Большой хитрец

После такого потока слов и вдруг - тишина. И в этой тишине я ощутил беспокойство. Его щеки уже покраснели - не то от волнения, не то от натуги. Мне даже показалось, что ему вот-вот станет плохо. Иногда люди заболевают совершенно внезапно, прямо у нас на глазах. Но именно поэтому мы им не верим, не приходим на помощь. Сколько людей в наших городах прямо на улицах валится от инфаркта, а мы не видим их умоляющих глаз, думая, что у них пьяный синдром. "Ах эти пьянчужки, жалкие твари!" - содрогаемся мы с омерзением и спокойно перешагиваем через человека...
      И в этот миг в комнате возникли какие-то звуки. Это опять его голос. Медленный, приглушенный, как у заговорщика:
      - Ну хватит, поговорили, да. А теперь я перехожу к изложению моей просьбы. А просьба только одна: выслушать меня и не перебивать. Я, знаете, сейчас перешел в то состояние, когда люди начинают заниматься собственной душой, и только душой, заметьте, и ничем более... Значит, в двадцать лет я стал обладателем большого состояния. Мой тесть, умирая, оставил обширное наследство своей дочери. Все это случилось в Дерюгино, но мы с Оленькой наше имущество и постройки перевезли в Камышовку и зажили еще богаче. Но через два года жизнь наша была порушена, имущество все конфисковано, а к виску моему был приставлен наган. Так и было, живы даже свидетели...
      - Простите, Николай Поликарпович, я, кажется, понял и догадался, что вам необходимо. Вам нужен юрист, хороший юрист, а не я...
      - Прошу меня не перебивать! - сказал он сурово и сжал к переносице брови. И сразу, словно чего-то испугавшись, перешел на более мягкий, сердечный тон, он даже сделал умоляющий жест. - Извините, коллега, за резкость. Это все проклятые нервы. Но у кого их нет... Значит, были у меня определенные хозяйственные постройки. К ним я отношу дом крестовой, крытый тесом. А с северной стороны дома, по всей его длине, пристроен сарай бревенчатый, тоже покрытый тесом. Все у нас было по порядку, как у добрых людей. В этом сарае хранились у нас все предметы деревенского ткацкого производства. Я не сложно говорю, вы понимаете меня, да?.. Раньше-то по деревням сами ткали и сами вили веревки, так что у нас стоял там станок для изготовления веревок. А рядом с ним лежала куделя льняная, а также из конопли куделя была. Этого добра скопилось у нас килограммов до десяти. Тут же хранилась и хорошая шерсть, и шерсть-сырец, которую мы приготовились отдать пимокатам. Здесь же хранились кожи и овчины для отправки их в Дерюгино. Там у нас жили главные мастера. Кстати, повторяю, моя Олечка родилась в Дерюгино. Ах, Олечка, моя Олечка...
      Он достал платок и вытер глаза. Возникла пауза. А затем, затем я вгляделся в него и увидел, что щеки его мелко трясутся, как будто замерзли. Но в комнате у меня стояла жара, даже почище вчерашней.
      - Дорогая ты моя Олечка... - повторил он, и щеки затрепетали еще сильнее. Потом вышел и голос его, который я еле узнал. Он был сквозь слезы, совершенно глухой, погибающий: - Простите меня. Я долго и много говорю. А Господь велел нам: более слушай, нежели говори. Во многословии не спасешься от греха.
      - Вы стали очень верить? - спросил я осторожно и сразу смутился.
      Но он ответил мгновенно:
      - Я верил всегда. Особенно там, на Севере, а еще больше теперь, когда остался без Олечки. Я лечусь своей верой, а не лекарствами. Каждый вечер я повторяю себе перед сном, наказываю: раз ты человек, а тем более старый, то непрестанно твори молитвы, проси у Господа прощения во грехах и терпения во время болезни. И моли Господа, чтоб не покрыла тебя вечная тьма... А вот Оленьку мою уже не поднять. Я и схоронил ее в том Дерюгино, на родине, значит. Все близкие люди у Оленьки были мастера, пимокатную мастерскую держали. Ну что - раз мастера, то большевички их тоже уделали, да. Вы не забыли, на чем мы остановились? Так вот, на день утраты в нашем сарайчике лежало два десятка овчин и столько же кож. Они были прикрыты брезентом четыре метра на три. Брезент слегка заляпан зеленой масляной краской. Счищать ее было бесполезно, да и надо ли, пятна эти никому не мешали.
      Он прервался и медленно, как бы что-то узнавая, опять оглядел мою комнату. Глаза его оживились:
      - Книг-то у вас - как в богадельне.
      - В богадельне я не был и не собираюсь.
      - Не зарекайся, милый мой. Все под Богом ходим.
      Он сморщил нос. Я подумал, что в ноздри ему попало что-то кислое и едкое. Так и есть, он чихнул и промокнул нос аршинным клетчатым платком. И когда работал своим платком, медленно произнес:
      - Будь здоров, Николай Поликарпович! Живи долго, береги свои силы.
      - Будьте здоровы и богаты! - повторил я вслед за ним и задал свой главный вопрос: - Все же по какому случаю наш разговор? Да и не понимаю я, как вы ухитрились запомнить все эти килограммы и пятна на брезенте?..
      Он как-то резко, по-молодому поднялся со стула и с расстановкой сказал:
      - Простите, что отвлек вас от государственных дел. Премного простите... И за то, что надоел, и вообще...
      Я не ожидал такого оборота и попытался загладить вину. А какую - сам не знаю. Я взял его ладонь в свою и крепко сжал ее. Ладонь не отозвалась. Но он опять сел на стул и заговорил:
      - Значит, на чем мы остановились? Аха... А слева, в углу, лежало у нас конопляное семя, а также льняное. Засыпано было в трех мешках, а четвертый мешок, с коноплянкой, стоял прямо у дверей, о него можно было даже запнуться. И тут же у порога, в большом кошеле, у нас была припасена шерсть для будущих валенок. У нас в Дерюгино, я, по-моему, говорил уже, жили добрые пимокаты. Раньше по деревням таких мастеров как маслят в соснячке... Значит, поплыли дальше. В том же сарае стояло у нас и оборудование для выделки сыромятных кож. А теперь давайте с сараем покончим, выйдем за порог и оглядимся.
      Он сразу же приподнял голову и в который уже раз осмотрел внимательно комнату. Я отвернулся и потупил глаза. Почему-то стало стыдно и неловко за потемневшие от старости стены, но особенно стыдно за свой серенький, полунищенский быт. Я уж давно не замечал, что у меня по стенам были развешаны бумажные картинки из журнала "Огонек" в самодельных рамках. Сейчас рамки рассохлись, попортились, и все выглядело совсем по-сиротски. И вдобавок эти старые стеллажи. Надо бы давно их поменять, но легко мечтать, когда денег нет. И пока я чего-то стыдился, он смотрел на меня цепким и суровым взглядом, точно я виноват был в чем-то. Но в чем же вина?
      - Выходит, и вы жили долго, а ничего не нажили. Кроме ложки, да поварешки, да собачки. Большая она у вас, уважительная порода.
      - Ничего, все еще впереди: и богатство, и яхта, и Канарские острова...
      Он меня перебил:
      - А зубоскалить я не намерен. Простите, господин учитель. - Он сжал губы в сухую длинную ниточку и прищурил глаза. - Туда ли я зашел? Мешаю только добрым людям.
      - Вы мне не мешаете, Николай Поликарпович, совсем не мешаете, залепетал я угодливым голоском, и он сразу сдался:
      - Ну ладно, поплыли. Значит, мы с вами покинули сарайчик. А рядом с сараем у нас был тесовый забор, а в заборе - калитка со щеколдой. Доски на калитке покрашены в салатный оттенок, а сверху над ними сделано украшение. Такой, знаете, деревянный петух на палочке и крылышки все вразлет. Конечно же, это пустяк, но для глаза приятно. Ну что, можно дальше?
      - Конечно, конечно.
      Он рассмеялся и погладил усы.
      - А дальше у нас будет станок для распиловки леса на плахи. Он стоял как раз у калитки. Тут же были сложены в небольшую поленку кряжи, подлежащие распиловке. А рядом с поленницей возвышался новенький амбар, сложенный из бруса. Амбар был как картинка, сам квадратный, три на три, и под крышей. Сразу же к амбару было пристроено складское помещение, скатанное из гладких бревен и покрытое тесом. Это помещение именовалось завозней. Тут у нас находился погреб, который по весне набивался колотым льдом. Здесь у меня хранилось мясо, свежее и соленое, ну и маслице здесь же, а также разное соленье-варенье. В стены завозни были вбиты большие и малые крючья, на которые вешали скотские и бараньи туши. Все это случалось у нас после осеннего забоя скота. Ну да ладно, поди утомил... - Он хмыкнул, и это хмыканье можно было понимать по-разному - как ехидство или как начало новой неожиданной мысли. - Знаете, я вам уже надоел. Да и дело мое, наверно, пустое. К тому же у вас другой стержень и другая на вас рубашка.
      - Ну почему?
      - А потому, что вам не отличить ячменя от пшенички. И там усики, и тут усики.
      - Ну уж вы слишком, Николай Поликарпович. Я же человек деревенский.
      - Правильно! И потому извиняйте дурачка... И что на нас обижаться и нос воротить? Мы же мужики - репейное семя. Мы всю Россию в порядке держали. Что, не так говорю? Почему молчишь и не споришь? Я хоть и Коля-дурак, а понимаю, что мы были главные люди. А потом царь от нас отказался, а большевички тут как тут - и сразу за горло. А кого не задавили, тех к стенке поставили. Да прямо из обоих стволов дуплетом, и не дробью даже - картечью. По лосям такой били, чтобы наверняка. А кто остался живой - того в пермскую землю. Там мы как мухи мерли. А я вот, видишь, выжил. Большой оказался хитрец. А теперь один, почитай, крестьянин на всю округу. А может, и на весь Урал, а? Ты молчишь, понима-а-аю... Меня бы в цирк теперь сдать да как тигра показывать, но не вышло. Я ведь опять всех обхитрил - я с ума сошел, помешался, ха-ха-ха!.. А с дурака какой спрос? Без ума, мол, живет, без ума и помрет. Или как? - Лицо его покраснело, а по щекам ходила брезгливая гримаска. Наверное, от волнения.
      И в этот миг в створку заглянул голубок. Его сизая шейка блеснула на солнце. И сразу же по глазам мне ударило зеленое, голубое и погасло. У котенка поднялась шерсть и ушки встали торчком. Он, кажется, приготовился прыгнуть, но голубок куда-то спрятался, створка была пустая. А мой гость неожиданно заметил:
      - Надо же, прилетел, нарисовался. Он и в комнату зайдет, а потом и не выгонишь. Начнет порхать по углам и все изгадит. Это он по мою душу, подлец.
      - Зачем вы так? Голубок ведь, разве можно...
      - Понимаю, не можно. Но, милый мой, это же безобразие - выше сил. Он же мне намекает, да. Он же порученец от той косоглазой. Это мне он дает сигнал.
      - Что вы придумали!
      - А вы не поняли? Это мне сизарь говорит, что зажился я на белом свете, пора и место очистить. Да и жизнь-то моя - один срам. Все хохочут надо мной, издеваются, а я же, понимаете, еще человек. Разве не так, господин учитель?
      Его глаза враз сжались, потом разжались, и мне показалось, что он плачет. Так и есть, он достал из кармана платок и промокнул глаза.
      - Простите... Так вот, между завозней и вторым амбаром был у нас под тесом навес. На верхнем ярусе под навесом мы хранили в летнее время дровни, оглобли запасные, тес. А для чего тес на верхнем ярусе? - спросите вы. Ответ простой: доски-то надо просушивать. Из сырой доски не сколотишь и табуретки. А нынче срубы из сырого бруса лепят - и ничего. Сосну мало-помалу ошкурят и тоже на сруб. Надо думать, какой потом будет дом, или коттедж. Ненавижу это слово, все наши понятия поломали, да. Значит, про верхний ярус запомнили?
      - Но послушайте, Николай Поликарпович, зачем мне все это запоминать?
      Голова его резко дернулась, и он уставился на меня. Глаза его кого-то ненавидели. Может, меня...
      - А потому, милый мой, что идет на нас всемирный потоп. Ложь и тьма, унижение и смерть в конце этих мучений. И скоро не будет на земле русского человека. Скоро не будет родного нашего языка. "Страна моя, Русь моя, что с тобой стало?!" - восклицает митрополит Иоанн. Нам предстоит заново учиться жизни, наказывает нам этот святой. Да вы хоть знаете этого человека?
      Я промолчал. Он, видно, сильно обиделся на меня - сидел молча и сам нахохлился, как голубь. А я уже опять его жалел и даже хотел задобрить.
      - Вы мне про верхний ярус говорили. А на нижнем ярусе что хранилось? В моем вопросе таилась, конечно, усмешка. Незаметная, добрая даже, но все же усмешка. Таким тоном говорят обычно с детьми.
      Но мой гость ничего не заметил или не хотел заметить.
      - Внизу у нас хранились жатки, сеялка, плуги... С западной стороны к дому было пристроено большое крыльцо, а над ним до самого скотного двора возведен был второй бревенчатый навес. Там мы ставили ходок, кошеву, косы, грабли, лопаты и прочую штучную ерунду. А хозяйственный двор у нас был отделен от скотного деревянным забором и решетчатыми воротами. Во второй половине хозяйственного двора, более просторной и основательной, находился колодец. Летом здесь стояли бочки с водой - на случай пожара и для поливки бахчей. У забора всегда складено шесть или семь поленниц березовых дров. Для выпечки блинов и оладий отдельная поленница из сухостоя. Были у нас и овощехранилище, и баня с предбанником. Ну и, конечно, имелся скотный двор с пригонами для скота. Стены пригонов из двух рядов плетней, прикрепленных к столбам. А между рядами набита солома, камыш. Крыши пригонов держались на столбах, скрепленных вкруговую между собой. Имелась у нас и конюшня с большим сеновалом, а в конюшне три стойла для рабочих лошадей и пустое пространство для молодняка. Кстати, вам знаком запах сухой, настоящей конюшни? Может, задаю глупый вопрос, ха-ха... Сейчас и в колхозах-то не знают про такую конюшню. Коровы там или лошадки стоят у них по колено в жиже, в грязи. Ожеребится кобыла, и жеребеночек падает прямо в эту няшу. Он сразу и копыта простудит, и грудку, а чаще всего сама мамка затопчет его в этом болотце и он задохнется до смерти. А раньше у нашего брата в такой конюшенке и сухой клеверок, и ржаная соломка на подстилочку - вот тебе и довольна мама-лошадка, и сынок ее тоже доволен... - Он заговорил уменьшительными словами, зачмокал, и я поморщился, как от боли. - Вы не забыли, что сказал тот святой, да? Нам ведь предстоит заново учиться. Ребенка надо учить штаны застегивать да попку подтирать, а наше теперешнее население надо научить полюбить крестьянина. Это уж точно!
      Он опять поднял голову и заскользил глазами по стенам. Наконец успокоился и продолжил:
      - Сеяли мы десять десятин, в том числе озимой ржи полторы десятины, яровой - три, овса - около шести десятин. Овса много потому, что им в основном и рассчитывались по налогам. К тому же овес сеяли не на парах, а после других культур, по весенней вспашке...
      Он замолчал. Котенок тоже молчал, точно умер. Наверное, мой гость принимал какое-то решение. Очень важное, главное.
      - Все, что изложил я вам устно, у меня есть и письменно, я не шучу. он полез во внутренний карман пиджака и достал тетрадку. Положил ее на стол и бережно пригладил. - Тут моя бухгалтерия. Полный учет. Никто не подкопается. А что, я ведь решил по суду вытребовать полную стоимость. Сейчас такое практикуют. Государство возместит мои утраты, а на эти деньги я построю все заново - и дом, и сараи, и пригоны. Все- все! А вы по этим судам станете моим порученцем. А за труды заплачу. Верьте мне, обмана не будет. - Лицо его стало хитроватым, даже таинственным. Одна бровь изогнулась дугой, вторая бровь напряглась и застыла. - Я не обману, честное слово, да. В вашем лице я нашел надежного друга. К тому же у вас золотое сердце, которое скорбит за всех и болеет. Но если нет скорбей, нет и жизни. Только о нашем сговоре - ни слова, даже вашей супруге. Жизнь меня научила я стал осторожен, как птица. Вы меня одобряете?
      - Может, и одобряю, только не очень пойму... Вы что, серьезно? Все хотите отстроить, как было?
      - Молодец, догадался! - Он хмыкнул. - Слава богу, вы поняли, что я не лыком шит. - Он приподнял котенка с колен. Глаза у котенка блестели. И у моего гостя они тоже блестели, играли. И заговорил он теперь быстрее обычного, слова наскакивали одни на другие. - Спасибо, что догадались, спасибо. И очень хорошо, что не задаете лишних вопросов. Спасибо...
      Он устал, дышал тяжело, как будто прошел большой путь. Я думал, он долго будет отдыхать, но он снова заговорил:
      - Если откровенно, коллега, то я буду очень рад этим деньгам. Суд примет решение, а в районе мне выпишут положенную сумму. Полагаю, заплатят и за моральный урон. А я на эти денежки найму плотников, и те по моим чертежам возведут родную усадьбу, мое гнездышко ненаглядное... Вот видите, какой я хитрец.
      Он опять заволновался и даже встал со стула. Шея выглядывала опять длинная-длинная, как у жирафа. Вдобавок суконный костюм кричаще подчеркивал его худобу. Казалось, что под ним нет ничего, даже костей. И вдруг я начал догадываться, почему он заговаривал со мной о Шушенском: там же есть подлинный уголок старой деревни. И я спросил напрямик:
      - Вы про Шушенское говорили, а сами-то там бывали?
      - А как же! Я и мавзолей своим присутствием осчастливил. Благодарил дорогого вождя за свою чудесную молодость в пермских снегах. Правда, в моих несчастьях он не виноват. Когда нас свалили в пермских краях - он уже сам лежал в стеклянной домовине. А в Шушенском я был проездом. У меня в тех краях родня. А обратно по пути заехал и в само село. И никогда не жалею. Там я и насмотрелся на заповедник сибирской деревни. Наверно, из того уж нет ничего. Может, и на дрова разобрали, пожгли. У нас ведь как: если начнем что-то ломать, то уж подошвы у ботинок сдерем, всю страну под собой вытопчем, а то выжгем дотла... - Он опять опустился на стул. Голос его стал тихий, чуть слышный. - Восстановлю дом, порадуюсь на постройки, а потом открою настежь ворота. Пусть люди заходят, смотрят и перенимают опыт. Может, им тоже захочется такой же жизни, да. А сейчас в России жизни нет, потому что мы угробили крестьянина. Был колхозник, но его обидели, согнали с земли, и он умер, испустил дух. Осталось пустое место, яма, провал. И все мы падаем в эту яму, тысячи людей туда валятся, миллионы...
      Он тяжело вздохнул и замолчал. Я воспользовался паузой и проскользнул на кухню, наскоро приготовил чай и вернулся обратно. Чай я вынес на подносе в двух фарфоровых чашечках.
      - Мы не баре, - усмехнулся на это Николай Поликарпович, - и не надо нам подносить...
      Но чаю он обрадовался и опустошил чашку в три глотка. Я принес еще, и у него поднялось настроение: щеки сразу ожили, повлажнели и оживились глаза. Очень забавно вел себя и котенок. Он следил за каждым движением хозяина. Особенно за тем, как тот поднимал и опускал чашку. Возможно, котенка заинтересовал солнечный зайчик, который дрожал и переливался на фарфоре. Все это заметил мой гость и погладил котенка:
      - Правда ведь, какой умник? А может, чайку захотел наш котя Потя? Как вы думаете, захотел?..
      Я не ответил, и он сказал чуть слышно:
      - Моя Оленька тоже эту травку любила. Чай она так называла - травкой. Необычно, да?
      - Необычно, - согласился я и хотел погладить котенка, но он зашипел и оскалил зубы.
      Мой гость рассмеялся:
      - Ох и бойко место этот Рыжик. Думаю, вы догадались, что это единственное существо, которое связывает меня с миром. Я же совершенно одинок, как человек на луне. И Оленька уже не подойдет, не утешит. Вот видите, как бывает: и жену потерял, и разум. Но я сам виноват, меня Господь наказал.
      - Почему? - удивился я.
      - А потому, что я сам гроб с Олюшкой нес, а не положено мужу нести, да. Мужья жен не носят, как и сыновья матерей. Не положено это.
      - Я не знал.
      - Будете знать. - Он поставил чашку на стол и тяжело вздохнул. Правда, Олюшка для меня вечно живая. Никогда не поверю, что она умерла, никогда... Вот так, господин учитель. - Он опять перешел на официальный тон. - Именно так, а не иначе. Остригли девке волосы, а она все косу плетет. С этим, наверно, и помирать... Кстати, на чердаке нашего дома лежала добрая домовина: отец мой позаботился о себе - поставил гроб на подызбицу и засыпал его хлебом - сухим зерном. Так наши старики делали и отец делал. А вы, значит, про домовину запомните.
      - Зачем?
      - Затем, миленький, что вы же теперь мой порученец, сообщник, так сказать. И в суд за меня пойдете и охлопочете мое дело. Не сомневаюсь, что мне все возместят и построят. И даже домовину ту не забудут... А чтобы вам легче было, возьмите мою тетрадку. - Он расстегнул пиджак и осторожно вынул из внутреннего кармана тетрадку. - Здесь полная опись моего погубленного имущества. Здесь же проставлены примерные цены в сегодняшних рублях. Забор, к примеру, пятьсот тысяч, завозня - два миллиона... Тут же приложен и подробный план всей усадьбы. Проставлена и общая сумма убытков. Понятно? Думаю, что вы пригласите юристов-оценщиков и двух бесплатных адвокатов.
      - Бесплатных?
      - А как же! Суд учтет, что я бывший хозяин, крестьянин. А таких надо любить, как космонавтов. Вот так, миленький, уяснил? Я же большой хитрец, ха-ха...
      - Вряд ли учтет наш благородный суд... - сказал я чуть слышно, но он, к счастью, не разобрал моих слов. Да и внимание его отвлеклось: в моей створке опять сидел голубок. Он перебирал потихоньку лапами, и от этого получался чуть слышный звук. Так бывает, когда в пустой квартире скребется мышка, такой же звук, когда ветка тополя скользит по стеклу.
      - Опять прилетел. Наверно, за мной, - сказал Николай Поликарпович и начал подниматься со стула.
      - Кто прилетел? - спросил я с тревогой, точно бы очнувшись от сна.
      Так и было. Я очень устал. И от длинного разговора устал, и от самого гостя, и от своей душной комнаты, и даже от котенка устал, который вел себя в моей комнате как хозяин. Он когтил книги на стеллаже, раскачивался на шторе, и я почему-то не мог на него цыкнуть, а почему не мог - не понимал. Мой гость вежливо кашлянул, привлекая к себе внимание. Он стоял уже в полный рост, и голова его почти упиралась в потолок.
      - Значит, я ухожу. Ухожу... - он дважды повторил это слово и пошевелил усами. - А тетрадку мою отнесите в суд, не забудьте. Вы человек бывалый, потому надеюсь на вашу серьезность, а расходы я оплачу. У меня же пенсия. Думаю, хватит. Адвокаты ведь у нас будут бесплатные, да?
      - Сейчас бесплатно и в уборную не ходят.
      Он промолчал, не замечая моего юмора. Мне показалось даже, что он к чему-то готовится. Так и есть, усы его зашевелились еще сильнее, а голова затряслась, он резко шагнул ко мне и перекрестил меня:
      - Спаси вас Господи и сохрани! И сподоби найти слово сильное и крепкое, чтоб защитить мое имущество и возместить все пропажи. И пусть не обойдет вас удача и добрые люди.
      Он наклонился ко мне, как к ребенку, и поцеловал в голову. Я немного удивился, но скоро пришел в себя. Мой гость собирался. В ногах у него путался и пищал котенок, он поднял его и посадил на плечо. Рыжик сразу успокоился.
      - А теперь прощайте, коллега. Мы отплываем... - Это были его последние слова в моем доме. Сказав их, он направился к двери.
      Я его не задерживал. Я слышал, как он осторожно, как бы крадучись спускался с крыльца, а потом его ботинки прошаркали по ограде. И снова Дозор не вышел из конуры и не залаял. А почему не залаял - это тайна, которую мне уже не разгадать никогда...
      А через час я и сам вышел на улицу и бесцельно пошел по деревне. Улица была пустая, как будто все вымерло. Август, а парит, как в Сахаре. Наконец на самом краю деревни я увидел человека. Это была моя соседка тетя Гутя. Она как-то отстраненно взглянула на меня, покачала головой и даже не поздоровалась. Странно, даже забавно. Обычно всегда, встречаясь со мной, она что-то выспрашивала, рассказывала, а теперь замкнулась, не подошла. А может, она шла сейчас с кладбища? она часто туда ходит, на могилку к сестре. Вот и сегодня, видно, была там и сейчас загрустила, задумалась... Я поднялся на высокий пригорок и повернулся направо - там вдали белели березы, а между ними темнели кресты. Я смотрел на кресты, а мои губы что-то шептали. А что шептали - не знал я, не понимал, точно это не я стоял сейчас на пригорке, а кто-то другой, незнакомый, чужой человек. А потом в душе поднялась вина. Но почему? Отчего? А вина поднималась все выше и выше, и вот уже встала в горле, как наказание. И сразу голос возник, знакомый до боли, до спазмы: "Ты могилку-то разыскал деда Василия?.. ну что молчишь, разыскал?.." Но сразу же пропал этот голос, как будто приснился. И я двинулся дальше.
      И все-таки странности продолжались. Еле успела отойти тетя Гутя, как я увидел стадо гусей. Оно медленно двигалось мне навстречу. Гуси были какие-то тихие, смирные, они не гоготали и не хлопали крыльями. И чем ближе они ко мне подходили, тем их делалось меньше и меньше, точно таял на глазах снежный ком. Когда я чуть не столкнулся с ними - стадо пропало. И тут я догадался: это же обыкновенный мираж, да, мираж, пустота, видение. Такое бывает от солнца, от неба, такое случается, особенно в августе. А может, и тетя Гутя мираж? А Николай Поликарпович?.. Боже мой, до чего только не додумаешься в такой зной! Я остановился, прислушался к сердцу, оно у меня не переносит жару. Вот и сейчас сердечко стукнуло торопливо, неровно, еще миг-другой - и захлебнется совсем. И, как всегда, возник страх. Но, пересилив себя, я шагнул вперед. И мое мужество было вознаграждено. Шагов через двадцать я увидел полоску воды. Это было наше озеро, мы его называли "наше деревенское море". Вода здесь была густая, голубоватая, как морская. А по берегу ребятишки часто находили акульи зубы. Наверное, это были зубы каких-то крупных, огромных щук, но ребятишкам видней... И вот я стою на берегу нашего моря и силюсь что-то вспомнить, сосредоточиться, успокоить себя. У меня это плохо получается. Наконец вспоминаю, что завтра вернется из города жена и привезет оттуда ораву родни. И уже вечером мы придем сюда купаться. Все это я уже думаю, стоя по колени в воде. Потом я сбрасываю с себя одежду и плыву. Сразу же делается легко, хорошо, и стихает сердце. И все во мне сразу успокаивается - даже мысли, даже душа... В конце концов, все пройдет, перемелется, и впереди еще много светлых и добрых дней... А Николаю Поликарповичу надо помочь. Вот схлынет жара, и я поеду к юристам... А потом... а потом надо найти могилку деда. Надо, надо! - вздрогнула и обрадовалась душа. А вода все так же медленно струилась, трогала тело, звала вперед. Наконец я устал и повернул обратно. Теперь прямо в лицо мне бил свет, и я жмурился, отводил глаза, но свет не убывал. Это солнце двигалось уже к вечеру, и природа точно сияла, переливалась, как изумруд. Я быстро вышел на берег, оделся и, успокоенный, направился к дому...
      А потом пришел теплый и душный вечер. И наступила такая же душная и беспокойная ночь. Совсем рядом, через дорогу, играла громкая, дурная музыка, а в перерывах смеялись и кричали парни и девчата. На эти крики лаяли собаки, даже мой Дозор потявкивал для порядка. Ближе к полуночи все постепенно затихло, но мне не спалось. К тому же я скучал по жене. Зря она поехала к родне без меня, зря оставила меня одного, я ведь совсем теперь не выношу одиночества... И только под утро я заснул. И так крепко заснул, что еле услышал стук.
      Стучали по раме и по стеклу, потом чем-то тяжелым стали бить в дверь. И только тогда я кинулся открывать. На пороге стояла тетя Гутя:
      - Колю ведь дурачка убили!
      - Какого Колю? - не понял я.
      - Николая-то нашего Поликарповича. Явились алкаши к нему за деньгами, а у того - ни шиша. Пенсию-то нам задержали.
      - Ну и что? - выдохнул я и схватился рукой за косяк.
      - А то, то, милый мой. Они со злости-то прямо ему по темечку. А много ли надо нашему брату. Сразу повалился и был таков... - соседка замолчала и шагнула ко мне поближе. Лицо ее в утреннем сумраке было иссиня-бледное, а губы дрожали. - Сейчас участковый на машине пригнал. И тебя, слышь, требуют. Понятым будешь. Вы же с Колей друзья...
      - Друзья, - ответил я и не узнал своего голоса.
      Но соседка была уже далеко. Скрипнули ворота, и ее как не бывало. А я стал спускаться с крыльца. Вот и последняя ступенька, вот и ограда... Ноги двигались медленно, точно шел по траве. А по улице уже бежали какие-то люди, кричали, а я шел как на казнь. Но в этот миг где-то рядом залаял Дозор и вернул меня к жизни. Я сделал еще несколько шагов и оказался посредине улицы. И сразу же в лицо мне ударил ослепительный луч. Это над ближними крышами медленно-медленно, точно нехотя, поднималось солнце.