И хотя она тщательно притворялась и вообще все шло по ее собственному плану, было что-то такое, от чего ей становилось тоскливо и больно. Что-то в ее душе, стремящееся к большему. В последнее время, с тех пор как она покинула “Лаки Леди”, это чувство стало особенно острым.

Она остановилась у двери, услышав в кабинете голоса.

— Все это немного странно, — услышала она голос своего брата, — но Гил настаивает.

— Должно быть, из-за денег, — задумчиво ответила Эвелин, ее невестка.

— Я бы согласился, если бы это был кто-нибудь другой, — сказал Роберт. — У него и своих более чем достаточно.

— Ну какая разница почему. Лишь бы она убралась отсюда со своими ужасными картинами. Она требует, чтобы мы повесили эту… эту вазу с фруктами в столовой. Да у всех расстройство желудка будет!

— Это все из-за того, что она тогда упала, — сказал Роберт. — С тех пор она уже никогда не была нормальной. Бедный Гил. Он не знает, с чем столкнется.

Да, тогда она упала. Мередит прислонилась к стене у двери, ведущей в кабинет. Тогда она упала. После этого все переменилось, но совсем не так, как думает Роберт.

Она помнит, как ей было тогда больно. Боль была мучительной: словно в голове неравномерно стучал молоток. Все болело, и как только в одном каком-нибудь месте сильная боль прекращалась, она тут же возникала в другом. Она закричала, ожидая успокоения, которое могла бы принести чья-нибудь рука или хотя бы слово, но ничего не дождалась. Открыв глаза, она встретила лишь враждебный взгляд отца.

— Ты выставила себя на посмешище, — сказал он резким голосом.

— А Лиза?

— Она уехала.

— Куда? — это было сейчас важнее всего.

Его глаза стали еще холоднее.

— Не знаю, и мне нет до этого дела, маленькая мисс. И не вспоминай о ней больше.

Боль усилилась, и Мередит закрыла глаза, борясь с ней… и с отцом. Она найдет Лизу. Она не знает как, но найдет. Она проглотила слюну, как бы проглатывая и остальные вопросы, которые ей хотелось задать, зная, что все равно не получит на них ответа. Нечто в душе затвердело, и слезы, начавшие скапливаться в уголках глаз, замерзли. Она не доставит ему такого удовольствия. Она отвернулась от него к стене.

В течение нескольких последующих дней боль утихла, но Мередит ничего не сказала. Она не жаловалась. Ничего не спрашивала.

Через неделю она подслушала разговор отца с доктором; они думали, что она спит.

— Она очень странно ведет себя. С тех пор, как очнулась, не сказала еще ни слова.

— Возможно, это травма головы, — сказал доктор, — она могла повлиять на ее рассудок… — он понизил голос.

— Вы хотите сказать, что она может никогда не… — отец тоже понизил голос. Он не пытался скрыть своего отвращения, и оно прозвучало в его голосе. Мередит сжалась. Он всегда ценил только совершенство.

— Не знаю, — ответил доктор. — Мы многого не знаем о травмах головы. Нам придется просто подождать и посмотреть, что будет.

Мередит быстро поправилась. Отец навещал ее все реже и реже, а когда появлялся, она смотрела на него пустым взглядом. Такое изобрела она для него наказание — да и для самой себя тоже — потому что не могла не винить себя в том, что случилось.

Если бы она тогда не дала Лизе куклу!

Спустя четыре недели ее отправили в католическую школу при монастыре Святой Марии в Новом Орлеане. И никто не обнял и не поцеловал ее на прощание.

Мередит тряхнула головой, чтобы избавиться от воспоминаний, и постучала в дверь кабинета. Голоса замолчали. Она услышала, как брат прокашлялся и попросил ее войти.

Он сидел за столом, а Эвелин стояла рядом с ним.

— Ты меня звал? — осторожно спросила Мередит.

Роберт еще раз прокашлялся. Он был красивым мужчиной или был бы красивым, часто думала Мередит, если бы в его лице было побольше силы. Но в нем была какая-то слабость, неудовлетворенность, которая оттягивала книзу уголки его губ и делала глуповатыми его карие глаза. У него были такие же, как и у нее, пушистые волосы, но не золотистые, а скорее каштановые; он отпустил их почти до плеч. Усы сообщали вялому рту некоторую резкость, а еще он носил бакенбарды, которые, как он считал, придают ему лихой вид. Сейчас она сравнила его с капитаном речного парохода, который стриг волосы короче, чем требовала мода, и чисто брил лицо. Она хорошо запомнила это сильное, резко очерченное лицо. Странно, что у такого негодяя столь чистые черты. Как видно, Девро не стремился ничем маскировать свои слабости. Ему не требовались ни усы, ни бакенбарды. Высокомерие и негодяйство были его естественными чертами.

Она чертыхнулась про себя. Девро, словно надоедливая муха, постоянно жужжал у нее в ушах. Она никак не может от него избавиться, с раздражением подумала она.

Но когда она невинно взглянула на брата, ее лицо сохраняло то же легкомысленное выражение.

— Ты хотел меня видеть? — повторила она,

— Гилберт МакИнтош сегодня обедает у нас. Я хочу, чтобы ты выглядела как можно лучше… Горничная Эвелин поможет тебе уложить волосы.

Мередит пустым взглядом смотрела на него, быстро прокручивая в уме возможные варианты. Из всех, кто делал ей предложение, Гил оказался самым настойчивым, и, она не могла не признать, наименее объективным. Она никак не могла понять, почему он продолжал за ней ухаживать, тогда как она намеренно притворялась глупой и дурацки хихикала в его присутствии. Гил владел соседней плантацией и был совершенно независим в финансовом отношении, так что ее деньги не являлись решающим фактором в его сватовстве, думала она. Но, может быть, у него были тайные долги.

— Мне нравится, как меня Дафна причесывает, — сказала она упрямо и поджала губы. — Я покажу ему свои картины, — медленно сказала она.

Ее брат и невестка обменялись взглядами, и Эвелин поторопилась уйти. Мередит улыбнулась сама себе. Она подумала, что в течение нескольких часов многие ее картины таинственно переместятся с места на место. Но она позаботится, чтобы ее ваза с фруктами была хорошо видна.

— Гил просил у меня твоей руки, Мередит. Лучшей партии, чем он, у тебя не будет… а потом, ты ведь понимаешь, что ты… э-э… становишься старше…

Мередит поджала губы.

— С твоей стороны некрасиво напоминать мне… ты знаешь, вокруг меня столько красавцев… кажется, я просто не могу выбрать… А как я люблю путешествовать… И мне будет так недоставать тебя и Эвелин. Она мне совсем как сестра, — она подарила ему ослепительную улыбку.

Роберт заметно поморщился.

— Гил…

— Мистер Мак-Интош самый восхитительный, — сказала она легкомысленно. — Но он такой скучный. Он всегда говорит только о своей старой плантации.

— Это самая большая плантация в округе, — нетерпеливо перебил Роберт. — И этот союз устроит нас обоих.

Это и было, по подозрениям Мередит, истинной причиной, почему Гил ее добивался. Объединившись, плантации Ситонов и Мак-Интошей доминировали бы в округе. Она подумала о Гиле Мак-Интоше. Он был высоким и худым, серьезным и болезненно застенчивым с женщинами. Она также знала, что он был хорошим наездником и настоящим фермером. Но она никогда не выйдет замуж за плантатора, никогда не станет женой человека, который владеет рабами. Никогда. Ни за что. Значит, она никогда не выйдет замуж.

У Мередит была заветная мечта. Когда все кончится, когда она найдет Лизу, они вместе уедут в Канаду, и она будет рисовать. Не скрываясь, рисовать так, как она действительно может. Она не будет больше прятаться за чужим именем. Живопись станет для нее главнейшим делом. Все, что ей будет нужно, — живопись и Лиза, верный друг. Никогда она не вручит свою жизнь и судьбу другому человеку, особенно мужчине.

Она простодушно взглянула на брата.

— Я попрошу Дафну постараться и надену… я надену сиреневое платье!

Роберт часто заморгал.

— Почему бы тебе не надеть бордовое платье, которое тебе подарила Эвелин?

— Ах, оно слишком простое. Да, я думаю, лучше всего сиреневое, — она, одарив его широкой улыбкой, выскочила из кабинета, представляя, как ее брат рассеянно постукивает пальцами по столу. Бедный Гил. Бедный, бедный Роберт.

Вернувшись в свою комнату, Мередит отпустила Дафну. Ей хотелось побыть одной. Она села в кресло у окна, в то самое кресло, откуда она наблюдала, как увозят Лизу, и окинула взглядом лежащий перед ней Бриарвуд. Дом. Дом, в котором она была чужой.

Мередит чувствовала себя перегруженной застарелым мучительным одиночеством, страстным желанием ласки, взгляда, согретого любовью. Она ощутила, как дрожат ее губы. Время от времени, всегда неожиданно, с ней случались подобные… приступы, они всегда производили опустошающее воздействие. Ее всегда спасало лишь одно. Живопись. Сотворение мира не такого одинокого, не такого враждебного.

Она отошла от окна и достала свой мешочек с красками. Она и раньше делала наброски вида из окна, писала и огромный дуб, который как часовой стоял у окна, и поля, где зрел урожай. Сейчас они были белыми, покрытые маленькими шариками хлопка, напоминавшего редкий в этих местах снег, который она однажды видела в Новом Орлеане. Ей были видны склоненные фигуры; их руки, она знала, быстро и ловко сновали от стебля к стеблю. Работники — мужчины, женщины и даже дети старше семи лет — вернутся домой на закате, сутулые оттого, что все время приходится сгибаться.

Ее кисть схватывала движения, но не лица, скрытые капорами и поношенными широкополыми шляпами, которые защищали их владельцев от безжалостного послеполуденного солнца. Когда весь хлопок будет убран, состоится праздник с угощением и выпивкой от Роберта, с танцами и весельем, может, будут и свадьбы. А дома Роберт даст традиционный ежегодный бал, на который соберутся плантаторы со всей округи и будут сравнивать, у кого урожай лучше. А потом опять начнется работа по подготовке полей к следующему посеву. Это движение по кругу никогда не останавливалось, работы никогда не становилось меньше.

Мередит взглянула на холст. Хорошо получилось. Она поняла, что картина удалась. Чувствовалась напряженная сила в фигурах и неукротимая гордость в силуэте женщины, которая, одна из всех, стояла прямо, повернувшись к солнцу. Хотя невозможно было разглядеть ее лицо, но во всей позе безошибочно угадывался вызов.

В цепи можно заковать тело, но не душу.

Это сказал Леви Коффин на лекции, которую Мередит посетила в Цинциннати. Она запомнила эти слова, потому что они трогали ее так же, как и тех, кому она помогала.

В дверь постучала Дафна. Уже два часа прошло! Она поспешно спрятала холст в раскрашенный сундук, стоявший в ногах ее постели. Это вполне безопасное место. Она повернула ключ и сунула его за металлическую обивку. Она редко рисковала рисовать здесь, но этот внезапный приступ меланхолии просто требовал разрядки. Она уже чувствовала себя лучше. Элиас будет рад получить еще одну картину и те деньги, которые она принесет. Сегодня ночью, когда все уснут, она ее закончит. Предвкушение работы сделает вечер сносным.

Стол, уставленный фарфором и хрусталем, сиял в бликах света, который отбрасывали сотни граненых подвесок на канделябре, покачивавшихся от пламени свечей. Эвелин, всегда полная надежды, разоделась так, словно девицей на выданье была она, а не ее нелюбимая золовка.

Гил чувствовал себя неуютно в старомодном синем жилете и брюках; внимательный взгляд его светло-карих ласковых глаз был устремлен на Мередит, которая демонстрировала свои необъятные познания в политике.

— Мистер Фремонт такой красивый и храбрый, — трещала она беззаботно.

— Он же республиканец, — в голосе ее брата слышался ужас. Он обернулся к Гилу и пожал плечами. — Эти женщины… Чертовски здорово, что им нельзя голосовать.

Мередит прикусила губу, чтобы удержаться от колкого ответа.

— Я с одним согласен, — мягко сказал Гил. — Он действительно смелый. Благодаря ему мы получили Калифорнию.

— Но Калифорния — свободный штат, — с горечью ответил Роберт. — Попомните мои слова, мы еще будем воевать из-за рабства. В Канзасе и Миссури уже льется кровь. Проклятые северяне не успокоятся, пока не разрушат нашу жизнь до основания.

— Ах, война! — сказала Мередит. — Это звучит восхитительно. Военная форма и балы, и трубы, и колонны воинов, марширующих на битву с янки.

— Ничего восхитительного в войне нет, — тихо сказал Гил.

— О-ля, — сказала она беззаботно, — мне кажется, война очень романтична. Я уверена, вы все будете выглядеть очень красиво и героически, — она мечтательно посмотрела на них обоих. — Разве нет, Роберт?

Роберт изучающе смотрел на своего соседа. Гил Мак-Интош редко откровенничал, и Роберт не знал, кому принадлежат его симпатии, несмотря на то, что Гил был рабовладельцем. В самом деле, его сосед был одним из крупнейших рабовладельцев в их части штата Миссисипи.

— Что если правда начнется война, Гил?

Гил аккуратно отложил салфетку.

— Рабы составляют половину моей собственности, — сказал он. — На них мой дед и отец сделали состояние. У меня нет выбора — мне приходится использовать их, иначе я обанкрочусь. Тогда их просто распродадут, и придется еще хуже, чем сейчас. Но рабство мне не нравится. Никогда не нравилось, и если бы я видел какой-нибудь выход, я бы им воспользовался. Я не стал бы бороться за сохранение рабства.

— Что за чушь вы говорите, — выпалил Роберт, а Мередит разглядывала Гила с полным недоверием. Такое заявление в штате Миссисипи граничило с подрывом устоев.

Гил пожал плечами.

— Иногда я думаю, что я еще в большем рабстве, чем они. Возможно, все мы рабы, Роберт.

Эвелин резко переменила тему, пригласив Гила на бал, который они с Робертом дадут, когда будет убран хлопок.

— Я был бы очень рад, — просто ответил он, повернулся к Мередит и добавил: — Если Мередит окажет мне честь и потанцует со мной.

Она почувствовала странный холодок внутри, словно он разглядел в ней больше, чем кто-либо другой. Она торопливо кивнула, стараясь сохранить пустой взгляд, к которому она себя приучила. Гил Мак-Интош оказался совсем не таким, каким она его представляла. Но даже он бы нахмурился, узнав, чем она занимается. С его точки зрения, как и с точки зрения Других, это было не менее позорно, чем воровать деньги.

По просьбе Роберта, она проводила Гила до дверей, все время спрашивая себя, что же он разглядел в ней такого, что вызвало его интерес. Может быть, она не очень хорошо играла свою роль. Это ее испугало.

Но она поняла, что ошиблась, потому что он всего лишь поклонился у дверей, сказал, что все было “восхитительно”, и ушел. Она увидела, как он вскочил на лошадь, и вся его неуклюжесть пропала.

Подошел Роберт и остановился рядом с ней.

— Может быть, я был неправ насчет него, — пробормотал он. — Мне бы и в голову никогда не пришло заводить такие разговоры.

— Ах, все это шик, — сказала Мередит. — Все вы, мужчины, такие. Если кто-то говорит одно, то другой обязательно должен сказать что-нибудь другое. Лишь бы поспорить. Я бы лучше поговорила о вечеринках и о том, кто за кем ухаживает.

Роберт странно посмотрел на нее и чертыхнулся про себя. Один Бог ведает, что станет с Бриарвудом, если его унаследует Мередит. Просто необходимо, чтобы она вышла замуж.

В эту ночь Мередит закончила работу над своей картиной, но мысли ее были по-прежнему беспокойны. Хорошо, конечно, что в целом ее работа ее устраивает, остается только подправить небо и реку на заднем плане.

Ей было двадцать четыре года, и до этого лета она никогда особо не обращала внимания на мужчин. Теперь же она не могла уснуть, не вспомнив капитана Девро, а этим вечером еще и Гил Мак-Интош возбудил в ней какие-то чувства. Это были не те гром и молния, которые вызвал в ней Девро, казалось, одним своим присутствием, но что-то более нежное, что-то приятное.

Она внимательно смотрела на полотно, на гордую фигуру в центре. Сама того не сознавая, она точно так же выпрямила спину и подняла голову.

Мередит заперла картину в сундук. Может быть, завтра она съездит к Пастору. Он всегда был для нее источником покоя. Если бы только глаза проклятого капитана не преследовали ее так настойчиво!

Рассвет был чистым и ярким. От недостатка сна Мередит чувствовала усталость. Приняв приготовленную Дафной горячую ванну, она быстро оделась в один из своих многочисленных костюмов для верховой езды. Как и во всей остальной ее одежде, красный цвет был слишком ярким, декоративные пуговицы — слишком заметными, ткань слишком тяжелой. Все было немного чересчур. Безвкусно, подумала она с каким-то извращенным удовлетворением.

Но вместо того, чтобы поехать прямо туда, куда она собиралась, взяв мешочек с красками и блокнот для набросков, она пустилась в дорогу, но вскоре обнаружила, что уклоняется в сторону от пути. Годами она избегала бывать в этой части леса, потому что она напоминает ей о Лизе и немногих счастливых днях ее детства. Мередит быстро нашла то дерево. Качелей уже не было, веревка и доска прогнили, а небольшая поляна заросла. Но она все помнила.

Мередит слышала смех. Свой собственный… И его смех. Когда она все выше и выше взлетала в небо, он смешивался с песней ветра. Она закрыла глаза, пытаясь поймать звук его голоса. Еще не циничного. Еще не насмешливого. Он был беззаботным, искренним, жизнерадостным. Как и смех Лизы, когда наступала ее очередь качаться. Лиза боялась раскачиваться так высоко, как Мередит, и Квинн Девро заботливо и нежно успокаивал ее и смешил обычно застенчивую Лизу.

Он стоял перед ее глазами, высокий, с легкой улыбкой и глазами, лучившимися от смеха. При мысли о нем, красивом, нежном, гордом, она ощутила, как всю ее окутало тепло.

Внезапный порыв холодного ветра царапнул ее щеку, возвращая в настоящее. Она взглянула на дерево еще раз. Детей не было. Лишь кусок разлохматившейся веревки свисал с дерева, раскачиваясь под порывами ветра. Иллюзия. Она видела то, что хотела видеть, а не то, что было на самом деле. Она помнила то, что хотела помнить, и ничего больше. Наверное уже тогда в нем появлялась жестокость, но ребенок не хотел ее замечать.

Мередит покачала головой. Ей надо избавляться от этой одержимости. Надо. Он был таким же, как этот прогнивший кусок веревки.

Не оглядываясь больше назад, она нашла упавшее дерево и с него взобралась на лошадь. Ей предстояла долгая дорога к Пастору.

Его звали Джонатан Кетчтауэр, но все называли его просто Пастором, и он да еще Элиас, квакер в Новом Орлеане, связывали Мередит с Подпольной железной дорогой. Они снабжали ее списком станций для беглых рабов и сообщали, что происходило по всей сети. Иногда они и подбадривали ее, а мужество бывало ей необходимо.

Пастор, откровенно говоря, был лучшим человеком из всех, кого она встречала, и самым храбрым, потому что именно он часто вставал на пути собак и охотников за беглыми рабами, тем самым помогая рабам добираться до безопасных мест.

Подъезжая, Мередитуслышала, как залаяла одна из собак Пастора, и поняла, что он дома. Она свистнула, как он ее научил, и собака сразу замолчала. Пастор творил с животными чудеса, и Мередит поражалась, как это ему удавалось.

Увидев ее, он широко улыбнулся, и она не могла не улыбнуться ему в ответ. У него были длинные, прямые, гладкие волосы, которые он часто нетерпеливо откидывал рукой назад. Борода его была клочковатой, что придавало ему безобидный и кроткий вид, а глаза меняли выражение от проницательного до совершенно безразличного в считанные секунды. Никто не мог выглядеть более безвредным, когда ему это было нужно, и никому, подозревала Мередит, не удавалось сделать так много.

— Мерри, — сказал он радостно, — входите же. Вы ели что-нибудь?

Она покачала головой. Она выехала до завтрака, прежде, чем Эвелин могла бы поймать ее и начать превозносить до небес добродетели Гила Мак-Интоша.

— Ну, хорошо, — сказал он, — у меня есть свежий хлеб и немного меда, один из моих друзей мне прислал.

Он повел ее в маленький чистенький домик. Плетеный коврик покрывал пол, а под полом, Мередит знала об этом, находилась потайная комната. Все, что было в домике, это простая кровать, аккуратно заправленная, стол и два стула, несколько крюков, вбитых в стену, с которых свисала черная одежда Пастора, и, наконец, большой камин. Ее поражало, как все это, такое невидное и бедное, может быть таким уютным. Простое жилище Пастора казалось большим домом, чем ее родной особняк на плантации.

Вскоре он приготовил чай, и они с удовольствием поели вместе.

— Расскажи мне о вашем путешествии, — попросил Пастор после того, как они поели, а он, откинувшись на стуле, закурил трубку. Трубка и животные были его единственным пристрастием.

— На плантации Грейвса я нашла одного человека и дала ему название первой станции, компас и немного денег. Он может отправиться в любое время, — сказала она. — Он обещал подождать месяц. Может быть, с ним пойдет еще один.

— О Лизе ничего не слышно?

— Нет. Но я нашла другую девушку, Дафну. Она была горничной на плантации, которую продали. Она очень боязлива и неуверенна. Может быть, через несколько месяцев вы поможете ей бежать на Север.

— Это опасно, — ответил Пастор. — Вы же знаете, что мы не советуем помогать бежать собственным рабам.

— Знаю, — ответила она. — Но я смотрю на Дафну и думаю о Лизе и о том, через какие муки ей, должно быть, пришлось пройти.

— А сама она не может?

Мередит беспомощно пожала плечами.

— Не знаю… не сейчас… может быть, через некоторое время…

Пастор тепло посмотрел на Мередит. Он совсем не был в ней уверен, когда Левви Коффен попросил его поговорить с ней. Среди членов Подпольной железной дороги было совсем немного представителей семей рабовладельцев; этот строй врос в их кровь и плоть, стал слишком большой частью их жизни, чтобы они могли бросить ему вызов. Он знал, что некоторым это удавалось и они приносили огромную пользу, так как обычно у них была возможность более свободного передвижения, чем у других членов организации.

Прошло уже пять лет с тех пор, как Мередит стала частью этой системы, и он ни разу в ней не разочаровался. Она была исключительно яркой, зрелой натурой и обладала сильно развитым чувством долга, которое редко можно было встретить в человеке ее возраста. Да и совсем немногие женщины стали бы по собственной воле притворяться дурочками и отдавать лучшие годы своей жизни служению идее, помощи другу.

Подпольная железная дорога была тайной самодеятельной организацией, членов которой объединяло только одно общее желание — помочь беглым рабам. Сами же участники ее приводили и новых людей, почувствовав в них желание участвовать в этом. Не было ни формальной организации, ни списков. Кто-то один знал другого, тот — третьего и так далее. Некоторые, такие, как Пастор, знали всю сеть, и передавали информацию тем, кому она была нужна. Он сообщал Мередит о тех, кто мог бы ей помочь в тех местах, куда она ездила, но не более. Никто просто так ни о чем не говорил. В подпольной организации ни разу не было предательства, и всем хотелось, чтобы так было всегда.

— Когда вы вернулись? — спросил он.

— Несколько недель назад, на “Лаки Леди”. Его черные кустистые брови слегка сдвинулись.

— На “Лаки Леди”?

— Вы что-нибудь знаете про этот пароход? — спросила она с интересом, который ее удивил.

— Так, слухи.

— О капитане, конечно, — с негодованием сказала Мередит. — Или кто он там.

— Он вам не понравился?

— Более высокомерного и жестокого человека я никогда не встречала, — горячо ответила Мередит.

Пастор откинулся на стуле, всем видом показывая, что ждет, когда она продолжит.

— У него есть раб. Он изувечен, и вся спина у него в шрамах.

— Откуда вы знаете, что это сделал капитан?

— Он и сам это признал, — ответила она. — А раб рассказал моей служанке.

— Я кое-что слышал, — задумчиво сказал Пастор. — Вы сказали, что он сам признал это? Вы с ним разговаривали?

— Он пригласил нас с Опал на обед. Вместе с охотниками за беглыми рабами.

Выражение лица Пастора не изменилось.

— Очень интересно, — заметил он равнодушным голосом.

— Достойно презрения, — ответила она. Его рот изогнулся в слабой улыбке.

— А кто они?

— Братья по имени Кэррол. Я нарисовала их портреты и сделала описания, а вы передайте их, — она вытащила блокнот для набросков и вручила ему два листка. Он внимательно смотрел на них, отмечая уверенные штрихи и восхищаясь ее работой. У нее была хорошая память на лица и на места. Его удивило, что она ничего не разглядела в капитане парохода. Обычно интуиция ее не подводила.

— Расскажите мне побольше о капитане.

— Кроме того, что он игрок, совершенно ясно, что он подлец и мошенник, — ответила Мередит, немного краснея, вспомнив его поцелуи.

— Он не пытался… приставать к вам? — неуверенно спросил Пастор.

Мередит колебалась. Можно ли было этот злой, насмешливый поцелуй счесть за приставания? Она была уверена, что он сделал это только в ответ на ее пощечину. А почему она ударила его? Не за то, что он сделал или сказал что-нибудь, но больше за неприкрытое приглашение во взгляде. Приглашение, на которое очень хотела ответить какая-то ранимая, беззащитная часть ее души.

— Нет, — наконец ответила она, но пауза заставила Пастора задуматься.

На минуту между ними повисло молчание, и он прочел про себя молитву. Он знал Квинна Девро так же хорошо, как и Мередит Ситон, и понимал, что им обоим приходится сдерживать чувства. Оба они были страстными натурами, иначе они не смогли бы делать то, что они делали. Но они скрывали этот трепет под маской, под тщательно сделанной маской, и он боялся представить, что может случиться, если маски упадут.

Он понял, что ему придется сделать все, чтобы держать их поодаль друг от друга. По румянцу на щеках Мередит он понял, что первые искры уже упали между этими двумя. В мольбе он возвел глаза к небу. Он должен не дать им встретиться. Так или иначе. Проблема была в том, что оба агента были необычайно упрямы. Да поможет им Бог, если они начнут упрямиться вместе.

Но Пастору приходилось быть неискренним. Ему пришлось этому научиться за те десять лет, которые он работал на Железной дороге.

— Думаю, что капитан Девро может быть очень опасен, — чувство необходимости заглушило боль от вины за то, что он обманывает. — Разумнее всего избегать этот пароход.

Она кивнула.

— Он хотел купить Дафну…

Впервые она увидела, что в его глазах появилось удивление, и не поняла, чем оно было вызвано.

Но он сменил тему и ничего больше не сказал о “Лаки Леди”, и капитане Девро. Вместо того он отвел ее в маленький сарайчик и потом смотрел, как она кормит рыжую лису, которую он спас от капкана два месяца назад. Она уже почти поправилась, и скоро он отпустит ее в лес. А потом он с интересом наблюдал, как она рисует игривого зверька. Рисунок она отдала ему.

— Я буду хранить его, как сокровище, — сказал он медленно. — Вы еще что-нибудь рисовали?

— Несколько месяцев назад я отдала Элиасу картину на продажу, — она вдруг улыбнулась, и Пастор подумал о том, какая она милая, когда улыбается, но это так редко бывает. — Это была радуга… наша радуга.

— Вы, наконец, нашли такую, да?

— Мне так не хотелось отправлять эту картину.

— Может быть, вы когда-нибудь еще ее увидите.

— Или другую радугу, — ответила она.

— Или другую радугу, — согласился он.