Да. Неспокойная ночь! Спят ли они там? В такой дождь - навряд ли! Засыпая, я почему-то вспоминал рассказ отца, как зимой у них в избе ночевал теленок. "Потопчется, потопчется, словно что-то ищет, потом уляжется, свернется - и обязательно вздохнет. "Мам, - я спрашиваю. - А почему он обязательно вздыхает?" - "А это он одеяльце на себя натягивает, сынок!" И я тоже вздыхаю натягиваю одеяльце!"
      Некоторое время я просто спал, потом пошли короткие сны, требующие обязательного действия: куда-то идти, кому-то объяснять. Знаю уже их: мочевой цикл. Переполненный пузырь зовет в дорогу: Фрейд тут и не ночевал. Фрейд тут вообще давно не ночевал. Но надо подниматься.
      Покачиваясь, пришел в туалет, широко распахнул дверь, врубил свет. Там, застегнутый, строгий, прямой, сидел етишинский редактор, держа руки на коленях.
      - Погасите свет, - произнес он тихо, сквозь зубы. - За нами могут следить.
      - ...Здесь?
      - Всюду. И, кстати, уберите это - у нас серьезный разговор.
      - А, да... Слушаю.
      - Я могу передать вам те бумаги.
      - Насчет Есенина и Зорге?!
      - Не кричите так громко... Нет. Пока что - насчет полковника Етишина.
      - А. Слушаюсь!.. Ну?
      - Но не здесь же!
      - А. Да.
      - Знаете Военно-морской музей?
      - Обожаю.
      - Зал торпед. Четвертая торпеда от входа. Послезавтра, в два часа дня.
      Послезавтра я, надеюсь, буду отсюда далеко.
      - Только не вздумайте уезжать!
      - Есть!
      То есть - нет. Бежать, скорее бежать до самого Лишай-города, где человек, говорят, лишается памяти навсегда.
      - До свидания. Я уйду тут. Через трубу.
      - Это разумно.
      - Все.
      - Всего вам доброго.
      Я закрыл дверь, задвинул защелку. Потом смотрел на себя в зеленоватое зеркало в прихожей.
      - Все! Больше твои галлюцинации я обслуживать не намерен! Спи.
      Улегся. Но никак не заснуть. Гулко рушились миры, айсберги и торосы краем сознания я понимал, что это размораживается отключенный холодильник, но сознание утопало в чем-то глобальном, межгалактическом! Да, такой бурной ночи я давно не проводил!
      Проснулся я от какой-то странной тишины. И свет из окна был необыкновенный - мертвенный, хотя очень яркий. Что-то он мне напоминал. Какое-то дальнее время года. Я подошел к окну. Подоконники на всех этажах, кроме самого верхнего, и сам двор, и крыши машин были покрыты белым пушистым снегом. Я стоял не двигаясь. Резко затрезвонил звонок. Я испуганно схватил трубку. Голос Любки:
      - Это ты все устроил?
      - Что? - Я еще не верил своим глазам.
      - Все это безобразие. Весь город в снегу. Твои страдания? В смысле старания?
      - Н-не знаю. Нет.
      Господи! Как они там?
      - Может, лыжи тебе прислать? - сдерзила Любка.
      - Доберусь.
      - А где комбайнер? - Любка встретила меня на платформе в короткой шубке.
      Редкие снежинки еще сверкали под фонарем над платформой, но под ногами уже была черная грязь. Все растопчем! Народ пер, причем, что удивительно, на наш поезд, состоявший всего из двух вагонов, примерно как царский: купейный и, что приятно, вагон-ресторан. Народу оказалось полно - "Ландыш" разбух удивительно: вот уверенно катит свой чемодан известный балетный критик Щелянский. Неужто и балеты будем там ставить? Впрочем, Любка всех радостно приветствовала.
      - Вагон уже натоплен, надеюсь? - капризно проговорил Щелянский.
      Выйдя из оцепенения, я вспомнил Любкин вопрос.
      - Комбайнер? Какой комбайнер? Ветеринар он.
      - Ну, ветеринар... Где он?
      - Понятия не имею. Видимо, в казино. Но обещал появиться.
      - Ветеринары в казино ходят! Хорошо живем! - усмехнулась Любка.
      Рядом с ней, ни с кем, наоборот, не здороваясь, стоял Миша Берх, представитель Фонда Мак-Дугала, частично, как понял я, финансировавшего наш проект. Берх каким-то хитрым, а впрочем, самым банальным образом - немножко в оппозиции, немножко в эмиграции - сделал где-то там бешеную карьеру и стоял теперь у кормила, размышляя, кормить - не кормить? Впрочем, этих бы не кормил - на прущую, гогочущую толпу смотрел с ненавистью. Опять эти непотопляемые шестидесятники, уже которое десятилетие бузят, не смолкают, и как каждый конкретно ни называется: реформатор, писатель, экономист, социолог, - у всех одно на уме: сейчас сядут, раскинут нехитрый скарб и напьются! Причем умело напьются! Статью в номер? Эссе? Интервью? От зубов отскакивает, без малейшего промедления! А где же его любимый слой, андеграунд, с которым он столько выстрадал (не столько уж он и выстрадал)... Исчез? Казалось, такие глыбы ворочаются - пусть только коммунисты уйдут. И - никаких глыб. Вот плетется только, почему-то лысый уже, молодой композитор-модернист Урлыгаев, пишущий музыку однообразную, как кафель... Вот такая как раз Берху по душе, про такое диссертации хорошо пишутся! Урлыгаев прошел. Скульптор Булыга? Того не разберешь - и нашим, и вашим!
      А где же эта совесть ходячая, всех мягко поучающая, среброликий Лунь? Как всегда, задерживается... Без него не уйдут!
      Снежинки таяли у Берха на лысине, человек даже здоровьем специально рисковал, хотя имел сзади косичку и мог при желании сделать начес.
      Но раз такая проклятая жизнь - пусть голова простужается! Все равно идеалы, вымечтанные в подполье, не сбылись!
      Опять у дел это хищное племя, которое везде - на всех презентациях и во всех декларациях (в смысле - воззваниях), но без них - никуда. Они все держат, и держат действительно крепче всех.
      - Надень шапочку... или уйди в вагон! - сказал Берху я, но он не ответил.
      - Лунь... Лунь... - пронеслось, но как-то вяло.
      Берх сухо ему кивнул и злобно прокаркал:
      - Через десять минут после отъезда собрание рабочей группы в вагоне-ресторане!
      Поскольку - в вагоне-ресторане, то рабочей группой посчитали себя все, ответив радостным гулом.
      - Ветеринар где? - стонала Любка. - Без него поездка бессмысленна!
      Вместо ветеринара зато прибыл миллионер, в темном "БМВ" подкатил прямо к платформе, вышел с небольшой сумочкой, кивнул кому-то внутрь, и машина отъехала. Не с ним ли сражался в казино ветеринар? Узнать бы итог! Но миллионер, ни на кого не реагируя, прошел в вагон.
      Ну вот наконец и мой! Подъехал в семиметровой машине, на которой согласно легендам - из казино вывозят то ли сказочно выигравших, то ли в пух проигравшихся. Петро - тот, похоже, все успел. Выпал в каком-то дивном полушубке, под ним светился крахмальный пластрон, бабочка в горошек, из одной - правой - руки плескал на всех шампанским, другой обнимал почти обнаженную женщину - видимо, звезду стриптиза. Хорошо отдохнул, культурно. Я почувствовал к нему острую зависть. Такой же горячий, как мой отец. Один корень!
      - Вот, - представил я Любке. - Ветеринар. Кстати, после полостной операции.
      - Похож на ветеринара, - оценила Любка.
      - Тебе бы застенчивости немного, - заметил ему я.
      - Да. А застенчивый, думаешь, с быком справится? - нагло заявил он.
      - Девушка с вами? - Любка приготовилась сделать пометку в блокноте.
      - Н-нет! Налажу там кое-что у себя - тогда выпишу! - сказал Петр, мягко отпихивая ее. Рыдая, она пошла в золотых туфельках (другой одежды не было) по платформе и скрылась в недрах семиметрового лимузина.
      - У меня там отел скоро пойдет! - проговорил Петр. - Едем - чего ждем?
      Поезд наконец тронулся.
      - Все! - сказал я Петру, когда мы с ним уселись в купе. - Постепенно превращайся в ветеринара.
      - Успею ишшо!
      Сунулся было Сысой, пытаясь согнать меня с нижней полки, коря, что я тут раскинулся с родственниками, но Петр показал ему кулак, которым валил, рассерчавши, быка, - и Сысой оскорбленно удалился. В общем, все распределились по справедливости. Самым справедливым - отдельные купе.
      А Петр долго еще не мог угомониться, ходил, резко отодвигая двери купе, звал всех "иттить кутить", но лучше других тормознул его Марьев, главный редактор "Марева", сказав, что надо "иттить заседать".
      Представитель Фонда Дугала Берх, сам ничего, в сущности, не создавший, но умеющий направлять, как ему казалось, сидел в дальнем конце вагона-ресторана, как бы обозначив президиум, с ним рядом Любка в строгом деловом костюме - и, знамо, Лунь, который, войдя в вагон, как бы растерялся - куды же ему сесть? Ни одного свободного места!.. Тильки в президиуме. Перекошенным от ненависти ртом (а что делать?) Берх выговорил, что первое слово предоставляется... старейшему... чей голос звучал еще тогда... когда. И в общем-то, действительно, как Горький, говорят, смягчал Ленина, так Лунь взял под свою опеку всех остальных.
      Слегка покачиваясь, что объяснялось, разумеется, качкой вагона, Лунь глухим голосом произнес, что в эту лихую годину, когда наша страна стонет от нищеты, бесправия, чудовищной коррупции, тихий голос совести непременно должен звучать, только он остается ниточкой в хаосе, цепляясь за которую можно выбраться к справедливости, свету, а потом уже - что, в сущности, и не важно к благополучию. Впрочем, добавил он, для людей духовной жизни материальное благополучие и удобства никогда решающей роли не играли. Но раз уж попросили его (поворот к Любке) поблагодарить тех, кто материально помог этой поездке (поклон Берху и Кроту), то он от имени всей группы делает это... Но проскочив это неприятное место, Лунь воспарил снова - если надо, он пошел бы по Руси и пешком - сеять разумное, доброе, вечное...
      В разумных пределах.
      Все понимали, что никогда никуда он пешком не пойдет, но тем не менее он пробрал всех до слез. Андре, снимавший все это, открыто плакал - как он плачущим глазом в кинокамеру смотрел? Кстати, Фрол, чей гений реял над нами, так и не появился, чем Андре был очень расстроен - потому, может, и плакал так шибко?
      Впрочем, и Любка, и даже Крот, сидевший абсолютно до того неподвижно, смахнули слезу.
      Берх давно уже нетерпеливо скрипел стулом, рвался в бой: сколько можно терпеть эти стариковские сопли, этот кисель, когда весь мир уже живет по другим канонам?
      Не дождавшись конца всхлипов (видимо, тут были уже крепко выпившие), он заговорил жестко и отрывисто:
      - Фонд Мак-Дугала согласился оплачивать эту поездку частично только потому, что...
      Резкий обрыв речи, ненавидящий взгляд: да прекратятся ли наконец эти рыдания?
      - ...Только потому, что поездка эта ни в малейшей степени не будет напоминать прежние мероприятия, к каким большинство из вас (ненавидящий взгляд), видимо, привыкли.
      Пауза. Рыдания прекратились.
      - Поездка эта будет носить исключительно рабочий, исследовательский характер, и фонд надеется, что каждый вложенный цент, - (зал взволнованно загудел: где эти центы?), - окупится. Поездка эта ни в коей мере не будет напоминать недоброй памяти выезды советских письменников, - (тут максимум ненависти), - в подшефный колхоз для знакомства с жизнью свинооткормочного комплекса с последующим поеданием лучших образцов.
      - А чего ж тут плохого? - Неполиткорректная реплика Петра, оставленная без ответа, но залом принятая сочувственно.
      Берх заговорил еще жестче:
      - Исследования, проведенные западными учеными, гласят, что наилучшим методом для изучения окружающей действительности является метод провокаций: мы нарушаем обычное течение жизни какой-нибудь провокацией и наблюдаем результат!
      Лунь поднял седую бровь и слегка отстранился.
      - Так нам же харю начистят! - воскликнул Марьев.
      - Да, прежними мы не вернемся! - жестко проговорил Берх. - Трение с жизнью предполагает... некоторое стирание черт лица!
      - И так уж их почти не осталось! - выкрикнул кто-то, и зал засмеялся. Жесткая политика Берха не проходила. Пока. Скромный капустный салат, стоявший перед каждым, к провокациям как-то не располагал.
      - Круто берешь! - крикнул Марьев.
      - Желающие могут сойти!
      Господи - куда же несемся мы?
      Крот в своей речи поведал нам, что его увлекли наши гуманные идеи, поэтому он участвует. Его конкретный план - тендер, то есть конкурс, заявленный правительством на строительство нефтяного терминала. Проект обязан быть не только экономически выгодным, но и духовно насыщенным. И тут он надеется на нас.
      - Проект может в себя включать экономические, социальные и даже, не скрою, политические изменения в жизни края. Незыблемость "красного пояса" может быть нарушена!
      Ждал восторга! Жидкие аплодисменты. Не тот уже накал!
      - Понятно. Трест "Шантажмонтаж"! - бестактно произнес Петр.
      - Кстати, - явно обидевшись, сухо добавил Крот, - за реализацию этого проекта взял с меня немалые деньги известный режиссер Фрол Сапегин... которого я здесь почему-то не вижу.
      Все вежливо поозирались... Да, Фрола нет. Как и всегда, впрочем. Это птица дальнего полета: где-нибудь над Австралией машет крылами.
      Видя, что бури или даже волны сообщение его не вызвало, Крот наддал:
      - Еще могу добавить, что уже осуществленные мною проекты все имеют мировой сертификат и всегда безупречны. Жизнь возле наших терминалов, как правило, значительно улучшается. И по поводу экологии (взгляд на Берха) можете не беспокоиться. Возле таллинского моего терминала плавают лебеди.
      Максимальный эмоциональный взлет, который позволял ему его образ, был омыт жидкими аплодисментами. Совещание заканчивалось (как и капустный салат).
      - А что мы будем иметь? - выкрикнул Петр.
      - Вы уже имеете обратный билет домой, - сухо пошутил Крот. Всех, оказывается, различает! Желающие посмеялись. В общем, его сообщение мне понравилось больше других.
      - А горячее будет? - выкрикнул кто-то, вызвав смех.
      Крот сделал сдержанный жест в сторону Любки. Любка, комиссар бронепоезда, соревнуясь в сухости с предыдущими ораторами, сказала, что дисциплина должна быть железной, обстановка рабочей...
      - А как же! - выкрикнул кто-то.
      - И главное - никаких отставаний от поезда. А если кто-то все же отстанет и не сможет добраться до цели - пусть сеет разумное, доброе, вечное там, где окажется, - на обратном пути его заберут! Горячее будет, но в четыре часа. Все! - Она поднялась.
      - ...Лебедь, рак и сука! - так кто-то вполголоса охарактеризовал президиум, но обиделся - причем явно - только Берх, который как раз и не вошел в список.
      И все разбрелись по углам. Как ни странно, общественной жизни не хватило лишь Петру, который пошел после этого по купе, бурно полемизируя. Проходя в туалет, я услыхал его голосок из купе аж самого Луня (начал с головы), и главное - знал, что нужно:
      - ...Чудовищная коррупция, чудовищная!.. И бездуховность!
      Лунь, растрогавшись от такого слияния с народом, щедро подливал.
      Через полчаса я слышал уже из другого купе:
      - ...Экономику просрали - так? А идеологию?
      Это уже - елей на душу Сысоя. Интересно, что они пьют?
      Утомившись, я только что прилег, как дверь в купе резко отъехала, и появилась Любка... как частное, надеюсь, лицо? Но здесь, оказывается, теперь все дела были общими.
      - Пошли, - сказала она.
      Я с трудом приподнялся - что за команды? Ее слово вовсе для меня не приказ! Вот слово Етишина - для меня приказ.
      Тем не менее я поднялся.
      - Жаждет ласки.
      - Кто это?
      - Твой.
      - Кто это - мой?
      Она молча пошла передо мной по коридору.
      И мы оказались в купе Крота. Это ему - ласка?
      Я сел рядом с ним, Любка - напротив, слегка приоткрыв веснушчатые свои коленки, на которые Крот даже не глянул.
      - Вы говорите, что уж такая я... ради денег крикнутая. Так вот вам, пожалуйста: абсолютно бескорыстный человек!
      Я заерзал. Представать перед миллионером таким совсем уж бескорыстным мне бы не хотелось.
      Тот досмотрел наконец свои узоры на экранчике и, чуть дернувшись, слегка подвинулся - но не ко мне, естественно, а от меня, как бы освобождая место.
      - Да, дорого вы свою совесть цените! - Он насмешливо глянул на меня.
      - ...Дорого? - удивился я.
      - Десять тысяч баксов взяли с меня.
      - Десять тыщ? - Я изумленно уставился на Любку. Она, вильнув бедрами, вышла.
      - Может, вам лучше подмять под себя шоу-бизнес? - посоветовал я.
      - Уже, - ответил он сухо. - Но меня больше интересуют духовные ценности.
      - Так где же их взять?
      - А вы не знаете?
      - Н-нет.
      - А разве это не вы тогда заходили ко мне по поводу просьбы старушки сверху? Просили умерить мою аппаратуру, которая мешает ей... наслаждаться телевизором?
      - А, да... и как вы - умерили?
      - И, кстати, - продолжил он, - это единственное проявление духовности, которое я здесь встретил. Пока. И не скрою: если бы не тот ваш визит, я бы и не подумал к вам присоединиться.
      ...Значит, я теперь отвечаю тут за духовность? И при таком-то начальстве? Во влип!
      - А я как раз хотел тут расслабиться, - признался я.
      - ...Тогда давайте выпьем, - улыбнулся он, доставая виски.
      - Да я буду вам Иваном Сусаниным по нашим местам! - радостно кричал Петр за стенкой.
      Впрочем, когда я вернулся в купе, то уже увидел его на месте. Петр, перехитривший тут, кажется, всех и выпивший все, стонал на полке.
      - Хорош, - сказал я ему. - Постепенно превращайся в ветеринара.
      - В ветеринара я превращусь лишь тогда, когда вы окончательно станете скотами! - произнес он запальчиво. Браво, Петр!
      За стенкой Андре, свято верящий в пришествие Фрола, монотонно повторял:
      - ...ему заказали фильм о настоящей жизни в России!
      У меня, впрочем, тоже есть дела! Я задвинулся в уголок, зажег лампочку, достал тетрадку и написал: "Етишин ходил по кабинету".
      ГЛАВА 5
      Эта же фраза украшала мою тетрадь и через неделю, когда я, проснувшись, увидел ее прямо перед моим лицом. Видимо, накануне, измученный борьбой с молчаливым полковником, я так и уснул. Рассмотрев фразу внимательно и ничего больше не придумав, я стал делать зарядку.
      Присев, я видел лишь лазурное небо, привстав, видел раздольный пейзаж. Из складки горы, плавно поднимающейся на горизонте, торчало белое облачко, похожее на растрепанную ватку. Во что это выльется? Надеюсь, ни во что. Все было рыжим - и травы, и злаки. Зелень была лишь вдоль реки.
      В одном месте она приподнималась. Туда трудно было спокойно смотреть - это была огромная, может быть, столетняя груша. Под ней спрятался маленький саманный домик, из которого вышла вся наша семья: и мой отец, и его братья и сестры, а от них уже все мы. Теперь там жил Петр с семейством. Зина, его мать, не вышла, единственная, в столичные знаменитости, не стала (хотя могла бы) профессором, как мой отец, а вышла замуж за местного ухаря - красавца Петра Листохвата, который во время войны тут и скрывался в партизанах - в лесах и катакомбах. Кстати, насколько я знаю, нередко скрывался он из дома и после войны, но в катакомбах ли - точно неизвестно. Зина родила двух сыновей старшего, Юру, который был весь в нее, умный и спокойный, и стал-таки теперь профессором медицины в Москве (Зина, выходя замуж, была фельдшерицей). Младший, Петр, весь уродился в тезку-отца, и слишком бурный его нрав не позволял ему плавно идти по карьерной лестнице, благодаря чему он и остался здесь ветеринаром. Еще заимел редкую болезнь, которую по протекции брата-профессора прооперировал в Питере (почему-то не в Москве), и таким образом оказался на некоторое время у меня на шее. Теперь я надеялся сесть на его шею, но все было как-то некогда. Впрочем, я уже приезжал сюда в детстве и юности - тогда родственные связи были гораздо крепче. Брат Юра учился уже в Саратовском мединституте, а мой ровесник Петя устроил мне красивую жизнь. Сначала он с его уличными друзьями втянул меня в эпопею азартных игр (от орлянки до секи), мгновенно выиграв все мои деньги, которыми снабдили меня заботливые родители. После чего я перешел в его рабы, исполнял его приказы и капризы, бегал в сельпо за папиросами (на мои же собственные бывшие деньги). Вот когда еще у него зародилась страсть к казино! Старший брат Юра, приехав после экзаменов, попытался все ввести в приличное русло (хотя денег моих, конечно, было уже не вернуть). Юра взял в клубе шахматы и перевел бурную стихию азарта в мудрую древнюю игру. Тут я почти взял реванш и долго лидировал - за мной шел Юра, дальше - Петр, дальше тащились его уличные друзья. Победа уже была близка. Петр, правда, откладывал решающие схватки со мной и Юрой, и, как выяснилось, не просто так. Однажды на заре, когда тетя Зина выгоняла скотину в стадо, Петр резко разбудил нас с Юрой - но не до конца, - усадил нас, спящих красавцев, перед собой и выиграл у каждого по две партии, ходя, кажется, и за нас тоже. И стал победителем. Вот такой жук.
      Теперь его бурная натура реализовалась вся здесь, за редкими (к счастью) выездами в столицы.
      Впрочем, я приезжал сюда и еще, уже в юношеском возрасте, когда карты и шахматы интересовали меня уже меньше. Было другое на уме - и тут Петр тоже оказал колоссальное содействие моему развитию. Тетя Зина, кстати, тогда процветала, что было вполне естественно с ее талантами и красотой, и во второй мой, юношеский, приезд была уже главным врачом обосновавшегося здесь, на лечебных грязях, всеколхозного санатория "Колос". И жили они уже не в мазанке, а в уютном служебном домике. Санаторий, помню, был опорно-двигательный, что позволяло нам с Петром блистать всюду - и на волейбольной, и на футбольной площадке, - больные с неисправными руками и ногами не могли с нами соперничать, хотя азартно пытались это делать. Тут же, на танцплощадке, мы сделали с ним циничное наблюдение, что у женщин, имеющих пусть даже небольшие недостатки, резко снижена обороноспособность: не имея, видимо, больших успехов в той жизни, они активно добивались успехов здесь. Что вполне разумно. Помню, как мы с Петром сидели на меловой горке над танцплощадкой и с пресыщенностью восточных шахов взирали на танцовщиц: "Эта!.. Нет - лучше эта!"
      Впрочем, только сейчас с волнением вспомнил, что конкретное мое "падение" произошло не в санатории, а как раз в родной Удеревке (мы порой с Петром наведывались и туда). Помню тесную толпу в каком-то дворе, окруженном плетнем, таз с бурой, сладкой бражкой на табурете, которую все зачерпывали кружками. Потом торопливые объятия у неосвещенной части плетня, прерывистый шепот, чьи-то торопливые руки и ударившая вдруг снизу нестерпимая сладость. Там я и обронил свою честь. Потом я шел по теплой ночной улице, слегка ударяясь о плетни. Время от времени я падал в канаву, катался в полыни, вдыхая ее горький божественный запах, посылал воздушные поцелуи огромной луне.
      Потом мы с Петром, уже пресытившись обычными радостями, доступными простым смертным, углядели домик-пряник за холмом (сейчас мне, с балкона третьего этажа, видна лишь его черепичная крыша). Однажды мы сидели с ним на холме над танцплощадкой и вдруг увидели, как в наступающих сумерках по краю санатория куда-то тихо крадется вереница черных "Волг", и мы, следя за ними, и надыбали тот припрятанный домик. Его тетя Зина держала специально для услад районного начальства - а куда ей было деться в тот номенклатурный век? Потом мы проникли туда с лучшими из наложниц (а точнее, с теми, кто мог пролезть в форточку, оставленную открытой). Помню, как мы были потрясены бездарностью этой роскоши, скрываемой от народа: диван и кресла в темно-бордовых, цвета знамени, чехлах из плюша с кистями, стол, накрытый таким же знаменем, с граненым графином желтоватой воды. Впрочем, наложниц наших, так же, как и нас, возбуждала не роскошь, а запретность. Наверное, тетя Зина все узнала сразу же - сплетни были в санатории главной забавой. Только теперь понимаю, чем она рисковала! Но не сказала нам ничего, улыбалась так же безмятежно: отдых ее любимого племянника, твердо решила она, должен быть безоблачным... Да, не бывает больше такой любви!
      В заключение мы с Петром совершили главный наш подвиг - обнаружили в холодильнике домика-пряника шесть бутылок "Жигулевского", оставленного начальством после своих (надо отдать должное) довольно тихих гулянок. Пиво мы это выпили и, шалея от лихости и уверенные в безнаказанности, наполнили бутылки этим пивом, но уже льющимся из нас, заткнули бутылки пробками и поставили в холодильник. И потом, сидя на холме, давились хохотом, видя, как тянется вереница "Волг", и представляя, как чубатый секретарь по идеологии, расслабляясь после трудного пленума, задумчиво говорит: "Да-а. Странное нынче пиво!" Петр, человек хвастливый, вспоминает часто: "Мы с тобой с коммунизмом боролись еще когда!" Но я, человек более подавленный, вспоминаю это с трудом: представляю, что пережила тогда тетя Зина! Ее уже не спросишь, а Петр отвечает на все однозначно бодро. Но неужели это главное, что я сделал в этих местах?
      Еще тут были глиняные, лечебной глины, скаты к мутному морю и маленькие семейные пляжики под каждым прибрежным домом, которые так и назывались: "под-Самохиными", "под-Булановыми". Не бывал еще там в этот приезд: события тут развернулись довольно бурные - еще одна причина того, что Етишин так мало ходит по кабинету.
      Когда мы приехали сюда, Петр сказал: "Да, слабый "поезд совести" наш даже ни одна Анна Каренина не бросилась". Лунь гневно посмотрел на него. Я предупреждал Петра, что начитанность в сочетании с развязностью не доведет его до добра.
      Семиэтажный дом этот, гигант по нынешним местам, был построен в санатории "Колос" в виде колоса - говорят, по личной прихоти Хрущева - для ударников труда и председателей. Теперь мы тут, выходит, ударники? Я бы этого не сказал. Семинар, который образовался здесь, назывался, по предложению Сысоя, захватившего там полную власть, "Бизнес и совесть". Совесть тут, видимо, присутствовала в лице Сысоя, но бизнес, представленный Кротом, после первого же заседания исчез. Совесть-то и так хороша, а вот бизнес - праведно ли жил? Хотя и совесть, на мой взгляд, в отрыве от конкретного дела тоже представляла мало ценности. Да, честно говоря, никто из докладчиков и не стремился к этой узкой теме, все копали шире и глубже. Выслушав абсолютно непонятный доклад балетного критика Щелянского, Петр верно подметил: "Тенденцией берет". Некоторое время он еще это слушал, завороженный заклинаниями и страшными предсказаниями, и бормотал убито: "Нет сил умотать!" Но "умотал" после второго заседания. Крот - после первого.
      У Крота и так хватало забот. Я повернулся к морю: оно стало серым, вороненым, как сталь. Над ним висела перекрученная туча, словно отжимающая из себя воду. Вдали, где темный длинный мыс закрывал блеск моря, в поселке Притык бурлила жизнь. Пели - отсюда было слышно - эстрадные звезды, лазеры кололи ночное небо. Так главные наши конкуренты, москвичи, боролись за победу в нефтяном тендере, предлагая строить перегрузочные терминалы там. Чувствую, по общественной значимости они давно уже обогнали нас. Впрочем, у Крота была и еще одна проблема - в полусотне метров от нас был берег Ржавой бухты, отгороженной (чуть ли не с Первой мировой войны) забором с проволокой. Туда даже Петр с лихими друзьями не мог попасть: там моряки охраняли какой-то склад боевых веществ. С такой дрянью на руках трудно было победить в конкурсе - и именно там, за забором, в основном Крот и пропадал.
      Интеллектуалы блистали отдельно, на пятом этаже, в конференц-зале со скелетом в углу, бывшим тут от времен заседаний научного опорно-двигательного центра. Расставшись с Етишиным, я поднялся туда и некоторое время слушал, что они говорят. Все было на высшем научном уровне, как и на всех подобных семинарах от Омска до Нью-Йорка, - пересказ модных философских учений, посвященных в основном скорому концу света. С такой угрозой на носу как-то смешно даже было думать о мелких местных делах. Не состыковывалось. Поначалу планировалось, что к нам будут постепенно присасываться представители местных элит, будет стекаться местная интеллигенция, стыдливо играя на тальянках. Но она почему-то не стекалась - стесняясь, видимо, своего низкого уровня подготовки: "ботать по Дерриде" могли далеко не все, в основном только наши, из поезда, - давно уже мотались по белу свету, дело свое знали, но с народом как-то не смешивались, даже, скажем, с немецким или французским. Так что с местной элитой всегда были перебои. Как барственно пошутил тут Лунь: "Элита едет, когда-то будет". Петр, который сперва поселился здесь, сидел на заседаниях, обхватив голову, бормоча: "У меня же отелы на носу!"
      - Вот и сделай про это сообщение, - предложил я.
      - А поймут, думаешь? - Он с сомнением осмотрел зал.
      - Напрягутся, - сказал я.
      Мы послали записку в президиум, и доклад Петра после недолгой полемики был назначен и состоялся на другой день. Он назывался просто и, на мой взгляд, актуально: "Как сохранить новорожденных телят". Петр рассказал, что в связи с ухудшившимся экономическим положением, с плохим кормлением стельных коров, ухудшением их зоогигиенического и санитарного содержания, отсутствием денег на приобретение медикаментов и биопрепаратов телята в основном рождаются слабые и болезненные, с острым иммунодефицитом (в зале кто-то хохотнул), а корова, родившая его, сейчас обычно так слаба, что даже не может облизать новорожденного теленка, что абсолютно необходимо для его выживания. Плюс к тому она не может дать ему полноценных молока и молозива, совершенно необходимых для того, чтобы теленок окреп. И с первым же вздохом новорожденный вдыхает в себя уйму микробов, заболевает и, как правило, околевает в первые же дни. Из срочных и необходимых мер Петр назвал улучшение кормления стельных коров, введение им необходимых биопрепаратов, что, к сожалению, при нынешней сложившейся ситуации невозможно. Все.
      Петр, насквозь пропотевший (надел для доклада черную тройку), уселся рядом со мной, нервно тиская листочки.
      - Ну как? - взволнованно спросил он.
      - Нормально! - ответил я.
      Реакция зала была не слишком внятной. С одной стороны, все поняли, что хихикать тут особенно не над чем, с другой стороны, как-то уж больно в стороне стояло это сообщение от столбовой дороги нашего семинара. Ничего о том, как в трудной экономической обстановке спасать новорожденных телят, модный философ Деррида не сообщал. Похлопали сдержанно. Каждый рвался в бой со своей темой. Выслушав следующий доклад, Петр виновато шепнул мне, что дальше жить тут ему не с руки и он "пойдет до хаты". Удерживать его было нечем (кормили весьма скромно) - и он ушел. Посидев минут пять, я ушел тоже, чувствуя себя не совсем спокойно... Ведь это ж я все затеял!