1

Николай очнулся на рассвете…

Есть такой момент на границе тьмы и света – точка росы, когда ночь на исходе, а день еще не наступил. Уловить его глазом невозможно, разве что кожей ощутить.

Сознание возвращалось медленно. Николай глубоко вдохнул густой от влаги воздух, попробовал шевельнуться. Утратившее остроту восприятия тело отозвалось тупой болью. Неярко, нечетко память возвращала в происшедший кошмар…

Узкое, раздвинувшее горы ущелье, ощетинившееся стволами зенитно-горных установок. Вырубленные в скалах ниши для ящиков с боеприпасами. Длинный язык красновато-каменистого плаца… Николай не сразу догадался, куда попал. Видел похожее на аэрофотоснимках? Или читал в листовке?.. Вспомнил: это знаменитая Джавара. Крупнейшая база моджахедов на севере Пакистана.

Еще тогда мелькнула мысль: зачем так далеко? Если намеревались прикончить, не стоило тащить по горам несколько дней. Буквально – тащить… В какой-то момент у Николая отказали ноги. После контузии в Пандшерской операции он месяц провалялся в госпитале. Сказали, от удара в позвоночник может наступить паралич. Ошиблись. Отлежался, очухался и вернулся в часть на радость товарищам. Побаливала спина, по утрам немели ноги, но воевать было можно. А тут, когда схватили… Сначала шел – несколько часов, – потом упал, и все: никакие побои не смогли поднять с земли.

Пленного прикрутили ремнями к мулу и потащили дальше. Зачем? Он приготовился к допросам, на которых из него будут стараться вытащить секретную информацию. Постарался приучить себя к мысли, что станут пытать. Знал точно: не унизится, не выдаст, не сообщит. Но то, что произошло… То, что произошло…

Картины одна за другой вспыхивают перед глазами, обжигают веки.

С него срывают одежду. Голым волокут по земле. Камни режут кожу, оставляя кровавые полосы. Его прижимают к столбу, руки, с хрустом выворачивая плечевые суставы, прикручивают проволокой. Ноги – тоже. И он кулем провисает, пронзенный болью, как током.

Вокруг – беснующаяся толпа, ревущая, прыгающая, потрясающая кулаками. К теряющему сознание беспомощному человеку подскакивает то один, то другой, плюя, изрыгая проклятия на ненавистного кафира[1].

Время остановилось. Когда же конец? Когда придет забытье? Но нет – не приходит… Николай слышит. Слышит заунывный крик муэдзина, призывающего мусульман на молитву. Сквозь мутную пелену, застилающую глаза, видит: к ногам подтаскивают упирающегося барана. Взмах сверкащего лезвием ножа – из перерезанной глотки животного хлещет кровь. Алая струя, пенясь, бьет в подставленный грязным оборванцем таз. По очереди степенно подходят духи. Опустив руку в медную посудину, мажут кровью лицо. Невнятное, глухое, враждебное бормотание сотен людей плывет над лагерем. К горлу подступает тошнота.

Намаз на крови. Об этом диком обряде рассказывал Николаю знакомый офицер, побывавший у духов в плену и чудом оставшийся в живых. Намаз на крови совершается в отмщение за убиенных и требует жертвы.

Все двоится, расслаивается, тускнеет. Уплывают звуки, исчезают искаженные злобой лица. В спасительном беспамятстве растворились очертания гор. Ушла боль.

Это произошло вчера. Невероятно, но Николай все еще жив, и первое, что реально ощутил, – страшное разочарование. Зачем жив?.. Тело, облепленное москитами, чужое. Душа, униженная, растоптанная, стонет.

Проснувшийся лагерь постепенно оживает. Смутными тенями, гудящей серой массой заполняется, густеет площадь. Уходит из расщелин темнота, обнажая пепельно-белесые склоны.

К подножию столба подбегает босоногий мальчишка в драной рубашонке. В руках у него медный, начищенный до золотого сияния таз. Тот самый – Николай узнал… Вчера в него спускали кровь жертвенного барана. Сегодня – очередь кафира Для этого и доставили в Джавару… Мораль, нравственность, чувство долга – ничего здесь не понадобилось. Моджахедам всего-то и нужно – несколько, литров его – ЕГО – крови.

Скорей бы! Все чувства перегорели. Ни ужаса, ни отчаяния, ни страха. Николай отвел взгляд от мальчишки, от толпы. Поднял глаза кверху. Помолиться бы, да не знает как, не умеет. Дед когда-то пытался к Библии приобщить. Сажал внучонка на колени и рассказывал жития святых. Бог, говорит, если даже в него не веришь, все едино в каждой живой душе находится…

Как мало все-таки прожито Тридцать лет. Если вычесть из них школьные годы, что останется? Как говорится, ни дерева не посадил, ни сына не вырастил… Не станет больше прапорщика Николая Пушника. Потеря для вселенной, конечно, небольшая, но призвание свое,. хоть и поздно, он-таки нашел, став старшиной роты…

Опустеет теперь дом родной. То хоть в отпуск наезжал. Его всегда ждали. Теперь не пройти больше по желтым скрипучим половицам, не залезть на русскую печь. В красном углу с незапамятных времен иконы висят. Дед строго следит, чтоб лампадка не гасла. Постоять бы сейчас возле строгих ликов, глядящих хоть и сурово, но по-доброму. Постоять бы, подумать о сущном и вечном.

Печаль заполняет его до отказа. Печаль и скорбь. Жаль близких. Сам-то был – и не стало. А мать? Она сердечница, сляжет и не поднимется. Отец покрепче. Отечественную прошел. Но винить себя будет всю жизнь. Это батя сказал: оставайся-ка, сынок, в армии, почетнее нет дела для мужика – Родину защищать. Николай тогда, после срочной, на распутье стоял. Будущее представлялось зыбким, неопределенным. А на службе все надежно: ни упасть не дадут, ни пропасть, накормят, оденут, к делу приставят. Вот и пошел в школу прапорщиков. Вот и нашел свою тропу…

Колышется волнами людское море. Все громче, ближе гортанный прибой голосов. Намаз до восхода самый длинный, состоит из сорока стихов Корана – об этом рассказывал лектор на политзанятиях. Длится он верных полчаса. Последние полчаса отмеренной ему жизни.

Духи, подходившие к столбу, вели себя иначе, чем вчера. Они складывали на груди руки, почтительно кланялись и, вскидывая глаза, что-то шептали. Перед мусульманами висел теперь на столбе не просто кафир, а жертва, угодная Аллаху. Догадка эта не вызвала у Пушника ярости. Происходящее его уже не касалось. Последнее, о чем можно бы пожалеть: зачислят старшину роты без вести пропавшим. А это как клеймо: то ли жив человек, то ли нет; погиб, как подобает солдату, или струсил, сдался, подонок, в плен добровольно…

Вдалеке послышался рокот двигателя. Николай вздрогнул. Показалось, идет «вертушка». А вдруг! Вспыхнула дикая надежда. Свои! За ним! Разгонят толпу огнем и…

«Джип» вывернул из-за скалы, не сбавляя скорости, промчался через плац, заставив толпу поспешно освобождать дорогу.

Николая оставили последние силы. Мгновенный переход от надежды к отчаянию не прошел бесследно.

Тем временем «джип» остановился у столба. В кузове без тента, тесно прижавшись, сидели восемь человек в одинаковых грязно-серых балахонах. Рядом с водителем вольготно развалился девятый – в сиреневом атласном халате и белоснежной чалме. Черная окладистая борода, пышные усы с загнутыми книзу концами, большие глаза-маслины под широкими крыльями бровей – все было ярко, но и благообразно. Разве что взгляд, брошенный в сторону распятого шурави, казался злобным, да ноздри, почуявшие запах крови, нервно подрагивали.

«Еще один приехал полюбоваться мучениями жертвы Аллаха», – подумал Пушник. С трудом разлепив набрякшие веки, он взглянул в холеное лицо чернобородого, который успел выйти из машины и широким жестом благословлял толпу. Движения его были плавными, величественными, исполненными достоинства. Мягко огладив бороду ладонями, чернобородый простер руки к небу. Вокруг расступились, склонившись в поклоне, выражая тем самым приехавшему большое почтение.

Чернобородый что-то сказал. Сидевшие в кузове «джипа» выпрыгнули из машины, окружили хозяина. В руках автоматы, на поясах – гранаты, ножи, пистолеты… Чернобородый покосился на ритуальный столб, качнул массивной головой. Резкая команда словно стегнула. Трое охранников бросились к столбу. Один вскарабкался наверх, несколькими взмахами кинжала перерезал проволоку, стянувшую руки и ноги Пушника. Как сноп, тот рухнул вниз. Но упасть на землю не дали. Подхватили на лету и понесли к машине.

Толпа взревела. У душманов отбирали угодную Аллаху ритуальную жертву – такого оскорбления они, похоже, не собирались простить даже такому высокопоставленному лицу, каким, несомненно, являлся чернобородый.

Николай с ужасом наблюдал за этой картиной Он, когда вдруг сняли со столба, будто с того света вернулся. Но теперь его неожиданный освободитель сам попал в цейтнот. Еще мгновение – и озверевшая толпа сомнет охрану, схватит свою жертву, расправившись заодно с теми, кто хотел ее отобрать.

Однако чернобородый не дрогнул. Презрительно оглядев толпу, он подал знак командиру охраны. Тот выступил вперед, злобно крикнул: «Нис!»[2]. Подняв автомат, дал поверх голов длинную очередь. Николая тем временем завернули в брезент, уложили на дно кузова. Следом туда попрыгали охранники. «Джип» сорвался с места и помчался, набирая скорость.

Машину мотало из стороны в сторону. Голова пленного болталась между сапогами и автоматами. Он медленно проваливался в черную без дна яму…

Прикосновение чего-то мокрого и холодного, приятно щекочущего возвращало из небытия. Сквозь ресницы Николай увидел сухонького старичка с редкой бороденкой. Сосредоточился на обнаженных до локтя руках – худых, пергаментно-желтых, с большими ладонями и длинными костлявыми пальцами. Старик смачивал большой ком ваты в розовом растворе, наполнявшем стеклянную чашу с загнутыми внутрь краями, и тщательно обтирал распростертого на кровати Николая. В воздухе стоял запах спирта, камфары и еще чего-то, похожего на мяту или тмин.

Увидев, что шурави очнулся, старик улыбнулся. Раскосое, растрескавшееся, как высушенная зноем земля, лицо его было покрыто глубокими бороздами. Он что-то залопотал, знаками показал: нужно перевернуться на живот. Николай повиновался. Ощущение, будто с него счищают коросту и тело обновляется, наполняло счастьем.

Осмотревшись, прапорщик увидел, что лежит в комнатке с зашторенными окнами. Постель с белоснежными, накрахмаленными до хруста простынями вызывала блаженное состояние покоя и умиротворения.

Старик закончил обтирание спины, снова жестом попросил повернуться. Схватившись за кисть левой руки, плетью свисавшей с кровати, он резко с вывертом дернул ее книзу. Николай вскрикнул. Боль была острой, но терпимой – врачеватель, по-восточному табиб, знал свое дело прекрасно.

После ухода табиба Николай задремал. Стало легко и покойно. Горечь плена, терзавшая предшествующие дни, как-то притупилась. Даже злость на Сергеева, по чьей милости рота попала в засаду, потеряв стольких отличных ребят, и та стала не такой острой. Старлея подвела самонадеянность, на войне сравнимая разве что с глупостью. Такая натура: либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Мальчишка, рано ему надели офицерские погоны и доверили командовать людьми… Николай отчетливо вспомнил лицо старлея, когда прощался с ним на перевале. Обычно холодное, высокомерное, оно стало иссине-бледным, растерянным, в глазах – мука. Сергеев с оставшимися в живых, вырвавшись из проклятого ущелья, уходил. У него было будущее. А Пушник оставался, чтобы прикрыть отход. И каждый прекрасно сознавал, что прапорщик обречен…

Дверь внезапно распахнулась. В комнату проскользнул человек. На впалых щеках его пучками проступала щетина, сгущавшаяся к подбородку и у верхней губы. Выпирающие скулы, приплюснутый нос и бегающие глазки делали лицо если не безобразным, то уж во всяком случае не симпатичным.

– Оклемался, друг? – спросил вошедший с заметным гортанным акцентом, и Николай поразился русской речи. – Считай, тот свет видел и опять вернулся… Ты лежи, табиб вставать не велел. Спасибо господину Раббани говори. Он давал приказ.

Речь, безусловно, шла о чернобородом. Значит, этот восточный барин спас Пушнику жизнь?

– Зачем я ему? – спросил Николай, вглядываясь в странного посетителя, одетого, как духи, в бесформенный балахон.

– О-о, Бархануддин Раббани большой человек. Ученый, светлая голова. Книги умные пишет. Каждый мусульманин знает… Раббани – глава партии.

– Какой партии?

– «Исламское общество Афганистана». Разве не слыхал?

Николай, конечно, слыхал, и не раз. Замполит рассказывал о «пешаварской семерке», – поклявшейся на Коране дать отпор русскому империализму. Раббани – враг, причем непримиримый. А поскольку умен, то вдвойне опасен. Тем не менее он избавил Николая от мучительной смерти. Пошел даже на конфликт со своими. Жаждущую крови толпу духов можно было усмирить только автоматными очередями. Опоздай Раббани на полчаса, для прапорщика Пушника на этом свете все было бы кончено.

– Ты сам кто будешь? – спросил Николай. В нем вдруг проснулась подозрительность.

– Меня бояться не надо… – Посетитель прислонился к стене, сдвинув на затылок колпачок, напоминающий тюбетейку: – Я тоже шурави, рядовой из сто восьмой дивизии. Хватали меня провинция Фарах. Полтора года тому…

– Звать как?

– Абдулло.

– Кличка, что ли?

– Какое значение имеет.

– Узбек?

– Таджик. Хорог слыхал? Мать, братья там… Пушту знаю. Здесь все пушту говорят. Пленные мы, Колья…

– Имя мое откуда узнал? – поразился Николай.

Абдулло тоненько захихикал:

– Ты теперь личность знаменитая, совсем народный артист… Николай Николаевич Пушник – так? Про тебя много-много знают. Сюда смотри…

Он протянул вытащенную из-за пазухи свернутую в трубку плотную бумагу. С листовки на Николая взирала его круглая, глупо улыбающаяся физиономия. Он был в парадной форме гвардейца-десантника со всеми знаками воинской доблести: отличник, классный специалист, мастер парашютного спорта и медаль «За боевые заслуги». Справа тонкой арабской вязью – пояснительный текст, а ниже полностью воспроизводилась первая страничка военного билета с биографическими данными – фамилия, имя, отчество, звание, должность, год рождения, местонахождение военкомата…

Превозмогая боль в спине, Николай приподнялся. Бог мой, откуда духи взяли его билет? Обычно, отправляясь на боевые, солдаты и офицеры оставляли документы в части. Старшина обязан был за этим следить. Он и следил, а сам…

Перед выходом в рейд старшина крепко схлестнулся с ротным. Сергеев всех торопил, ежеминутно дергал, а Николай привык сам собираться обстоятельно и каждого подчиненного проверять. «Не мешай, – сказал старлею, потеряв терпение. – На тот свет лично я не спешу. Ты, старлей, в Афгане без году неделя, а я, считай, с первого денечка – еще президентский дворец штурмовал, поэтому штопаный-перештопаный…» Что тут началось! Сергеев орал до хрипоты, не стесняясь в выражениях, и пообещал, когда вернутся, под трибунал отдать. А в результате Николай забыл оставить дома военный билет. Надо же так влипнуть! Листовку теперь подбросят нашим. Что ребята подумают?.. Переметнулся, скажут, гад Пушник – и не отмоешься, не открестишься. У этого треклятого Раббани далеко идет расчет – зря бы спасать не стал!

Николая охватило отчаяние. Случилось самое худшее: солдат попал в плен и во всеуслышание объявлен перебежчиком! Останется теперь прапорщик Пушник навек в памяти людской с каиновым клеймом. Лучше бы сразу прикончили, подонки!..

– Переживать не надо, Колья, – посочувствовал Абдулло, заметив впечатление, произведенное листовкой. – Назад не пойдешь, свои уничтожат. Все про тебя известно. Скрывать зачем? Говори правду…

– Ты чему меня учишь, сволочь?

– Ругать пользы нет, Колья, – укорил Абдулло. – Они правду хотят. У тебя какой секрет? Никакой. Ты большой начальник? Совсем малый. Вот и говори.

– Пошел ты… – выругался Николай и отвернулся к стене.

В речах Абдуллы был, конечно, резон. Терять действительно нечего. Духи, несомненно, понимают, что старшина роты военными тайнами не владеет. Но зачем-то его спасли? He станет же этот… Раббани просто так за здорово живешь выручать дохлого шурави из лап озверевших соплеменников? Значит, что-то ему нужно. Знать бы – что?..

В проеме двери появился старичок табиб. Он принес чашку бульона и тарелку с кашей. Аромат хорошо приготовленной пищи достиг ноздрей, и Пушник почувствовал, как голоден. Набросившись на еду, он даже забыл о боли. Нотом нестерпимо потянуло в сон. Николай хотел сказать толмачу, чтоб тот ушел, но не успел. Последнее, что увидел, – коричневое лицо Абдуллы, искривленное в улыбке, больше похожей на оскал, и старые, давно потерявшие блеск галоши на его босых ногах. Подумал: толмачу нельзя доверять ни на грош.

Несколько раз Николай просыпался. Снова погружался в тяжелое, как могильная плита, забытье. Кто-то давил, душил, мешал дышать… Разбудил его скрип половиц. К кровати приблизился Абдулло, ощерив острые зубы. Улыбка его не показалась теперь Николаю хищной, тем более злобной. Подумал: напрасно катит бочку на парня, такого же, как он, бедолагу. Спасибо, есть с кем слово молвить, а то и одичать недолго.

– Сильно спать любишь, Колья? – захихикал Абдулло. – День прошел, ночь прошел…

– Неужто? – удивился Николай. Боль в теле притупилась. Он чувствовал себя бодрым, поздоровевшим.

– Совсем плохой был, правда? Теперь порядок… – И, понизив голос, Абдулло сообщил: – К тебе гость приходить будет. Сам господин Раббани, сын Мохаммада Юсуфа. Говорить станет – не надо сердить. На востоке старших слушать – закон. Соглашайся, тебе лучше…

Абдулло не успел закончить наставления, как дверь распахнулась, впустив чернобородого. На сей раз тот был одет в нормальный черный костюм с белой рубашкой при галстуке и походил скорее на учителя, чем предводителя душманов. Во всяком случае, породистое лицо с высоким лбом, несомненно, принадлежало человеку интеллигентному и скорее доброму, чем злому. Смолистые с проседью волосы волнами ниспадали до плеч.

«Так вот ты какой – Бархануддин Раббани?» – подумал Николай, пристально разглядывая вошедшего и пытаясь припомнить, что рассказывал замполит об этом и других членах «пешеварской семерки». Раббани – таджик из племени яфтали Сын муллы. Получил религиозное образование. Организовал партию. Объявил, что партия его против СССР ничего не имеет, но ведет борьбу против русских оккупантов…

Абдулло поспешно придвинул кресло, и гость расположился в нем по-хозяйски. Николай почувствовал на себе испытующий взгляд больших черных глаз, искрящихся усмешкой. Перебирая четки, Раббани, похоже, оценивал свою «добычу», а Пушник проникался к своему спасителю симпатией.

Раббани спросил, не знает ли унтер-офицер английский язык? Николай, уловивший суть вопроса, отрицательно покачал головой.

Стоявший в почтительном отдалении Абдулло перевел следующую фразу. Раббани, оказывается, интересует самочувствие господина Пушника.

– Как трогательно, – усмехнулся Николай. – Скажи, я солдат и приучен к спартанским условиям.

– Благодарность говорить? – спросил Абдулло. – Человек тебя спасал, Колья.

– Не вздумай!

– Господин Раббани интересуется, хороша ли пища? И еще волнуется, как ухаживает табиб?

– Кончай балаган. Своему хозяину скажи, пусть к делу переходит. Что от меня требуется?

Выслушав переводчика, Раббани посмотрел на Пушника с нескрываемым интересом и произнес несколько отрывистых фраз. Из торопливой скороговорки Абдулло стало понятно: от Пушника ждут полной лояльности. Доказать ее не составит труда Надо лишь выступить перед журналистами с заявлением.

– Всего-то и делов? – удивился Николай. – А я-то думал…

Он говорил ничего не значащие слова, пытаясь сообразить, как вести себя с хитрой бестией.

– Ты понял, Колья? Надо выступить…

– Скажи хозяину, толмач, я речи держать не умею, образования недостает и практики нет…

– Господин Раббани говорит, ты произвел впечатление умного шурави, а не… Тут он сказал нехорошее слово, сам понимаешь…

– Дерьмо твой господин, – отрезал Пушник, – дешевка!

– Господин Раббани сказал: он хотел хорошо сделать.

– Пожалел волк кобылу…

– Ты подумай, Колья. Он тебе речь напишет, ты скажешь. Жизнь будет, а так – конец.

– Заткнись, сволочь.

– Я заткнусь, кто тебе слово по-русски скажет, – обиделся Абдулло. – Раббани большой вождь. Он не хочет тебя считать оккупантом.

Чернобородый наблюдал за перепалкой, понимающе покачивал головой. Он заметил, что унтер-офицер устал, вероятно, кончалось действие обезболивающего лекарства, и лицо передергивало судорогой. И снова заговорил покойно, увещевательно. Зря господин Пушник упорствует. Мог бы иметь много денег, начать красивую жизнь. На деньги можно купить дом, жену… К своим назад пути нет. Там знают, унтер-офицер Пушник добровольно перешел на сторону борцов за веру.

Николая захлестнуло бешенство. Листовка с его благообразной сытой мордой лежала на полу возле кровати. Боль сдавила обручем голову. Ноги скрутила судорога. Господи, опять начинается Проклятье!..

Раббани поднялся, огладил бархатную бороду и сказал, что искренне сожалеет о неприятностях, предстоящих унтер-офицеру. Он надеялся на гибкость ума, на сообразительность молодого человека…

– Пошли его на…! – бессильно выругался Николай.

Перевода не потребовалось. В глазах Раббани мелькнула ярость. Однако он сдержался и, прежде чем уйти, сказал: пусть пленный подумает о своей дальнейшей судьбе. Но делать это ему придется в другом, менее комфортабельном месте.

Не успела за чернобородым закрыться дверь, как ворвались двое, стащили Николая с койки, волоком потащили по длинному коридору. Звякнул засов, со скрипом отверзлась металлическая решетка. Николая с размаху швырнули. Покатившись по лестнице, он рухнул на цементный пол и потерял сознание. А когда очнулся, обнаружил, что снова онемели начавшие было отходить ноги, бедра, таз. В полумраке подвала увидел несколько сидевших у стен человек. Никто на новичка не обращал внимания. Но вот один обернулся, и Николай ахнул. То был ротный, старший лейтенант.

2

Ни лечь, ни сесть. Но и стоять нет сил…

Тело – сплошной нарыв. Ноги – опухшие пудовые колоды. Лицо, спина, грудь в синяках, кровоподтеках. Кожа с подбородка сорвана, рана гноится. Правый глаз заплыл. Когда главарь банды ударил мослатым кулачищем в висок, жизнь повисла на ниточке, на паутинке…

Алексей отстреливался до последнего. Рядом, неподалеку, вокруг лежали в нелепых позах, в лужах крови ребята – остатки его роты. Далеко позади, в нескольких часах стремительного бега – перевал. Там Пушник. Он сам сказал: «Мотай отсюда, старлей. Сбереги хоть этих… А я не ходок. Да и кому-то надо вас прикрыть…»

Охотно согласившись, Алексей выделил Пушнику ручной пулемет (все равно тащить тяжело), половину боезапаса, гранаты. Подумал: идти старшина не может, тащить на горбу означает погибнуть всем. В конце концов тот сам виноват в случившемся, должен был на своем настоять…

Поспешно отходя в долину, Алексей долго слышал за, спиной дробные пулеметные очереди. Потом грохнуло несколько разрывов – стихло.

Ребята остановились. Замерли в почетном карауле. Алексей скомандовал: «За мной! Не отставать!..» И побежал. Жаль Пушника. Жаль остальных. Но ведь война… Прапорщик, конечно, предупреждал: на перевале возможна засада. Требовал изменить маршрут. Он вообще все время пытался унизить старшего лейтенанта. То наставлял, учил жить, то подменял приказ ротного своим. И совершенно не брал в расчет, что Сергеев не салага, окончил высшее десантное училище. Сам факт Принадлежности к элитарному роду войск подтверждает высокие морально-боевые качества офицера, который в Афганистан, между прочим, напросился сам. Смелости Алексею не занимать, на счету сто двадцать парашютных прыжков. А опыта маловато? Так ведь затем и война, чтобы его приобрести.

Теперь-то он понимал, надо было довериться Пушнику. Перехватить караван с оружием в провинции Парван все равно не удалось. Сколько сделано ошибок, сколько потеряно людей, и ничего не отмотаешь назад. Не полез бы в трижды проклятое ущелье, не разрешил бы привал во время отступления, встал бы на часы сам…

Их настигли под вечер. Бойцы выбились из сил, рухнули на землю, моментально уснули. Часовые, уверенные, что группа от духов оторвалась, тоже заснули – стоя. Ну и…

Увидев Пушника в подвале, Алексей не сразу пришел в себя. Долго вглядывался в привидение, явившееся с того света, и наконец, собравшись с силами, подполз.

– Что, не узнаешь? – спросил Пушник. Он лежал посреди камеры, разбросав ноги, не в силах сдвинуться с места.

– Господи, живой, – ошеломленно протянул Алексей. – Как же это?

– Как видишь… Помоги до стены добраться. Спина проклятая…

– Не прошла? – спросил Алексей, тут же почувствовав нелепость вопроса. С неожиданной силой вспыхнуло прежде неведомое жгучее чувство вины – перед прапорщиком, перед погибшими солдатами. – Ты на меня… того, – глухо сказал Алексей, помогая прапорщику отползти от лестницы. – Прости, если можешь…

– Ладно, – поморщился Пушник, – покаяние отменяется. Оба оказались в дерьме.

– Но ты ведь старше? Почему не согнул меня? Я бы в конце концов послушался. Я бы подчинился…

– Не бей себя в грудь, старлей. Поздно. Лучше расскажи, как влип.

Как?!

За дни в плену, дни позора, Алексей заново переосмыслил оставшуюся за пределами тюрьмы жизнь. Он стрелял. Стрелял, пока мог, пока были патроны, – что еще оставалось делать? Духи выместили на нем одном за всех своих убитых. Больше никого не оставалось. Его остервенело били, пинали ногами, пока не превратили в окровавленный куль. Окатывали водой, поднимали с земли и снова били. Он научился закрывать голову руками, свертываться калачиком, чтобы удары не попадали в живот. Счет дням был потерян.

– Почему же тебя не убили? – жестко спросил Пушник.

– Почему?.. Не знаю. Нет, вру – знаю. Нашли вкомбинезоне погоны. Я новые купил, собирался на китель пришить. Забыл перед выходом вытащить из кармана. За поимку офицера духи, сам знаешь, большие деньги получают – вот и не убили. Но имени своего я не назвал.

– Не назвал? Герой, значит? Молодец, старлей, – усмехнулся Пушник. – А вот я засветился. Со всем своим опытом и знанием обстановки. Я, брат, военный билет на операцию прихватил.

– Зачем?

– Вопрос на засыпку…

Загремел открываемый на двери засов, и в камере появились охранники с автоматами через плечо. Один ткнул пальцем в Алексея и шепеляво выговорил:

– Па-ш-шел…

Это слово знал здесь каждый. Оно произносилось на разные лады и могло означать вызов на допрос, вывод на работу, а то и на казнь.

– Ну, вот и опять по мою душу, – пробормотал Алексей, с невероятным трудом поднимаясь с пола. – Хоть бы смерть поскорей пришла.

– Не дрейфь, старлей. Будь мужиком, прорвемся, – услышал он в спину напутствие старшины.

Охранники вели Сергеева по знакомому коридору. Потом втолкйули в комнату – узкую, с зарешеченными окнами. Посреди стоял письменный стол с гнутыми ножками, стул с резной спинкой. На выбеленных известью стенах виднелись бурые подтеки, напоминавшие, что пленных тут не только допрашивали, но и… У Алексея все сжалось в груди. Снова будут бить! Где взять силы!

В комнату проскользнул старый знакомый – Абдулло. Он всегда присутствовал на допросах. По привычке Абдулло улыбался, но держался на всякий случай в отдалении. Нельзя было угадать, как бывшие «свои» поведут себя с соотечественником в это и следующее мгновение.

– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант, – проговорил Абдулло шепотом.

– Не твоими ли молитвами пока жив? – съязвил Алексей Переводчик был противен, вызывал брезгливость.

– Зачем смеешься, старший лейтенант? – укорил Абдулло. – Я помочь хотел.

– Мне бы сдохнуть поскорей…

– Зачем сдохнуть? На том свете ничего не подадут. А тут можно…

– Дрянь ты, Абдулло. Сам переметнулся и других склоняешь.

– Офицер… Учили долго, ума нет. Зачем в Афган пришел людей убивать? Кишлаки зачем жег?

– Вон как заговорил…

– Правильно говорю. Честно. Никакой интернациональный долг никто не просил. Тебя не звал. А ты? Ты почему воевал?

– Послали, я пошел. Потом понял и то не сразу: афганский народ не хочет чужую правду, не хочет чужого бога…

Сергеев уперся взглядом в ржавое пятно на полу… Интернациональный долг, помощь дружескому народу, апрельская революция – на кой все это, если от него останется такое же пятно? Был Алешка и нету, размазали по стене.

– Вот я и говорю, соглашайся, – вкрадчиво сказал Абдулло.

– Умолкни, парень, – попросил Сергеев, – пустое говоришь.

Подтолкнув Абдулло в спину, распахнулась дверная створка. Вошел европеец в легком светлом костюме. Лицо слегка тронуто загаром, голубые глаза, ослепительная улыбка – киногерой из американского боевика.

– Ты все объяснил? – спросил вошедший у Абдулло на довольно чистом русском языке.

– Не успел еще, господин. Я говорил старшему лейтенанту…

– Отставить! – властно перебил «кйногерой». Судя по манерам и тону, он был птицей высокого полета. – Тебе поручалось изложить обер-лейтенанту суть наших предложений.

– Зачем же через посредника? – вскинулся Алексей.

– Разумная мысль. Называй меня полковником, – сказал он с лучезарной улыбкой. – Итак, приступим…

Полковник подошел к столу, открыл ящик и вынул элегантный чемоданчик с металлическими застежками. Эффектным жестом откинул крышку, провел, поглаживая, ладонью по тугим пачкам зеленых банкнотов.

– Здесь двести пятьдесят тысяч долларов, – торжественно объяснил он. – Они ваши, обер-лейтенант. По прибытии на место получите еще столько же.

– На какое место я прибуду и чем должен заслужить взятку? – вяло спросил Алексей, пытаясь выпрямиться.

– По-русски – взятка, по-моему – возмещение за перенесенные неудобства, – сохраняя невозмутимость, возразил полковник. – Мы профессионалы. Не все ли равно, где и кому служить, особенно если вспомнить, что на родине вас ждет суд трибунала по законам военного времени. Неужели обеспеченной жизни вы предпочтете тюрьму? Глупо даже для коммуниста. Вы не генерал, дислокацию советских войск в Афганистане не знаете. Остальные секреты ценности не представляют.

– В таком случае зачем я вам?

– Нам нужны специалисты, обладающие опытом обучения солдат. Ваших солдат. Вы будете исполнять те же обязанности, что и прежде, но в более солидной должности. Для начала предлагаю чин подполковника.

– Где, если не секрет?

– Никаких секретов. Направим в восемьдесят вторую парашютно-десантную дивизию.

– В ту, что стирала с лица земли Вьетнам?

– Вы здесь тоже огнем прошлись. Но я не собираюсь вступать в дискуссию. Люди военные, в какой бы армии ни служили, призваны убивать себе подобных. К тому и готовимся всю жизнь. Это моя и ваша специальность. Разве не так?

Полковник говорил напористо, убежденно. У Алексея подгибались ноги, несмотря на удушающую жару, бил озноб… Что говорит этот холеный европеец? «Войну не ведут в белых перчатках…» Он прав. Старший лейтенант Сергеев обучен владению оружием. Убивал сам и учил солдат убивать себе подобных.

– Но… – сказал Алексей вслух.

– Никаких «но»! – «киногерой» стер наконец улыбку с губ. – Оставим спор политикам. Мы – солдаты. Мы должны, не рассуждая, выполнять приказ. С этим ты, надеюсь, согласен?

Алексей молчал.

– Но жить ты хочешь? Жить, а не сгнить на помойке? – резко спросил полковник, начинавший терять терпение. – Ты молод, был, наверное, красив, пока не разукрасили афганские партизаны. У тебя будет женщина. Она родит тебе детей…

Дочь… У него есть маленькая дочка! Как он мог об этом забыть?.. Алексей смотрел в окно и ничего не видел. Но знал: там жизнь, деревья, трава, небо. Там свобода. И где-то очень далеко бегает по зеленой траве его маленькая девочка – кровь от крови, плоть от плоти.

– Почему молчишь? – удивился полковник. – Если мало денег, добавлю…

– Не старайся, гад, не возьму, плевал я на твои доллары! – Алексей покачнулся, но устоял.

– Ах ты, сволочь идейная! – лицо полковника стало жестким. Едва уловимым движением он ткнул Алексея в висок. Удар был мастерский. Старший лейтенант отлетел в угол. Стол, стены, пятна, Абдулло – все поплыло перед глазами.

– Может, так скорее сговоримся? – крикнул, оскалившись, полковник.

Не открывая глаз, Алексей прохрипел:

– Не надейся. Меня уже били…

– Плохо! Плохо били!..

Алексей, свернувшись в дугу, обхватил голову руками и стиснул зубы. Удары сыпались один за другим. То, что он молчал, не молил о пощаде, вызывало у полковника еще большую ярость. Алексею пришлось бы совсем худо, не вмешайся переводчик. Молчавший в продолжение разговора, Абдулло тихо сказал:

– Не поможет, господин. Не надо.

Как ни странно, слова подействовали. Пнув лежащего еще раз, полковник пригладил растрепавшуюся прическу, заправил рубашку, одернул пиджак.

– Ол раит! – сказал. – Позови охранников. Пусть уберут эту падаль…

Очнувшись в знакомой камере, оглушенный, измордованный, Сергеев не сразу собрался с силами. Он подтянул колени, со стоном сел. К стене прислоняться не стал – спина обожженно горела.

Пушник ни о чем не спрашивал. Кто знает, как вел себя наверху старлей. Судя по виду, держался правильно. Но все же…

– От меня требовали сотрудничества, – сказал Алексей.

– Сколько предложили?

– Полмиллиона и чин подполковника американской армии.

– Взял?

– Как видишь…

Оба замолчали. Алексей опасливо покосился на сокамерников. Доверять никому нельзя. Они с Пушником однополчане. Попали сюда известно как. А эти, может, сами?.. Попасть – попали, а вырваться можно лишь ценой предательства. Но/кто знает, как правильно? Стоит сказать – да, и кончатся мучения. Надолго ли?.. Предатели не нужны ни своим, ни врагу. Солгавший своему народу – веры не заслуживает… Этот американский контрразведчик использует его, а потом выбросит в ту же помойку.

– Оказывается, ты дорого стоишь. А я и не знал, – неопределенно сказал Пушник.

Алексей вспыхнул:

– Думаешь, продамся?

– Не обижайся, старлей, – примирительно шепнул прапорщик. – Жизнь нас сейчас проверяет на самый жестокий излом. В нашем положении с людьми может всякое произойти.

– Да-да, верить нельзя…

– Кому нельзя, кому – можно. Поодиночке передушат, как кур. А если думать и действовать сообща…

– Считаешь, в тюрьме возможно на что-то надеяться?

– В фашистских лагерях смерти создавали подпольные организации. Мы-то чем хуже?

Разговор был прерван приходом бочковых. Принесли обед. Из дальнего угла камеры вышел огромного роста мордастый мужик, густо заросший рыжей щетиной, взял свою миску и скрылся в темноте.

– Опять тухлятину приперли, – послышался его голос. – От такой жратвы я без пыток скоро ноги протяну.

– А ты рассчитывал на бифштекс? – спросил насмешливо Пушник.

– Помолчал бы, прапор, – огрызнулся гигант, выскребая из глиняной миски маисовую кашу. – Сам ты бифштекс.

– Откуда звание мое знаешь?

– Два уха имею, даже музыкальные. Дома на балалайке играл, на гитаре.

– Полезные таланты, – заметил Пушник. – Подойди поближе, познакомимся.

– Много чести. Сам хиляй. Безногий, чи шо?

– Считай да. Контузия позвоночника.

– Извиняй в таком разе.

Гигант подошел, присел на корточки, протянул руку:

– Будем знакомы. Крещен Михаилом. Фамилия тут ни к чему, а прозвище имеется. Яном дома кликали, на иностранный манер.

– Почему? – удивился Алексей, разглядывая Здоровяка. Судя по бицепсам, бугрившимся на предплечьях, тот обладал бычьей силой. Невольно подумалось: как духи такого могли скрутить?

– Мишек на Украине, шо собак нерезаных, в ридном селе – каждый второй, а Ян – красиво звучит. Или не нравится?

– Ладно, не задирайся. Давно тут?

– Старожил. В Джаваре побывал, в Дарчи, в Малекане. Там лагеря моджахедов.

– Джавара – мощная база, – согласился Пушник. – Мне тоже довелось…

– А тебя, Ян, зачем туда возили? – поинтересовался Алексей.

– Спрашиваешь. Дивились на меня. На шурави двухметрового роста.

– Как же ты с силой своей могучей вляпался?

– Дурнем был… – Михаил поморщился. – Две недели до дембеля оставалось. Сидеть бы тихо, не рыпаться, а я поперся, куда не треба.

– Все мы не туда свернули, – заметил сидевший неподалеку худющий человек. Бледная кожа, которую не взяло даже пакистанское солнце, обтягивала остро выпирающие скулы. Колени, локти, ключицы – все торчало колюче, шипами. Никто не знал его имени. Было известно только, что он механик-водитель Т-54. Об этом говорили духи, захватившие его в подорвавшейся на мине машине.

– Ты за всех не расписывайся, – возразил Михаил. – Таки, шо сами руки до горы подымали, тоже имеются.

– Я бы их шлепал, – пробормотал Танкист.

– Подряд, что ли?..

Ответить Танкист не успел. Послышался голос Абудулло:

– Всем выходить! Все с собой брать! Другое место едем.

Пленные задвигались, потянулись к выходу. Алексей, попытавшийся помочь Пушнику, сам едва не упал.

– Пусти-ка, дохляк, – сказал Михаил, отстраняя Сергеева плечом. – Ну, держись, прапор. Послужу тебе верой и правдой, пока дух из меня не вышибли…

Он легко подхватил старшину на руки и пошел к выходу. Во дворе их ждал крытый грузовик.

Алексей придержал шаг, шепотом спросил у переводчика:

– Не знаешь, почему нас отсюда убирают?

– Под Джелалабадом бой шел. Пленных брали. Понял?

– А нас куда?

– Крепость Бадабера слышал? Хорошее место. Лагерь подготовки борцов за веру. – И добавил совсем тихо: – Порядки там… Начальник сильно злой. Остерегаться надо.

– Далеко отсюда?

– Пешавар сбоку тридцать километров, может, больше.

Вскоре машина с пленными, пропетляв по узким, окаймленным арыками улочкам, выбралась на грунтовое шоссе. Алексей, прильнув глазом к щели в борту, увидел неровные клочки зеленых, желтых, серых полей, окруженных раскидистыми пальмами. Едкая белесая пыль, взвихренная колесами, пухло оседала на широченных листьях диковинных деревьев.

3

Людей в кузове встряхивало, как крупу в решете. Ударяясь о борта, падая друг на друга, ребята стонали, матерились, кляли судьбу и, конечно, водителя, который был не ахти каким асом. Михаил это понял, услыхав, как тот всю дорогу газовал, со скрипом, без нужды переключал скорость. Да и барбахатка[3] досталась неумехе старая.

Михаил до армии крутил баранку три года и был в шоферском деле дока. После училища механизации ребята на комбайн пошли, на трактор, а он, на зависть всем, к легковушке пристроился лично директора совхоза возить. Должность «карманного» водителя имела массу преимуществ, среди которых возможность бывать в райцентре Михаил ценил превыше всего. Пока директор бегал по кабинетам, вымаливая запчасти и горючее, он успевал забить багажник и заднее сиденье дефицитом из «запасников» продуктового и промтоварного магазинов. Львиная доля предназначалась членам правления. Свою часть – всякие там тени, помады, кремы – приносил в клуб и продавал девчатам – по номиналу, конечно. Проценты снимал, как сливки, поцелуями, обожанием, а иногда и… Очень любил Мишка Полуян, здоровенный верзила с пудовыми кулачищами, чтобы его любили.

Пленные выползали из машины, как из камеры пыток. Полуян вытащил Пушника, опустил на землю и, болезненно щуря слезящиеся глаза, привыкшие к сумеркам подвала, огляделся. Беспощадное солнце давно выжгло все признаки растительности на хорошо утрамбованной территории двора, выело краски. Справа – приземистое здание с зарешеченными оконцами, у окованных дверей часовой с автоматом. Совсем близко – аккуратный домишко с плоской крышей, возможно, канцелярия. Туда сразу направился Абдулло. Слева поодаль виднелись сараи, возле которых тоже часовые, а на крыше одного – на треноге крупнокалиберный пулемет. И все обнесено высоченной, метров шесть – восемь, глинобитной стеной с торчащими по углам сторожевыми вышками.

«Вот она какая – Бадабера, – подумал Полуян. – Отсюда, пожалуй, не драпанешь…»

Мысль о побеге то появлялась, то отбрасывалась напрочь. В плен, видит Бог, Мишка попал по идиотизму, но решил: так тому и быть, может, и к лучшему. Вон сколько ребят сгинуло или калеками на всю жизнь осталось, а в плену есть шанс выжить и конечно же поиметь вдоволь чарса.

Никогда прежде, до войны, Мишка не имел представления ни о каком зелье. И курить-то – не курил, так, для форсу. Выпить – другое дело, и то в меру… К табаку, а потом к «самокруткам с начинкой» пристрастился в Афгане. Сперва «деды» для смеху втравили, приобщили, так сказать, «чижа» к элите. Постепенно приохотился, втянулся. Появился способ разгонять тоску и страх. Однако добывать «травку» больших возможностей не было из-за отсутствия районных продмагов с табличкой на двери «Вход посторонним воспрещен». Разве что изредка, после шмона в кишлаке, удавалось добыть бабки или камешки, на которые потом в дукане, а то и у своих выменивал щепотку черт знает чего. Из-за этого однажды чуть не погорел. Прокуратура по следу шла. Спасибо, никто не раскололся, иначе Бог знает, сколько бы той жизни осталось: на войне любые потери списать – раз плюнуть…

Однако разжиться чарсом в плену оказалось не просто. Поначалу, пока выкладывал все, что знал, ему кое-что перепадало. Пока возили из лагеря в лагерь и демонстрировали как редкого зверя, тоже отламывалось. Когда же отказался с духами на дело идти, что означало стрелять в своих да и самому опять под пули подставляться, – и вовсе кайфа лишили-. Тогда-то и появилась мысль о побеге. Не назад, домой, – там, сознавал, по кудрям не погладят, а куда-нибудь за океан, хоть в те же Штаты. Что он станет там делать, Михаил представлял плохо, фантазии не хватало.

Пленные, сгрудившись, стояли на плацу, прикрывшись от солнца кто чем – чаще обрывком грязной тряпки. Только теперь Полуян хорошо рассмотрел товарищей по несчастью. В подвале царил мрак, да и не до гляделок было. То одного, то другого таскали на допрос, потом приволакивали в беспамятстве. Разговоров меж собой пленные не вели, друг о друге ничего не знали и предпочитали о себе помалкивать. Сейчас же ребята стояли на виду. Прапора поддерживал старлей, единственный среди них офицер. Солдаты выглядели стариками, до того изможденные были лица. Глаза запали, волосы всклокочены, давно не чесаны, кое у кого даже седина пробилась. Лишь один выглядел несколько бодрее. Это был Моряк, прозванный так за выколотый на руке якорек. Рослый, в отличие от Михаила, узкий в кости, с тонкой девичьей талией, парень пружинисто стоял рядом, напоминая борзую, изготовившуюся к прыжку. Дымчатыми, неопределенного цвета глазами он живо оглядывал просторный двор крепости, ухмыляясь потрескавшимися губами.

– Начальник идет, – громко, чтобы все услышали, сказал Абдулло, пристроившийся на левом фланге.

Пленные, наслышанные о свирепых порядках в Бадабере, замерли в неровной шеренге. Подошел мужчина неопределенного возраста. На одутловатом лице, загоревшем до черноты, блуждала полуулыбка. Глаза, большие, водянисто-желтые, смотрели поверх голов.

– Жаба, – шепнул Полуян Моряку.

Начальник лениво поманил Абдулло, что-то сказал. Абдулло торопливо перевел:

– Господин предупреждает: дисциплина, послушание. За одно нарушение режима – плетка. Потом зиндан сажать.

– Сразу грозит, падла, – процедил Моряк. – Тип, видать, из-под той мамы.

Слух у Жабы оказался острым. Он подозрительно поглядел в сторону Полуяна, потом неопределенно взмахнул рукой, и Абдулло крикнул:

– Всем в камеру. Быстро бежать!

Тюрьма, длинный сарай с высоким потолком, была выбелена изнутри серой известью. Глиняный пол, утрамбованный босыми ногами заключенных, коих прошло здесь великое множество, походил на асфальт. Две камеры в противоположных концах помещения были довольно просторными. Границей служила массивная с мелкими ячейками металлическая решетка. Заключенные видели друг друга и могли бы даже переговариваться, но в противоположной стороне содержались пленные афганцы, солдаты, служившие в правительственных войсках ДРА.

Среди двенадцати афганцев Полуян заприметил одного, чем-то неуловимым отличавшегося от остальных. Борода неопрятная, как у других, засаленный балахон, мешком спадающий с худых плеч, – как у всех. Но взгляд черных блестящих глаз, смотревших пронзительно, иронично, выдавал умного, немало повидавшего на своем веку человека. Афганец этот был постарше других и жил своей, обособленной жизнью.

Однажды, когда человек этот оказался возле сетки, Полуян спросил развлечения ради:

– Как настроение, дядя? Не позычишь ли табачку?

Афганец пристально поглядел на шурави, не произнес ни звука, но Михаил мог бы поклясться, что тот его понял.

– Не хочешь говорить, черт с тобой! – разозлился Полуян. – Не больно надо…

Он обманывал себя, контакт с афганцами был совершенно необходим-. Последнюю закрутку он выкурил вчера. Мышцы, суставы начали болеть. Нестерпимо ныло все его большое тело, а перспективы никакой. И никому не пожалуешься… Поэтому Полуян упрямо возвращался к попытке завязать знакомство. Эти местные наверняка связи имеют. Свой свояка бачит издалека…

– Звать-то тебя как? – спросил однажды Полуян. – Я – Мишка, – ткнул себя в грудь. – А ты?

Оглянувшись на внимательно следивших за ним сокамерников, афганец улыбнулся и повторил:

– Мишка?.. Мишка… Акар!

И сразу отошел от решетки, явно не желая продолжать общение.

Может, своим не доверяет, подумал Полуян. И прав, наверное. Ежели они, советские, не могут друг на дружку положиться… Тому же Абдулло разве можно верить? В Бадабере тот, правда, уже не пользовался привилегиями, как в Пешаваре. Его и поместили со всеми в камеру, и пищу давали такую же, как остальным. Оставили единственное льготное право выходить во двор, вступать в контакт с охранниками. Абдулло заметно поскучнел, осунулся. Однажды Полуян подсел к нему и не без злорадства спросил:

– Прищемили тебе хвост тута?

Абдулло согласно качнул головой.

– Говорят, ты к моджахедам сам сбежал?

– Неправда! – воскликнул Абдулло. – Я долго стрелял. Потом удар – сознание ек!

– Все мы герои задним числом, – усмехнулся Полуян. Сам-то он в той курильне довольно слабо сопротивлялся. Даже выстрелить не решился, потому как пока свои прибегут на помощь, дуканщик с бандой прирежут, и прощай, Мишка…

– Я не герой. Я зиндан сидел… Зиндан – большая яма, там всегда ночь. Есть не дают, немного воды дают. Язык пушту помог, переводчик понадобился…

– Страшно было?

– Страшно. Я начальника боюсь. Тебя тоже боюсь…

– Меня не опасайся, – понизил голос Михаил. – Я тут по ночам планы строю, как бы драпануть.

– Трудно.

– Это я и без тебя знаю. В Отечественную наши пленные из немецких концлагерей уходили. Чем мы хуже?

– Из Бадаберы никто не бежал. Никогда.

– Так то ж добре… – Полуян нагнулся к уху Абдулло. – Никто не пробовал, а мы… Препятствия, конечно, большие. Первое – окрас кожи другой, обличье иное. Инородцы, одним словом.

– На севере пуштуны живут, – возразил Абдулло. – Власть не любят. Духов тоже.

– Могут помочь?

– Очень могут.

– Ты бы нашел ходы…

– Не могу, сам видишь. За ворота крепости не пускают.

– А ты старайся, в доверие входи.

– Начальник очень бешеный. Больной он, базетка душит. Скоро помрет. Хочет, чтобы все шурави сдох…

– На всякую рыбу крючок есть. Думай, Абдулло. Только гляди у меня, – прошипел. Полуян, в котором проснулась подозрительность. – Продашь – на том свете сыщу!

– Что ты, Янка, – отпрянул Абдулло. – Я друг тебе. Закрутка одна есть, дам ночью.

– Сейчас давай, – смилостивился Полуян. – А Жабу ублажай. Понял?..

В тот же вечер, но значительно позднее, состоялся у Полуяна еще один разговор. На сей раз с Пушником. Среди пленных он единственный вызывал доверие. Этот железный мужик прошел всё круги душманского ада и остался человеком. На такое не каждый способен.

В камеру вползала душная южная ночь. За стенами тюрьмы – мертвая тишина. Пушник лежал в углу, неуклюже разбросав онемевшие ноги. Черные, в струпьях, ступни, вздутые, тоже черные, лодыжки были облеплены комарами, москитами. От соломы, служившей подстилкой, шел тяжелый дух, но у окна все же легче было дышать.

После выкуренной закрутки Полуян почувствовал прилив сил. Его распирало желание пообщаться. Опустившись возле прапорщика, он спросил:

– Плохо тебе, Микола?

– Почему? Лежу, как в санатории, отдыхаю.

– От чего отдыхаешь?

– От стрельбы. Никого не убиваю, чужой крови нелью.

– Раньше небось об этом не думал?

– Раньше – нет. Теперь, когда с того света вернулся, размышлять начал. Тем бы, кто меня послал убивать, автомат в руки. Им бы приказать: убей!..

– Вот и я говорю, – невпопад оживился Полуян, – драпануть бы из цей тюряги.

– Благими пожеланиями дорога в ад вымощена – так мой мудрый дед говорил.

– Академик твой дед, ума палата.

– Он меховщик, шубы ладит. Вся Балашиха к нему бегает: Пушник посоветуй, Пушник подскажи, а то и взаймы дай… без отдачи.

– Давал? – недоверчиво спросил Полуян.

– Само собой. На том свете, говорил, сочтемся. Бога чтил превыше всего. Библию знал от корки до корки.

– Завираешь, прапор. На кой ляд та Библия?

– Ты моральный кодекс строителя коммунизма изучал?

– Да уж, в школе заместо молитвы долбить заставляли.

– Вот-вот, тот кодекс и есть библейские заповеди.

. – Ни в жисть не поверю.

– Представь себе, из Нового завета наши пропагандисты содрали.

– Лихо! Во что верим!.. Ты семейный?

– Не обзавелся, не успел.

– И я не сподобился. Перед призывом нацелился свадьбу сыграть – отговорили. Может, и к лучшему. Сирот плодить – последнее дело. Вот если бы тягу дать…

– Ну, убежишь, а дальше?

– Туточки, слыхал, племена вольные проживают, против властей даже настроенные.

– Пуштуны, что ли? Но как с ними связь установить?

– Через Абдулло. Я его прощупывал.

– Ты бы поостерегся. Где гарантия?..

– Да я его тогда собственными руками…

– Если тебе их прежде не укоротят. – Пушник помолчал, обдумывая услышанное. Потом раздумчиво сказал: – Ладно, пусть так. Но не трепись по-пустому, Ян. С Абдулло общайся один на один, никого не посвящай.

– Бежать надо скопом.

– Не бери в голову. Организовать людей не твоя забота. Задачу поставь установить связь с одним из местных племен…

Давно смолкли доносившиеся со двора голоса охранников Откричали муэдзины, сзывавшие воинов ислама на последнюю – пятую за день молитву. Прекратилось бормотание молившихся в камере афганцев.

Понятно, что духи воюют против русских, ведут джа-хид – священную войну против нечестивых собак. Уничтожая шурави, они совершают богоугодное дело. Но почему произносящие одинаковые молитвы идут в бой друг против друга?.. Ведь Коран запрещает убивать единоверцев! Выходит, нарушают заповеди, плюют на Аллаха? И не боятся его гнева?..

С этими мыслями Полуян начал засыпать. Где-то на грани сна и яви вдруг отчетливо увидел себя в той самой вонючей курильне. И опять – в который раз! – почувствовал острое сожаление. Мог бы послать за добычей кого-нибудь из «чижей». В роте кавалера Красной Звезды сержанта Полуяна уважали и побаивались. Только бы свистнул, любой «сынок» побежал бы к черту на рога… Но нет, жадность обуяла. Прежний канал доставки ухнул неожиданно. Прапор из роты матобеспечения додумался «товар» в снарядных ящиках перевозить. И в Союз, между прочим, через летунов переправлял, за что большие куски отхватывал. Вот уж воистину, кому война – кому мать родна.

Когда узнал, что прапора арестовали, ох, и перетрухнул. Спасая шкуру, тот мог 'запросто всех заложить. И загремел бы Мишка под фанфары за соучастие. Счастлив Бог – пронесло. Да только не миновал беды все равно. У своих, наверное, лучше сидеть. Хотя, конечно, тоже не мед. Однажды, до Афгана, возвращался с дискотеки, выпивши, естественно, был. Три хмыря за здорово живешь пристебались – клюнули на кожаную куртку. Ну, он и врезал каждому по очереди, одному три ребра сломал. За превышение пределов необходимой обороны его упекли в предварилку. Спасибо, через месяц разобрались… С помощью директора совхоза. Попалась бы ему та шушера в Афгане, он бы их по стене размазал…

Сон подкрался незаметно, спутал мысли. И погрузился Мишка Полуян в забытье, кошмарное, тяжелое – • не сбросить, не оторвать. Грудь сдавило тисками. Их сжимает тот, что стоит у изголовья. Это Жаба. Смех у него булькающий, утробный. Жаба придумал «веревку». Так называется пытка, когда вокруг головы обматывают волосяную петлю и вращением лапки закручивают постепенно туже, туже… Жаба – садист. Сам пухлые ручки не марает. Выпучит рачьи гляделки и наблюдает за подручными-мясниками. Вчера отделал • старлея до потери пульса. Господи, в который уж раз!.. Приволокли парубка окровавленного, бросили – бревно бревном.

Грохот, скрежет, визг… Полуян проснулся. Во сне было страшно, а наяву… В камеру вошло несколько охранников. Пинками растолкав спавших, указали знаками на дверь. Поднялись все, кроме Пушника. Охранник злобно ткнул его кованым ботинком в живот.

– Шо ж ты, гнида, делаешь? – рванулся от двери Полуян. – Человек обезножел, а ты!

Сзади кто-то цепко схватил Полуяна за локоть:

– Не пыли, паря. Полундра, как говорят у нас в Одессе. Жизнь – индейка, судьба – ихний поганый афгань.

– Отхлынь, – рявкнул Полуян, надвигаясь на ухмыляющегося Моряка. Но, встретившись с льдистым взглядом серых глаз, сразу обмяк.

– Вот так будет лучше, – сказал Моряк. – Не о себе забочусь. Ты на рожон полезешь – всем страдать.

Абдулло что-то торопливо объяснял охранникам. В результате Пушника оставили в камере, остальных выгнали во двор и построили перед Жабой. Поодаль, прижавшись друг к другу, сгрудились афганцы.

Уже рассвело. Ночная роса увлажнила землю, приятно охлаждала ступни. Нежно голубело небо. Господи, как хорошо-то!.. День впереди, завтра, может, еще один судьба подарит. Живой о жизни мечтает, мертвый – ни о чем…

Их привели колонной в дальний конец двора. Полуян увидел вросшую в землю сараюшку. В черном зеве, в глубине, в провале желтел огонек. От него веером разлетались искорки. Гасли и взметывались вновь, слабо освещая чрево преисподней.

Жаба приказал остановить пленных и снизошел до объяснения.

– Начальник говорит, кольцевать будут, как пташку, – перевел Абдулло дословно.

И тут до Полуяна дошло: их привели в кузню. Рядом с сараем лежала горка цепей и скоб. Так вот что придумал этот гад!.. Не помня себя, Михаил в ярости кинулся на стоявшего рядом охранника. И тут же был перехвачен другими. На гиганта навалились скопом, заломили за спину руки, втолкнули в кузню. Человек, стоявший у горна, мгновенно набросил на ноги «браслеты», еще не успевшие остыть. Привычным движением протянул цепь к рукам. Запахло жареным мясом. Тошнота подступила к горлу.

– Следующий! – выкрикнул Абдулло.

Кузнец знал свое дело и работал споро. Черная тень черного человека в ярком пламени раздуваемого мехами горна двигалась плавно. Пяти минут хватало на одного И снова:

– Следующий!

К кузне направился Танкист. Он походил на привидение. Его шатало, как былинку. На высохшем лице каменно-сжатые потрескавшиеся полоски губ. Но взгляд…

Танкист приблизился к наковальне, протянул руки – высохшие плети. И тут случилось непредвиденное. Жаба вскинул круглую, увеличенную белой чалмой голову и резко выкрикнул:

– Нис!

Кузнец застыл с поднятым молотом. Замерла его тень

на прокопченной стене.

– Нис! – властно повторил Жаба и заколыхался, забулькал, довольный собой.

Пленные замерли. Занятые личными переживаниями, одуревшие от боли, они не сразу поняли, что произошло. Понял Танкист.

– Не имеешь права, дерьмо, – сказал глухо, едва разлепив губы. – Я со всеми. Я как все…

Жаба укоризненно покачал головой, что-то сказал.

– Начальник имеет милость, – перевел Абдулло.

Ошарашенный происшедшим, Полуян пробормотал:

– Щось це робыться, господи.

– Дурак, – отозвался Моряк. – За красивые очи от кандалов не освобождают.

– Неужто продался? Не может быть!

– В душманской тюрьме, как в Греции, все есть – товар на любой вкус, – прокомментировал Моряк.

– Ах ты вошь ползучая… А каким настоящим мужиком казался!

По знаку Жабы охранники подхватили Танкиста под руки, поволокли в камеру. И пока его тащили через двор, до пленных, стоявших у кузни окольцованной стаей, доносились яростные вопли:

– Не верьте, ребята! Не продавался! Не изменял… За что, суки? За что?..

4

Ночи в неволе длинные, беспросветные. Особенно когда не спится. Вертишься на вонючем ложе колесом, а в башку дурная мешанина лезет. И скачут мысли, как камбала, выброшенная из сети на палубу.

Какой иезуит этот Жаба. И надо ж такое придумать – бросить тень на самого что ни на есть железного Танкиста. А как верно предвидел! Братва дружно клюнула на приманку. Отвернулись от своего, заодно друг на друга смотрят теперь с утроенным подозрением.

Ох, не хотелось бы Антону оказаться в шкуре Танкиста. Тому отныне хоть лоб разбить, хоть в петлю – никому ничего не докажешь. Даже жаль мужика… А сон проклятый не идет, хоть глаз выколи.

За всю жизнь, за двадцать пять прожитых лет, Загоруйкин столько не думал, как за последние ночи. Думы в голове, как сельди в трюме, ворочаются тесно, тяжело, бессмысленно.

Он всегда жил легко, беззаботно, не перенапрягая свой «чердак». День миновал – и лады. Была, правда, одна, но пламенная страсть. Было это в восьмом классе… Школа до смерти обрыдла. Ремеслуха не привлекала – учебой был сыт по горло. Но не сидеть же вечно на материном горбу? Во-первых, скучно. Во-вторых, от ее заработков много ли башлей оторвешь?.. А тут прошел слушок, будто траловый флот вскоре в Атлантику переведут по причине истощения Черного моря. Чудеса, вычерпали безбрежную посудину, словно старую калошу.

Подумалось Антону: если наняться в подручные, можно поплавать по морям-океанам, глядишь, и в Рио-де-Жанейро завернешь невзначай. В загранке, рассказывали в порту, ребята большие деньги гребут…

Выглядел Загоруйкин взрослым парнем. Росточком бог не обидел, а в документы кто заглядывает, когда рабочих рук нехватка. И попал он матросом на морозильный траулер. Только надули жестоко: в Атлантику не пустили. Вкалывать пришлось не дай тебе Бог. Простоишь денек на барабане, не то что в ресторан, до койки бы добраться. Молодчага, что вовремя сориентировался. На судне заболел неожиданно кок, и Антон попросился на кухню. От матери, столовской поварихи, борщ да кашу готовить выучился.

Поначалу, конечно, и на камбузе доставалось. Но общепитовские котлеты лепить – не палубу драить. Пообвык, притерпелся – дело пошло, а мечта повидать белый свет отодвинулась в туманную даль. Оттого и с траулера ушел, хотя зарабатывать стал прилично. Решил в торговый флот податься, но и тут не повезло – не сумел вовремя кому надо в лапу сунуть. Пришлось два года на каботажных посудинах ходить вдоль бережка, по мелководью, где коту по яйца. Лес в Новороссийск, цемент в Керчь, уголь в Ильичевск. И снова по кругу.

Лишь однажды выпало в Болгарию спецрейсом попасть. Варна оказалась сказкой. Улицы в неоновых огнях, блеск витрин. В глазах темнело от обилия барахла и жратвы. В маленькой стране люди жили по большому счету. Что тогда делается в Штатах, о Японии – не речь…

Мечта о дальних странствиях оформилась окончательно и, вероятно, сбылась бы. Надыбал Антон подходец к отделу кадров. Презент со знанием дела нужным людям подбросил: кому бутылку «Камю», кому французские духи. Приготовил полторы косых для заключительного аккорда. Еще недельки две – и прости-прощай любимая Одесса. Ушел бы Антон Борисович на мощном контейнеровозе в Италию. А вернулся бы или нет – один Бог ведает. Но что такое невезуха!

Несколько раз присылали повестки из военкомата, а он смоется в рейс – ищи-свищи… Потом бумагу выправил на отсрочку – сам заместитель начальника пароходства подписал. Так и надеялся до двадцати семи прокантовать. Только на сей раз не вышло. Забрали, мерзавцы, накануне загранрейса! Врачебная комиссия вмиг определила: годен. И направили в Туркестанский округ, что само по себе означает прямую дорогу в Афганистан. В горном лагере под Ашхабадом, где готовили к отправке в Кабул, Антон попытался еще раз увильнуть от выполнения почетного интернационального долга. Тайком от ребят отправился к зам по тылу и предложил взять его поваром. Офицер выслушал его, раздраженно сказал, что нужны не классные кашевары, а классные операторы боевых машин, коим, он надеется, и станет рядовой Загоруйкин.

Прошлая жизнь отчетливо вставала в памяти, будоражила душу. Вернуться бы в прошлое, прожить заново, скольких ошибок бы избежал! За год, проведенный у душманов, Антон всем нутром осознал, какую величайшую глупость совершил, сдавшись в плен/Он ведь на что рассчитывал? Раз добровольно явился, рассказал все, что знает, его, естественно, допросят с пристрастием, а потом интернируют. Куда?.. Да куда угодно, дальше Америки не сошлют. Антон попросит политического убежища. Американцы – народ цивилизованный, не в пример дикарям-моджахедам, найдут применение смышленому русскому парню.

Но действительность оказалась не такой, как виделась. Точнее, совсем иной – грязной, вшивой, голодной и, похоже, бесперспективной. Антону предложили взять в руки свой, принесенный в качестве трофея автомат, стать воином Ислама и делом доказать идейное расхождение с советским социализмом. Идиоты! На кой черт было соваться в плен, чтобы свои же ухлопали? Нет уж, дурных нема!.. Когда же отказался от сомнительной чести умереть во имя Аллаха, его крепко избили, одев в лохмотья, увели в горы и поместили в пещеру, где Антон провел остаток зимы, весну, часть лета, проклиная Аллаха, Христа, иногда и собственную глупость. Обовшивел, покрылся коростой, оброс. Кормили объедками, заставляли выполнять самую мерзкую работу – от чистки нужников до разделки бараньей требухи.

Летом Антона слегка почистили, приодели, переправили в Пакистан и начали таскать по лагерям моджахедов, демонстрируя редкой породы обезьяну. Вот, мол, шурави, перешедший добровольно на нашу сторону! Слушайте, как он проклинает Советы, как клеймит русских вождей и русский народ за оккупацию Афганистана!

Антон устал от притворства, с трудом гасил ненависть к истязателям и, когда попал в контрразведку Раббани, вздохнул с облегчением. А оказался он тут после попытки удрать из Дарчи, где обитал последние два месяца. В лагере к шурави привыкли, перестали обращать внимание, Антон и выскользнул за ворота. Цель была добраться до Исламабада, где находилось американское посольство. По скудности школьных знаний он сумел сочинить по-английски речь, состоящую из трех фраз: «Я русский пленный! Я противник оккупации! Я хочу в Америку!..» Далеко, однако, уйти не удалось, схватили через пару часов. Сперва избили, потом связали, бросили в машину, отвезли в Пешавар.

В подвале у Раббани братва приняла Загоруйкина как своего, и он наконец почувствовал себя человеком. Однако не забыл придумать сказочку о героическом участии в боях, а также об обстоятельствах пленения – не дай Бог ошибиться при повторении, хотя народом придумано: повинную голову меч не сечет.

Больше всего боялся Антон столкнуться с теми, с кем прежде служил. Они-то про него все знали. На такой крайний случай и приберегал покаяние. Ежели что, в ноги не постесняется упасть. В конце концов они хоть и неверующие, но христиане – значит, милосердны, чего не скажешь' о славных воинах Ислама. Нагляделся Антон досыта. С пленными, то бишь неверными, мусульмане вытворяют страшное. Ленты из кожи вырезают, вниз головой подвешивают, мужские «достоинства» из живых выдирают… Они способны на все – эти фанатики веры. Не дай Бог оплошать и разгневать Жабу…

Издалека доносились автоматные очереди. В повлажневшем к ночи воздухе они звучали глухо. У моджахедов в лагере небольшой полигон для тренировки в ведении огня на разные дистанции, там же, на крутом склоне, отрабатывались горные упражения. Теперь это не те духи, что начинали войну в восьмидесятом. В пакистанских лагерях они проходят солидную подготовку, полгода отрабатывают тактику партизанских действий…

– Почему не спишь, Моряк? – спросил неожиданно лежащий рядом Пушник. – Думы тяжкие гложут?

Антон вздрогнул. По спине побежал холодок.

– А ты почему, как в засаде, тишину слушаешь? Может, чужие мысли читать умеешь?

– Могу и мысли… если плохие.

– А с чего им хорошими быть? Дело дрянь. Полный беспросвет.

– Надо держаться – это единственное, что у нас невозможно отнять. Погляди на Танкиста, пропадает мужик…

– Собаке собачья смерть…

– Ты уверен?

– Конечно, Жаба его с головой выдал.

– То-то и оно, что выдал, – протянул Пушник. – А по идее, если Танкист его человек, должен бы законспирировать поглубже.

К горлу подступила тошнота. Антон знал уже это состояние, когда страх начинал вызревать изнутри. Чертов прапор, чтоб ему провалиться, чтоб ему никогда на ноги не встать. Догадлив, собака, глубоко копает.

– Значит, Танкисту веришь, а другим – нет? – пошел напролом Загоруйкин.

– Не нравится мне эта история, Моряк. Дешевкой пахнет. А насчет веры, если честно, так до конца здесь, только на себя могу положиться.

– А я, выходит, мразь?

– Прешь, как танк, – заметил Пушник с досадой.

Антон прикусил язык. Углубляться дальше не следовало. Разговор с выяснением отношений мог завести в такие дебри, из которых без потерь не выбраться.

– Ладно, время покажет, – примирительно сказал Антон, решив, что с прапором надо держать ухо востро. – Рассказал бы лучше, как тебя взяли?

– На перевале… Я там один остался, отход ротыприкрывал.

– Что ж со всеми не ушел? Из-за ног?

– Из-за ног тоже.

– А меня на посту схватили, – сообщил Антон. – Подкрались сзади, по башке тюкнули – и хана.

– Небось задрых, – донеслось из притемненного утла.

– Ни в коем случае, старлей. Я ничего себе такого никогда не позволял.

– Что охранял-то?

– Оружейный склад.

– Вольно тебе ворон считать. За такие вещи в военное время под трибунал отдают.

– Еще скажи – к стенке ставят, – вмешался Пушник, в голосе послышалась насмешка.

– И к стенке… А что? Каждый проступок требует наказания. Иначе армия развалится.

– Пока в ней такие офицеры, все может быть, – философски заметил Пушник…

Эх, знали бы правду, не стали бы спорить по его поводу. Антон ведь не только с поста драпанул в канун праздника, надеясь, что в такой день контроль будет ослаблен, но и пару автоматов прихватил: не с пустыми же руками к духам являться.

– Добренькие мы слишком, – продолжал между тем старлей. – Из-за таких люди и гибнут.

– Кабы только из-за таких.

– На что намекаешь?

– Не будем уточнять…

Загоруйкин с неослабевающим нарастающим интересом прислушивался к перепалке сокамерников. «Безгрешных нет! – ликовал он. – За каждым что-то да числится!..»

А старший лейтенант все не мог успокоиться.

– Замахнулся, так бей, – угрожающе зашипел он.

– Успокойся, Алексей. Повторяю, у меня нет к тебе никаких претензий.

– Но я чувствую, ты черт знает в чем подозреваешь. Думаешь, нарочно людей положил?

– Если на то пошло, – разозлился в свою очередь Пушник, – то да, положил. Но не потому, что подлец, потому что дурак был.

– Был?.. Полагаешь, я смогу еще… – голос старлея потускнел.

– Почему бы нет?

– Брось. Мы отсюда вряд ли когда-нибудь вырвемся.

– Пока жив – надейся.

– Святые слова говоришь, прапор, – раздался зычный голос Полуяна. – Даже меня, толстокожего, твоя речь достала. Об чем спор, если это, конечно, не составляет секрета?

– Мировые проблемы решаем, – усмехнулся Пушник.

– Плевал я на мировые. Своими бы впору заняться. Ты знаешь, Микола, Абдулло по лагерю разгуливает и за ворота шастал. Теперь бы…

– Еще один полуночник вылупился, – прервал его Пушник. – Кончай разговорчики, братва. Будем спать.

Ян послушно умолк, но Загоруйкин все понял. Пушник не позволил гиганту о чем-то проболтаться, значит, все-таки не доверяет. Именно ему, Антону. В чем же он заподозрил? Почему завел разговор о Танкисте? Вдруг припомнилось: несколько дней назад Ян, яростно жестикулируя, то и дело оглядываясь, шептался в уголке с переводчиком. Может, клянчил понюшку чарса?.. Но вот другой эпизод: Ян и Пушник, как заговорщики в довоенных фильмах, сошлись лбами, а стоило Антону подойти, моментально заткнулись. Похоже, братва к чему-то готовится. Не к побегу ли? Удрать из охраняемой сотней головорезов крепости, обнесенной восьмиметровой стеной, – глупее трудно что-либо придумать. Но даже если предположить, что из крепости вырваться удастся, то… Рядом лагерь моджахедов. Там полторы тысячи людей. От погони не уйти ни за какие коврижки. Население настроено враждебно. Любой дехканин, обнаружив беглецов, выдаст их властям, чтобы получить башли. Нет, ребятишки положительно сошли с ума… Сами пропадут и остальных погубят! Под остальными Антон подразумевал прежде всего себя. Он принял бы участие в деле при определенных гарантиях, но идти на верную смерть – дурных нема.

Весь день Загоруйкин ломал голову над тем, как отговорить братву. Он прекрасно понимал, что это не совсем безопасно. В компанию Антона не приглашали и, если поймут, что тот обо всем догадался, окончательно законспирируются.

Так и не придя ни к какому решению, Антон промаялся еще пару часов. Куда ни кинь, всюду клин. С тем и стал укладываться на ночлег. Но тут пришел охранник, злобно пнул ногой, заставив подняться с пола, и знаком приказал следовать за ним.

Пока шли через двор, Загоруйкин гадал, кому и зачем он понадобился на ночь глядя. Допрашивать вроде не о чем, в свое время выложил без утайки скудные познания о дислокации своего полка. Новых данных в плену не прибавилось. Вести душеспасительные беседы здесь не принято. Тогда что?.. Добра ждать от неурочного вызова не приходится. Да и место, куда привели, было не из приятных. В подвале канцелярии имелось несколько камер для допросов – самой недоброй славой пользовалась угловая, прозванная пленными пыточной. Жутковатый вид камеры с заблеванным полом, загаженными стенами подействовал на Антона угнетающе. Страх, многократно пережитый, сковал посильнее, чем кандалы.

Охранник ушел. Антон, съежившись, замер, прислушиваясь к тишине. Что на сей раз придумал Жаба? Старый, безнадежно больной, о Боге пора думать, а он, дерьмо собачье, молодых ребят на тот свет отправляет Господи, за что? За мечту красиво пожить наказываешь? Никакого просвета… Назад дорога заказана. Впереди ничего, ни-че-го…

Жалость к себе, к несостоявшейся судьбе повергла Загоруйкина в отчаяние. Потому и не заметил он, как в камеру проскользнул переводчик. В галошах, подвязанных к щиколоткам веревкой, тот ходил бесшумно, как кот.

– Привет, Антошка, – сказал Абдулло. – Бояться, не надо. Спокойно надо.

От неожиданности Загоруйкин вздрогнул, загремел цепями. С какой стати эта шмакодявка решила его, лихого одессита, поддерживать морально? Оба они гады, оба сдались в плен по собственной инициативе, но этот Абдулло еще и служить согласился преданно, по-собачьи. Антон же отказался.

В камеру вошел начальник тюрьмы, за ним тенью проследовали два бугая с ременными плетками у пояса. Тонкие ноздри Жабы нервно подрагивали, будто чуяли запах крови, – так по крайней мере Антону показалось.

Начальник тюрьмы в упор посмотрел на ставшего маленьким Загоруйкина, прикрыл выпирающие из орбит глаза толстыми веками, что-то отрывисто произнес.

– Господин начальник тобой совсем недоволен, – перевел Абдулло

– Почему? Я ничего не нарушал! – воскликнул Антон сразу осипшим голосом.

– Тебе хорошо делали? Так начальник спрашивает. Про твой плен никто не знает? На другого тень положили, а ты долг забывал.

– Какой долг?

– Ухо открыто держать. Стукач у нас называется, а тут – долг платить. Начальник надеялся – ты молчишь.

– Да какие могут быть у заключенных секреты? – взмолился Антон. – Разве что втихую жратву раздобыть…

– Начальник предупредил: говори правду, – продолжал переводить Абдулло. – Начальник знает, заключенные тайну имеют. Ты докладывал? Нет?

Похоже, Абдулло вел двойной допрос: один для себя, другой – для Жабы. Значит, пронюхал начальник о подготовке к побегу? Кто же продал? Если собака-переводчик, надо, пока не поздно, спасать шкуру. Но точно ничего неизвестно, а за неверную информацию шевелюру на прямой пробор не расчешут.

Антон открыл рот и вдруг в последний миг передумал. О чем шептались Абдулло с Яном? Почему Пушник оборвал разговор о переводчике? А вдруг этот кривоногий среднеазиат в числе заговорщиков? Зря, что ли, сделал ему перед допросом туманное предостережение?.. Вот она – беда, не знаешь, куда податься, влип меж своих и чужих. И там, и тут запросто сгореть можно.

И Антон решил от откровений воздержаться. Решил выждать, поглядеть, как развернутся события.

– Что вы, господин начальник, Бог с вами, какие тайны! – горячо заговорил он. – Никто из заключенных ничего дурного и в мыслях не держит. Я бы наверняка знал… Для пленных, слава Богу, война кончилась, черт бы ее побрал. Да и о чем тут думать. Из вашей крепости и мышь не выскочит!

Жаба равнодушно скользнул взглядом по грязному лицу жалкого, дрожащего шурави.

– Начальник благодарит за мышь, – невозмутимо перевел Абдулло. – Однако вранье не любит. Камень с души велит снять. Обещает камень на шею повесить…

– Хоть убей, ничего не слыхал! – воскликнул Антон. – Так и скажи.

Мелькнула мысль, что Жаба сам, без подсказки, мог почуять неладное. Нюх у него, как у ищейки… Нет, лучше держаться нейтралитета.

Жаба, раздумывая об услышанном, качнулся с носков на пятки. Антон с трепетом ждал: поверит или нет? И поскольку начальник тюрьмы продолжал молчать, Загоруйкин в ужасе закричал:

– Я буду стараться. Буду доносить! Скажи ему, Абдулло, пусть не гневается…

Наконец Жаба заговорил. По интонации Антон понял, что на сей раз перетянул чашу весов. Пока. Но это далось дорогой ценой – обещание придется выполнять.

– Господин начальник верит тебе, – сообщил Абдулло. – Ты должен хорошо служить. А сейчас немного терпеть придется.

В тот же момент телохранители Жабы по его знаку схватили Антона сзади, повалили на пол. Тяжелые удары плетей обрушились на спину, рассекая кожу. Боль затуманила сознание. Извиваясь всем телом, Загоруйкин выл, рычал, хрипел…

Резкая команда прервала истязание так же внезапно, как начала. Антона рывком поставили на ноги. Он плохо соображал. Слова начальника тюрьмы, бесстрастно переводимые все тем же Абдулло, воспринимались с трудом. Оказывается, прибегнуть к крайним мерам было необходимо, чтобы подтвердить его преданность Советам и стойкость. Теперь доверие к Загоруйкину со стороны товарищей возрастет, и он сможет проникнуть в их намерения. Если, конечно, постарается. Иначе очень жаль, придется повторить встречу в… пыточной. Последнее слово Абдулло явно добавил от себя.

По знаку Жабы охранники подхватили Антона, потащили через двор. Бессильно болталась голова, перед глазами все плыло, но предстояло возвращение в камеру, и надо было заставить себя собраться с мыслями. В глубине души Загоруйкин понимал, что начальник тюрьмы в общем-то прав: других на допросах избивают, почему же делать исключение? Но было горько. Даже боль, разрывавшая тело, ни в какое сравнение не шла с чувством обиды и страшной безысходности. Загнали в угол, откуда нет возврата. Всякий там патриотизм, преданность Родине, чувство долга – пустое. Тешатся им столбовые крестьяне и пролетарии типа старлея и прапора. Но Антон из другой породы, другой группы крови. Он сдался сам, он перешел на сторону духов с открытым сердцем, потому что не хотел воевать, не желал убивать, а что в награду…

Едва добравшись до камеры, Загоруйкин со стоном рухнул на подстилку. И тотчас к нему подсел Ян.

– Здорово они тебя, – посочувствовал. – Вот нехристи! За что?

Вопрос показался подозрительным. Как то есть за что? Других почем зря лупят, а его за красивые глазки помилуют? На пуховики положат, марципанами кормить станут?

Он так и выкрикивал фразу за фразой, хрипло, с надрывом.

– Тихо, – сказал ошарашенный Полуян. – Я ж не хотел обидеть. Давай лучше подмогну. Подошел старлей, опустился на колено:

– Чего они от тебя добивались, Морячок? Поделил ся бы?

И этот туда же, подумал Загоруйкин, в душу лезет. Все сволочи. Подставят при первой возможности под петлю и не подавятся. Но отвечать что-то надо. Что?.. Выручил шум отодвигаемого на двери засова. В камеру вошел Абдулло, весело крикнул:

– Принимай пополнение, ребята.

Он отстранился, пропуская пятерых, одетых в такие же, как у остальных заключенных, дурацкие балахоны. Парни робко остановились у решетки. В тусклом свете запыленной лампочки вновь прибывшие смотрелись на одно лицо. Один, тонкошеий, наголо остриженный, выглядел и вовсе пацаном.

– Здоровеньки булы! – сказал Полуян, всматриваясь в мальчишку. И вдруг вскочил, сдавленно произнес: – Сашок… Выркович… Не может быть!

– Мамочка! Товарищ сержант! Вы живой?

Полуян прижал парнишку к широкой груди. Он поглаживал судорожно дергающиеся плечи и, похоже, сам готов был разрыдаться. Об Антоне забыли, внимание переключилось на новичков.

5

Наутро новичков повели в кузню. Ритуал с надеванием браслетов – так ласково именовал кандалы Абдулло – проходил спокойно. Присутствие начальника тюрьмы обеспечивало порядок, беспрекословное повиновение. Он стоял неподалеку от кузни, привычно перекатываясь с пятки на носок, но казалось, будто не Жаба, земля под ним плавно пружинит, а человек неподвижен. Как неподвижно лицо и прозрачно-водянистые глаза-шары.

Кузнец с азартом делал свое черное дело. Двое прибывших с Вырковичем афганцев уже громыхали цепями, ожесточенно дергая руками, примеряясь к новым амплитудам движения ног.

Накануне Полуян о чем-то пошептался с Абдулло, и тот, поколебавшись, согласно кивнул. «Мерзкий тип, – подумал Выркович, – и рожа мерзкая. По ней будто проехал асфальтовый каток, сплюснув подбородок, нос, губы, надбровные дуги, отчего скулы, раздавшись вширь, остро выперли в стороны».

– Кто это, товарищ сержант? – спросил Выркович, Почему он ведет себя иначе, чем остальные?

– Не суди по первому впечатлению, Сашок. Абдулло; конечно, дермяк, но человек мне и тебе полезный.

Выркович вопросительно посмотрел на Полуяна, но выспрашивать побоялся. С момента появления в камере парнишка не отходил от сержанта ни на шаг. Вот ведь как повезло – встретить человека, которого знал по той, прекрасной прежней жизни. То была единственная родная душа. За полтора месяца скитаний в плену – единственная. И раз сержант сказал, что Абдулло – человек нужный, то Выркович не станет ершиться. Он с детства усек: старших лучше слушаться, перечить – себе дороже. А поступать?.. Поступать, если удается, можно вопреки. Выркович и в армии потому сразу вышел в образцово-показательные, потому как не пререкался, лез из кожи вон, угождая отделенному…

Между тем Абдулло, сновавший челноком между кузней и Жабой, угодливо согнулся в поклоне перед начальником тюрьмы и, выпрямившись, указал на Вырковича Жаба едва заметно кивнул головой и пошел к канцелярии, бережно неся дряблое не по возрасту тело.

Подбежав к Вырковичу, Абдулло схватил парнишку за руку, подвел к охраннику и только тогда снизошел до объяснения:

– Начальник добрый сегодня. Повезло тебе. Сказал, сопляк ты для браслета. Нужник чистить будешь, пол мыть в канцелярии будешь…

Выркович от радости подпрыгнул. Черт с ним с нужником! Не переломится от работы. Мыл же за «дедов» и клозет, и казарму от края до края не один раз проползал? Зато руки-ноги свободны. Он уже успел заметить у пленных сбитые в кровь лодыжки и запястья – ужас! Но тут Выркович перехватил взгляды закованных товарищей, и его пронзила страшная мысль. Все в кандалах, а он, как тот Танкист, от которого шарахаются, как от прокаженного! Но ведь Танкист сам виноват. Танкист получил по заслугам. А рядовой Выркович ни в чем не провинился и поблажки для себя не просил…

Конвоир пребольно ткнул прикладом автомата в спину, и Сашок послушно побрел вслед за другими подальше от кузни, обуреваемый сомнениями. Чертов переводчик не зря, наверное, выхлопотал снисхождение. Вербует, что ли? Но зачем же делать это публично? Выставил перед товарищами белой вороной, кретин.

Из девятнадцатилетнего жизненного опыта Выркович извлек некоторые уроки, из которых один гласил – не высовываться. Задашь учительнице вопрос сверх программы, она тебе потом это на экзамене припомнит. Внесешь дельное предложение на собрании, тебя же осуществлять заставят. В армии рядовой Выркович сразу оценил лозунг «Инициатива наказуема!». И взял его на вооружение. Сиди, парнище, не рыпайся, пока жареный петух в зад не клюнул. Эту фразочку любил повторять отделенный в горном лагере, где Выркович проходил подготовку перед отправкой в Афган. Не потому ли отделенный всех провожал, а сам оставался на месте?

Полуян, которому Александр, вернувшись в камеру, пожаловался на переводчика, улыбнулся и сказал неожиданно:

– Обалдуй ты, парубок. При чем тут ворона – белая али в крапинку? Абдулло тебя от браслетов избавил и сам проверку на всхожесть прошел.

– А зачем ты его проверял? – неосторожно спросил Выркович.

– Заткнись, – спохватился Полуян. – Тоже мне Мегрэ. Отдыхай, самое пекло сейчас. Потом побалакаем.

Гигант потянулся, широко зевнул. В камере было как в парной. Ветер, дующий с юга, нес влажное дыхание океана. В полдень духота сгущалась, и ребята, истерзанные побоями, истощенные от убогой пищи, лежали в прострации до наступления вечерней прохлады.

– Слушай, Сашок, – шепнул Полуян, понизив голос, – ты ж теперь в неурочное время из тюрьмы выходить будешь. Соображаешь? Я тебе буду задания давать. Табачок мне нужен. Особый табачок… – Последнюю фразу он протянул, задумчиво почесывая ржавую щетину, густо облепившую подбородок и шею.

– Я все сделаю, товарищ сержант. Только в табаке не разбираюсь. У кого искать, научите, и какой сорт спрашивать…

– Ну, Сашок, ну недотепа. Не успел я в части из тебя дурь выбить. А здесь недосуг выбивать. Запомни для начала: не суй нос, куда не треба, бо прищемлют… Да не хмарься, не вздумай сырость разводить. Вода из тебя все едино потом выйдет. Отдыхай. Я тоже устал…

Сержант прислонился затылком к стене, закрыл глаза и впал в забытье. Спали, похоже, все, но тишины не было. И быть не могло. Один стонал, другой кричал, перемежая во сне мат с отрывистыми командами. Полуян всхрапывал, затихал, в груди у него булькало, словно кипела нерастраченная энергия.

Первая радость от встречи с сержантом у Вырковича схлынула, и Полуян начинал раздражать хамскими манерами, грубой силищей. Чтобы выжить в плену, конечно, все средства хороши, но не в ущерб же ближнему? Не собирается ли горилла-сержант на его тонкой шее в рай въехать? Наркоман чертов! Табачок ему доставай. А фигу не хочешь?..

Никто в жизни почему-то никогда не воспринимал Александра всерьез: ни родители, ни товарищи по школе. Из компании не прогоняли, но был он среди сверстников не своим. И девчонки не замечали, разве что Олеся в последний предармейский год. Но и она, пухленькая, голубоглазая, очень взрослая, относилась к Саше как к младшему братишке, малявке. Выркович не научился выпивать – душа не принимала. Пробовал курить – тошнило. Стыдно сознаться, но великовозрастный парень был страстным сластеной. Он любил буквально все – от карамели до бабулимых пирогов с яблоками. На этом и погорел…

Через две недели по прибытии в Афганистан роту, а которой служил Выркович, направили на боевые. До Анавы подбросили на броне, а дальше для захвата склада с оружием должен был состояться первый в жизни солдата марш-бросок в горы. После большого привала рота туда и ушла, только уже без него. Сгинул в зачуханном кишлаке рядовой Выркович. Духи скрутили его мгновенно и сразу утянули в «зеленку». Не зря мать так голосила подле военкомата, точно провожала сыночка не в армию, а на кладбище. Что бы ни говорили, а материнское предчувствие неистощимо. Как в воду глядела, родненькая… И отлучился-то от своих ненадолго. Рассчитывал в лавку сгонять, восточных сладостей накупить – и назад. Как раз накануне первую солдатскую получку инвалютой выдали. Слезы, конечно, но на рахат-лукум или нан хватало… Ротный, зануда, правда, строго-настрого предупреждал, чтоб не отлучались. Но старшие всегда на запреты горазды – это Сашок давно усвоил, и надо делать вид, будто беспрекословно подчиняешься. Делать вид – самая удобная форма поведения. Она дает внутреннюю свободу.

В первой лавчонке продавались шикарные побрякушки. Сашок решил к дембелю поднакопить деньжат и купить Олесе и маме бусы или сережки. Олеся добрая, ласковая. Когда уходил в армию, на проводах клятву дала, что ждать будет. А какие письма писала!

Долгих шесть месяцев, что их мурыжили в горном лагере, она здорово поддерживала. Очень трудно было привыкнуть к жесткому распорядку дня, к горным маршам, лазанью по крутизне. Гимнастерка от пота колом стояла. Ноги – в кровь… Дома-то лафа была: школа, киношка, дискотека. Уроками особенно не утруждался, все равно аттестат дадут. За маминой спиной от отцовского гнева спасался…

На нужный дукан Александр напал в конце улочки. Чего тут только не было: крученые кренделя, разноцветные сахарные палочки, пирожные под синей глазурью… Круглолицый, с двойным подбородком дуканщик, заметив, как загорелись при виде товара глаза у шурави, растаял в улыбке и знаками пригласил в глубь дома, всем видом обещая еще нечто сладчайшее. Саша, как завороженный, последовал за дуканщиком в устланную коврами комнату. И тут от стены отделились два бородатых типа с жуткими рожами. Они сунули ему в рот кляп, связали руки и погнали сквозь грязные пустынные дворы, перебрасывая через дувалы. Свои были рядом. И если бы только догадались… Лишь очутившись в «зеленке», Саша понял, что это конец, и заплакал…

Очнувшись, он провел рукой по щеке – она была мокрая. Заключенные перед выходом на прогулку собрались у решетки. Муэдзины уже прокричали призыв на молитву. Двор крепости опустел. Остались два вооруженных автоматами моджахеда: один кружил возле пленных, другой стоял на часах у приземистого строения с зарешеченными оконцами. На крыше возле пулеметной установки не было никого.

Погромыхивая цепями, пленные брели по кругу, лениво перебрасываясь словами. Люди уже изрядно надоели друг другу рассказами, правдивыми или придуманными, об обстоятельствах, при которых попали в Пакистан. Сил на проклятия тем, кто придумал войну, кто лишил молодости, любви, семьи, счастья, оставалось все меньше. Воспоминания о прошлом будоражили, но делиться ими не очень-то хотелось. Недоверие к случайным, хоть и своим, ребятам было главным препятствием к откровенности.

Выркович пристроился к Моряку. Тот был, пожалуй, самым болтливым, с удовольствием вспоминал Одессу, рассказывал о плаваниях в загранку, о портовых девочках фартовых. У Моряка было бурное прошлое. У Вырковича, кроме школы и Олеси, – ничего.

– Расскажи что-нибудь? – попросил Саша. – Скука скулы сводит.

Моряк язвительно хихикнул:

– Не тоскуй, малец. Сгуляешь разок в пыточную, вмиг скука пройдет.

– Злой ты, Моряк. Совсем одичал.

– Правильно заметил. Это я сейчас таким стал, здесь. А прежде лопухом был, вроде тебя. В армию служить, правда, не рвался, об иной планиде мечтал, но про интернациональный долг и бедных афганцев думал так, как в газетах писали.

– Я и сейчас так думаю, – возразил Выркович.

– Не придуряйся! Или уж так запудрили тебе мозги, что до сих пор ничего не понял? Ты ж стопроцентный оккупант. И убийца.

– Неправда. Я… я не убивал.

– Потому что не успел, руки окоротили. Да и какой из тебя стрелок.

– А присяга? Мы же солдаты.

Моряк поглядел на парнишку с сожалением, желчно усмехнулся:

– Блаженный или прикидываешься?.. Ну да черт с тобой. Лично я сыт всем по горло. И будь моя воля, я бы тех, кто эту кровавую баню затеял…

Подошел пленный из новичков, прибывших вместе с Вырковичем, – коренастый некрасивый парень с рябым лицом. По рассказу, служил он в радиолокационной роте. Был на «точке» в горах. Там его духи и достали. Продали властям всего-то за триста афганей.

– Покурить не найдется? – спросил Связист. Глаза его слезились, веки то и дело помаргивали. Лицо опухло от москитных укусов и походило на плохо надутый футбольный мяч. Эти твари донимали всех, особенно новичков, – привыкнуть европейцу к жалящим тропическим насекомым невозможно.

– Попроси чего полегче, – ответил Моряк, обрадовавшись новому собеседнику. – О табаке придется забыть. Тут ничем не разживешься. Порядки хуже, чем у фашистов.

– Заметил уже, – сказал Связист. – В банде и то лучше кормили.

– Бадабера – исправительная тюрьма, а не рай с гуриями. Сюда отправляют самых отпетых, для перевоспитания. И охраняют нас, как гарем великого султана. Я бы над воротами написал: оставь надежду всяк сюда входящий.

– Этот вон, наверное, уже оставил, – кивнул Связист на одиноко бредущую вдоль тюремной стены фигуру.

– Бог шельму метит, – процедил сквозь зубы Моряк и сплюнул под ноги.

– Откуда известно, что он предатель? – спросил Выркович. Несчастный вид Танкиста, превратившегося буквально в тень, вызывал острую жалость.

– Жаба в доверительной беседе сообщил, – хихикнул Моряк. – Но, если серьезно, то зря подачки не делают.

– На мне тоже кандалов нет, но это не значит…

– Не сравнивайся со всяким. Тебя по малолетству и хлипкости не заковали. Носом не вышел. А этого, – кивнул он в сторону Танкиста, – обозначили, чтобы всех оповестить.

В этот момент Танкист надрывно закашлялся. Содрогаясь, попытался опереться о стену, но не удержался и медленно сполз' на землю.

– Тебе плохо? – спросил подбежавший Выркович.

– Ничего, пройдет, – прохрипел Танкист, пытаясь справиться с приступом кашля. Кожа на лице была мертвенно-бледной, высохшей. Из глаз-щелочек бил угасающий жар.

Подошли несколько пленных, окружили.

– Эко его, беднягу, – сказал кто-то жалостливо. – Может, помочь чем?

– Отхлынь, ребята, – раздался резкий окрик Моряка. – Он же нас всех, сука, заложил!

Танкист вздрогнул, затравленно оглянулся. Взгляд стал жестким. Губы дрогнули, но не произнесли ни слова.

Послышался окрик охранника, приказывающий разойтись. Путаясь в цепях, пленные поспешили вернуться на протоптанную по кругу дорожку: кому охота получить прикладом по голове.

Солнце ушло за высокую стену крепости, и даже отблески его, заплутавшиеся в заснеженных горах, не попадали в оконце тюрьмы. Камера постепенно наполнялась сумерками, не принесшими ни малейшей прохлады. Весь день ветер дул с востока, навевая обжигающее дыхание тропических джунглей. Зной настолько раскалил землю, что она еще долго после конца дня источала удушливый жар.

Полуян сидел возле старшины и время от времени смачивал ему лоб водой, зачерпывая ее из глиняной миски. Днем Пушника в очередной раз таскали на допрос с пристрастием и принесли оттуда в беспамятстве.

Выркович подсел к сержанту, тихо спросил:

– Ну, как он?

– Плох, дальше некуда… Что там на воле? Добре сгулял?

– Танкист упал. Я помог ему встать.

– Загинается хлопед. Негоже его оставлять в одиночестве.

– Моряк его поносил, как последнюю дворнягу. А Связист усомнился…

– Правильно. Нам кучней держаться надо. Последнее дело в плену к своим пристебаться.

– Ты, Ян, большой, сильный. Ты все выдержишь, а если меня начнут пытать…

– Авось пронесет. А Связист, похоже, парень крепкий и дорого бы дал за обратный ход. Такой может нам сгодиться.

– Для чего?

– На всякий случай, – ушел от ответа Полуян.

– А когда бежать будем, ночью?.. Ночью лучше!

– Фу ты, бисова душа! – возмутился Полуян. – Вин вже кошелку собрал!

– Значит, я угадал?

– Логично мыслишь, парубок, но язык твой без костей большие опасения вызывает.

– Товарищ сержант, – взмолился Выркович. – Я за вас голову прозаложу, не дрогну.

– Пусть будет по-твоему, – сказал Полуян неохотно. – Завтра постарайся войти в контакт с афганцами, ну, с теми, что за решеткой.

– Зачем они нам?

– А кто с местным населением будет балакать?.. Одного человека покажу. Породистый такой, в летах. Его Акаром кличут.

– Если вы его знаете, может, он вам больше доверится? – опасливо спросил Выркович. Он уже пожалел, что втянулся в историю.

– Дюже габаритный я, внимание привлекаю. А ты ще пацан, подойдешь незаметно. Передашь Акару от Мишки привет и постарайся получить ответ. Сдается мне, афганец русский знает.

– Сделаю, как велишь, Ян. Ты, пожалуйста, доверяй мне. Пожалуйста…

Выркович преданно смотрел в мутные глаза сержанта, повторял, как заклинание, признания в любви, а сам думал: «Почему здесь никто никому, не верит? Каждый сам по себе. Людьми руководит какой-то утробный страх». Сашок о себе правду знает, но за других поручиться не может. Даже за сержанта, хоть и знаком по той, прежней жизни. И все же Полуян – единственная зацепка. Без него пропадешь. Не останется даже имени в памяти людей. До Вырковича ли, если об афганской войне даже в Союзе ничего не пишут. Столько ребят сгинуло, покалечено, а все секреты. Что ж говорить о пленных?

С такими мыслями Александр, добравшись до подстилки, стал засыпать. И снова увидел Олесю. Почему она стоит посреди заросшего бурьяном поля? Почему прощально машет рукой? В глазах-васильках тоска. Губы, как у старухи, скорбно поджаты. О чем она плачет, не раскрывая рта, – протяжно, приглушенно?.. Негромкий щемящий вой разрывал душу, неумолимо вползал в уши.

Александр привстал, прислушался, втайне надеясь, что плач приснился. Звуки шли из дальнего угла, где отдельно от всех лежал Танкист. Александр вскочил, подошел к нему. В блеклом свете лампочки увидел лицо, залитое слезами. Бесплотное тело Танкиста сотрясала мелкая дрожь.

– Ты что? – растерянно спросил Выркович, схватив Танкиста за плечо.

Тот разлепил веки, испуганно отшатнулся:

– Уйди. Не тронь…

– Может, надо чего? Так я…

– Сон привиделся, – ответил Танкист. – Страшный…

– Бывает. Мне тоже приснилось, будто с Олесей прощался. Олеся – подружка моя. И еще мама…

– А я сына видел, – признался Танкист.

– У тебя есть сын? Взрослый?

– Два годика было. Ходил уже. Смешной такой…

– Вернешься, в школу поведешь.

– Нет, – сказал Танкист и отвернулся.

– В школу теперь по новым правилам шестилеток принимают.

– Не увижу я его больше.

– Зря ты… – Выркович помолчал и, нарушив слово, данное Полуяну, шепнул: – Ребята побег организуют.

– Не выйдет, так и скажи прапору, – покачал головой Танкист. – Я трижды бежал. Последний раз пистолет добыл, почти до самой границы дошел…

– Ух ты, здорово! Как же снова влип?

– Так уж получилось. Мальчонку местного встретил. Черный, как головешка из потухшего костра. В драной одежонке. За спиной – вязанка хвороста, тяжелая… Мне бы придушить гаденыша, да рука не поднялась.

– Отпустил?

– Отпустил… на свою голову. А он в деревню побежал и тревогу поднял. Нет, не судьба видно.

– Ну и дурак. Я бы убил… Но ты не отчаивайся, – с наигранной бодростью сказал Выркович. – Еще поживем.

– А зачем? – обронил Танкист и надолго умолк. Потом, очнувшись, шепнул: – Ты иди… Еще твои увидит.

– Ты тоже наш.

– Не надо, – отмахнулся Танкист. И еще раз повторил. – Не надо. Ты иди… Пожалуйста.

Вернувшись на свое место, Сашок долго наблюдал за неподвижной сгорбленной фигурой с безжизненно поникшей головой. Потом все сдвоилось, расплылось: решетка, отделяющая камеру, почерневшие балки потолка, желтое пятно лампочки на обросшем паутиной шнуре.

Проспал-то вроде недолго и вдруг, словно током ударило. Скосил глаза и обмер. На продернутой сквозь прутья решетки веревке висел Танкист. Босые ноги подогнуты, голова свалилась к плечу, синяя шея вытянулась, как у куклы-марионетки.

Не помня себя от ужаса, Сашок дико закричал. Камера мгновенно ожила. Кто-то громко охнул, и наступила тишина. Подняв трясущиеся руки, Моряк стоял на коленях с раскрытым ртом, застывшим в немом крике. Вдруг он вскочил, бросился к Танкисту, обнял его ноги и заорал:

. – Ты что? Ты зачем, сволочь… Я же не хотел! Я не хотел!..

Оцепенение сковало обступивших повешенного пленных. Все много раз видели смерть. Их били, истязали тело и душу. Но в них стреляли враги. И они стреляли во врагов. А этот – сам…

Кто-то воскликнул: «Гляньте, братцы!» И все повернулись к стене, где углем, взятым, очевидно, возле кузни, было неровно выведено: «Не виноват, клянусь. Прощайте, ребя…»

6

Обычно во время еды, получив порцию баланды, заключенные рассаживались у стен. Они громко переговаривались, слышались забористые шутки, смех. Пушник не удивлялся: так и должно быть. Несмотря на жуткие условия и полную безнадегу, жизнь берет свое. Ребятам по двадцать, некоторым чуть поболее. В такие годы на студенческой скамье сидеть бы, за девками бегать, а не в тюряге кандалами звенеть, пройдя через кровь, смерть друзей, через плен.

На сей раз завтрак, однако, проходил в полном молчании, сопровождаемый глухим стуком ложек да тихим перезвякиванием цепей. Смерть Танкиста вызвала тяжкие раздумья, внутренний протест, копившийся исподволь много дней и теперь готовый выплеснуться наружу. Атмосфера в камере сгустилась, наэлектризовалась – так бывает в предгрозье.

Пушник грыз каменную твердь маисовой лепешки, раздиравшей кровоточащие десны, и осторожно, чтобы не привлекать внимания, наблюдал. Он чувствовал себя в ответе за парней. И не только потому, что был старше, опытней. Заботиться о солдатах, отдаваемых ему в армии под начало, давно стало не просто обязанностью – скорее, велением души. Чувства, что он испытывал к мальчишкам – добрым и злым, дерзким и послушным, – были сродни отцовским.

Всматриваясь в осунувшиеся почерневшие лица товарищей по несчастью, Пушник видел, как здорово они изменились – посуровели, повзрослели. Сегодня на рассвете каждый наверняка подумал, что и его, возможно, ожидает судьба Танкиста, ну, не с тем концом, так с этим. Уж на что Выркович совсем пацан, а и у него взгляд как-то сразу утратил дерзкую наивность.

Глаза Пушника остановились на Моряке, потерянно сидевшем напротив. К лепешке, к наполненной баландой миске тот не прикоснулся. Вот как можно ошибиться в человеке… Казался толстокожим, легкомысленным ветрогоном, избалованным в той, доармейской жизни портовыми девочками и блатными компаниями. Иногда выплывала мыслишка: а тот ли это парень, за которого себя выдает? Но после того как Жаба на допросе разрисовал Моряка по «высшему» разряду, сомнения отпали… И все-таки еще недавно трудно было бы заподозрить в нем такую чувствительность. Ведь Моряк буквально забился в истерике, увидев Танкиста в петле. Конечно, он больше других над человеком изгалялся. Впрочем, и остальные особенно не отставали, плевали в парня, как могли. Каждый внес постыдную лепту, вот и погубили человека. Не выдержал травли и смертью доказал, что чист. Далеко не каждый на такое способен. А им всем позор!

Пушник и себя винил в гибели Танкиста. Мог бы попридержать ребят в усердии проявить неприязнь. Слишком уж явно указывал Жаба на предателя. Рассчитывал на дураков? Сделал Танкиста козлом отпущения, прикрыв кого-то другого?.. Но Жаба не кретин, чтобы так грубо работать. Он – типичный провокатор и, надо признаться, преуспел, заставив грешить на невинного человека.

Угрюмое молчание в камере продолжалось. Прошел час-другой, а никто не заговорил. Люди погрузились в свои думы, скованные полуденным зноем, и это начинало беспокоить. В гнетущей атмосфере становилось трудно дышать. Нервы, как перетянутые струны, вот-вот рванут. И ситуация в камере – от покорности судьбе до психического срыва – станет неуправляемой…

Николай отыскал глазами Полуяна, поманил к себе. Тот подошел, тяжело опустился рядом. Помолчал и глухо сказал:

– Ось як оно вышло, проглядели человека. Пусть земля ему будет пухом.

– Кончай панихиду! – прикрикнул прапорщик. Он видел: Ян отражает общее настроение, которое как раз и нужно переломить. – О живых думать надо! Как обстоят дела с побегом?

Полуян вздрогнул, громыхнул кандалами. С какой стати прапорщик, требовавший строжайшей конспирации, вдруг заговорил на публику?

– Харчами малость подзапаслись, – пробормотал растерянно. – Железяки из кузни изъяли и заточили. Ножи дюже разбойные получились… Сашок с Акаром переговоры провел.

– Что Абдулло?

– Крутит толмач. Но расположение постов сообщил. Ночью возле тюрьмы один стоит, да двое – у ворот.

– Значит, трое? – протянул Пушник. – Трудненько будет снять.

– Кто говорит, что легко.

– Главное, без шума.

– Расстараемся Ты скажи срок. Может, сегодня? Братва дюже за Танкиста переживает. Никто не убоится. Голыми руками духов готовы передавить.

– Отставить! – отмахнулся Николай. – На вторую попытку у нас ни сил, ни возможности не будет. Или – или… Но сегодня надо объявить готовность номер один. Чтобы в любой момент люди были на стреме. Обойди каждого, проведи индивидуальную работу.

Белый солнечный луч остро вонзился в окно, высветив обшарпанные стены с паучьими гамаками, залепленными москитами, комарами, драные подстилки в два ряда… Лежа на боку – позвоночник невыносимо ныл, – Пушник видел, как осторожно, памятуя наставления, переходит Ян от одного заключенного к другому. Подсядет невзначай, кого обнимет, кому кулаком пригрозит или хлопнет по плечу. Камера постепенно выходила из транса, из обморочного небытия. Светлели лица. Распрямлялись спины. Нарушили застоявшуюся тишину восклицания. Превращение это вызвало смешанное чувство радости и горечи. Люди выходили из шока. Когда у человека, находящегося в безвыходном положении, появляется хоть какая-то надежда, она окрыляет. И в этом его, Пушника, заслуга.

Старшина никогда не переоценивал себя, но силу влияния все же знал. Говорили, был когда-то хорош. Когда-то. На днях нагнулся к ведру с водой и ужаснулся – краше в гроб кладут. Лицо – не лицо, карнавальная маска. Голова в струпьях, брови, усы, щетина на ввалившихся щеках седые. Старик да и только.

С самого начала, поддерживая и всячески развивая придуманную Полуяном идею побега, Пушник отдавал отчет в том, что из крепости уйти практически невозможно. Надо ведь не только без единого выстрела снять часовых, бесшумно проскользнуть мимо караулки, где отдыхают полтора десятка духов, отпереть или взломать чугунные ворота, да еще пробежать ярко освещенное прожекторами пространство между наружной стеной и ближайшими зарослями кустарника. Хорошо, если на вышках, где стоят пулеметы, не окажется дежурного расчета. Так что на удачу один шанс из тысячи.

Николай знал, что побег не удастся. И тем не менее делал все для его подготовки, лишь бы не отбирать у людей последнюю надежду… И уж совсем отчетливо понимал, что для него лично, даже если выпадет тот самый единственный шанс и заключенные вырвутся из крепости, это все равно не означает спасения. Лишенный возможности передвигаться, он обречен. Напрасно Ян обещал унести старшину на руках. Николай не возражал, но для себя решил при любом раскладе остаться в крепости и повторить то, что не удалось на перевале: задержать духов, лишь бы парни успели уйти подальше.

В полдень в камеру с ведерком извести пришли два охранника. Заключенные в полном молчании наблюдали, как исчезало под макловицей нацарапанное углем на стене прощальное письмо Танкиста Пушник видел горящие глаза ребят, взволнованные гневные лица. Стоило сказать слово, подать знак, и ребята ринутся на охранников, но цена за сомнительное удовольствие отомстить была бы слишком дорогой. Поэтому Николай, опираясь на руку Яна, поднялся и склонил голову. Теперь все без исключения стояли навытяжку, отдавая последний долг погибшему Танкисту, так и ушедшему из жизни безымянным.

В полдень на допрос увели Алексея. Ротный изменился до неузнаваемости. Прежде это был щеголеватый офицер с самоуверенной ухмылкой на капризно изогнутых губах, не считавшийся ни с чьим мнением. Куда девалась былая выправка? Плечи опущены, спина дугой, походка неровная, старческая. Мужику двадцать пять, а смотрится на полета.

Жаба последние два дня как с цепи сорвался. Мало того, что пленных избивают до полусмерти, вздергивают на дыбу, прижигают каленым железом, так еще и «капельницу» придумали. Первым ее испробовал Связист. Он рассказывал: посадили в кресло с высокой спинкой, над которой закреплен обруч для головы. Примотали ремнями, чтобы не шелохнулся. И сверху из бачка на выбритую макушку начинает капать вода. Ощущение поначалу вроде бы приятное, но чем дальше капель стучит по темечку, тем непереносимее становится боль. Голова буквально раскалывается на части. Впечатление, будто в мозг вбивают раскаленные гвозди… После «капельницы» Связиста приволокли – идти не смог. И еще потом сутки был не в себе, как-то странно по-звериному подвывал и дергался.

Алексей вернулся с допроса довольно скоро. По всему видно, на сей раз его не били. Но Пушника поразило поведение ротного. Он зашел в камеру, спотыкаясь, будто слепой, опустился на подстилку: не согнулся – сломался. И тупо уставился в пространство.

Пушник подполз к Алексею и осторожно тронул за, плечо. Старлей вздрогнул, словно его ужалили, испуганно вскинул голову.

– Это ты? – пробормотал. Когда-то карие глаза, живые, блестящие, дерзко смотревшие на окружающих, потухли.

– Что случилось, рассказывай! – потребовал Пушник.

Опухшие в кровоточащих трещинах губы Алексея дрогнули.

– Крышка мне, Колян! – прошептал он.

– Не пори чепухи! – возразил Пушник. Никогда еще он не видел самолюбивого гордого ротного таким подавленным. И с невольным страхом подумал: какой же силы должно оказаться воздействие на старлея, что бы сломить?

– Не раскисай, Алешка, – грубовато сказал Пушник. – Прорвемся… Да и в чем, собственно, дело?

Алексей прижался щекой к колену и тихо сказал:

– Ты видел когда-нибудь собственную смерть, Колян? Не видел? А я сегодня ее, костлявую, узрел во всей красе.

– Что ты прешь ахинею? – воскликнул Николай.

Так же замедленно, без интонаций и пауз, Алексей продолжал:

– Подвел меня Жаба к окну канцелярии и говорит: «Оставлю сутки на размышление. Если не согласишься, тут будет завтра твое место, господин офицер». И указал на кол во дворе. Помнишь афганца, наказанного за нападение на охранника?..

Еще бы не помнить: афганец, посаженный на кол, дико выл всю ночь. Только к утру затих. Его, уже мертвого, стащили с кола и вынесли за ворота, чтобы предать земле.

– Мало ли нам грозили, – пробормотал потрясенный Николай. И подумал, что в этом забытом богом месте все может статься. Вслух же с наигранной бодростью воскликнул: – Мы им живыми нужны!

Старший лейтенант приподнял голову, еле слышно обронил:

– Нет, Колян, это не пустая угроза. Жаба пообещал, что будет откровенен, и выложил все как на духу. Уже одно это, пойми, свидетельствует о многом.

– Что же необыкновенное сообщил тебе Жаба?

– Раб бая и ждёт большую группу иностранных корреспондентов и готовит представление, шоу по-ихнему. Приглашены радио, телевидение. Мое выступление перед журналистами с определенными заявлениями должно прозвучать на весь мир, что поднимет пошатнувшийся престиж духов, поможет им получить от американцев очередную партию оружия и деньги. Если не подоспеет помощь из-за океана, моджахедам нечем будет дальше воевать. Вот какая ситуация. Жаба сказал, ему нечего скрывать: либо я дам согласие, либо…

Слушая старлея, Николай все отчетливей понимал, что Жаба действительно выложился. За разглашение таких сведений, если не будет результата, начальника тюрьмы к награде не представят. Но вдруг Алексея все-таки взяли на испуг? Казнить советского офицера таким варварским способом – может ведь дойти до тех же корреспондентов. Возможно ли этакое в двадцатом веке?

– Я тоже так подумал, – усмехнулся Алексей. – Даже сказал: «А вдруг просочится информация о расправе надо мной?..» На что Жаба преспокойно ответил: «Никто не узнает. Никто и никогда… Чтобы у обер-лейтенанта не осталось иллюзий, я поклянусь на Коране». И взял в руки лежавшую на столе книгу.

Николай похолодел. Он знал, что означает для мусульманина клятва на Коране.

– Погоди, не отчаивайся, – пробормотал. – Что-нибудь придумаем.

Он говорил, лишь бы не молчать. Молчание было бы сейчас особенно невыносимым. Алексей сразу бы понял, что его мудрый старшина, на которого в последнее время привык во всем полагаться, тоже загнан в угол и не знает, как поступить.

– Думай, Колян. Это единственное, на что мы тут имеем право, – отозвался Алексей и снова уткнулся лицом в колени.

Продолжать разговор дальше было бессмысленно. Ротный сейчас в отключке. Надо оставить мужика в покое, пусть пройдет первый приступ отчаяния. Ситуация и в самом деле тупиковая. Куда ни кинь – кругом чернуха… Не может Алешка скурвиться. Не может, и все тут. Что бы ни думали служивые об афганской мясорубке, как бы ни кляли тех, кто распорядился их судьбой и жизнью, но сказать об этом падким на жареное иностранцам характер не позволит. Тот не человек, кто отречется от своего народа, от солдатской присяги, от Родины наконец…

Но, с другой стороны, – дикая смерть, недостойная человека, в полной безвестности… И если не упираться по-ослиному, если произнести, кол им в глотку, несколько слов, согласно кивнуть в кинокамеру, то можно еще пожить, а там, глядишь…

Николай встал. Держась за стенку, машинально сделал шаг, другой. Колени дрожали, в икрах кололо, поясница отозвалась прострелом. Но ни боль, ни дрожание, ни колотье не имели значения. Николай шел. Шел, переступая, через лежащих на полу. Шел, боясь оторваться от стены. И в душе ликовал. И чем дальше двигался, тем яснее понимал, случилось чудо. Так уже однажды было. Госпитальный врач тогда предсказал: «Отлежишься, старшина, подлечишься и в один прекрасный день поскачешь на своих двоих!» Похоже, «санаторий» в крепости Бадабера оказался отличным местом для излечения.

– Товарищу прапорщику ура!

Пронзительно-звонкий тенорок принадлежал, конечно же, Саше Вырковичу. Потрясенный увиденным, он описывал вокруг Пушника круги, хлопая в такт каждому шагу ладошками, и сиял от счастья, отчего заострившееся, в волдырях от москитных укусов лицо парнишки выглядело еще более жалким.

Теперь вся камера наблюдала за героическими усилиями старшины. Даже афганцы во главе с Акаром прильнули к решетке. И Пушник продолжал идти, хотя уже ощущал, как потяжелели ноги и навалилась усталость.

– Совсем отпустило или чуток? – спросил Полуян, когда старшина остановился рядом.

– Боюсь загадывать… Ты ребят успел предупредить?

– Нашептал всем, кому надо.

– Моряка ввел в курс?

– Намекнул. Раскрываться до исподнего не стал. Нет ему моей полной веры.

– Может, ты прав, – рассеянно ответил Николай. Он все еще прислушивался к себе, к ушедшей боли, с трудом привыкая к мысли, что снова на ногах. Взгляд упал на Алешку, скрючившегося в изголовье подстилки лицом к стене. Сердце сжалось. Как погасить это отчаяние? Чем помочь человеку, у которого нет иного выхода, как умереть?

Мелькнувшая мысль показалась спасительной. Раз все или почти все готовы к действиям, почему не попытаться бежать нынешней ночью? Какая разница, в конце концов, когда? А так хоть старлей избежит казни и, коли суждено отдать концы, погибнет как воин.

Однако поразмыслив, Пушник дал отбой. Ничего не подготовлено, Абдулло только начал нащупывать связи с пуштунами. Нет и оружия. Афганцы обещали по своим каналам добыть хоть один ствол – не идти же против автоматчиков с голыми руками? Железные полосы, украденные в кузне, хороши только при рукопашной…

И Пушник засомневался, имеет ли право послать всех на смерть ради одного старлея? Мера ответственности была у старшины велика. Не мог он, не имел права взять на свою совесть гибель двух с половиной десятков людей.

– Не расстраивайся, Микола, – сказал Полуян, поняв состояние старшины по-своему. – Хиба ж я не понимаю, что Моряк – наш брат, десантура. Пойду сейчас до него, разобъясню, чтоб был готов к побегу. Нема мочи терпеть более, Микола! Может, рванем сегодня, а?

Гигант Полуян смотрел на Пушника с мольбой, и тот вдруг подумал: зря, что ли, ему сегодня был подан знак свыше? Дерзость всегда спутница победы. Надо только бесшумно снять часовых, чтоб не успели поднять тревогу…

– Ну что ж, уговорил, Ян, – сказал Пушник. – Давай обсудим детали. Начнем ночью, часа в три, когда вокруг тишь да гладь. Духов берем теплыми. Сперва надо придушить того, что в коридоре, а как до него добраться – соображай.

– Ось, глянь, – вытащил Полуян из-за пазухи заточку. – С помощью этой штуковины помаленьку сдвинул засов и…

– Годится, – одобрил Пушник. – А кто займется часовым?

– Окромя меня некому. Я уж и браслеты подготовил, «сбрил» до последнего миллиметра. Сашок расстарался, спер из кузни напильник.

– Отлично, Ян. Напильник передай по цепочке. А теперь слушай сюда: командовать всеми действиями будет Сергеев.

– Отстраняешься от ответственности, прапор? – возмутился Полуян. – На кой нам ляд Сергеев. Он дохляк, тряпка, а у тебя голова, что дом советов.

– He забывайся, Сергеев старший по званию. Мы – не банда, мы – солдаты…

– Много на себя берешь, прапор. Плевал я на звания, на армию, на Афган вместе с интернациональным долгом. Я никому ничего не должен!

– Прекрати истерику. Проплюешься… Если компания не подходит, давай деру сам: вот бог, вот порог. А остальные, чтоб я так свою маму увидел, будут действовать как армейское подразделение.

– Не жми на меня, Микола. – Полуян скисал на глазах. – Не жми, будь человеком. Я сделаю, как велишь.

– Тогда иди к нему, к старшему лейтенанту. Доложи обстановку, посвяти в план. Наверняка командир что-нибудь дельное подскажет.

Полуян все еще колебался. Он как-то не очень верил в право Сергеева командовать собой. Пушник в качестве руководителя был бы привычней, надежней. Да и другие прапора слушались. Он бы справился, несмотря на инвалидность. Но раз так решил…

– Дело твое, – пожал плечами Ян и нехотя направился к старлею.

Пушник издали наблюдал, как гигант подошел к Алешке, плюхнулся рядом и, нагнувшись, что-то шепнул на ухо. Тот отшатнулся как от удара, обалдело посмотрел на Полуяна, перевел взгляд на Пушника, поднявшего в знак приветствия руку к воображаемому козырьку. Потом выпрямился, что-то быстро сказал.

Вот что значит подать надежду, вдохнуть веру… Пушник искренне порадовался за ротного. Теперь тот походил на прежнего самоуверенного старшего лейтенанта, к нему даже вернулась выправка.

Явился явно встревоженный Абдулло. Покружившись по камере, сказал: господин начальник интересовался, все ли довольны пищей и нет ли каких просьб? Это было что-то новое и так как исходило это новое от начальства, то не сулило ничего хорошего.

Тем временем Абдулло как бы невзначай подошел к Яну, о чем-то пошептался, передав тревогу гиганту. От Яна направился к Моряку и громко сообщил:

– Тебя начальник на допрос звал. Велел сейчас приводить. Однако гость приехал из Пешавара, встречать пошел. После вечернего намаза звать велел.

Моряк поднял голову. Лицо исказилось, зрачки расширились. Он со страхом, как на гремучую змею, взглянул на переводчика и закричал:

– Я больше не могу! Не надо, не хочу! Я ничего не знаю…

Странно так закричал, оглянулся на товарищей – никто не отреагировал.

К Пушнику подошел Ян. Сообщил, что начальник тюрьмы с сегодняшнего дня удвоил ночной караул и выставил дозоры вокруг крепости… Новость была не из приятных. Рушился здорово задуманный план. Снять одного часового можно, но если их пара да еще дозор? Успех побега, и без того проблематичный, становился нереальным.

Мелькнула мысль, а не провокатор ли Абдулло? Переводчик знал о готовящемся побеге, сам, можно сказать, принимал участие в его подготовке. Почувствовав, что срок приближается, вполне мог испугаться и дать задний ход. Вот и решился на обман, придумав версию об усилении охраны. Однако проверить это не представлялось возможным.

Николай почувствовал себя загнанным в угол. Надежды разом рухнули, и Алексею теперь не избежать страшного конца.

– Ты иди… иди, – глухо сказал он Полуяну. – Я подумаю.

Закрыв глаза, Пушник прислонился к стене, затылком почувствовал ее скользкую бугристую поверхность. Стены, выложенные из ребристого камня, скрепленного глиняным раствором по неведомому европейцам рецепту, строились на века, и не было выхода из этого каменного мешка.

Кто-то тронул за локоть. Открыв глаза, Пушник увидел Моряка. Выражение лица его поразило: ни страха на нем, ни подавленности, только бешеная решимость.

– Послушай, прапор, – сказал Моряк. – Я знаю, братва готовит побег. Удрать не светит ни за какие коврижки, если не воспользоваться…

– Чем? – перебил Пушник.

– Нужно захватить склад. Там оружие, там боеприпасы… Если пофартит, сможем диктовать условия сами.

– Откуда знаешь, что в складе оружие?

– Не имеет значения.

– Вообще-то имеет. Но в нашем положении не до чистоты эксперимента. Значит, уверен?

– Век свободы не видать.

– Брось блатные прибаутки, – усмехнулся Пушник. – Пойми, если ты ошибся и в складе не оружие, а, к примеру, продовольствие, мы окажемся в мышеловке.

– Я сказал – твое дело не верить, – ощерился Моряк.

– Извини, брат, не психуй. Идея мне даже очень понраву. Я-то – за. Но с остальными следует потолковать. На кон люди голову кладут. Поэтому участие должно быть добровольным…

Вскоре согласие было получено от каждого. Заартачился лишь Полуян.

– Такого уговора не было, – заявил он. – Бежать – одно, а идти на смертоубийство не желаю. На волю желаю, прапор, да видно не судьба…

Пушник напомнил об усилении охраны и решил не обращать на Полуяна внимания. Надо было пересмотреть весь план, изменить время.

– Начнем, когда сотемнеет, – высказал предложение Николай. – Как считаешь?

– Ни в коем случае! – вмешался Моряк. – Начинать надо во время вечернего намаза. Поверьте моему опыту, это самый подходящий момент. Все уйдут на молитву, а нас, как обычно, выведут на прогулку.

– Согласен, – кивнул Алексей.

После недолгого обсуждения решили создать два группы захвата. Одна нападает на часового возле тюрьмы, другая снимает того, что-у склада. В первую вошли Полуян, который мог моментально освободиться от цепей, и Выркович, не имевший их вовсе. Другую группу после некоторого препирательства составили из Алексея и Николая. Алексей вынесет товарища на руках и, остановится возле часового. Калека и поддерживающий его заключенный, у которого заняты обе руки, не насторожат душмана, и его легче будет скрутить.

Прогулка, как обычно, началась перед закатом солнца. Свободные от службы духи покинули караулку и устремились в лагерь. Гнусавый голос муэдзина, призывавший мусульман к молитве, прозвучал для заключенных призывом к действию. Двор крепости опустел. Только Абдулло замешкался. Почуял, похоже, что события вышли из-под его контроля…

Абдулло долго тешил себя иллюзией соучастия в ор ганизации побега, Лучше других понимал гибельность предприятия и все же иокал связи с пуштунами, добывал для Полуяна «курево», для сопливого Сашки – лишнюю лепешку. Зачем он это делал, Абдулло и сам не знал. Впрочем, знал… За решеткой были свои понятные ребята, которым знакомо чувство локтя, понятия дружбы, взаимовыручки. Абдулло был одним из них. Он учился в школе, был октябренком, пионером. Как все. Потом в армии, принимая присягу, повторял в строю, как вое: «Я гражданин Союза Советских Социалистических Республик… торжественно клянусь…» Как же это было давно? Теперь он никому не товарищ. Теперь он ничей гражданин.

Раздался резкий, как удар хлыста, свист. То был сигнал. Сигнал для нападения. Согнувшийся в три погибели Пушник, которого с трудом тащил немощный старлей, внезапно встал на ноги, выпрямился и пошел на охранника. Тот попытался вскинуть автомат, но не успел. Пушник с размаху ударил его кулаком в переносицу. Подскочивший сзади Алексей накинул на шею цепь.' Душман захрипел и медленно, как куль, осел на землю. Почти одновременно Полуян расправился со своей жертвой. Тот успел лишь коротко вскрикнуть и завалился набок.

– Что делал? Зачем? – дико заорал Абдулло. – Смерть подписал всем. Кто соглашался умирать? Я – нет…

Пушник, совершенно обессилевший после перенесенного напряжения, негромко позвал:

– Иди к нам, Абдулло. Кто старое помянет…

Слова Пушника не достигли ушей. Абдулло бросился к воротам.

– Куда? Назад, сука!.. – крикнул Полуян. Схватил автомат, выпавший из рук охранника, прицелился. Но выстрелить не дал Связист.

– С ума сошел, паря, – схватил он Полуяна за плечо. – Ты ж сейчас всех святых спугнешь. Быстрее к складу!

Опомнившись, Полуян помчался в кузню, схватил молот и с размаху обрушил его на дверь. Замок на кованых петлях не шелохнулся, зато не выдержали петли. Обе створки с грохотом рухнули внутрь, взметнув столб пыли. В помещении было полутемно. Маленькие оконца под потолком пропускали мало света. Но даже при таком, скудном освещении хорошо просматривались стеллажи с разложенным на них оружием, ящики с гранатами и снарядами, цинки, набитые патронами.

– Ну, вот, а ты сомневался, Колья! – сказал Моряк хрипло.

Ребята вокруг захохотали. Напряжение было столь велико, что разрядка оказалась спасительной.

За крепостной стеной послышались крики, нарастающий топот множества ног. «Значит, все-таки Абдулло! Предал, сволочь, в последний момент!» – подумал Пушник. Он первым вошел в арсенал, с трудом добрался до стены. Стиснув зубы, едва сдержал крик. Боль в пояснице пронзила насквозь – сейчас это было особенно обидно.

В воротах крепости показались духи. И тут опомнился Алексей.

– Разобрать автоматы! – крикнул он. – К бою.

– Командуй, старлей, – рявкнул могучим басом Полуян. – Нету мочи терпеть. Давить хочу гадов!

– Настреляешься, Ян, обещаю. К бою! Огонь!..

Очереди застучали почти одновременно. Два десятка стволов – могучая сила. Духи словно споткнулись о невидимую преграду, остановились и, устилая двор трупами, буквально через минуту с воплями ринулись обратно за ворота.

7

Двор крепости давно опустел, а ребята все еще не могли остановиться и продолжали осатанело поливать свинцом плац, вспучивая землю вокруг нескольких продырявленных тел. Опьяненные внезапной свободой, дорвавшиеся до оружия, они остервенели и нмкак не могли остановиться, вкладывая в дрожащие от выстрелов автоматы накопившуюся за время плена ненависть. Алексей понимал ребят и сам готов был бить, душить истязателей до тех пор, пока не захлебнутся собственной кровью. Но он был сейчас не одним из пленных. Он был командиром. Парни сами сделали выбор, вручив ему свои судьбы. И теперь Алексей остро, как никогда прежде, почувствовал ответственность за товарищей по несчастью, волею обстоятельств ставших отныне и, возможно, до смерти его подчиненными.

– Отставить огонь! Сержанту Полуяну остаться у двери и вести йаблюдение за противником! Остальные – ко мне! – крикнул Алексей и с удовлетворением отметил, как четко и быстро было выполнено приказание.

С того момента, когда Ян сказал, что пленные решили выбрать товарища старшего лейтенанта своим командиром, в душе Алексея все перевернулось. Тяжелое беспросветное отчаяние, владевшее последние часы, внезапно отступило, и он почувствовал огромное, ни с чем не сравнимое облегчение. Мысленно после разговора с Жабой Алексей распрощался с жизнью и молил лишь о том, чтобы не подвела воля, чтоб смог достойно, как подобает русскому офицеру-десантнику, встретить мучительную смерть… Теперь же словно родился заново, но уже совсем другим человеком. Прежнее, пацанячье бахвальство, легкомыслие слетело шелухой. Теперь Алексей ощущал себя много повидавшим, еще больше испытавшим в жизни человеком, умудренным горчайшим опытом и потому ставшим трезвым и расчетливым…

Ребята обступили старшего лейтенанта со всех сторон, и Алексей благодарно подумал: какие близкие, родные лица… Но было не до объяснений в любви. Обстоятельства поставили их на грань жизни и смерти – назад пути нет. Теперь они не просто пленные, сведенные волею судьбы под одну крышу, а подразделение Советской Армии, сражающееся в окружении противника. Только железная дисциплина и беспрекословное повиновение могут обеспечить успех в бою. А бой предстоит тяжелый, и кто знает, когда он окончится и чем!

Алексей вскинул правую руку, скомандовал:

– В две шеренги становись!

Люди бросились выполнять команду. Афганцы пристроились на левом фланге. Алексей спросил:

– Кто понимает по-русски?

– Я немного умей, – отозвался пожилой человек с выправкой, выдающей в нем военного.

– Имя, звание?

– Туран[5] Лкар Барат, Рафик[6], – ответил афганец.

– Будешь переводить мои распоряжения, товарищ Барат. Понятно?

– Совсем понятно, рафик старший лейтенант. Разреши занять оборону на крыше. Мои люди миномет умеют, пушка знают.

Предложение афганца взять плац под перекрестный огонь было дельным, тактически грамотным и, главное, своевременным. Духи, очухавшись, могли в любую минуту полезть снова. Жаба наверняка рвет и мечет, прекрасно понимая, что за такое ЧП в его владениях можно поплатиться головой. Глава «Исламского общества Афганистана» Раббани, внешне обходительный, на расправу был крут.

Едва Алексей успел расставить людей по местам, как духи с криками «Аллах акбар!» ринулись скопом в ворота крепости. На первый взгляд могло показаться, что действовали они хаотично, неорганизованно. Но только на первый взгляд. Просочившись в узкий проход, моджахеды рассыпались в цепь и, петляя, стреляя на ходу, ринулись через плац. Две группы, прижимаясь к стенам, устремились в атаку с флангов.

Вариант рассыпного строя с двусторонним охватом Алексей предвидел – в спецлагере перед отправкой в Афганистан он изучал методы действий противника. Многослойная система огня, перекрывающая обозримое пространство, сработала – благо оружия в избытке. Винтовок, пулеметов, пистолетов, автоматов, ракетных установок, гранатометов хватило бы, наверное, на целую дивизию. Помимо патронов, снарядов, гранат и ракет, лежавших в упаковках штабелями, они обнаружили в подвалах склада сотни мин и ящиков со взрывчаткой.

– Командир, пора! – нетерпеливо крикнул Полуян, сжимая гашетку станкача, установленного в проеме сорванной с петель двери.

Алексей, лежавший рядом, промолчал. Духам нужно было сразу преподать хороший урок. И хотя нервы у командира после допросов с избиениями были напряжены до предела, он выжидал. После пережитого образовался как бы двойной запас прочности. Сжав кровоточащие беззубые десны, старший лейтенант хладнокровно смотрел на приближающихся моджахедов. Сейчас его выдержке позавидовал бы даже батя, всегда считавший сына капризным, избалованным матерью ребенком. Отец был кадровым военным, человеком суровым, замкнутым, прошедшим Отечественную. Он вечно пропадал на службе, сыном занимался мало. Каково же было удивление, когда Алексей, окончивший математическую школу с отличием, пошел вдруг не в университет, а в военное училище, да еще десантное…

Духи между тем, не встречая сопротивления, осмелели. Теперь они бежали не пригибаясь, в полный рост. Возмущенный молчанием старлея, Полуян повернулся к нему с перекошенным от страха лицом и заорал:

– Ты что, мать твою, ждешь?!

– Огонь! – крикнул Алексей. Голос его потонул в оглушительном треске станкача.

По передней шеренге духов словно коса прошлась. Цепь дрогнула, остановилась и, разрежаемая пулеметным огнем, хлынула назад. Пронзительно завыли мины. Разрывы один за одним брызнули у крепостных стен, накрывая бегущих. Кверху взметнулись камни, лохмотья одежды, послышались вопли раненых.

Молодец туран, мысленно отметил Алексей. Среди афганцев оказались четыре минометчика, а в арсенале обнаружились минометы западногерманского производства. Барат приказал установить их за складом, куда не доставали пули моджахедов. Таким образом, можно было вести навесной огонь через крышу.

Пулеметы смолкли, едва духи скрылись за воротами. Еще две запоздалые мины разорвались на плацу, и все смолкло. Дымилась покореженная взрывами земля, медленно опадали вздыбленные тучи пыли, мешавшиеся с пороховой гарью. В наступившей тишине послышались жуткие стоны.

– Пусть теперь они поскулят, – мрачно произнес Связист, устроившийся с ручником на ящике у оконца под крышей. – Нашей-то кровушки напились…

– А я заметил: стрелять-то они побаиваются, – вставил слово Выркович дрожащим тенорком. – По крыше палили, а гранаты не бросили ни одной…

– Охота им на воздух взлетать, – засмеялся Полуян от избытка чувств, рукавом вытирая со лба пот и оставляя на нем грязные полосы.

– Тут если рванет, от крепости бо-оль-шая ямища останется.

– И от лагеря тоже…

– Да ты, Сашок, никак бандитов пожалел, – подначил Полуян.

– Еще чего! Я подумал, такое количество взрывчатки надежно защищает…

– Умнющий парубок наш Сашок! Правильно, товарищ старший лейтенант? – с веселостью, показавшейся наигранной, воскликнул Полуян.

Храбрятся ребята, подумал Алексей. В душе-то наверняка страх. Но истина в их словах есть. Духи, конечно же, боятся взрыва арсенала, во-первых, потому, что разнесет он всю округу, и, во-вторых, потому, что лишатся крупных запасов оружия с боеприпасами.

– Смотрите, товарищ старший лейтенант, – закричал Выркович, – смотрите – духи! Они белый флаг выкинули!

Все, кто находился поблизости, бросились к дверному проему. В воротах крепости, действительно, размахивая палкой с прикрепленной к ней грязно-белой тряпкой, стоял здоровенный бородач.

– Небось пакость готовлять? – процедил сквозь зубы Полуян. – Этой сволочи, душманам, нельзя доверять ни на грош.

– Похоже, переговоров требуют, – предположил Связист.

– Очень может быть, – согласился Алексей. – Поговорим по душам, но на равных… – Он встал, тщательно отряхнул с одежды пыль, будто на нем были не лохмотья, а офицерский мундир.

– Не пойдет, командир, – раздался решительный голос Пушника. – Много чести…

– Вот и я так разуме, – подхватил Полуян. – Гарантии, что они тебя не пристрелят, нема. А тут тогда нам кранты.

За последние часы старлей значительно вырос в глазах Полуяна. Если совсем недавно он воспринимал Сергеева как одного ив пленных, то, когда началось восстание, увидел в нем настоящего командира. За два года в Афгане встречались всякие: и те, кто за солдатские спины прячутся, и те, кто по дурости людей кладут. Не так часто попадались такие, что воевать умели и труса не праздновали. А этот, битый-перебитый, сумел толково расставить парней, организовал огонь, сам лег за пулемет. А выдержка! А характер!..

– Коли треба идти, так лучше меня некому, – заявил Полуян, выбираясь из-за пулемета.

– Ну, что ж, давай, сержант. Только поаккуратней. Мы, конечно, прикроем но и сам ворон не лови. Помни: ты наш полномочный представитель. Слушай, но ничего не обещай. У тебя задача узнать, что им надо.

Моджахед, продолжая размахивать тряпкой, вошел во двор. За ним проскользнул Абдулло и закричал:

– Не стрелять! Не стрелять! Переговоры!..

«Ах ты, вражина бисова», – подумал Полуян и решительно вышел навстречу парламентерам. Он бы с удовольствием всадил пулю в этого предателя с пятнистой мордой. Обещал, гад, связаться с пуштунами, а сам, подлюга, небось доносил.

Полуян шел по открытому пространству спокойно, горделиво вскинув голову. Страх жил в нем, притаившись глубоко внутри, но сержант знал: никто не должен этого заметить, иначе хана. За ним ведь наблюдали десятки людей – и своих, и чужих. И Полуян, впечатывая шаг босыми ногами, расправив плечи, шел как на параде. Остановившись посреди плаца, он громко крикнул:

– Чего надо?

– Господин начальник сказал… – начал Абдулло.

– Плевать, что казав твой начальник. Ни якой он для нас не господин… – Полуян почувствовал себя значительной персоной, призванной решать важные вопросы.

– Прости, Мишка, – смутился Абдулло.

– Я тебе не Мишка, а полноправный представитель червоных бойцов, – отбрил Полуян. – Говори шустрей, шо треба?

– Обычай, понимаешь? Погиб мусульманин – земле предай. Аллах не примет иначе.

– Чихали мы на твоего Аллаха!.. Но мертвяков и взаправду пусть уберут – вони меньше будет.

– Начальник просил пауза делать. Не стрелять пока…

Полуян поднял руку, выразительно постучал по месту, где когда-то носил часы, и важно проговорил:

– Лады. Дам сроку тридцать минут. Разрешаю работать похоронной команде в десять голов. Ни одного человека больше. Так и передай…

Не дожидаясь ответа, Михаил вразвалочку направился к арсеналу, демонстрируя неторопливостью пренебрежение к опасности. Он был не очень уверен, правильно ли выполнил поручение. Но старлей, выслушав доклад, одобрил и поведение сержанта, и его мудрое решение.

– Слухай сюда, командир, у меня придумка вызрела, – сказал в ответ обрадованный похвалой Полуян. – Ночью духи могут вырубить свет и в темноте, сам понимаешь… Короче, выдели мне ребятишек. За тридцать минут перемирия мы смотаемся в канцелярию, грабанем бумаги, мебель, снарядные ящики подкинем и заложим на плацу костерок.

– Отлично, Ян, действуй. В темноте, ты прав, мы потеряем все преимущества.

Вскоре Полуян с четырьмя бойцами уже мчался через двор к канцелярии. Пока Связист с ребятами сгребал газеты, листовки, книги, Полуян проник в кабинет Жабы. Внимание привлек большой сейф, в котором наверняка хранились документы на всех заключенных.

Полуян прикрепил к ручке сейфа гранату, рванул со стены электропроводку – чем не шнур. Привязал один конец за кольцо чеки, второй выбросил в окно. Дал знак ребятам возвращаться в арсенал, а сам дернул за болтающийся конец провода и упал на землю. Взрыв потряс здание.

Михаил заглянул в окно кабинета и пришел в восторг от собственной выдумки: в сейфе зияла дыра, бумаги внутри горели.

– Что за самодеятельность? – набросился на Полуяна Алексей. – Кто разрешил фейерверк устраивать?

– Не серчай… Глянь, темнотища какая надвигается, старлей. А у нас иллюминация, как в великий праздник – День Победы!

– Праздник так праздник, – покрутил головой ротный. – Отдыхай!

– Думаешь, дадут храпануть?

– Не знаю. Лови момент, Ян. Завтра жарко будет…

Спать разместились кто где. Антон Загоруйкин пристроился на снарядных ящиках. Настроение было взвинченное, хотелось двигаться, громко говорить, безостановочно стрелять. Но братва разбрелась по углам – никто не был расположен к трепу. Поблизости на цинках с патронами свернулся калачиком Сашок. Связист растянулся на полу. Все настолько привыкли к тюремному «комфорту», что и не замечали его отсутствия. Вскоре установилась тишина, нарушаемая похрапыванием заснувших после тяжкой работы усталых людей

Загоруйкин постепенно успокаивался. Наконец-то он вернул себе чувство равенства среди своих, ощутил общую судьбу. И пришел сон – умиротворенный, глубокий. Он увидел родную Одессу, Приморский бульвар, маленького Дюка, вечно заляпанного голубиным пометом… Он шел по знаменитой на весь мир лестнице, вольно вдыхая морской воздух… Антон был спасен. Спасем от допросов, от страшного зверя с выпученными, вылезшими из орбит глазами… Жаба живодер. На этот раз он вытянул бы из Антона все сведения о подготовке к побегу.

Жаба знает, как слаб, как уязвим человек. Он и так сделал из Антона последнего подонка. Почти сделал. Его выхватил из петли в самый последний миг старлей. И Пушник. Оба смогли даже в таких условиях привести себя в готовность к сопротивлению.

Разбудил Загоруйкина громкий вскрик, расколовший рассветную тишину.

– Командир, ко мне! – орал часовой не своим голосом. – Не пойму, что хочет Абдулло…

– Глянь, ребята, толмачу нашему не позавидуешь? – сказал Полуян. – Сзади два амбала поджимают, спереди – мы. Меж двух огней, как меж двух стульев…

Тем временем Абдулло, то и дело оглядываясь, дошел до середины плаца и издали крикнул:

– Комендант крепости переговор вести хочет!

Загоруйкин похолодел. А что, если Жаба просто так, за здорово живешь, во время переговоров ляпнет о нем? Расскажет о добровольной сдаче в плен, об охотно взятой на себя роли стукача?.. Надо было что-то предпринимать.

– Товарищ старший лейтенант, Жабе верить нельзя! – воскликнул Загоруйкин. – Наврет с три короба и дорого не возьмет.

– Верно, командир, – поддержал Полуян. – Эта тварь болотистая любит мозги затирать…

– Мелкая он сошка, – подхватил Загоруйкин. – Пусть вызывает самого Раббани.

– Согласен, ребята. Разговаривать с Жабой, который нас истязал, ниже нашего достоинства. Даешь Раббани! – и, повернувшись к Абдулло, крикнул: – Передай своему начальнику, что любые переговоры мы будем вести только с самим Раббани. Все! Пошел!..

Абдулло, теперь уже не оглядываясь, уныло поплелся к воротам. Проводив его взглядом, Загоруйкин нервно хохотнул. Он был доволен, сумел-таки отвести беду. Но напряжение не прошло даром. Навалилась страшная усталость, будто бы и не спал ночь. Конечно же Антон перетрухнул. Заныли растертые до крови лодыжки, будто на них еще висели тяжеленные кандалы.

Подошел Выркович, присел рядом.

– Может, зря отказались побеседовать с Жабой? – высказал сомнение парень. – Намерения противника лучше знать, чем не знать…

«И этот туда же, – подумал Антон, – великий знаток тактики и стратегии. Сует паршивый острый нос, куда не просят». Вслух сказал:

– Не обламывал тебе рога этот самый противник, паря. Так и останешься с незаконченным средним по уровню тюремного образования.

– Я не виноват, – обиделся Выркович. – Я ничего не делал такого, за что Жаба мог бы меня пожалеть.

– А я? Я – делал? Ах ты, мозгляк!..

– Ты что, Антон… Я ничего такого не думаю. И другие не думают. Я рассуждал так: когда намерения врага понятны, с ним легче расправиться.

– Может, и так, – согласился Загоруйкин, давя в себе раздражение и подозрительность. – Устал я. Все мы тут дошли до ручки. Иди, Сашок, займись оружием или еще чем, а я полежу, пока духи не тревожат.

Выркович пожал плечами и отошел. Он почувствовал отчуждение и недоумевал: с чего бы это Моряк на него ополчился? Спор носил совершенно безобидный характер. И если кому-то что-то показалось…

С некоторых пор Александр вдруг обнаружил в себе интересную способность очень остро ощущать настроение собеседника. Временами казалось, что может даже угадать самые потаенные невысказанные мысли, которые чаще не совпадают с произносимыми словами. Оказалось, люди, как правило, говорят одно, думают другое, а поступают в разрез и с тем, и с другим. Моряк относится именно к такому типу – тем и опасен. Не вообще опасен, а для него – Саши Вырковича. Отношения с Моряком портить не следовало.

После трагической смерти Танкиста, доказавшей его полную невиновность, Александр как-то сразу постарел и – может, впервые задумался о жизни, о будущем, кото-, рого не было, о товарищах, не воспринимавших пацана-солдатика всерьез. Поставить в строй у командиров ума хватило, всучить оружие убийства рука не дрогнула, а уважать личность никому и в голову не пришло. Никому, никогда. Ни в части, где начинал военную службу, ни в плену…

– Ах, сволочи, воду отключили! – послышались проклятия Моряка. – А мы-то, лопухи, не подумали об этом. Что делать будем? При такой жаре сдохнем…

– Неподалеку от ворот есть колодец, – робко сообщил Сашок.

– И без тебя знаю. Только путь до того колодца через пули лежит.

– Ну и что? Не всякая пуля – дура.

– Заткнись, сопляк! И откуда ты такой вылупился…

Это и подстегнуло. Выркович понял: воду должен добыть именно он. Схватив ведро, парнишка выскочил во двор. Кто-то запоздало крикнул вслед:

– Куда попер? Вернись, дурья башка!..

Но Александр был уже далеко. Он бежал, петляя, высоко вскидывая ноги, размахивая, как щитом, старым ржавым ведром. Бежал, маленький тонкий подросток, втянул голову в плечи, один посреди гигантского плаца, под необъятным голубым куполом неба, открытый взглядам врагов и друзей, открытый пулям врагов. Поднимая с трудом толстую круглую крышку колодца, Александр представил, что в него, в грязный его затылок прицелились разом все духи на свете. С трудом, диким усилием воли заставил себя не оборачиваться, но, пока доставал воду, ждал… Ждал выстрела.

На обратном пути Александр не побежал. Не смог. С трудом передвигая гири ног, он старался не расплескать драгоценную влагу, сознавая, что на повторный рывок его уже не хватит.

Переступив порог арсенала, Александр протянул ведро с водой и шепотом сказал:

– Вот… Принес… До вечера продержимся.

К парнишке подошел Пушник, разжал пальцы, вцепившиеся в дужку, обнял за плечи.

– Спасибо, солдат, – сказал мягко, – ты сделал для всех очень полезное дело…

8

Длинные тени, падавшие на глиняную землю двора неровными полосами, постепенно укорачивались, пока не исчезли вовсе. Выщербленный плац побелел. Даже у высоких крепостных стен, где дольше всего сохранялось хоть немного затененного пространства, солнце безжалостно изгнало остатки темных пятен.

Пушник сидел на перевернутом ящике из-под снарядов, наблюдая через дверной проем, как духи убирают со двора очередные трупы. Жара набирала силу. Воздух раскалился чуть не до температуры кипения – дышать, во всяком случае, было тяжко.

Получив отказ вести переговоры, разъяренный начальник тюрьмы в очередной раз бросил послушных охранников в атаку на арсенал, наверняка понимая бессмысленность предприятия. Не мог же он не видеть, что на крыше склада стояло четыре станкача и две крупнокалиберные зенитные установки, прикрывшие двор крепости таким плотным многослойным огнем, что проскочить сквозь него не мог бы даже невидимка? Но злость ослепляла, и начальник тюрьмы посылал людей на убой, не заботясь о последствиях.

Впрочем, Пушник понимал поведение Жабы. Никто никогда не наносил ему такого смертельного оскорбления. Мало того, что карьера сломана, что начальнику тюрьмы грозило суровое наказание, так над ним же еще отныне будет смеяться весь исламский мир. Допустить, чтобы скованные цепями безоружные пленники захватили лучшую крепость моджахедов, – такое простится ли?..

Из подвала в сопровождении двух афганцев вышел Акар Барат и подошел к Пушнику. Сутулился он больше обычного. На смуглом с ввалившимися щеками лице жили только глаза – черные и печальные.

– Большую яму в подвале сделали. Лучше места нет, – сообщил Барат. – Шуравн и сарбаз[7] одна могила молитву читали.

– Перед смертью все равщы, – отозвался Пушник. – Нашего и твоего парня хоть похоронили, а нас закопать будет некому…

Барат помолчал, горестно качнул головой. Мысли его были далеко.

– Садись, друг, – предложил Пушник, – облегчи душу, расскажи о себе. Может, другого времени не будет…

– Правильно, не будет. Я старый, ты – тоже. Молодой надеется, старик понимает…

– Ты откуда русский знаешь?

– Москва учился. Лубянка бывал.

– В КГБ служил, что ли?

– ХАД по-нашему. Душманы ХАД ненавидят, русских тоже, – усмехнулся Барат. – Я молчал, не хотел пытка. Ахмед Шах, мой товарищ, плен брали, звезда на спине резали, когда узнали про ХАД.

– Не церемонятся духи с вашим братом, убивают как диких зверей и не боятся Аллаха прогневать. Ты верующий, Барат?

– Коран в Афганистане первая книга – так отец учил. Он был азиз нови – уличный писарь. Народ грамоту не знает, азиз нови большое уважение.

– Получается, ты из богатой семьи?

– Смешно говоришь. Богатый нет. Отец афгань собирал. Детей много, я один учился в лицее. Потом университет поступил…

– При чем же тут ХАД?

– Политика. Студенческая организация «Братья мусульмане» боролась против монархии с Даудом. Потом студентов разогнали. Пришлось скрываться, пока Амина убили и в Кабул вошли советские войска.

– Ты рад был нашей военной помощи?

– Очень рад. Тогда бедный народ ждал шурави, вино, лепешки угощал, как у русских хлеб-соль. Потом обида стала: народ убивать, муллу убивать, женщин чадру рвать…

– Товарищ прапорщик, – закричал внезапно Выркович. – У ворот непонятное происходит.

Пушник с усилием встал, подошел к загородившей дверной проем баррикаде и увидел: под аркой крепостных ворот двое душманов устанавливали на ящике динамик с широким раструбом.

Подошел Полуян, отстранил Вырковича,

– Для чего это? – спросил недоуменно. – Музыкой решили позабавить али байку какую расскажут?..

Динамик действительно захрипел, забулькал, разразился маршем. Потом из громкоговорителя донесся знакомый всем гнусавый голос Абдулло:

– Слушай тихо! Вы хотели встреча с господином Бархануддин Раббани. Он будет говорить вам.

– А як же ответствовать будемо? – растерялся Полуян, но никто на вопрос не отозвался.

Ребята, собравшись из всех углов гигантского сарая, сгрудились вокруг Пушника. Любая неожиданность пугала и, как правило, ничего путного не обещала. Тем временем в динамике послышался гортанный голос, от звука которого по спине побежали мурашки. Это конечно же был Раббани. Пушник хорошо запомнил встречу с ним, связанную навсегда в памяти со спасением, помощью тюремного табиба и, наконец, со зверским избиением.

– Господин Раббани предлагает сложить оружие, – переводил между тем Абдулло. – Он обещает хорошую еду, раненый есть – медицинскую помощь. И всем – жить.

– Хорошо поет, – прокомментировал ротный, спустившись по лестнице с крыши. – Всем отойти от дверей! Ненароком очередью срежут…

– Думать один час, – вещал Абдулло, – потом на площадь ходи без оружия…

Динамик умолк, и время начало отсчет. Шестьдесят минут обещанной тишины наэлектризовали людей, измученных голодом и жаждой.

– Что будем делать, мужики? – спросил Алексей. – Может, примем лестное предложение?

– Не шути, командир, – отозвался молчавший до этого Загоруйкин. – От этого матюгальника смердит. Прикажи, я быстро заткну ему глотку.

– Отставить! – нахмурился ротный.

Минут через десять снова послышался разносившийся далеко окрест голос толмача, то умоляющий, то угрожающий Он повторил предложение Раббани, добавив новые льготы… В третий раз главарь моджахедов договорился и вовсе до абсурда. В числе обещаний фигурировал роскошный пешаварский отель, в котором предлагались относительная свобода перемещения и денежное вознаграждение.

– Господин Раббани слово давал, все выполнит, – разливался соловьем Абдулло. – Тридцать минут ек. Самый умный у вас Колья. Пусть хороший совет дает…

Переводчик очень старался. Дорожка предательства скользкая. Раз ступив на нее, надо уметь балансировать. Надо уметь… Но где было бедному Абдулло научиться такому высокому искусству? Он искренне старался вначале содействовать побегу, раздобыл схему постов, узнал время и порядок смены часовых. Он честно пытался связаться с пуштунами. И если бы об этом догадался Жаба…

Не догадался, слава Аллаху! До конца со старыми товарищами идти нельзя. Свои никогда не простят: предавшему однажды веры нет. Отец попал в плен в Отечественную, бежал из гитлеровского лагеря, геройский поступок совершил. А попал – в сталинский! Братья, сестры без кормильца один за другим помирали…

Николай, слышавший эту историю, не испытывал к Абдулло неприязни. Влип тот как кур в ощип. У духов тошно, свои не примут, да и дома родительского давно нет… Во всяком случае, именно переводчик предупредил об усилении ночного караула, тем самым предотвратив побег. Лежали бы они теперь штабелем – все двенадцать шурави, предоставленные шакалам, стервятникам и не менее кровожадному солнцу. Вот и получилось, что благодаря Абдулло они, пусть на время, почувствовали себя людьми. В окружении врага владение оружием дает прекрасное чувство независимости, защищенности…

До обозначенного Раббани срока оставалось четверть часа, и Абдулло напомнил: пора выходить сдаваться. Кому дорога жизнь, пусть не теряет возможности…

– Надо бы ответить, – сказал Николай ротному.

– Валяй!

Пушник осмотрелся, увидел подходящий кусок фанеры и углем, поданным догадливым Вырковичем, лихо, не отрывая руки, изобразил гигантский кукиш.

– Пойдет, как думаешь? – спросил, любуясь своей работой.

– Символ из языка международного общения! – захохотал Моряк.

– Можно выставлять на обозрение? – спросил Выркович.

– Давай, – ухмыльнулся Николай, довольный признанием художнических способностей. – Только попроворней, а то у духов могут нервы сдать…

Сашок подхватил фанеру, полез на крышу. Вскоре «художественное полотно» с выразительным ответом уже красовалось на фронтоне арсенала. Прошла минута-другая. Затем простучала отрывистая автоматная очередь, прошив фанеру наискось.

– Дошло! – констатировал Николай.

– Теперь полезут. По местам, ребята! – распорядился ротный. – Без команды огня не открывать!

Из крепостных ворот, как черви из преисподней, выскочили душманы. Среди них замелькали фигуры в черных рубашках с погончиками, в брюках, заправленных в высокие ботинки армейского образца. Действовали они четко, организованно, подчинялись неслышной команде. Военная выучка их была очевидной. «Чернорубашечники», как окрестил их Связист, вытянулись в цепь, соблюдая интервал. Сзади для прикрытия появились станковые пулеметы.

Акар Барат, сжавший рукоятку ручника, перехватил взгляд Пушника и пояснил:

– Малиши.

– Что за звери?

– Племя есть. Границу Пакистана охраняют. Малиши войну понимают, ученые. Отряды у них, форма…

Пушник присвистнул. Факт появления малишей был сам по себе примечательным. Раббани привлек пакистанцев, значит, не надеется на своих, да и события в Бадабере получили, по-видимому, широкую огласку. А чем сильнее будет резонанс, тем больше вероятности, что о них узнают иностранные корреспонденты или вдруг свои…

Внезапный огонь с короткой дистанции, открытый по команде старлея, не вызвал среди малишей паники. Они не побежали назад, как духи, а залегли и начали отстреливаться. Неся потери, продолжали медленно ползти вперед по-пластунски. Это были хорошо обученные, смелые бойцы. И огонь они вели меткий. Два афганца и тихий незаметный белобрысый солдатик, о котором было известно, что до войны он «воевал» на колхозном тракторе, стали жертвами прицельной стрельбы.

Малишам, чтобы достичь арсенала, оставался последний бросок.

– Гранаты – к бою! – крикнул старший лейтенант. Барат продублировал команду по-афгански.

Николай мысленно похвалил ротного. Научился-таки действовать хладнокровно: момент для применения карманной артиллерии выбран удачно.

Разрывы густо накрыли плац, разбрасывая, кромсая тела врагов. Оставшиеся в живых поспешно отползли, потом вскочили и ринулись к воротам. Оружия никто не бросил. Когда нападавшие скрылись за воротами, раздался одиночный выстрел. Полуян вскрикнул, схватился за плечо. Сквозь пальцы побежали алые струйки.

– Товарищ сержант, – вскочил Выркович. – Я сейчас. Я перевяжу. Господи, мама, что же делается на свете!..

Подошел Барат, держа в руках охапку ветоши. Отодвинул плечом трясущегося парнишку и мастерски сделал перевязку.

– Давай, шурави, ложись, – сказал. – Твоя работа конец, наша начинается. Слушай концерт, Абдулло опять песню петь начинает…

Действительно, голос переводчика, многократно усиленный динамиком, выпрашивал у арсенальцев разрешение забрать погибших, дабы предать земле. Магометане были неутомимы: шли на смерть, борясь с неверными, но, покидая мир, были убеждены во встрече с Аллахом.

Пушник не вслушивался. Напряженный бой вымотал до предела. Не было сил двигаться, не хотелось говорить. Посмотрев издали на Алексея, распоряжающегося набивкой патронных лент, Николай даже позавидовал: ротного обуревала нерастраченная прежде энергия. Лицо в струпьях, глаза воспалены, сквозь дыры в балахоне виднелось грязное в кровоподтеках тело. И все же это был настоящий командир, слову которого внимали.

– Крикни, Барат, пусть убирают, – сказал Алексей. – Пока духи займутся трупами, нам обеспечена передышка.

– Верно говоришь, – заметил Барат, не отходя от Полуяна. – Передышка хорошо. Но мертвых нет.

– Не понял. Я о тех, у кого дыра в голове.

– Дырка ничего… Погиб за Аллаха – твое место рай.

– По-твоему выходит, духам и помирать не страшно?

– Настоящий мусульманин радуется, когда в бою с неверными погибает, – подтвердил Барат. – Коран сура сто шестьдесят три: «… не считай тех, которые убиты на пути Аллаха, мертвыми. Нет, живые! Они у своего господа получат удел».

Афганец не проговорил, пробормотал странные слова, наблюдая в щель за уборкой трупов. Горько пахла пронизанная порохом жара, от которой першило в горле. Предстоял вечерний намаз…

Динамик голосом Абдулло на сей раз попросил выслать парламентеров. Торжественно объявил: переговоры будет вести сам господин Раббани.

– Какая честь, – усмехнулся Алексей.

– Если бы малишам не дали как следует прикурить, – заметил Пушник, – вряд ли этот барин снизошел бы до переговоров.

В памяти Николая всплыло холеное лицо Раббани, роскошная черная борода, атласные широкие брови, взгляд проницательный, лбище восточного мудреца… Надо отдать должное: враг этот не чета своей своре. Николай был обязан владыке моджахедов не только жизнью, но и несмываемым позором. Надо ж так ловко использовать военный билет! Листовка, воспроизводящая документ прапорщика Пушника, давно – попала в Союз!..

– Разреши мне, командир, пойти на встречу? Очень хочется посмотреть своему благодетелю в лицо. Интересно, как он воспримет выходца с того света?

– Ну, что ж, иди.

– Доверять Раббани нет! – сказал Барат взволнованно. – Говорит так, делает совсем другое.

– Ты его лично знаешь?

– Вместе «Братья мусульмане» были. Раббани потом главный стал. Плохой человек. Доверия нет!

– Спасибо, Барат, учту. Я ведь тоже не лыком шит.

С Пушником был командирован Выркович. Другого посылать не имело смысла. Хорошо владеющие оружием должны были оставаться на местах.

Встреча состоялась посреди плаца. В отношениях осажденных и осаждаемых начал, похоже, отрабатываться своеобразный ритуал. Раббани, конечно же, Пушника узнал, но вид сохранил бесстрастный. Глава моджахедов ничуть не изменился. В голубом халате с широким красным поясом он выглядел несколько полнее, чем в костюме. На голове в знак принадлежности к священнослужителям высилась белоснежная чалма, что было, впрочем, неудивительно. Сын муллы, бакалавр мусульманского права, автор нескольких книг по Исламу, Раббани знал себе цену и не мог унизиться до выяснения позиций.

На фоне шикарного Раббани сопровождавший его Абдулло выглядел оборванцем, и Пушнику стало жаль бедолагу. В прислужниках жить не мед.

Заговорил Раббани негромко, увещевательно. Так же, как при первом знакомстве. Применение оружия в мирной стране, пролитие крови достойно сожаления. Зачем множить беды и страдания людей? Не лучше ли решить противостояние договором?

– Не тарахти, – с досадой прервал переводчика Пушник. – Скажи ему, я с детства проповедей не терплю. Пусть предлагает дело.

Раббани согласно кивнул – понял без перевода. Если восставшие сложат оружие, сказал медленно, им будут гарантированы жизнь, свобода, а также денежное содержание, достойное шурави. Даю слово главы партии «Исламское общество Афганистана».

– Нет! – решительно ответил Николай.

– Нет, – повторил Выркович пронзительно.

– Господин Раббани может поклясться на Коране! – воскликнул Абдулло.

– Лично я клятве на Коране доверяю, – заметил Пушник. – Но один Раббани погоду не делает. «Пешаварская семерка» может его клятву запросто похерить.

– Тогда говори сам, какой барыш хочешь, – предложил Абдулло.

Пушник ждал этого вопроса. Впервые за время плена он получил право ставить условия. Ощущение морального превосходства над всесильным мусульманином помогло произнести последующие слова спокойно, даже с улыбкой:

– Мы требуем встречи с представителями советского или афганского посольства в Пакистане.

Ни один мускул не дрогнул в лице Раббани, хотя ответ Пушника не доставил удовольствия. И голос продолжал звучать ровно, словно хозяин его произносил молитву.

– Господин Раббани не хочет крови, – перевел Абдулло. – Утро вечера мудренее. Ответ даст, когда солнца восход.

На том и разошлись. Пушник рассказал ребятам о переговорах. Все пришли к единому мнению: духам верить нельзя. Слово, данное харби[8], мусульманин нарушит, не дрогнув. Не для того они добыли оружие, чтобы снова очутиться к кандалах. Не простят им никогда моджахеды ни своего страха, ни гибели единоверцев.

– Насколько я понял, нас до утра оставили в покое? – спросил Алексей. – Тогда выставляю часовых и отдыхаем.

– Треба вторую иллюминацию устроить, – подал голос Полуян. – Кабы мог, тюрягу нашу запалил бы…

– Это можно, – подхватил Выркович, обрадованный тем, что его покровитель ожил. – В подвале бидон с керосином имеется. Разрешите смотаться, товарищ старший лейтенант?..

Решение было принято, и, как только темнота опустилась на крепость, Выркович с Загоруйкиным, прихватив довольно тяжелый бидон, отправились к тюрьме, соблюдая все правила предосторожности. Отсутствовали оба минут двадцать. Прибежали запыхавшиеся, возбужденные.

– Есть, товарищ старший лейтенант! Сделано, – сообщил Выркович. И словно в подтверждение из окон тюрьмы вырвались языки пламени. Полыхнули, исчезли, чтобы через несколько секунд вырваться из заточения и заплясать – весело и ярко.

– Порядок! – одобрил Алексей. – Всем спать!..

Ночь – вторая ночь свободы – прошла относительно спокойно. А с восходом солнца снова загрохотал, залаял динамик, призывая восставших к благоразумию.

– Отвечать будем, командир? – спросил Пушник.

– А зачем? Нас ведь скоро опять на переговоры пригласят. Ох, не завидую я Раббани и его команде…

Несмотря на драматизм ситуации, в которой находились они все, Николай искренне залюбовался ротным. Куда девались мальчишество, безответственность?.. Старший лейтенант Алексей Сергеев никогда бы теперь не подставил людей за здорово живешь под душманские пули. Дорогой ценой достались прозрение, командирская мудрость…

Старлей как в воду глядел: в воротах крепости замаячил белый флаг.

– Ну, вот и пожаловали! – воскликнул Алексей, оборачиваясь к Пушнику. – Всю ночь, наверное, с Зияуль-Хаком совещались, втык получили за свой провал. Как думаешь, удастся разжечь международный скандал? Пакистан же с нами не воюет, и в ООН может возникнуть законный вопрос, с какой стати на его территории оказались русские военнопленные?

– Мне идти или сам отправишься? – спросил Пушник.

– Пожалуй, схожу. Очень хочется побыть в роли высокой договаривающейся стороны. Возьму с собой Вырковича, а ты принимай команду…

Ротный одернул балахон, приосанился, вскинул голову и, печатая шаг, отшагал точно половину плаца. Раббани замешкался в воротах, и Алексей терпеливо ждал.

Издали было видно, как вначале спокойна, а потом разгорячась, говорил Раббани, подкрепляя слова энергичными жестами. Старший лейтенант, бросив руки по швам, отвечал скупо. Бесстрастное лицо не дрогнуло и тогда, когда Раббани покачал головой и развел под конец руками, как бы говоря, что доводы его исчерпаны и он очень сожалеет.

Вернувшись, Алексей собрал ребят – теперь их оставалось девять – и сообщил: Раббани посулил в случае добровольной сдачи не только сохранить жизнь, но и отправить в любую страну по выбору, за исключением Советского Союза.

– Может, желающие найдутся? – сказал он громко и почувствовал, что реакция на вопрос далеко не однозначна. Полуян вдруг подался вперед. У Моряка сквозь коричнево-красную кожу проступила бледность. Он облизал сухие губы, сглотнул слюну, но ничего не сказал.

– Погоди, командир, – остановил Алексея Пушник. – Вопрос серьезный. Любой из нас имеет право решать его самостоятельно. Сколько дано времени на размышление?

– Два часа.

– Мне не надо время, – отозвался Акар Барат. – Мусульманин слово неверному давал. Взять назад Аллах простит.

– Я потребовал у Раббани гарантий. Согласился на встречу с представителем Организации Объединенных Наций. И тоже дал два часа на раздумье.

– Дипломаты, мать вашу, – пробурчал Моряк. – Встречи, переговоры… На кой нам представительства? Откуда они тут возьмутся?.. Неужели не поймете, что нас нет? Нас давно нет на свете – ни Пушника, ни старлея, ни Саньки… Испарились, вознеслись к богу в рай.

– Истеричка, баба, заткнись! – заорал Алексей. – Хочешь уходить – мотай к ядреной фене.

– Гарный совет, задерживать не станем…

Наступило тягостное молчание. Николай ощутил, как сгустилась, словно наэлектризовалась, атмосфера. Только сейчас, пожалуй, ребята ощутили, что наступил решающий момент. Если отступить, сдаться на милость победителя, может, удастся сохранить жизнь. Какую жизнь – вопрос…

Разошлись по местам, обуреваемые сомнениями. Не так-то просто решиться покинуть товарищей. И все же это честнее, чем скурвиться в последнем бою. Драка предстоит на смерть… Время будто остановилось. И хоть в помещении арсенала стояла удушающая жара, Николаю от этих мыслей стало зябко.

Послышался отдаленный гул моторов. Нарастая, сливаясь в протяжный вой, он быстро приближался. К двери поспешил ротный. Пушник последовал за ним. Оба одновременно увидели два тупорылых боевых вертолета. На фюзеляжах отчетливо виднелись знаки различия: зеленый с желтым кругом и такой же четырехугольник с лунным серпом и белой звездочкой.

– Пакистанские ВВС, – прошептал ротный и повернул к Николаю посеревшее лицо. – Ты понял?

– Они подбрасывают сюда войска…

«Вертушки» пошли на повторный разворот, заполнив

колодец крепости грозным, рвущимся с высоты рокотом, поглотившим все остальные звуки. Николай увидел, как из боковых ракетных кассет полыхнуло пламя. Оставляя за собой дымный след, огненные стрелы пошли книзу, окруженные дрожащим маревом. За арсеналом они вонзились в землю… «Вертушки» знали куда бить: взрывами ракет были разом уничтожены афганцы-минометчики.

Одновременно из ворот крепости, как из рога изобилия, посыпались солдаты в мундирах цвета хаки с погонами на плечах, в зеленых беретах. Сомнений не оставалось – это была регулярная армия.

Плотный пулеметный огонь восставших заставил солдат залечь, но не остановил. Это были хорошо обученные бойцы, и их было много, как муравьев, которых сколько ни дави, остановить немыслимо.

Ткнулся лицом в раскаленный казенник пулемета афганец. Другой, ужаленный пулей, взвыл, закрутился на месте, упал. Вскрикнув, завалился на бок Выркович. Автомат его загремел, подскакивая по наклону цементного пола. Алексей, подхватив безжизненное тело, бережно положил солдата на стеллаж. Сашок дернулся и затих.

Пушник подошел на негнущихся ногах. Осторожно, точно боялся разбудить, закрыл парнишке глаза. Сердце сжалось от невыразимой боли. Как обидно, как бессмысленно погибать в девятнадцать! И есть ли вообще в смерти какой-нибудь смысл?!

Предаваться печали было, однако, некогда. Лишь пустив в ход гранаты, удалось ненадолго остановить солдат. Но вскоре последовала еще одна атака. Отбили ее только потому, что успели заменить на крыше расчеты у крупнокалиберных пулеметов.

Наступившая тишина оглушила. Люди обалдело смотрели друг на друга, с трудом осознавая, что живы. Как мало их осталось в строю!

– Ты ранен? – спросил Пушник, увидев на лице старшего лейтенанта кровь.

– Царапнуло, – отмахнулся Алексей. – А Яну снова досталось. В грудь – навылет… Моряк его перевязывает.

Снаряд разорвался на гребне крепостной стены, другой – чуть ниже. Брызнули, полетели камни, глина, тучи песка.

– Да это, никак, артиллерия! – удивился Алексей. – Стодвадцатидвухмиллиметровые гаубицы… Дорого же нас ценят!

– На что рассчитывает Раббани, не пойму. Один неточный выстрел – и все дружно полетят к ихнему Аллаху, – возразил Николай.

– Думаю, они знают, что делают. Огонь ведется прицельно…

Измазанное кровью лицо Алексея было страшным. Канонада напоминала артподготовку, проводимую на крупных учениях. Но одно дело наблюдать ее со стороны, находясь в безопасном укрытии, и совсем другое – сидеть под ураганным обстрелом.

На крепость обрушивались десятки снарядов. Старинные, возведенные в прошлом веке, так много повидавшие стены оказались настолько прочными, что даже современной артиллерии трудно было проделать проходы. И все же постепенно дыры в них расширялись, зияя неровными краями. Канонада смолкла так же внезапно, как началась.

– Сейчас полезут… с четырех сторон, – прохрипел Алексей.

В белесое небо взлетела красная ракета. Прочертив дугу, лопнула, рассыпалась блеклыми искрами. И сразу раздался повторяемый сотнями глоток вопль: «Аллах акбар!» В проломы крепостных стен хлынул людской поток. Зеленые солдатские мундиры смешались с черным одеянием малишей и грязно-серыми халатами духов. Орущая лавина вливалась во двор, затопляя все свободное пространство.

С крыши арсенала гулко зарокотали крупнокалиберные пулеметы. Из чрева арсенала заговорили станкачи, сыпанула дробь нескольких автоматов. Прореживаемая огнем в упор, первая цепь атакующих сломалась. Бегущие сзади подмяли ее и попали под разрывы гранат. Николай яростно жал на гашетку пулемета, выпуская очередь за очередью.

– Да остановись наконец! – крикнул Алексей. – Пауза! Надо запастись патронами…

Пушник с трудом оторвал пальцы от спуска. Слепая ярость душила его, так бы и стрелял без остановки. Так бы и стрелял…

Подошел Барат. Лицо его было черным, мокрым от пота и слез. Дышал он тяжело, с присвистом.

– Два мои товарищ смерть принял, – сказал и закашлялся. – Скоро конец.

– Не каркай! – заорал Алексей. – Патроны тащи. Где Связист? Где Моряк? Жив?

– Дышу, едрена вошь, – донеслос из-под крыши. Там, возле станкача, примостился Загоруйкин.

– Перебирайся вниз! – приказал Алексей.

– Мне и тут не пыльно.

– Посмотри, что эти психи катят. Это ж горные пушки!

– Неужто решатся палить по пороховой бочке? – воскликнул Загоруйкин, поспешно скатываясь вниз.

– Из пушки по воробьям – пословица будто специально про нас. Раббани наши пулеметы на крыше – кость в горле…

– Мама родная, что сволочи делают, – завопил Загоруйкин и присел на корточки, зажав уши.

Хлопнул выстрел, снаряд угодил в левый верхний угол склада, разворотив огневые точки. И тут же залегшая было цепь поднялась вновь. Солдаты находились совсем близко, метрах в семидесяти. Атакующим оставался до цели последний бросок. Сзади подползало подкрепление, скапливаясь на передней линии. И Николай вдруг остро ощутил: сил сдержать вражескую лавину не осталось. Жизнь отсчитывает последние минуты. Край виден – вот он…

Ойкнул ротный, прильнул к земле. На виске чернело, взбухало маленькое отверстие, от которого по глубокой морщине потекла струя.

Пушника охватило холодное бешенство. Он нащупал связку гранат. Рядом люк, ведущий в подвал. Там штабелями взрывчатка… Острая, как удар тока, боль пронзила позвоночник. Пол, потолок, стены закружились, заплясали перед глазами. Лишь ударившись головой, Николай понял: отказали ноги. На этот раз – навсегда!

– Не смей, прапор, – раздалось за спиной. – Отдай мне!

Пушник увидел склонившегося над ним обезумевшего от страха Моряка. Он вырывал связку гранат и одновременно оттаскивал Пушника от разваливающейся баррикады.

– Значит, все-таки ты, а не Танкист? – спросил Николай, с ненавистью глядя на солдата.

– Я, прапор, я. Ты правильно вычислил. Но Антон Загоруйкин жил гадом, а умереть хочет человеком. На том свете сочтемся…

Тяжело затопали солдатские ботинки. Яростные крики, эхом оттолкнувшись op высоченных сводов, заполонили арсенал. Моряк ужом скользнул в подвал, последним усилием сдернул вниз Пушника.

Страшной силы взрыв потряс округу. Задрожала земля, закачались вековые стены. Над Бадаберой взметнулся огненный сполох. Небо окрасилось в цвет крови.

1

Кафир – неверный.

2

Нис – нет!

3

Барбахатка – грузовая машина с высокими бортами.

4

По исламскому календарю, что значит 25 апреля 1985 г

5

Туран – звание в афганской армии, соответствующее капитану.

6

Рафик – товарищ (афг.).

7

Сарбаз – солдат правительственных войск ДРА.

8

Харби – неверный, враг.