеся при авто, не скрывали своего отношения к происшедшему: "С характером мужик. Долго ему на этом месте не усидеть".
      Мостового не тронули. Правда, отношение к школе резко изменилось: из учреждения высшей категории она стала сползать в разряд обычных московских школ, и с тех пор о ней никто и нигде не упоминает. Словно и нет ее в городе.
      На "фракцию" эпизод с машинами и вся сцена в кабинете директора произвели неизгладимое впечатление. В тот же день после уроков Женька Ергаков, легкий, невысокий, обладавший яркими актерскими задатками, с измученным лицом и остановившимся взглядом смотрел в пустом классе на разрывавшийся от звонков воображаемый телефонный аппарат, якобы стоявший на столе преподавателя. Резким движением, как в старых кинолентах, он хватал раскаленную трубку и сорванным голосом кричал: "Вы даете себе отчет, чем это может кончиться? Вы это понимаете? Это безнравственно и антипедагогично!" И после паузы: "Пока я директор школы. Вот так! Я отвечаю за все. За все, что в ней происходит! Вот так!" - бросал трубку, тут же хватал снова, куда в полуобморочном состоянии бубнил: "безнравственно и антипедагогично". "Фракция" - разгневанные отцы, рвущие на головах последние волосы - тоже в ускоренном темпе старых фильмов, кричали в свои трубки что-то возмущенное, с соответствующей мимикой, - стоял дикий хохот.
      Новым директором стал завуч - Павел Ефимович Кучер. Он и при Мостовом фактически руководил всей жизнью школы, оставив за часто болевшим директором роль некоего исторического экспоната из другой, далекой и неведомой эпохи, где все было как-то иначе, и люди были другие, с идеалами - теперь расхлебываем. Приближался апрель, а там - день рождения В.И. Ленина. Новый директор объявил о проведении общешкольного утренника. Мероприятие планировалось, видимо, как попытка вернуть школе былое расположение руководства, пошатнувшееся за годы донкихотского правления Мостовым.
      Поэтом революции - Владимиром Маяковским от их класса выступал Шурик Бугров. Во-первых, рост - третий в школе; во-вторых, бас, который сам Шурик очень любил. Небольшое лицо заплывало алым до корней волос, когда его неокрепший баритон неожиданно давал киксу.
      Шурик был командирован "фракцией" не только для участия в самодеятельности, но и с заданием - разузнать тайные замыслы директора. Даже учителя, говоря о предстоящем мероприятии, делали многозначительные лица и замолкали.
      После первой репетиции Бугор доложил исполкому, что директор действительно обещает сенсацию, но не колется совершенно. На экстренном заседании исполкома "фракции" было принято решение: на митинг идти полным составом без исключения. Посмотрим, какой сюрприз приготовил их Паша Фимуля.
      Все расселись, раздвинулся плюшевый бордовый занавес, и потек обычный школьный утренник. Ближе к финалу вышел монтаж с Бугром. Саня в своих кусках гремел басом, его впалые щеки заплыли бурыми пятнами румянца. Наконец он так рявкнул: "Ленин!" - что дрогнул свет в большой люстре. Зал не без облегчения зааплодировал. Присутствующие не знали, будет ли продолжение, чего ждать дальше. Повисла пауза. От задних рядов кто-то пробежал по проходу к эстраде. Ага, значит, можно двигать на выход. Начали вставать со своих мест. Произошло движение перед занавесом. Они подняли глаза и увидели на сцене... Ленина.
      Зал не сговариваясь встал и устроил овацию.
      Ильич вышел на середину, привычно заложил большой палец левой руки в пройму жилета, энергичным жестом попросил сесть и с жаром обратился "к собравшейся рабочей и крестьянской молодежи" с известными словами о том, что перед ними благодаря свершившейся социалистической революции открылось небывалое будущее. Но чтобы построить это будущее, им надо учиться, учиться...
      После повторных долгих аплодисментов на сцену взошел директор и без обычного подергивания усами с одновременным облизыванием языком верхней губы - его тик в школе постоянно копировали - поблагодарил актера Московского художественного академического театра Смирнова за то, что тот, несмотря на загруженность, пришел к ним в школу. Артист принял букет, раскланялся и выскользнул в дверь - торопился в другие школы.
      - Чего ему подлизываться, - утерев капли красного молдавского с подбородка, выдохнул Феликс Эдмундович, высокий блондин с удивительно пропорциональной фигурой - Саша Алексеев, друг Назарова последних школьных лет.
      - Из школы не поперли, повезло - Мостовой откинулся.
      Отец Глазкова работал в "хитрой конторе" и однажды оставил дома связку так называемых "вездеходок" - ключей, подходящих к любой машине. Глаз с парнями из своего двора открыл вечером "Волгу" какой-то известной артистки и поехал кататься. У первого светофора машина заглохла, подошел милиционер... При Мостовом, можно не сомневаться, продолжал бы Глаз образование в другой школе.
      Он знал об их "подполье" и очень хотел, чтобы его приняли в Игру. Но он не проходил изначально - не улавливал принцип конспирации, который был предельно прост, никем не формулировался - в меру понятливости. В меру ощущения каждым текущего момента жизни. Даже если кто-то из взрослых решал завести с ними душеспасительную беседу на предмет: не тем вы, ребята, увлеклись, займитесь чем-нибудь более полезным, например, шефской работой с четвероклашками, они в ответ сделают искренние, круглые глаза, недоуменно пожмут плечами: о чем вы, дяденька? какие глупости? Разве они, нормальные московские подростки, похожи на впавших в детство, как некоторые, пальцем не станем указывать? Какое "подполье"? Какая "фракция"? Кто вам это сказал? На уроках, да, мы проходим новейшую историю, действительно, там речь о подполье, о фракциях, о политической борьбе - так ведь это же наша история, что тут такого, в книгах черным по белому...
      Настоящий большевик-ленинец должен соображать, ориентироваться, ловить момент: где игра, а где она кончилась, нет ее, все, тю-тю, маманя. Игра это всегда что-то временное: есть начало, и должен быть конец. И ни у кого из них, отроков шестидесятых, мысли не возникало, что их игра может перерасти во что-то серьезное. Не смешно. Все это было и завершилось таким блестящим результатом - Октябрьской революцией. Игра, и не более того.
      - Префет, орелики. Что нахохлились? - Глаз хлопнул дверью лифта и помахал ладонью у плеча, мизинец у него не распрямлялся, оставался скрюченным. - Шандец подполью. Поминки справляем?
      - Потише, Виталик, в лоб быстро схлопочешь, - резко обернулась к нему Анка-пулеметчица.
      - На какое, интересно, подполье намекает недобитый эсер, к тому же махровый анархист господин Глазков? - прищурился Феликс Эдмундович Дзержинский.
      - На какое? На ваше, уважаемый Феликс Эдмундович.
      - Ладно, подполье. Подпольщик, - в сторону пришедшего развернул широкие плечи Лаврентий Павлович, - кайф гони...
      - Какой кайф? О чем вы, крестный? - Глаз натурально изобразил удивление, обвел всех наивным взором. Значит, права Лариска: ей только дай пулемет, быстро порядок наведет.
      - Анархия - мать порядка! - с улыбкой фокусника Глазков извлек из внутреннего кармана пижонской куртки "фаус-патрон" - ноль семьдесят пять литра краснухи.
      - Где купил? - спросил Бугор.
      - В гастрономе на Курском.
      - Подвезли. Мы ходили, не было. Дай сюда. Не умеешь. - Бутылка перешла в руки Берии. - Кто участвует?
      - Я крепленое не буду, - сказала Кухарка, управительница народным государством. - Виталик, что ты про поминки тут вспомнил. - она прищурилась. В шахте лифт прополз вверх. - Умер кто-нибудь, что ли? Мы не поняли.
      "Анархист" Глазков внимательно следил за действиями Бугра - по неписаному закону первый стакан тому, кто принес. Берия чтил закон. Он протянул неполный стакан Глазу, тот ухнул его залпом, скривил розовое лицо, ему дали карамельку.
      - А то, Ларисочка дорогая, - придя в себя, заговорил анархист Глазков, - что и Ольга, и Паша - все знают о вашем подполье.
      - Ну и что? - удивился Дзержинский. - Мало ли кто чего знает. Я, например, первый раз слышу. Какое такое подполье, Михаил Иванович? Слюшай, о чем рэчь, нэ пайму! - уже Иосиф Виссарионович обращался к Калинину, к тому же Андрею Назарову, который мог быть в зависимости от ситуации и Бонч-Бруевичем, и Луначарским, и Ногиным, и рабочим Иваном Бабушкиным. Пусть, слюшай, сэбэ шта хотят, знают, мы от народа нэчиго нэ скриваем, а тэбья за язык падвэсим. - Сделал паузу и выразительно посмотрел на Глазкова. - Штоба лишнэго нэ балтал. Харашо минья поньял?
      - Виталенька, а откуда, интересно, ты знаешь, что они, и классная, и директор, знают? - ехидно улыбаясь, полюбопытствовала Кухарка-пулеметчица.
      - Откуда все, оттуда и они.
      - А что все знают? - не отставала Кухарка. - Расскажи нам, пожалуйста. - Улыбка не сходила с ее чистенького личика с аккуратным маленьким носиком. Она отворачивается к окну: совершенно не интересно, что скажет Глаз.
      - Думаешь, не специально Паша так все подстроил на утреннике? В школе никто не знал! - Глаз не мог скрыть восхищения конспирацией директора. - Вы играете? Они тоже играют, понятно? Кончайте вы со своими подпольями, фракциями! Все - приехали.
      - А мы никуда и не уезжали, - обернулась от окна Кухарка.
      - Подожди, Ларис. - Дзержинский вернул пустой стакан Берии. - Ты на что все время намекаешь, Виталик? Не стесняйся, скажи, мы послушаем. Все свои.
      - Я не стесняюсь, - пожал плечами Глаз. - Нашли себе жмурки. Никак не расстанутся.
      - Жмурки? А ты что нашел? - Дзержинского задело, он вступил в принципиальный спор. - Что ты тогда к нам все время приставал, лез, просил: ребята, возьмите меня, я тоже хочу в Игру! Не было, скажешь?
      - Это, Виталик, не жмурки, - сказал Первый Космонавт в истории человечества Андрей Назаров. Они недавно с Глазковым подрались в туалете из-за желтого шарикового карандаша "бик", привезенного Андрею отцом из его первой загранкомандировки в ГДР. Глазков чуть не плакал, что у него нет такого. - Между прочим, это история наша. Мы хотим ее знать. Вот и все, Виталик. Спасибо за угощение. - Назаров ехидно улыбнулся.
      - Ой-ой, история! Историки, ё, тоже мне! Не могу! Знать они захотели. Ну и что вы узнали в этой истории? Вся история: Революция да Отечественная война. Чего тут знать-то?
      - Тебе какое дело? Что ты так переживаешь?
      - Никакое. Я не переживаю. Вам Ленина сегодня показали? Показали. Что-то веселья не вижу по торжественному случаю - дня рождения основателя первого в мире социалистического государства рабочих и крестьян!.. Топайте в театральное училище. Бороды приклеите и будете из школы в школу на такси: "Учиться, учиться, учиться!"
      - Кончай, слышь, Виталь. Тебя не трогали, нечего задираться. - Берия, когда выпивал, старался говорить тихо, чтобы не было заметно, что принял. Черту не пересекай, а то, знаешь, можно и схлопотать. Ты меня понял?
      Именно на уроках истории и обществоведения (это называлось "принимать участие в работе Думы") "фракция" заводилась и вела себя неосмотрительно. И если, скажем, надо было рассказать о каких-то моментах культурной программы, проводимой большевиками в первые годы после революции, требовался доброволец, то Женька Ергаков (он изображал одного персонажа, у которого было несколько десятков псевдонимов и партийных кличек, кроме всем известной - Ленин) громким шепотом вызывал: "Луначарский, Анатоль Василич, врежь за культурную революцию. Не подведи большевиков!"
      Поручение лидера надо выполнять - фракция ждет. Назаров тянул руку и "врезал" все, что успел вычитать, конечно, не в учебнике, а в тех книгах, что специально приносила его маман из своего благословенного института "при ЦК КПСС", где еженедельно давали продуктовые заказы с мясной вырезкой, конфетами "Мишка" и телячьими сосисками, а само учреждение "активно работало над подготовкой очередного тома истории партии". В случае, если "подпольщику" грозила четверка, поведение исторички, считалось, носило тенденциозный характер и подвергалось активному "опротестованию" и "даже бойкоту". Фракция поднимала базар на предмет, что ставить за такой блестящий ответ четверку - несправедливо, лучше не ставить в журнал вообще ничего, а спросить данного товарища в следующий раз, он к тому времени подготовится, чтобы получить заслуженную пятерку.
      - Нехорошо получается - большевику ставить такую низкую оценку по истории КПСС. - Жека делал картинный жест к потолку. - А мы ведь все тут большевики. - Он обводил взглядом класс (пусть кто-то скажет: нет, я не большевик, ну-ка, пусть попробует). - А истинному большевику-ленинцу не пристало получать недостойную его высокого звания оценку. Вы, пожалуйста, поймите нас правильно.
      Учителя теряли дар речи и на всякий случай ставили пятерки. Не составляло труда вычислить, кто входил в "подполье": по остальным предметам "подпольщик" мог заваливаться с треском, но не по истории и обществоведению. Это была попытка, казалось им тогда, прикоснуться к чистым идеалам Великой Революции. Хоть так, по-своему, примерить пусть только имя человека из когорты легендарных фигур, принявших участие в кардинальной переделке мирового порядка.
      Классе в десятом произошло то, что рано или поздно должно было произойти в отношениях между Андреем и Ларисой. Случилось это не так, как, возможно, мечтал каждый из них, не в тех декорациях - на даче у одноклассника, но - сделанного не вернуть. И если Лариса быстро освоилась со своим новым статусом не девушки, а женщины, то Назаров просто голову потерял, так его тянуло к ней, так раздражали все, кто мог появиться рядом с ней, кто подходил, кто говорил с ней. И ее поведение тоже изменилось.
      Вставала впереди него в очереди в буфет, не говоря ни слова, оборачивалась к нему с выражением продолжать только что прерванный разговор, но смотрела в сторону столиков, где сидели подруги. Эти ее чертовы товарки, из других классов, в основном из одиннадцатых, - они шли сдвоенным выпуском, - спелые, томные, издевательством выглядели на них коричневые школьные фартуки, у каждой сшитый на особый манер, с накрашенными ресницами, в дорогих, модных сапогах, с ярким маникюром, только что не курили прямо здесь, в школьном буфете. Наблюдали. Он, конечно, платил за пирожки с кофе, а сам томительно ждал звонка на урок. Не тянул он развлекать эту гоп-компанию. О чем с ними говорить, что их интересует, не знал. Вдвоем с Ларисой говорить им было некогда, наоборот, времени всегда не хватало - в течение нескольких безумных мгновений - на самом-то деле часов, когда чаще хлопали двери лифта: вот-вот должны прийти с работы родители ее или его, в зависимости от того, в чьей квартире встреча происходила.
      Стала груба и капризна. Своих взбрыкиваний стыдилась, звонила вдруг поздно вечером, якобы просто так. Он с ума сходил от обладания ее девичьим телом, она только не смеялась над его сентиментальностью, житейской неопытностью. Заставила пригласить себя в модное, недавно заработавшее кафе на Маросейке, где его чуть не убили в туалете, еле хватило денег рассчитаться, в такси она швырнула ему пятерку, при этом громко, показалось - зло щелкнув модной дорогой сумочкой. (Тряпки доставала только импортные, обменивала, продавала, крутила с продавщицами из ближайшего комиссионного магазина, у нее всегда были деньги - объект дополнительной ревности.) Не веря себе, он догадывался, что она играет, к чему-то готовит, тренирует себя на нем, но был бессилен додумать дальше и ходил с ней, за ней, к ней в состоянии легкой невменяемости. Занимал деньги у ребят, их родителей, таскал книги из отцовской библиотеки в букинистический... И вдруг обвал, пропасть - она среди бела дня не пускает его в свою пустую квартиру. Повода для такой немилости он не давал. В чем дело? Непонятно. Дверь не хочет открыть, объясниться. Зрением ослепленного первой любовью самца он видит за дверью насмешливую ухмылку соперника и чуть не прыгает в лестничный пролет ее старого дома в тихом московском переулке, недалеко от школы.
      Следующий месяц он допоздна шатался с ребятами по переулкам, пил портвейн, звонил из автоматов, выпрашивая монетки у шарахающихся прохожих. "Разговор" сводился к обоюдному молчанию - она клала трубку, он набирал номер, она трубку поднимала и тут же опускала. Часами толокся у ее подъезда, надеясь определить, выследить, набить морду сопернику... Так и не узнал, был ли он на самом деле.
      Окончательно расстались уже после экзаменов, когда получили аттестат. Он днем забежал к ней.
      Ходила в красных кружевных трусиках по комнате, искала лифчик. Раздевались, понятно, в страстном порыве, не проронив ни звука, яростно освобождаясь от чертова тряпья... Как фигуру преображают все эти женские причиндалы - вот трусики делят ее на две соблазнительные доли - талия точеная, спина гладкая, глубокая впадина, сильные ноги... ох, бабы...
      - Андрей, а помнишь "подполье"?
      - Конечно, Женька Ергаков в роли Ильича... Интересно, учителя знали?
      - Они все знали.
      Ты смотри, оказывается, лифчик застегивается спереди, правильно, как просто и удобно. Все в кружавчиках, бретельки тоненькие, спереди ткани никакой, все продумано, чтобы незаметно было, дескать, грудь открыта, любуйтесь.
      - Ты чего разлегся-то? Сейчас мать придет. Она всегда к половине шестого...
      - Так рано?
      - У нее вуз. К восьми мотается каждый день - в шесть встает. Я бы, наверное, повесилась - каждый день в шесть, зарядку делает, обед готовит и пилит в институт.
      - Чего ты вдруг про "фракцию" вспомнила? Чего они знали?
      - Все... - Огладила бока перед зеркалом. Любуется, бог ты мой, - все на месте в ее ощущении жизни, полная гармония, в постели ублажили вдоль и поперек, тряпки импортные, новые, тело белое, гладкое, лицо чистое, мужикам нравится - не то слово, она это знает по их реакции. Рассказывала, смеялась, то фотограф, то скульптор - постоянно визитки суют, куда-то приглашают, обещают...
      - Откуда они все могли знать? - Подумал: пора одеваться. Кончен бал.Лариск, ты как Глазков тогда, в подъезде, после ленинского дня рождения: Паша и Ольга все знали.
      - Знали... Кто от "подполья" был членом бюро комсомола школы? - Как мини надела, все внимание смещено на ноги, - ноги что надо, хотя, конечно, могли быть и чуток длиннее, прав был Пушкин, который Александр Сергеевич, понимал толк в экстерьере.
      - Ты, кто же еще?.. Ты, что ли?! Ну, ты даешь...
      Улыбается, вот дура. Господи, как я сразу-то не разглядел. Улыбка до ушей, вся светится.
      - Кто от нашего класса был делегирован в одну из "фракций" государственной думы второго созыва - комитет комсомола школы? - Показала язык.
      - Господи, Лариск, бред какой-то. Мы - играли! Понимаешь? Дурака валяли. Потешные полки. Невооруженным глазом видно нормальному человеку старшеклассники дурака валяют.
      - Да? Ничего себе дуракаваляние: потешные полки, подполье, фракция, этого примем, того не примем, Дзержинский, Троцкий, Ленин, Сталин, Микоян. Я когда на бюро рассказала, они, наверное, минуту, остолбенев, сидели. Глаза вот такие вытаращили. Даже испугалась. Думаю, что теперь будет... Повторить заставили. Ржали, конечно, потом. Ты что - у нас каждое заседание бюро заканчивалось моей информацией.
      - И ты все... растрепала? - Вот бабья сущность. - Ржали они, видите ли.
      - Ну не все. В общих чертах... Как там наша игра? Идет? Затухает помалу. А что, по-твоему, я должна Зою Космодемьянскую изображать?
      - Нет, конечно. Ты не виновата.
      - Я вообще не виновата. Сами меня в бюро избирали - "работай", - я и работала. Ты что, Андрюша? Это же игра - сам сказал.
      - Ты, значит, информировала бюро. А секретарь комсомольской организации докладывал Паше и Ольге? Что в школе происходит, кто чем дышит, так сказать? И так все члены бюро делали, да?
      - Ну, мы еще планы работы составляли... А ты думаешь, почему всему "подполью" в конце концов дали нормальные характеристики, к выпускным допустили? Потому что вы с моих слов ничего предосудительного не делали, ничего такого не говорили. А только играли.
      - Да что мы могли говорить?! Ты сама-то соображаешь? Что?! Вся игра шла ради того, чтобы разобраться в том, что происходит в стране, что нам говорили на уроках, понять, узнать, может быть, новое!
      - Именно так я на бюро и говорила. - Не мигая смотрит на него, еле сдерживая улыбку, думает свое.
      Батник нацепила - и совершенно другая фигура, новый соблазн, последний раз завалить...
      - Прекрати, - больно ткнула локтем, может, и не нарочно, но умело.Кончено, Андрей, отцепись. Я серьезно говорю - мать с минуты на минуту придет...
      - Глаза б мои не видели.
      - Больше не увидят, - пробормотала.
      Правильно - расставались навсегда.
      Глава 11. Последний глухарь
      Громко хлопнула входная дверь, некоторое время в избе было тихо. Потом в сенях послышался голос хозяйки, в ответ - мужское бубнение. Назаров нащупал и зажег фонарь, посмотрел на часы - половина двенадцатого. "Наверное, Николай, - подумал он. - Все-таки пришел. Интересно, чем вся эта затея кончится?" Наклонил фонарь и краем конуса высветил кокон соседнего спального мешка - Андрей не шевелился. Спит растущий организм, никакого снотворного не надо - сено да свежий воздух.
      В пятне фонаря виднелся верх двери из жилой половины избы. С небольшой площадки вели две лесенки: одна - вверх на сеновал, другая - вниз, в коровник. Над жилой частью дома темнел чердак. Никита Владимирович чуть шевельнул фонарь - на чердаке на длинных жердях с одной стороны висело какое-то тряпье, а с другой - вяленые и сушеные продукты: грибы, рыба, копченое мясцо.
      - Эй, охотники, - раздался снизу от дверей бодрый голос Николая, заспались! Идете, что ли? А то все косачи разлетятся!
      - Идем-идем, а как же! - Назаров воткнул фонарь в сено и стал выбираться из спального мешка. - Андрюх, ты с нами или остаешься? Тогда вставай быстро.
      Что-то Николай больно веселый, поддал, что ли, на дорожку, подумал Назаров. Андрей только начал засыпать - он два часа ворочался, переживал свое первое поле: на вечерней зорьке на тяге вместо вальдшнепа подстрелил белку-летягу. Все этот Коля деревенский: "Хоть ее сбей". А она по голому стволу мечется, слышно, как коготками за кору цепляется, не сообразит, что надо на той стороне замереть и переступать, если обходить станут. Местный этот Колька подзуживает: "Городские стрелять не умеют".
      Ах, стрелять не умеет, ну ладно же. Андрей выждал, когда белка появилась на его стороне, и шарахнул из одного ствола, шевелится - дал из другого, а она опять что-то там, быстро перезарядил и третий раз долбанулсерым пуховым платком летяга спланировала вдоль ствола и бесшумно легла у основания дерева. Он еще победно посмотрел на Николая - кто стрелять не умеет? Отец подбежал, отругал, сказал, чтобы не вздумал хвалиться ни в деревне, ни в Москве, приказал оставить ее тут же, на пне: кому надо, тому и достанется. Андрей первый раз стрелял из своего ружья- французской двустволки шестнадцатого калибра.
      ...Это ружье оказалось у них случайно. Гуляли как-то с отцом в дальнем салтыковском лесу за лесничеством, вышли к полям орошения, которые простирались за безымянным ручьем в ивах и ракитах. Обратили внимание на парня с ружьем впереди них. Тот все целился в летавшее там большими, шумными стаями воронье. Никита Владимирович догадался: хочет набить ворон, чтобы сдать лапки - за пару в аптеке на станции вроде бы платили по пятьдесят копеек. Надо было объяснить ретивому "санитару", что негоже это делать в ближнем Подмосковье, где каждая тварь в радость. Но тот решил, что его преследуют работники лесничества или какие-нибудь ретивые общественники, сиганул от них прямо в осенний ручей и скрылся в кустах на том берегу. Заметили, что из воды парень выскочил без ружья. Назаров старший выломал длинную палку, пошуровал ею в не успевшем затянуться зеленой ряской омутке и за погон вытащил двустволку... Теперь встала проблема, как отдать ружье хозяину. Парень на сближение не пошел, убежал, а ружье осталось у Назаровых.
      Колька всю дорогу молчал, посапывал, а перед деревней вдруг согласился пойти ночью на глухаря. Есть тут недалеко ток, он посмотрел куда-то в сторону, с прошлого года оставался матерый косач, посмотрел через другое плечо, сплюнул и замолк. Решили: в двенадцать он за ними зайдет. Весь день на их уговоры не отвечал, резину тянул, цену набивал...
      - Хлопец, - позвал Назаров сына, - ты идешь или останешься? Просто феноменальные способности - так спать!
      - Идем! - садясь, выкрикнул Андрей, повалился обратно и сонно забормотал: - А сколько времени, па? Уже пора? Уже пора, да?.. - и принялся искать в сене сапоги.
      За деревней они свернули с дороги и пошли перепаханными полями. Смотреть под ноги было бесполезно, фонари не помогали - это Андрей понял скоро и стал смотреть вперед, на выгнутую линию, где темная земля переходила в черно-синее небо.
      На макушке распаханной высотки светлела пирамидка камней. Андрей подумал, что это памятник погибшим в боях, но так было и на следующем поле.
      - Как же здесь техника выдерживает? - спросил Назаров. - Сплошной камень...
      - Так и выдерживает, как у нас все выдерживает, - хохотнул Николай. Сезона три - и списывают. Вроде осенью с полей стаскали все на сторону, а как начнем пахать, еще больше прет, будто они там размножаются. Мучаемся с этим камнем, а ничего не сделаешь. - Он помолчал и добавил с оттенком гордости: - Валдайская возвышенность. Прежний владелец, Сазонов, барин был хозяйственный, еще до революции, камни вывозил и на фундамент их пускал. Видели, наверное, ограду у церкви? Там сейчас психбольница...
      Позавчера утром они с Андреем, навьюченные рюкзаками с едой, спальниками и ружьями, так и не дождавшись ни автобуса, ни попутки в этот глухой угол, пешком миновали сие малопривлекательное заведение, крашенное белой дешевой краской. Две ночевки они уже здесь провели, как время незаметно летит, подумал Никита Владимирович.
      - Еще несколько домов в округе - все Сазонов этот строил: у вокзала, в городе... - продолжал их спутник. - А здесь типа заказника - на охоту с друзьями и гостями приезжал. Здесь потом-то несколько раз даже кто-то из большевиков бывал - отдыхали, охотились. Чего-то им не понравилось, в другое место стали ездить. А у нашего Сазонова еще на юге имения были - там у него сахар и пшеница, моя бабка рассказывала, зажиточно жили... - Оборвал фразу, как бы испугавшись за возможные дальнейшие слова, которые напрашивались сами собой.
      - И что вы сейчас сажаете? - поинтересовался Назаров-старший, не без удивления вспомнив, как его мать рассказывала, что у его родного деда, ее отца, полковника русской армии Якова Сазонова, действительно были где-то в этих местах немалые охотничьи угодья. Хоть поохотимся теперь на земле своих предков, усмехнулся про себя Никита Владимирович.
      - Сажаем-то? Да что и все - рожь, картошку, овес. Как овес поспеет, так медведи приходят. А их бить запрещают. Когда пацаном был, нас по нескольку ребят на ночь в поле засылали: если медведи придут - отпугивать...
      - И приходили? - спросил Андрей и посмотрел в сторону темного леса.
      - Чуть не каждую ночь. Один раз медведица с детьми пришла, мы с дружками в шалаше замерли, не шелохнемся. Какой пугать, пальцем шевельнуть страшно - метрах в двадцати чавкают. Но недолго пробыла, наверное, что-то заподозрила и увела их от опасности. Они чуткие, - продолжал Николай, человека боятся, чуть что, сразу деру, только хрюкнет, как кабан, и пошел подлеском трещать.
      Вверху, в темноте, прямо у них над головами что-то хрюкнуло. Андрей не успел испугаться, как Николай скинул свою одностволку с плеча, судя по звукам в темноте, и полыхнул куда-то вверх.
      - Вальдшнеп. - он остановился и прислушался.
      По ближним кустам прошуршала дробь выпущенного заряда, и больше ни звука.
      - Промазал. - Николай закинул ружье на плечо. - Километра три осталось.
      Вступили в лес, поднимались и спускались с холма на холм, чавкали по воде, шуршали по тяжелому, мокрому снегу. Лес, словно по какому-то неслышному паролю, безмолвно расступался перед ними.
      Наконец сделали привал. По словам Николая, до тока оставалось немного. Ребята стали собирать хворост, Назаров принес воды, развели костер. Котелок вскипел быстро, выпили по кружке - немного согрелись. Костер горел ярко и весело. В неудобной позе, опираясь на локоть, незаметно заснул Николай; глядя на него, прикорнул и Андрей.
      Назаров не давал огню окончательно зачахнуть, старался не шевелиться, берег тепло. Вокруг молчал громадный лес, где-то в чащобе таилась их жертва. Шансы противников примерно равны. Разница в одном: человек точно знает все повадки зверя, знает, где он хоронится: зверь же, спасая свою шкуру, может обмануть человека. В конце концов Назаров тоже задремал. Но холод делал свое - лез за шиворот, проникал по рукавам, цепко оседал на лице, накапливался, накапливался и пересилил: они все разом, словно по команде, встрепенулись, зашевелились, стали собирать валежник.
      Луну, которая раньше нет-нет да и появлялась, окончательно съели облака, закрапал слабенький дождик. Монотонный шум первого весеннего дождя по палой листве был единственным звуковым фоном их шагам, редким, негромким словам. Без четверти три Николай сказал, что пора двигать.
      Начало светать. Темнота уплотнилась, словно накапливала силы для решительного боя со светом, а стволы берез и не растаявший снег чуть засветлились, как бы заранее торжествуя час близкой победы. Незаметно, как и начался, прекратился дождь. Андрей заметил, что звезд стало меньше, они сгруппировались на западной стороне небосвода, стали маленькими и колючими.
      Вышли на болото, огибавшее еловую крепь впереди. Каждый шаг по воде со снегом сопровождался в рассветной стылой тишине, казалось, такой силы чавканьем, что должно было давно свести на нет все их старания. Вдруг все трое вздрогнули. Звук, который они услышали, был похож на сигнал предупреждения - ясный и четкий, отрывистый костяной щелчок. Будто ельник впереди от чего-то предостерегал.
      Шедший впереди Николай поднял руку и встал. Они тоже повернули головы в одном направлении, словно хотели убедиться, что им не послышалось. Но было так тихо, что не верилось, что рядом есть другое живое существо. Четко выступал на подсвеченном рассветом небе неровный край ельника. И тут снова сильно и по-хозяйски свободно впереди них щелкнуло раз, другой, третий, чисто и даже будто отчаянно, словно тот, кто щелкал, знал о своих врагах, но ему было все равно, что они там задумали,- делайте все, что угодно, а сейчас не мешайте.
      У Андрея перехватило дыхание - вышли, впереди настоящий глухарь. И можно его подстрелить. Надо зарядить ружье. Он смахнул две холодные слезы, застывшие у переносицы, на ощупь достал из патронташа патроны, запутался в номерах дроби - какая крупней: та, у которой номер больше, или у которой меньше? Тут впереди в глубине леса кто-то, словно дурачась, стал раскачиваться на двери, висящей на ржавых петлях.
      - Он! - В зыбком свете Андрей видел желтое, как валун, лицо их провожатого.
      В глазах и сдавленном голосе парня были ужас и ликование, он сделал несколько больших прыжков, они за ним. Тот неожиданно замер, и они встали, как в игре "замри - отомри", в самых неудобных позах.
      - Ружье держи в руках, - услышал Андрей громкий шепот отца у себя за спиной, - потом зарядишь. До ельника ничего не делай.
      Охотники вступили на твердую землю и тут услышали всю песнь. Начало знакомое: несколько осторожных, как бы прощупывающих лесную тишину, щелчков, ускоряющихся и возрастающих по мощности звучания - настоящее крещендо, после которого певец без остановки, без паузы зашелся с такой яростной страстью и силой, что другого мнения быть не могло - оглох полностью, хоть из орудий пали.
      В этом незнакомом звуке было столько дикой, гипнотизирующей красоты и беззащитной, безрассудной мужественности, что Назаров решил не участвовать в скрадывании, а просто постоять и послушать, скорее всего - в последний раз. Он видел, как Николай, а за ним и его сын короткими перебежками двигались в рассветных зыбких сумерках на глухариную песню, и прикинул, что скоро должна наступить развязка. "Стрелять, конечно, будет Николай, - думал Назаров, мой хлопец, пожалуй, растеряется: первый раз, дитя асфальта, даже если и подойдет близко - это тебе не белок бекасинником сшибать. А Николай твердо нацелился на добычу. Пусть попрыгает - может, и повезет".
      Глухарь долго вслушивался в предательское безмолвие леса. Андрей шмыгнул носом, достал платок и услышал первый щелчок. Сейчас он зачастит, потом перейдет на "косу", можно сморкаться. Глухарь перескочил на "косу"темп песни стал нарастать, казалось, сейчас сорвется, даст петуха. Андрей выхватил платок, высморкался и замер, прислушиваясь, - вокруг была такая тишина, что Андрей подумал: "Либо я оглох, либо все бесповоротно испортил своим сморканием". И тут он услышал слабое попискивание. Ему показалось, что это у него в ушах. Он настолько привык к тому единственному существующему в этот час звуку, ритму его возникновения и затухания, что забыл о существовании других птиц. Их робкая заявка выглядела как оскорбительное, карикатурное подражание. Словно все эти невидимые пичужки хотели принизить мощную, ни на что не похожую песню владыки этого бескрайнего леса, примазаться к чужой славе, обратить внимание слушателей на себя. Общей тишины эта робкая проба голоса не нарушила, по-прежнему был слышен малейший шорох, и неизбежное трение рукава о куртку воспринималось как шум прошедшего в отдалении поезда.
      Свою последнюю песню глухарь начал неожиданно. Андрей решил сделать три обязательных прыжка - "под скрип петель" до светлеющей полянки впереди, где был их провожатый Николай. Но в самый неподходящий момент мальчик услышал там какое-то жутко постороннее всему происходившему здесь металлическое звяканье и замер в недоумении. Раздался шумный всплеск, словно что-то большое упало в воду, в то же мгновение впереди на высокой ели, в темной ее вершине, кто-то завозился, будто выпутываясь из больших невидимых сетей.
      "Меня увидел", - подумал Андрей с ужасом и обидой, что все так быстро и безрезультатно кончается.
      В утренней тишине вдруг раздались вверху вызывающе гулкие хлопки, как бывает при начале аплодисментов на концертах. Андрей завертел головой, услышал частые удары крыльев, что-то большое и темное с равномерным шуханьем крыльев мелькнуло над его головой в сторону, где находился его отец. "Вот же он, стреляй", - Андрей поднял и опустил свое ружье. Поздно. И тут сзади прямо у него над ухом грохнуло. "Отец не промахнется", - с восторгом и ужасом подумал Андрей.
      Шум крыльев оборвался, и что-то тяжелое, пробивая сплетение голых ветвей, стало падать вниз.
      - Папка, попал! - завопил Андрей. Ему показалось, что в его щеки и в глаза впилась невидимая ледяная колючка.
      Между тонких стволов на сером снегу билась темная большая птица, она дергала толстой длинной шеей с куриной головкой, с крепким, книзу загнутым клювом, ярко-красным гребешком и маленькой розовой бровью. Глухарь лежал на правом боку, его левый глаз затягивало серое, полупрозрачное веко - он дернулся и замер.
      "Все", - с ужасом подумал Андрей. Ему стало невыносимо страшно и захотелось все исправить, чтобы все вернулось назад, как было за минуту до выстрела. Но он отогнал эти детские представления, все эти чурики-жмурики. Ты на охоте, ты не малыш. Кончен бал, как говорила бабушка, отлетела душа в рай. Жалко: такой большой, свободный.
      - Готов, - с трудом разлепляя губы, сказал Андрей подошедшему отцу и смахнул ледяную слезу со щеки. Знал точно: слеза от холодного воздуха.- А здоровый, да, пап?
      - Да, брат, не ожидал. - Назаров говорил без интонации, будто за кем-то повторял слова. - Не ожидал, что так получится. Вот уж действительно на ловца и зверь. - Андрей слышал, что отец старается унять охватившее его возбуждение. - Настоящий косач, матерый...
      "Несчастная птица, - думал он, - зачем ты полетела в эту сторону". Понятно - к большому лесу, в укрытие. Думал, парень послушает песню, посмотрит, как к нему подходят... С другой стороны, что жалеть, дело сделано. Не с пустыми руками домой вернемся, и то хорошо".
      Шумно шаркая сапогами по остаткам крупного и сырого снега, к ним в густом ельнике подбежал Николай. Стал возбужденно рассказывать, как он подошел к косачу вплотную, но не мог различить его в темноте ветвей и решил бить на звук, а ружье дало осечку. Он показал патрон - день занимался, пологие лучи прошивали чащу леса, и хотелось выйти на простор - след от бойка в миллиметре от капсюля. Ружье у него было дедовское, тот обращался с ним как бог на душу положит. Потом вообще приклад отломал, а казенную часть забросил на чердак. Николай из дубовой чурки вырезал ложе, и несколько лет подряд он использует один и тот же латунный патрон - этот вот самый. Осмотрели глухаря: он был убит в сердце навылет.
      После того как гордая, смелая птица траурным платком легла у их ног, лес потерял для Андрея свою загадочность и притягательность, стал неинтересен. Минут пять он путался, не зная, как правильно закрепить трофей на веревке, - за шею было страшно, за лапы - тяжелые крылья постоянно выскальзывали и раскрывались. наконец ему помогли, и они двинули к дому.
      О глухаре больше не вспоминали. Ни Андрей, ни его отец на охоту с тех пор не ходили.