Пролог

Получить пулю в живот было бы менее жестоко. Или даже веревку на шею. Впрочем, жестокости капитан Рафферти Тайлер изведал за свою жизнь немало, и то, что происходило сейчас, не было исключением. Все надежды, которые он когда-то лелеял, все мечты, на которые осмеливался, — все разлетелось в прах. И не был он больше капитаном Рейфом Тайлером, уважаемым офицером, удостоенным наград, и джентльменом.

Разжалован. Уволен из армии. Осужден как преступник. Ему хотелось сжать кулаки, но он не доставил подлецам такого удовольствия.

Вор. Предатель. Суд постановил, что он вор, и чуть было не признал в нем предателя. Но оправдание по последнему пункту обвинения не имело значения. До конца жизни ему не смыть этих двух позорных пятен.

Он стоял перед гарнизоном, расправив плечи, когда с него срывали капитанские нашивки, пуговицы и отбирали шпагу. Отняли все, что было ему дорого. На виду у всех его лишили достоинства. Души.

Барабаны возвестили о его позоре, ритмичная дробь сопровождала всю унизительную процедуру. Он старался не слушать, но знал — эхо барабанного боя всегда будет звучать в его голове. Затем настало время выжигать клеймо. Буква "В" на тыльной стороне ладони означала «вор». В армии до сих пор любили прибегать к такому наказанию, хотя на офицеров оно не распространялось. Увы, он уже не офицер.

Рейф отвел взгляд от того, кто руководил наказанием. Под навесами некоторых домов стояли жены и дочери военных. Он крепче стиснул зубы, отыскивая среди них Аллисон. Не знал, захочет ли она посмотреть, как станут унижать ее бывшего жениха. Когда против Рейфа возбудили дело, она первая покинула его. Даже не спросила, правда ли то, в чем его обвиняют. Просто вернула через третье лицо колечко, пока он сидел на гауптвахте, дожидаясь трибунала. А ведь он считал, что хорошо ее знает, и теперь разочарование причиняло боль.

Рейф жестом отстранил двух солдат, которым приказали крепко держать преступника, и сам протянул руку к кузнечному горну. Пусть его называют вором, но трусом он не был и никогда не будет. Мысленно он забился в темный угол, куда не было ходу никому, и вытерпел все, что должен был вытерпеть, — ничего другого ему не оставалось.

Напрасно Рафферти Тайлер пытался заглушить рой мыслей. Воспоминания кружились в голове вереницей событий, приведших к этому дню, полному бесчестья. Больше двадцати лет назад на его глазах погибли родители: с отца сняли скальп, а над матерью надругались, прежде чем убить. Мальчишку забрали команчи и держали у себя три месяца, пока армия не «выкупила» маленького пленника. Но для него мало что изменилось к лучшему Он попал в одну техасскую семью и вскоре понял: те люди усыновили его только потому, что нуждались в работнике; с таким же успехом он мог бы жить у индейцев.

Но Рейф не пасовал перед невзгодами. Всегда оставался бойцом. В пятнадцать лет он вступил в армию и обрел свой дом. Место, где к нему не относились как к чужаку.

Восемь лет в строю — путь от рядового до старшего сержанта. Затем началась война с Югом, и Рафферти Тайлер получил первое офицерское звание, а потом еще два повышения в чине. Он нашел свое место в жизни, лидерство давалось ему легко. Он сам когда-то был рядовым и потому понимал солдат, зря не рисковал ими. И знал, что они пойдут за ним куда угодно, выполнят любой его приказ.

Ему казалось, он одолел свою злую судьбу, но сейчас понял, что судьба всего лишь притаилась на время, готовясь к новому удару.

В двадцать пять, после ранения, его отправили на бумажную работу, подальше от передовой, где он знал все как свои пять пальцев, и заставили окунуться в военную политику, в которой он ничего не смыслил. Временно ему поручили сопровождать обозы с денежным содержанием армии, которые отправлялись на Запад. Он не доверял своему начальнику, майору Джеку Рэндаллу, — что-то в этом человеке настораживало Рейфа.

Сейчас он пристально вглядывался в Рэндалла, офицера, солгавшего под присягой суду трибунала и очень ловко обвинившего Рейфа в хищениях казны, которые, как теперь твердо знал Рейф, были делом рук самого Рэндалла. Приписать воровство Рейфу, безродному офицеру с техасским говором, было проще простого.

Рейф услышал, как зашипело, прикоснувшись к коже, раскаленное железо, почувствовал запах горелой плоти, собственной плоти, и с благодарностью воспринял мгновенный шок, помешавший боли сразу захлестнуть его. Он стоял, связанный по ногам, чувствуя, как мучительная боль просачивается в его сознание и разжигает ненависть еще более безжалостную, чем железное клеймо. Все это время он не сводил взгляда с лица майора Рэндалла. Тот вздрогнул, прочитав в глазах Тайлера обещание мести. Беспощадной мести. Рэндалл облизнул губы и потупился.

Рейф опустил руку и вопреки собственной воле, вопреки всем клятвам, что не сделает этого, взглянул на нее. Буква "В" уже проступила, кожа обуглилась дочерна, обнажив плоть, в прогретом летним солнцем воздухе завис тошнотворный запах. Рейф сглотнул подступившую к горлу желчь, удержавшись от стона. Боль постепенно усиливалась, накатывая на него волнами, которые с каждым разом становились все сильнее.

Теперь он помечен. Навсегда помечен как изгой и вор. И что бы он ни сделал, ему никогда не избавиться от этой метки. Ему никогда не вернуться к обычной жизни. Только с клеймом.

Солдаты схватили Рейфа и заковали в кандалы, не заботясь о том, что его рука горит как в огне. Потом затолкали заключенного на гауптвахту дожидаться отправки в тюрьму штата Огайо, где ему предстояло провести десять лет. В то время еще не существовало военных тюрем и армия передавала преступников в те государственные исправительные учреждения, в которых находились свободные места.

Рейф Тайлер прикусил губу, чтобы не закричать от боли, от ярости, вызванной такой несправедливостью. Но никому не было до него дела. Рэндалл отлично справился со своей задачей.

Но даже если придется расстаться с жизнью, он заставит Рэндалла заплатить.

Именно эта единственная мысль помогла Рейфу пережить первую ночь и продержаться три дня, когда его выставили напоказ в цепях, как животное, во время пересылки в Огайо сначала в повозке, а затем на поезде.

Рэндалл. Это имя, подобно букве "В", каленым железом вошло в плоть Рейфа. Ему никогда не забыть зловония обгоревшего мяса, унизительного разжалования перед всем гарнизоном, в котором он когда-то служил, никогда не забыть того, как разрушили всю его жизнь. Он не сможет забыть до тех пор, пока Рэндалл, всеми проклятый, не будет страдать так, как страдал он сам, — мучительно долго и безнадежно.

Глава первая

Шей Рэндалл знала, что мать умирает.

Горе смешалось с чувством вины. Ей следовало заставить мать пойти к врачу раньше, но Сара Рэндалл вновь и вновь повторяла, что заболела, по всей вероятности, из-за плохой еды и что скоро все пройдет. Неразумно тратить деньги на врачей.

Но боль не прошла. Наоборот, усилилась. И теперь Сара Рэндалл лежала на больничной койке, свернувшись калачиком, испытывая такие муки, что даже морфий не помогал.

Несмотря на внешнюю хрупкость, по своей сути Сара была несгибаемой женщиной. Шей никогда не встречала таких решительных людей. И видеть, как в матери постепенно угасает жизнь, — все равно что всадить нож в собственное сердце.

Врач сказал, у Сары Рэндалл общее заражение от прободения аппендикса и он не в силах что-либо предпринять. Больная обратилась к нему слишком поздно. Ей осталось жить день, самое большее два. Не дольше, сказал он, да и эти дни пройдут в агонии, потому что инфекция распространяется и медленно разрушает тело.

Шей держала руку матери. Сара открыла глаза:

— А как же ателье?

— Там сейчас миссис Малрони за хозяйку, — ответила Шей, борясь со слезами, которые только больше расстроили бы мать.

— Тебе… не следовало уходить. Шляпка миссис Лоуган…

— Шляпка миссис Лоуган уже готова, — солгала Шей, зная, что мать презирает всякую ложь.

Сара Рэндалл не выносила нечестности любого рода. Ложь, любила она говорить, — это путь в ад. Нельзя солгать единожды: ложь живет своей собственной жизнью и порождает новую ложь. Ее можно сравнить с многоголовой змеей, гидрой, у которой взамен отрубленной головы вырастают две новые.

Но Шей нашла оправдание в том, что солгала на благо матери. Она на все была готова, лишь бы больная меньше волновалась и страдала. На все. Даже отдала бы ради нее собственную жизнь. Шей почувствовала облегчение, когда глаза матери закрылись. Казалось, Сара Рэндалл успокоилась, но Шей знала — скоро начнется новый приступ.

Ей не хотелось думать о том, что ждет ее впереди. Они всегда были только вдвоем, Отец умер еще до ее рождения, и мать зарабатывала на жизнь, открыв маленькое шляпное ателье, денег от которого едва хватало на приличное существование.

Шей с матерью никогда не знали излишеств, но и запросы у них были весьма скромные. Они посещали бесплатные концерты в парке, ходили на церковные собрания, а иногда, если появлялся лишний доллар, выбирались в театр.

У них были знакомые, но ни одного по-настоящему близкого друга, так как ателье отнимало слишком много времени. Родственников не было. В целом мире нас только двое, часто повторяла мать, но это немало, у многих и того нет.

Среди приятелей Шей было несколько молодых людей, которые ухаживали за ней, но никого из них она не захотела видеть своим мужем. Мать уговаривала ее получше присмотреться к некоторым поклонникам. Выбери человека достойного, говорила она, и постепенно научишься любить его. Не доверяй чувствам, доверяй рассудку.

И Шей старалась следовать материнским советам. В числе ее поклонников были, как она считала, вполне достойные люди, под стать отцу, чей образ Шей боготворила. За ней ухаживали очень приличные, по ее мнению, юноши, но ни один из них не заставил ее сердце петь; в чувствах Шей не было той силы, которую познала ее мать, раз столько лет хранила верность мужу.

Нет, любовь миновала Шей, и несмотря на настойчивые уговоры матери, девушка отказывалась довольствоваться меньшим. Когда ей исполнилось двадцать три, все решили, что на ней можно поставить крест.

Самой ей было трудно согласиться с таким мнением. Она любила книги, ей нравилось рисовать, и она знала, что хорошо моделирует шляпки, особенно ей удавались причудливые изделия, привлекавшие клиентов в ателье. Эти вдохновенные идеи, а также карикатуры, которые она рисовала на своих знакомых, были порождением чего-то, что девушка, отличавшаяся спокойным и рассудительным характером, держала в тайне от всех. Шей понимала, что никогда не станет хорошим художником, но у нее было развито чувство юмора, которое она скрывала, опасаясь обидеть людей.

Но сейчас самое главное для нее — мама. Шей даже не могла представить себе, как будет жить без нее. Сара Рэндалл была ей не только матерью, но и другом, учителем. От одной мысли, что впереди ее ждет одиночество, Шей сразу терялась. Хотя временами она восставала против материнской властности и строгих правил, но всегда чувствовала ее глубокую любовь.

А теперь…

Безысходное отчаяние охватило девушку, когда раздался стон больной.

— Принести чего-нибудь? — шепотом спросила Шей, поймав мягкий взгляд серых глаз.

— Я бы хотела…

— Да-да?

— Будь осторожна, Шей, когда решишь выйти замуж. — Глаза Сары наполнились слезами, этого Шей уже не могла вынести. Раньше она никогда не видела, чтобы мама плакала.

— За такого, как папа?

Сара почти ничего не рассказывала Шей об отце, и дочь вскоре перестала выспрашивать, полагая, что мама все еще глубоко переживает смерть мужа. Давным-давно Сара проговорилась, что он был обаятелен. Красив, обаятелен и честен.

Но сейчас Сара не ответила на вопрос, рот ее искривился, когда новая волна боли сотрясла худенькое тело. Она впилась ногтями в руку Шей, расцарапав ее до крови. Потом боль немного отступила.

— Прости меня, Шей, — прошептала мать. Шей наклонилась к ней поближе.

— Тебе не за что просить прощения.

— Я думала, что так будет лучше. — Сара смотрела в лицо дочери, всем сердцем желая, чтобы та поверила ей.

— Конечно, родная, — произнесла Шей, хотя не понимала ни причины внезапного волнения, охватившего больную, ни смысла сказанного.

Туту больной вырвался крик. Шей бросилась из палаты на поиски медсестры. Через несколько минут после укола серые глаза Сары заволокло туманом.

— Я думала, что так будет лучше, — снова пробормотала она.

— Все хорошо, мама, — успокаивала ее Шей. — Все хорошо.

Сара закрыла глаза, а Шей показалось, что она никогда не забудет страха, отпечатавшегося на лице матери.

Он был так красив. Так обаятелен. Так настойчив. Сара увидела его сейчас, погрузившись в лихорадочное забытье.

Джек Рэндалл. В нем сочеталось все, о чем мечтает любая девушка. И поэтому, когда он предложил ей стать его женой и уехать вместе на Запад, она восприняла это как чудо.

А затем чудо обернулось кошмарным сном. Она обнаружила, что Джек Рэндалл — закоренелый вор. В его карманах всегда водились деньги — гораздо больше того, что он зарабатывал. Первое время она верила его объяснениям: выигранное пари, подарок, премия от благодарного начальника. Но потом Джек объявлял, что пора уезжать, и очень часто они отправлялись в дорогу внезапно и посреди ночи.

Он всегда находил новое место, мог очаровать кого угодно, начальство даже не проверяло фальшивые рекомендации, но затем работа ему надоедала, он начинал жаловаться, что достоин большего, принимался воровать, а когда считал, что его вот-вот поймают, вновь переезжал.

Подобно многим женщинам, Сара вначале полагала, что сумеет изменить мужа. Но воровство было для него своего рода наркотиком. Он все больше и больше испытывал судьбу, а потом Сара узнала о его участии в ограблении банка, где он служил клерком. Во время их отъезда, последовавшего за ограблением, она обнаружила в его саквояже пачки денег. Случилось это через несколько дней после того, как она поняла, что ждет ребенка.

Джек столько раз давал обещания исправиться, что она уже перестала в них верить. В ее душе навсегда сохранится любовь к нему, но воспитывать малыша на краденые деньги она не могла. У ребенка не будет отца-вора. Одна — она бы смирилась с таким существованием, но обременять будущее дитя позорным наследством отказывалась.

И вот, не сказав Джеку Рэндаллу ни слова о ребенке, но пригрозив рассказать о его участии в ограблении, если он станет преследовать ее, Сара покинула мужа, а друзьям в Бостоне сообщила, что он умер. Выходить замуж второй раз она не собиралась. Шей родилась вскоре после смерти отца Сары, оставившего небольшие средства, ровно столько, чтобы купить шляпное ателье, где она работала.

И началась ложь. Ложь, от которой Сара предостерегала дочь, потому что знала лучше, чем кто-либо, какое разрушение несет с собой любая не правда. Она не могла позволить дочери узнать о дурной крови, которая течет в ее жилах, и поэтому все лгала и лгала, уверив Шей, будто ее отец был хороший, достойный человек.

Только теперь Сара поняла, какую совершила ошибку. Вынырнув в очередной раз из мутного, тяжелого сна, навеянного морфием, она ужаснулась — вдруг Шей узнает, что ее отец жив, и захочет к нему уйти. Этого нельзя было допустить. Джек Рэндалл причинит ей такое же зло, как всем, кто оказывался рядом с ним. И зачем только она сохранила письма, деньги, газетную вырезку?

Потому что ты так и не смогла окончательно порвать с ним.

Он был ее слабостью, ошибкой, от которой она старалась уберечь свою дочь. Возможно, она еще успеет сжечь те несколько памятных вещиц, оставшихся от брака, который был одновременно и раем и адом.

Сара взглянула на дочь, сидевшую рядом на стуле, и увидела, что ее голубовато-серые глаза закрыты. Хорошо бы суметь дойти домой, подумала Сара, и в эту же секунду боль вновь накатила с мучительной остротой. У нее вырвался стон, и Шей открыла глаза. Такие честные глаза. Дочь ни за что не должна узнать о Джеке Рэндалле. Он очарует ее своей улыбкой, от которой сердце наполняется радостью.

— Мама?

— Шкатулка, доченька, деревянная шкатулка, — произнесла Сара. — В моем шкафу. Сбегай принеся ее.

Шей покачала головой:

— Я не могу оставить тебя…

Сара крепче сжала руку дочери:

— Прошу тебя… это не займет много времени…

Шей не знала, что делать. Ей не хотелось уходить, но волнение матери возрастало. Что ж, она поторопится.

— Хорошо, принесу.

Пальцы Сары впились в ее руку.

— Только шкатулку не открывай.

— Не буду, — пообещала Шей. — Я позову медсестру…

Рука матери ослабла, когда тело содрогнулось от нового приступа.

— Принеси…

— Хорошо, мама. Я скоро. — Она наклонилась и коснулась ладонью щеки Сары, и та поняла, что, должно быть, выглядит очень плохо.

— Ступай, — велела Сара.

Дочь кивнула и торопливо вышла.

Боль подступила вновь, и Сара почувствовала, как с каждым новым приступом жизнь постепенно покидает ее. Она должна уничтожить письма Джека, те несколько посланий, в которых он умолял ее вернуться, конверты с отправленными им деньгами. Он так и не узнал о ребенке — она не хотела этого.

Сэра закрыла глаза и увидела его в своих мыслях, в своем сердце.

Десять лет назад Джек просил ее вернуться. Говорил, что поступил на службу в армию, стал майором, снискал всеобщее уважение. О воровстве умолчал. Никогда не мог признаться в дурном поступке, но она поняла: он пытался сказать, что с прошлым покончено. Она чуть было не уступила. Господи, какой это был соблазн, а затем она прочитала статью в бостонской газете о заседании трибунала в Канзасе и о том, как майор Рэндалл дал показания против другого офицера, обвиненного в хищении казны. Большую часть украденного так и не нашли. В глубине души Сара знала, что виноват Джек, а не тот, другой человек.

Ей бы следовало связаться с армейским начальством. Но тогда пришлось бы признаться в собственной лжи и позволить Шей узнать, что ее отец — вор. А вырезку она зачем-то сохранила. И деньги, которые он прислал. Не потратила из них ни цента. Ворованные деньги. Запачканные кровью. Она всю жизнь носила тяжелую ношу вины перед тем человеком.

Газетная вырезка… в шкатулке вместе с письмами.

Боль теперь отступила, растворяясь в клубах тумана.

Поторопись, Шей. Поторопись.

Джек, если бы только ты…

Шей не сразу разыскала шкатулку. Та была хорошо спрятана под грудой шляпных коробок. Их пришлось перебрать по одной, чтобы найти то, что просила мать, — красивую резную шкатулку из дерева, запиравшуюся на замочек.

Интересно, где же ключ, подумала Шей и поискала в письменном столе. Ведь наверняка маме понадобится ключ.

Не помня себя от горя, Шей оставила поиски. Ключ скорее всего у мамы или на первом этаже, в ателье. При выходе из дома ее остановила соседка и принялась задавать вопросы; прошло несколько минут, прежде чем Шей удалось отделаться от нее. Наемного экипажа поблизости не оказалось, и девушка пустилась бегом, подгоняемая тревогой.

Торопливо поднимаясь по больничной лестнице, она держала перед собой шкатулку, как какую-то драгоценность.

Медсестра отвернулась при приближении Шей. Предчувствуя недоброе, девушка бросилась в палату, где лежали ее мать и еще три пациентки.

У доктора Сансона был печальный взгляд. Увидев Шей, он покачал головой. Пронзенная страхом, девушка бросилась к кровати. Лицо матери поражало неестественной бледностью. Шей наклонилась и коснулась его, щека была холодна, неподвижна. Безжизненна.

— Мне жаль, Шей, — сказал врач.

Шей непонимающе взглянула на него. Еще пять дней тому назад мать прекрасно себя чувствовала. Как могло такое случиться? Шей смотрела на врача сквозь пелену слез. Ей хотелось во всем обвинить его, но она не имела права. Слишком долго пришлось уговаривать мать обратиться в больницу.

Шей опустилась на колени рядом с кроватью и схватила руку матери, пытаясь увидеть хоть какой-то признак жизни.

— Ты не можешь так уйти, — прошептала она. — Не можешь.

Шей мысленно просила мать открыть глаза, усилием воли старалась вернуть ее рукам тепло. В жизни Шей всегда существовал только один человек — Сара. Она почувствовала режущую боль в глазах и смертельное удушье.

— Не оставляй меня одну, — прошептала девушка, по ее лицу струились слезы.

Она не знала, сколько времени провела так, стоя на коленях, прежде чем доктор Сансон помог ей подняться, старый ворчливый доктор, неловко пытавшийся произнести слова утешения.

— Что ты теперь будешь делать? — спросил он.

— Не знаю, — ответила Шей дрогнувшим голосом.

Она тупо смотрела на шкатулку, упавшую на пол. Странно, отчего маме вдруг понадобилась эта вещь. Шей всегда считана, что у них друг от друга нет секретов.

Но сейчас это не имело значения. Сейчас ничего не имело значения, кроме чувства потери и одиночества. Впав в оцепенение, которое всегда оберегает от слишком сильного горя, Шей задумалась о том, что предстояло сделать. Организовать похороны. Известить друзей. Решить что-то с ателье.

Шей наклонилась и подобрала шкатулку. Позже она займется ею. Когда останется одна.

Под ее взглядом доктор закрыл простыней лицо матери. По щеке девушки сползла слезинка, и она смахнула ее. Сара Рэндалл всегда была сильной. Шей будет такой же.

Рейф Тайлер стоял в нерешительности у дверей тюрьмы штата Огайо. Одежда, выданная охранником, висела мешком на высокой худощавой фигуре, в жаркий летний день шерсть неприятно колола, вызывая зуд. Но все же это было лучше, чем полосатая роба, которую он относил столько лет. Три тысячи шестьсот пятьдесят два дня, если быть точным. Он сосчитал каждый из дней, проведенных в аду. Десять лет были вычеркнуты из жизни. Украдены. Точно так, как были украдены его честь и достоинство.

Он мечтал надеть рубашку из хлопка и пару хорошо подогнанных брюк, а еще ботинки вместо сандалий на картонной подошве, в которых был сейчас.

Мечтал о многом. Например, провести ночь, любуясь звездами. Он не видел звезд десять лет. В его тесной камере не было окна, а под замок заключенных сажали задолго до наступления темноты.

Заключенный. Даже не будь у него этого проклятого клейма, он все равно знал, что в нем легко распознать заключенного. Покинув тюремные застенки, он, как оказалось, продолжал по привычке шаркать при ходьбе, а его голос, как и у многих других обитателей тюрьмы, приобрел хрипотцу от долгого молчания.

Рука с клеймом скользнула в карман. Абнер был на месте. Благодаря Абнеру он сохранил рассудок. Палец Рейфа погладил маленького довольного мышонка, которому шерстяная одежда пришлась больше по вкусу, чем его хозяину.

Прохожие на улице посматривали на Рейфа настороженно. Некоторые глядели сквозь него, словно он вообще не существовал. Рейф почувствовал, как на его щеке заиграл желвак. Десять лет взаперти, а теперь…

Рейф попробовал переключить мысли на что-то другое, о чем он не смел мечтать последние годы.

Начал думать о коне, будь оно все проклято. Он жаждал вновь оказаться в седле, держать в руках поводья. Мчаться куда душа пожелает.

И о женщине. Женщине сомнительных добродетелей и без всяких претензий. Черт, после предательства Аллисон от женщин он уже ничего не ждал, кроме нескольких минут наслаждения, которое доставляли их тела. Он хорошо знал, что больше никогда не сможет доверять ни одной из них.

Но все эти желания отступали на второй план перед его жаждой отомстить. Воздать по заслугам. Добиться справедливости, если она вообще существует на свете.

Ему бы следовало сейчас пребывать в приподнятом настроении. Радоваться, что вышел из тюрьмы. Испытывать облегчение. Но ничего подобного не произошло. Последние десять лет его планомерно лишали всех человеческих чувств. Гордости. Достоинства. Всего, за исключением ненависти.

После первых трех лет, проведенных в тюрьме, Рейфа постигло потрясение, когда однажды его навестил Клинт Эдвардс. Клинт, как выяснилось, только что обо всем узнал и сразу понял: в этом подлом обвинении нет ни слова правды.

Рейф с трудом осознал, что кто-то наконец ему поверил, что нашелся человек, которому абсолютно наплевать на все сказанное в суде. Рейф ухватился за предложение Клинта помочь ему, как утопающий хватается за соломинку. Он сразу отбросил все сомнения о том, стоит ли вовлекать Клинта и его брата Бена в свою затею отомстить.

Во второй год войны Клинт служил у него в подчинении в чине капрала, а Бен был желторотым рядовым. В бою под Виксбургом Рейф спас им обоим жизнь. Бена тогда подстрелили на открытой местности, а Клинт пополз к нему на помощь. Рейф нарушил приказ, последовал за Клинтом и прикрывал его, пока тот выносил брата с поля боя. Рейфа ранили, когда он возвращался к своим. Клинт с Беном считали, что они у него в долгу, а Рейф ради достижения намеченной цели принял бы помощь от кого угодно. Честь была теперь ему не по карману. Ее выжгли напрочь раскаленным железом.

Еще один прохожий, заметив Рейфа, стоящего перед тюрьмой, перешел на другую сторону улицы. Рейф знал, что изменился сам и изменилось его лицо. Ненависть — уродливое чувство и оставляет уродливые отметины. Вокруг его глаз пролегли горестные морщины, а в рыжеватых волосах виднелись проблески седины. Когда-то ярко-зеленые глаза потускнели и больше не выражали вообще никаких чувств. Он усвоил это правило в самый первый год заключения: ни при каких обстоятельствах не давать тюремщику возможности догадаться, о чем ты думаешь.

Он узнал и многое другое: например, как долго человек способен пробыть в карцере — темном, хоть глаз выколи, подвале, куда даже не поставлено помойное ведро. Позже, когда его перевели в камеру в три с половиной фута шириной, семь футов длиной и семь футов высотой, он узнал, сколько кирпичей ушло на каждую стену, сколько железных полос закреплено на двери. На десять лет эта камера, в которой была койка, прикрепленная к стене, ночной горшок и плевательница, стала его домом. Он научился терпеть, но так и не научился смирению.

Куда же запропастился Бен? Рейф стремился поскорей убраться отсюда, от этих стен, от тюремного зловония.

Он взглянул на небо. Отсюда оно представлялось совсем Другим. Рейф перестал смотреть вверх в первую же неделю заключения — это оказалось чересчур болезненным. Глядя на небесный простор, можно было сойти с ума, а он не мог себе этого позволить. Ему нужно было завершить начатое дело, которое он обдумывал многие годы. Только ненависть и мысли о будущем поддерживали Рейфа все бесконечные дни и бессонные ночи.

Прошел час. Наверное, что-то задержало Бена. Смотритель выдал Рейфу десять долларов, но куда можно пойти с такой суммой? Даже если бы у него не было клейма на руке, каждый в Колумбусе тотчас признал бы в нем заключенного по той одежде, которой его снабдили. Работы здесь ему не получить. Наверное, вообще нигде не получить из-за проклятой метки.

Еще до суда ему удалось скопить кое-какие средства, на которые он хотел строить свое будущее вместе с Аллисон. Позже он все перевел на имя Клинта, чтобы тот порылся в прошлом Рэндалла и начал потихоньку осуществлять их замысел.

В конце улицы появился всадник, ведущий еще одну лошадь в поводу. Впервые за много лет в душе Рейфа шевельнулось радостное ожидание.

Он помнил Бена Эдвардса почти совсем мальчишкой, едва начавшим бриться, а теперь, несомненно, это был уже мужчина. Бен выглядел суровым человеком, рано познавшим горе и военные тяготы. После войны они с Клинтом переезжали с места на место, то перегоняя скот, то сопровождая обозы. В довоенное время братья работали на ферме, но война убила в них способность вести хозяйство. Оба Эдвардса слишком много повидали на белом свете, чтобы осесть на небольшом клочке земли и заняться хлебопашеством. Поэтому они поручили маленькую ферму в Иллинойсе заботам своего третьего брата, который никуда не уезжал и любил землю.

Клинт сообщил в письме, что команду они уже сколотили. Из тех, кто служил под началом Рейфа в его подразделении, набранном из всякой шушеры, когда началась война. Из тех людей, которые так и не сумели осесть после войны и чья неугомонность заставляла их браться то за одну, по за другую работу. Джонни Грин, Билл Смит, Кэри Томпсон, Саймон Форд и Скинни Уэр. Они искали, чем бы заняться, и дело Рейфа стало их делом, потому что ничего другого не предвиделось. Рейф не обманывался на этот счет. Тем не менее он испытывал к ним благодарность.

Бен перегнулся в седле, чтобы пожать ему руку, при этом оба внимательно вглядывались друг другу в лица, отмечая все перемены, происшедшие за десять лет. Взгляд Бена скользнул к руке, к клейму, и Рейф уловил подавленный возглас.

Наступила неловкость. Рейф давно привык к своему клейму, как и все, кто его окружал в тюрьме. Он понимал, что на воле будет сложнее, но никак не был готов к такой реакции человека, который уже знал о существовании клейма.

— Прости, что опоздал, — произнес Бен, стараясь скрыть охватившее его смятение. — Я ехал поездом, но проклятая махина задержалась в пути. Лошадей купил здесь. — Он секунду помешкал. — А еще купил тебе кое-что из одежды. Клинт сказал, тебе понадобятся перчатки.

У Рейфа сжалось горло, и он только кивнул, не желая признать вслух существование позорного шрама.

— Может, хочешь для начала где-нибудь остановиться, чтобы пропустить стаканчик?

— Единственно, что я хочу, это поскорей убраться отсюда, — ответил Рейф. Бен ухмыльнулся:

— На этот случай я захватил с собой флягу. Перчатки и одежда в седельных сумках на гнедом.

Рейф еще раз кивнул, подошел к лошади и остановился, чтобы провести рукой по ее загривку. Господи, как это был о приятно. Прежде чем садиться в седло, пришлось переждать минуту. Десять проклятых лет. Внезапно показалось, что он не выдержит нахлынувших чувств.

— Капитан…

Это слово вывело его из оцепенения. Вернуло к цели.

— Больше не капитан, Бен. Просто Рейф.

Бен замялся.

— Все равно я мысленно только так тебя называю.

— Не стоит. — Рейф сам понимал, что резок. Но напоминание отдавалось болью. Болью потери, болью удара по мужскому самолюбию, болью разрушения всего, чем и кем он когда-то был, но больше никогда уже не будет. Эта боль пронзила его, когда он метнулся в седло. Оказавшись верхом на коне, он почувствовал, как играют мышцы животного, и отбросил прочь отчаяние, пытаясь насладиться наступившим мгновением. Сосредоточился на нем, впитывая сиюминутное ощущение, позволившее позабыть обо всем остальном.