Виктор Потанин
      БОЛЬШОЙ ХИТРЕЦ
      Рассказ
      Старик походил на баптистского проповедника. Не хватало только шляпы и цепочки от часов на лацкане пиджака. А впрочем, я точно не знаю, как выглядят такие проповедники, - просто начитался о них в книгах, а потом увидел в кино. Но я почему-то уверен, что такие люди носят черные суконные костюмы и не снимают их даже в лютую жару. Кстати, именно такой костюм был на нем, именно такой... И он шел в этом тяжелом сукне по августовской жаре. С виду он выглядел лет на восемьдесят, но можно было дать и поменьше. Голова его на длинной жилистой шее держалась прямо и вызывающе, так же гордо и цепко смотрели глаза. А шагал он тяжело, как-то нехотя, с трудом отрывая от земли ноги в таких же тяжелых черных ботинках. Возле меня он остановился и протянул руку:
      - Здравствуйте, господин учитель... Вы вздрогнули, я вас напугал?
      Он смотрел на меня грустными, осуждающими глазами, точно уличая в чем-то запретном. Глаза у него напряглись, ресницы дрожали. Они то дрожали, то совсем замирали, под ними плавали черные змейки. Это были зрачки, которые нацелились на меня.
      - Значит, напугал вас? - опять повторил он и тяжело вздохнул.
      И после этого вздоха я не выдержал:
      - Какой же я господин, Николай Поликарпович? Слово-то уж больно лакейское...
      Он меня перебил и сразу же перешел на "ты":
      - Нынче, миленький, все господа. Задница голая, а дворянин, ну да. И ручку, пожалуйста, не отдергивай, поди не заразный.
      Я смутился и, как приговоренный, пожал ему руку. Она была холодная, как кусочек железа.
      - Вот хорошо, снизошел! - На его лице что-то дрогнуло, может улыбка. Запомним этот случай, не забудем до гроба. - Он немного помолчал, потом посмотрел мне резко в глаза. - У тебя вроде собачка была? Поди злая, за горло берет?
      Я не ответил, не понимая, куда он клонит.
      - Завтра привяжешь собачку. Понял? Где-нибудь запиши. Завтра явлюсь к тебе в гости.
      Глаза его не отпускали меня, в них явилось темное, злое - и этот огонек разгорался. Я поежился, как в ожидании удара. Да и меня можно понять, ведь этот старик был блаженный. А с таких какой спрос? Мои деревенские называли его просто Коля-дурак, и он не обижался на них, а может, и обижался - кто знает? Но в этот миг он снова заговорил:
      - Так что не перепутай. Ожидай меня завтра. Ты понял? Завтра! Последние слова он произнес как приказ и, чуть помедлив, добавил: - А лично к тебе будет просьба. Приготовься, просьба большая. Будешь моим порученцем...
      - Как вы сказали?
      - А вот так, а не эдак. И нехорошо переспрашивать у дурака. - Он схохотнул и прикрыл рот ладонью. Когда отвел ладонь от лица, щеки выглянули серые, неживые. Такими же печальными стали глаза. И голос теперь такой же, уставший, больной. - В общем, коллега, я рад за тебя. Поговорил с дурачком...
      - Зачем вы так? Да и какой вы дурачок? Еще недавно были учителем, да и теперь хоть куда... - Я говорил тихо, как бы про себя, но он хорошо слышал мой голос.
      - Не надо меня утешать, это грех...
      - Что за грех? Объясните.
      Но он молчит, смотрит поверх меня, не отвечая на вопрос. Затем лицо его светлеет и серая пленочка со щек сползает. Мне даже кажется, что он опять улыбнулся. И голос вышел такой же, спокойный, доверчивый:
      - Ты, наверно, слышал, что меня недавно поштопали. Я ведь в санатории оказался в кои-то веки. Поспал на белых простынях, похлебал куриного супу. Ну и так, чики-брики, - произвели мелкий ремонт. Даже зубы поправили. Теперь проживу девяносто лет. Поди много, аха?
      - Ну что вы! Живите как Бог пошлет.
      - А вот это правильно, про Бога-то. - Он сделал какое-то движение рукой, точно бы хотел дотронуться до меня. - А ты стал здоровущий! На плечи-то хоть корыто ставь. Такой же дед Василий ваш был. Вот гляжу на тебя, а вижу его - и плечи, и стать. И так же ходил - лбом вперед. Медведи так ходят, да-да... Он же у вас лошадок любил... очень крепко любил. Бывало, ночевал даже с ними. Кошенца бросит под голову - и чем не перина. И с ладони кормил кусочком, и сахаром лакомил. А то сядет на запятки и все глядит, глядит на лошадок. А те - на него, ха-ха! Любуются, понимаешь... Тебе, наверно, смешно. Ну простите, господин учитель. Извиняйте глупого Колю... Могилку-то разыскал деда Василия?
      - Пока нет, но стараюсь найти, стараюсь, - соврал я и покраснел, как школьник.
      А он шагнул ко мне и вдруг перекрестил несколько раз:
      - Старайся, миленький, старайся. И прими мое благословение за это. И вперед живи так же, не оскорбляя никого и не лукавя. И выбирай путь ко спасению. - Глаза его налились, как крупные сливы, а щеки ввалились.
      Я не видел его почти полгода, и за это время он здорово похудел. И всего больше изменилось лицо. На нем даже выросли усы и бородка. Все это кого-то напоминало. И тут я вспомнил, память не подвела: ведь это та же самая бородка клинышком, как у знаменитого Дон Кихота. И усики такие же, продолговатые, как бы ватные, заостренные на конце. И костюм на нем такой же странный, забавный. Погода стояла жаркая, летняя, а он натянул на себя суконный мешок. И это сукно висело на нем, как на палке. Казалось, под одеждой совсем нет живого тела... Господи, как его передернуло! Содрогнулась душа. Он опять заговорил:
      - Ну извиняй, что с дедом Василием надоедаю. Он ведь хозяин был, крестьянин, а мы кто с тобой?
      - Но при чем тут дед, при чем его хозяйство, лошадки... - забормотал я что-то бессвязное, но он меня сразу остановил:
      - Завтра, милый, узнаешь. А пока не сади тесто в нетоплену печь. Вот так, чики-брики, сера мышь... Ну ладно, извини за мышь. Это поговорка, значит, у Коли-дурачка...
      Я познакомился с ним еще лет двадцать назад, когда вернулся в свою Камышовку после пединститута. Мне дали полную ставку литературы и русского, а математиком у нас был Мельников Николай Поликарпович. Учитель из него вышел золотой - ребятишки любили его как родного отца. Правда, были у него свои странности: методику не признавал и уроки вел по-своему, а причина одна - институтов он не заканчивал, а до всего дошел своим нутром. Да и природный был ум, и доброта. Вот и любили его. А потом математик схоронил жену, и жизнь надломилась. Он даже запил и переменил квартиру, чтоб забыть о своем горе. Но забыть не смог, к тому же открылись старые солдатские раны, вернулись и старые обиды. Он был из семьи раскулаченных и все молодые годы прожил на Севере. Конечно, многое сложилось бы по-другому, случись рядом дети. Но детей они с женой не нажили, и потому началась тоска. В те дни его и проводили на пенсию. Эти проводы он воспринял как конец света. И случилось то, что надвигалось почти неминуемо, - он впал в черную меланхолию. Он вообразил, что его кто-то должен убить, что за ним все время следят, записывают каждое слово. Он закрыл все окна в доме темными занавесками, сделал двойные двери. Но и это не успокоило. Он всех убеждал, что за ним постоянно ведется охота, что его обязательно должны убить или, на худой конец, арестовать и опять отправить на Север. Правда, выпадало и спокойное время. Но и в эти дни он продолжал чудить: летом его ограда часто превращалась в склад для жердей и кольев. Он рубил их в ближнем леске и натаскивал целый ворох. А потом ставил два ряда кольев, стягивал их жердями и начинал сооружать что-то вроде загона для скота. Но работу, как правило, не заканчивал и где-то на полдороге к цели принимался свою загородку ломать, топтать ее сапогами и крушить топором. А потом, видимо, уставал, смирялся и в изнеможении опускался на крыльцо... И такая жизнь продолжалась бы, видно, до смерти, но учителю повезло - его отправили в хороший санаторий. Иногда и для нашего брата перепадает путевка. В санатории, говорят, его хорошо подлечили, и в начале лета он вернулся в деревню. Месяц назад я его встретил на улице, но поговорить не пришлось. И вот сейчас снова встретил. Он смотрит на меня изучающим взглядом. Мне уже хочется уйти, попрощаться, но почему-то не могу на это решиться. Да и он опять завел разговор:
      - Кстати, вы любите себя разглядывать в зеркало?.. Аха, молчите! Значит, тоже не любите. И для меня это сущая пытка, как голому стоять на морозе.
      - Зачем так мрачно, Николай Поликарпович?
      - А вы взгляните на меня повнимательней. Разве я еще человек? И это правда, не утешайте. Как взгляну на себя в зеркало - так и упаду, как в колодец. От стыда, конечно, ведь стар как пень. И волос на голове совсем не осталось, только на висках шевелится какой-то пух - как униженье мое, как срам... Старость, знаете, всегда безобразна и совсем не мудра, как думают многие, если не все. Но перехожу к другим частям своего дорогого лица, ха-ха...
      Он схохотнул и перестал говорить. Затем задышал тяжело, с перерывами, точно у него заболело сердце или теснило в груди. Так и было, наверное, но вот боль прошла, и он опять ожил.
      - А теперь на мой нос посмотрите. Да поближе подойдите, поближе... Он манил к себе ладонью, приглашая подойти. И я сделал шаг вперед. Он еще больше оживился, пиджак на груди затрепыхался, и мелко-мелко задвигались усы. - Хорошо, миленький, превосходно. Теперь все разглядишь, как в телевизоре. Только не пугайся, что нос мой похож на сосновую шишку и весьма красноват, весьма. Но это не от водки, нет-нет, от другого. У меня расширение самых верхних сосудов...
      Он еще хотел что-то добавить, но я остановил:
      - Зачем мне эти отчеты, Николай...
      - Поликарпович, - подсказал он и опять схохотнул, а я его снова поправил:
      - Давайте сменим пластинку. Значит, вы отдохнули в санатории? И это хорошо...
      - Нет, не хорошо. Мы же с вами давно не виделись, - он опять перешел на "вы", - потому я и хочу отчитаться. Но если спешите - отложим до завтра...
      Он посмотрел на меня вызывающе и сердито. В глазах заходили, задвигались тени - какие-то приливы, отливы, и я поспешил его успокоить:
      - Я никуда не спешу.
      - Раз так - продолжаю. Значит, что у нас осталось?.. Аха, щеки мои и зубы... Так вот, щеки мои провалились, как у шахтера. Но под землей я не работал, нет, не страдал. Даже когда проживал на Севере - и там в шахты нас не спускали. Там я лес валил, работал лучковой пилой. А зубов я лишился, конечно, от холода. И цинга, понимаете, да бесхлебье - и зубы сточило, как рашпилем. А зубов если нет, то и щек как не бывало. Провалились, сердечные, вниз, обрушились. Так, знаете, рушится погреб, если у него подгнивают стойки, - и это хана. А подбородок у меня что надо, ха-ха...
      Он на миг прервался и снова задышал тяжело. Его хохоток уже выводил из себя. Да что уж, этот человек и вправду был ненормальный: какие-то зубы да подбородок, как будто другого не знает... Уйти бы действительно, попрощаться. Но что-то меня удерживало, не отпускало. Я почувствовал даже жалость к нему, даже жалость... Еще минуту назад ничего не было, а вот сейчас взяло в плен, и в этот миг опять отвлек его голосок:
      - Но что значит подбородок? Это чепуха, мелочь жизни. Самое главное, конечно, усы и моя борода. Вам нравится моя борода?
      - Конечно! - вырвалось у меня.
      - Ну-ну. Если врете, все равно приятно. За эту бороду меня в санатории прозвали Дон Кихотом. Вы читали про него книгу? Большой хитрец был, притворец. С мельницами сражался, а был всех умней.
      - Значит, вы любите книги?
      - Стыдно, коллега. Я же работал в школе, там книги как воздух. А сейчас я читаю меньше и книгам не верю. В книгах одно, а жизнь совершенно другая. Вот возьмем, к примеру, нашу тетю Гутю, вашу соседку. Она в школе у нас техничка, все ее уважают. Однажды газета про нее написала и поставила заголовок: "Большая судьба". Какая судьба, если Гутя наша почти полуграмотна и денег не знает? Наложат ей кучу медяшек, и Гутя на седьмом небе. Чем больше куча, тем больше счастья. И все детки ее от разных отцов. Это же грех какой, не замолить никогда. А газетка сделала из нее святую. Так и в книгах бывает, жизнь-то правда другая. А может, и злой я сейчас, так что не верьте...
      - А я все равно поверю...
      Я еще хотел что-то добавить, но сзади раздался сильный шум - из переулка выкатила машина. Ее звуки почему-то напугали Николая Поликарповича, и он стал прощаться:
      - Заговорились мы с вами, время-то к вечеру. Скоро коровки с лугов придут, а мы с вами болтаем. Так что до завтра.
      - До завтра, - ответил я тихо. А через секунду я уже видел его спину. Шагал он медленно, тяжелая обувь застревала в пыли, ему было трудно. Я почему-то ждал, что он оглянется и помашет рукой. Но нет, не случилось. И сразу же на меня напала тоска...
      Она и ночью не прошла, эта тоска. К тому же заболело сердце. Я поднимался с кровати и пил лекарство, его горечь совсем не ощущалась, точно я пил воду. А потом в моем окне встала луна. Она сияла так сильно, так ярко, точно это было в кино или на картине художника. Это сияние было тягучее, обволакивающее, оно постепенно добиралось до глаз моих, до лица, потом так же медленно отступало. И везде была тишина, даже собаки не лаяли, наверное, их тоже смущала луна. Наконец под утро я задремал и сразу почувствовал, что в комнате не один. Но почему? Отчего? Я ведь не слышал ни чужого дыхания, ни голоса, просто душа моя обнаружила чье-то присутствие и, обнаружив, приготовилась к худшему. Сразу стало неспокойно, даже тревожно; показалось, что кто-то подошел к двери и взялся за ручку. Но проходили секунды, минуты, а дверь молчала. Я лежал с закрытыми глазами и приготовился засыпать. Так бы, наверное, и случилось, но меня опять настиг лунный свет. Вначале он дотронулся до подушки, затем дрожащая светлая полоса легла на волосы и на щеки, потом коснулась ресниц, и в тот же миг я открыл глаза. Открыл и вздрогнул: сверху ко мне по той дрожащей полоске шел человек. Я еще не видел ни лица его, ни одежды, но все равно чувствовал, что он - ко мне, только ко мне. А потом он наклонился надо мной, задышал и вдруг я узнал его, догадался: это же дед Василий! Ну конечно же, это он, я уверен, я это знаю - кто же еще! Ведь столько лет он смотрел на меня с фотографий... Столько лет! А вот теперь решил навестить. А потом он о чем-то спросил меня, наклонился всей грудью - я сразу почувствовал земляной кисловатый запах, - и мне стало страшно, но я даже не пытался его оттолкнуть, защититься, а он надвигался все ближе и ближе, и тогда мне захотелось заговорить с ним. но мое желание не сбылось. Я только открыл рот, вдохнул в себя воздух - как он сразу же оборвал меня: "Нехорошо, миленький, нехорошо. Ты же не ищешь меня, не приходишь..." Я хотел возразить ему, но он снова прервал: "нехорошо, миленький, побойся Бога..." А чего мне бояться, за мной нет никакой вины, заволновалась душа. Но это волнение было бессловесное, слабое и не вышло наружу. А потом он заговорил снова, заговорил уже спокойно и рассудительно, изредка подкашливая и вздыхая. Эти вздохи и кашель мне кого-то напомнили, но кого же, кого?.. И тут дошло до меня, накатило: это же Николая Поликарповича голос, это его вздохи и кашель! А потом я узнал и глаза его, и серые щеки, узнал и белый пушок на висках, и бородку. Но как это, как: я только что видел деда - и вот уж надо мной другое лицо и другие глаза? Как странно это, чудесно. И только об этом подумал, как опять появился дед Василий, именно он, я не ошибся. Но и это длилось недолго - и вот уж оба лица стали сливаться в одно, истончаться, а потом и вовсе исчезли, оставив после себя лишь светлую дрожащую полоску, которая и называлась лунным светом. Но все это я уже слышал и чувствовал, наверное, во сне...
      А на другой день я поднялся бодрый и светлый. Ничего еще не случилось, а мне было хорошо, будто я дождался какого-то праздника и это счастливое, светлое будет навечно. Со мной такого еще не бывало, и я даже серьезно подумал, что меня во сне подменили, заколдовали, а кто это сделал - не знаю... А через час мне принесли письмо от жены. Она писала о нашей городской родне, у которой гостила, и о том, что скоро привезет ее покупаться, позагорать у Тобола... После этого письма мне стало еще лучше, счастливей, и я сам решил сходить на речку размять свои кости. И только собрался, как в дверь постучали. Странно, что не залаял Дозор, еще успел подумать я, но в эту минуту со мной уже говорили:
      - Здравствуйте, господин учитель. Вы вздрогнули? Вы опять напугались?
      Эти слова принадлежали длинной костлявой фигуре. Она протягивала мне руку. Я пожал ее, и опять моя ладонь дотронулась до чего-то холодного, как кусочек льда. А потом Николай Поликарпович - а это был, конечно же, он прошел вперед и опустился на стул. И сразу стал поучать:
      - Живете-то, гляжу, бедновато. Ни ковров, значит, и ни сервантов. Даже телевизор ваш с бородой, на лампах еще, теперь такие даже в ремонт не берут.
      Я ничего не ответил. Почему же его пропустил, не залаял Дозор? почему? В этом был какой-то скрытый смысл, даже тайна. Вот бы и мне сделаться невидимкой, куда-нибудь срочно сбежать, иначе... Мои мысли запрыгали, как рыбешка в бредне, но было уже поздно. Он сидел рядом со мной и продолжал поучать:
      - Так что бедновато у вас, коллега. А между тем только от вас зависит моя жизнь. Моя дальнейшая жизнь, конечно...
      - При чем же бедность и ваша жизнь?
      Он как не слышит вопроса. А в этот миг в комнате возник посторонний звук: что-то пищало или, наоборот, скрипело. Может, это стул разваливался под моим гостем? Он сидел беспокойно, ворочался. Да и в комнате жара, нечем дышать.
      - Может, скипятим чаю, Николай Поликарпович?
      Но он опять не отвечает. Глаза его все время что-то изучают, точно прицениваются. Вот глаза двинулись в сторону книжных полок, потом остановились на большой фотографии в темной дубовой рамке. Этот портрет висел у нас на самом почетном месте, в самом центре стены.
      - Какое хорошее лицо! И вроде знакомо... Кто он?
      - Мой дед Василий, - ответил я изменившимся голосом, потому что боялся новых вопросов. И они не заставили ждать:
      - Значит, не знаешь, где его схоронили? И в церкви за деда свечи не ставишь?.. Нехорошо, миленький, даже грешно. - Мой гость поднялся со стула и подошел очень близко к стене. И сразу уперся глазами в портрет. - Какое, знаете, благородство! А ведь из самых из крестьян, из нашего брата. Гордись, внучек, из нашего!.. Я знал его еще парнишкой. Он рыженький был, как опенок. На пару лет был постарше меня. Ты что, мне не веришь?
      - Почему же?
      - Опять "почему"! А если сомневаешься, то объяснять не хочу. Он был не чета нам - хозяин, настоящий мужик. Один такой на сто километров, а теперь и на тысячу не найдешь... - Мой гость задышал тяжело и расстегнул пиджак, потом резко взглянул мне прямо в глаза, точно усомнился в чем-то, точно решил что-то проверить. - Правду говорю. Теперь таких нет, да и в те годы редкость. Какое благородство, да!.. Он в соседней деревне Дерюгино завел крупорушку. Там и мучку молол, там и лошадок держал и мясным скотом занимался... Там, говорят, и принял свой смертный час. Там? - Его глаза нацелились на меня.
      Я промолчал. Он повернулся ко мне всем телом и вытянул шею. Я чувствовал, что он злится. Шея была высокая, жилистая, как у жирафа. На этой шее чутко подрагивала сивая голова.
      - Изменились вы, Николай Поликарпович. Вчера я вас еле узнал.
      - Это старость, коллега. Ее не отменишь, не запретишь. Помните, черт луну запрещал?
      - Что-то не помню...
      Он сделал вид, что не расслышал мои слова. Стул под ним ожил опять и заскрипел. Большое костистое тело ворочалось, передвигало плечами, наклонялось то вперед, то назад. Наконец стул стал успокаиваться...
      - Я в санатории подружился с одним казахом. Так он любил приговаривать: "Жизнь пройдет - ветер дунет". Вы слышите меня, да? Так вот, ветер, миленький мой, значит, ветер. И я его слышу все время, слышу. Он ледяной, он мерзкий, и каждая ветринка - прямо в лицо. Даже ночью под одеялом постоянно мерзну, страдаю. А на груди как льдинка лежит. Я сброшу ее, а она тут как тут. Даже в жару мерзну. В любом костюме мне холод, даже в тулупе... И ноги тянет, а то озноб. У меня ведь они ломаны на лесоповале. А теперь аукнулось, да. Скоро, видно, совсем околею.
      - Зачем вы так? - Я хотел еще что-то добавить, ведь мне уже стало его жаль, и он догадался:
      - Вы меня не жалейте. Лучше ответьте на два вопроса. Или на три...
      - Какие вопросы?
      - Ну, во-первых, скажите... - он почему-то затих, затем поднялся со стула и опять подошел к портрету. - Значит, скажите, при каких обстоятельствах убили Васю, то есть вашего деда? Это же случилось уже после нас. Моя семья уже обживала пермскую землю и мерзла в сугробах... Итак, я слушаю, говорите. - В его голосе возникли прокурорские нотки, но я ответил спокойным тоном:
      - Деда, рассказывают, взяли прямо на мельнице. А с ним еще несколько мужиков. Потом всех вывели за деревню и сделали залп...
      - Постойте. Хватит! - Он почти закричал на меня. Я даже вздрогнул, а он продолжал: - Как ты можешь спокойно! Таких людей погубили, а ты "залп"... Но что значит залп? Если так отвечаешь мне, то больше не задам ни вопроса.
      Он вернулся на прежнее место. Стул под ним скрипнул, точнее сказать, пискнул. И вдруг он достал из кармана котенка. Так вот, значит, откуда писки в моей квартире. Я посмотрел внимательно на котенка и изумился:
      - Какой красавец! Вроде трехшерстный...
      - Правильно, - согласился гость. - Он у нас серо-буро-малиновый. А если кратко, то Рыжик. Три месяца от роду, и от меня просто ни шагу. Кстати, у вас есть мышки? - Он опять перешел на "вы".- Если есть, то поможем. Рыжик наш - большой санитар. Чики-брики - и спикала мышь. Зубки острые, давит с первого раза.
      Я поморщился от такого натурализма и совсем некстати спросил:
      - Зачем он вам?
      - Рыжик-то? - Мой гость сразу обиделся. - Как зачем? Рыжик и за друга мне, и за советчика. Я же в этой жизни безлюдный бугорок. Одинок, как березка в поле...
      Я снова поморщился: не люблю слащавости. Но гость не заметил моих ужимок, потому что продолжал в том же духе:
      - Я одинок, как островок в океане. И по этому островку бегает Рыжик. У него и другое имя есть - Потя. У нас с женой кошечка была - котя Потя-Потянига. Неженка милая, пухлая, как подушка. Вот и вспомнилось... Как можно забыть?
      - А можно два имени?
      - Можно, обязательно можно, - загорячился гость. - Дай собаке два имени, и никто ее не убьет, проживет два своих века и от чужого отломит. И у кошек так же. Так что вы позволите Рыжику погостить?
      - Как не позволить? - ответил я с улыбкой, пытаясь как-то осмыслить эту необычную ситуацию. Ведь привыкнуть сразу к Рыжику я не мог. Правда, уже через минуту-другую моя рука непроизвольно потянулась к котенку, пытаясь его погладить. Но едва я коснулся шерстки, Рыжик отчаянно зашипел, обнажив красный и мокрый ротик. В этом было что-то змеиное, и рука враз отдернулась.
      - Вот какие мы! - восхитился гость. - Но он не злобивый. Потинька ласковый. Ой, да он прямо золотой у нас, и потому позвольте ему полежать на коленях. На моих, конечно.
      Он перестал говорить, а я взглянул на него пристально и даже с испугом - мне показалось, что его понесло не туда. А он словно слышит мои мысли:
      - Когда я говорю, я здорово отклоняюсь. Так что извиняйте и привыкайте, ведь разговор у нас будет долгий... А собственно, почему я должен извиняться в восемьдесят три-то годика? Ведь здоровье погублено еще на моих Северах... - Он взглянул на меня быстро, по-молодому, и даже показалось, что один глаз его подмигнул. - Но еще ничего, поживем. Да, поживем, погреемся на солнышке... - Он сделал движение правой рукой, точно она у него онемела и он хотел ее почувствовать. - А вы не обращайте на всякие там пружинки моей речи. Да и с дурачка какой спрос? Кстати, я не обижаюсь на это слово. Я на поселении насмотрелся такого, что еще с молодости ум потерял. Точнее, всегда находился в каком-то затмении, мы ведь жили по первости хуже скота. Пришлось и на прииске поработать, и болота осушать, и дороги строить. но самое гиблое из всего - пилить лес. Ноги, знаете, постоянно в снегу, а сверху мороз. И под дулом все время, а вместо хлеба - жмых. Это уж потом я закончил экстерном школу, затем попробовал поступить в один техникум, даже экзамены сдал, но меня быстро расшифровали, мое происхождение, и выперли в три шеи. Так что деда вашего расстреляли сразу, и это, считай, удача, а меня расстреливали всю жизнь. Только после пятьдесят шестого я немного вздохнул, поучился на курсах заочно и стал преподавать. Так что по образованию я, конечно, босяк. Но меня теперь никто не осудит... Ну а потом я вернулся в родные края и здесь, в деревне Дерюгино, нашел свою Олечку и перевез ее в Камышовку. Помните, она вела у нас историю и пела романсы? "Я встретил вас..." - Он сделал попытку запеть, но у него ничего не вышло. И он опять задвигал правой рукой. Наверное, она у него болела. Потом попытался ко мне придвинуться, но стул у него вырвался, и он плюхнулся на него, как мешок с костями. Глаза сразу наполнились тоской.
      А я решил его отвлечь на другое:
      - Значит, не нравится, как я живу? Ни ковров, говорите, ни диванов...
      - Не берите в голову, коллега. - Он усмехнулся и осторожно дотронулся до моего плеча. Ладонь его на мгновение зависла в воздухе, точно он хотел опять перекрестить и благословить меня. Но в последний момент он почему-то отдумал, и ладонь опустилась на колени. - Не волнуйтесь, коллега, не переживайте. Подумаешь, зашел на часок Коля-дурак. Или много часов? - Он чуточку помолчал и, не дожидаясь ответа, продолжил сам: - Я все же постараюсь покороче. Веревка ведь хороша длинная, а речь короткая. Так же говорил один мужчина, по имени Хаджи-Мурат. И Лев Николаевич его одобрял. Так одобрял, что сделал лучше царя. А вот наш Владимир Ильич царя ненавидел, потому и сделал великий переворот, столкнул лбами народы... Кстати, вы были когда-нибудь в Шушенском?.. Ну что же вы нахмурились, вспоминайте давайте. Конечно же, вспомнили, с чем едят это село, - там жил наш незабвенный Владимир Ильич. Мы на своем поселении мерли как мухи, для нас могил не хватало, а его царь сослал в благодатный край, замечательный. Он там даже охотился и жену Надю водил по лугам. А сейчас там музей, да? Почему молчите? Не знаете? Наверно, уже музей убрали, потому что прежнюю жизнь охаяли. Хвалили, как говорится, хвалили да под гору свалили, ха-ха... Конечно, хаять легко, а сделать новое трудно. Но я, знаете, совсем о другом...
      Он усмехнулся, усы его зашевелились и слегка растрепались. Мне даже показалось, что они приклеены. И мне захотелось их подергать - еле подавил в себе искушение. Да и он опять стал говорить:
      - Я о другом, коллега. Так вот, в этом Шушенском есть музей нашего вождя, а рядом с музеем сделана старинная улица: дома отстроены все из круглого леса, вокруг большие хоромы, под старину. И везде тесовые заборы и тесовые половицы в оградах. А лес-то центровой, замечательный! Даже кабак старинный восстановили. Там чистота, белые столики, а на них льняные скатерки. Ведь чистоплотный же был русский мужик. Разве не так? И все это называется "Уголок старины". Запоминайте, коллега, - уголок, но можно назвать и по-другому...
      В этот миг Рыжик замяукал, завозился у него на коленях, и он сгреб его ладонью и положил в карман. Там он закричал еще больше.
      - Каков гусар!
      - Не понравилось ему в кармане, неудобно... - Я еще хотел что-то добавить, но он перебил:
      - Вы позволите мне Рыжика поместить опять на колени? Его вид вас не смущает? Он не действует на ход ваших мыслей?
      - Нисколько.
      - Вот и хорошо. - Усы благодушно зашевелились. - Разговор, знаете, предстоит большой. Мы только в начале дороги. Да и виновата моя многословность - был бы умный, а то ведь дурак. И мое здоровье погублено в счастливую пору юности. Кстати, почему вы так на меня уставились? Поди, о чем-то подумали, да? А я знаю о чем... - Он сощурил глаза и шевельнул усами. - Вы подумали: зачем этот дурачок про Ленина говорит и Толстого читает? Ведь дурачка и так бог любит, и не надо ему суетиться.
      - Зачем наговаривать на себя? - попробовал я защитить его, но он точно не услышал и продолжал о своем:
      - Это верно, что Господь рядом с нами, но книги я читаю потому, что имею цель. Великую цель, коллега, но пока не скажу...
      - Значит, тайна?
      - Не совсем так, не совсем. Вы-то скоро узнаете мою тайну. Она меня на земле и удержала. Помните, после смерти жены я места себе не знал: и квартиру сменил, и с бутылкой ходил в обнимку? Но как-то проснулся ночью и сказал себе: ты что же, подлец такой, и водку пьешь, и руку на себя задумал накладывать - а цель-то твоя уходит. Ты сам на берегу, а лодочка уплывает. А кто виноват? Сам же и виноват... Вот так, господин учитель...
      Он рассмеялся злым коротким смешком. Голова его слегка тряслась, как это часто бывает у стариков. Мне стало жаль его, но он ничего не почувствовал и опять продолжал:
      - Конечно, о моих печалях вышла бы хорошая книга. Но мне не под силу, кишка тонка. Да и институты я не заканчивал. Правда, все равно взял свое. Там у нас такие профессора сосны валили, да и библиотека была царская. Это не потому, что царь те книги читал, а потому, что было обилие этих книг... Что, нескладно говорю, да? Сознавайтесь. Вы молчите, вы терпите и уж, наверно, не рады мне, а прогнать - совесть не велит. Угадал?
      - Не угадали... - ответил я и опустил глаза. Мне стало стыдно и нехорошо, потому что он обо всем догадался: у меня жалость к нему стала сменяться досадой. И все же я решил честно играть роль приветливого хозяина. - Простите меня, я даже не предложил чаю. По утрам у меня самовар. Хоть электрический, зато заварка крутая.
      - Мне не до чая. - Он закрутил головой, и усы опять задрожали. - Я ведь вам кажусь отвратительным, гадким. Правда ведь - гадким? А впрочем, не отвечайте. Я, наверное, эгоист и с людьми не считаюсь. Вот я к вам пришел за советом, а надо бы куда-нибудь к депутату, к начальнику, к прокурору, наконец. Все это я понимаю, но не могу себя пересилить. Да, да, не перебивайте даже, дослушайте. Я не могу говорить правду перед ворами, открывать свою душу. А нынче эти депутаты-то как раз самые изощренные воры. Так что прийти к ним я не могу. Зато к вам душа сама попросилась...
      Он дотронулся рукой до котенка. Тот опрокинулся на спину, начал перебирать лапками и тихонько мурлыкать.
      Наступила тишина, и это казалось мне странным.