- Поняли, - сказала Нюра. - Больше я так делать не буду. Я собиралась завтра пойти на "Невесту солнца", но я не пойду, а буду заниматься пошивкой занавеса для нашей сцены.
      - Отлично! - воскликнул Бреговский. - Это гражданское решение.
      Когда заседание закончилось и все разошлись, к Безруковой подошел Леня Зверев.
      - Мне интересно, с кем ты собиралась идти на "Невесту солнца"?
      - С Руфь Роллан, - ответила Нюра.
      - Я не идиот, я знаю, что Руфь Роллан играет главную роль в картине. Я интересуюсь, с кем собиралась ты идти?
      - Какая разница.
      - Огромная. Ты опять собралась идти с Финкельштейном?
      - Хоть бы и с ним.
      - А почему ты не могла бы пойти со мной?
      - Это было бы уже не так антиобщественно?
      - Не говори глупости. Но это было бы более честно.
      Ты ведь обещала пойти со мной?
      - Но раздумала, - сказала Нюра. - Кстати, Марк тоже общественник, и он вчера вымыл все пробирки в химкабинете, и Гельд поручил ему подготовить опыт с гремучим газом.
      - Значит, ты променяла меня на Мару?
      - Никого я не меняла, и оставь, пожалуйста, меня в покое.
      - Тебя, значит, в покое, а мне беспокоиться?
      - Разве у нас мало девочек, которых можно позвать в кино?
      - Я не считал, - сказал Леня. - У меня есть другие дела.
      И, уничтожающе посмотрев на Нюру, пошел в кабинет сортировать кварцы и полевые шпаты.
      ТРАГИЧЕСКАЯ ПОКУПКА
      Время было трудное. Хлеб выдавался по карточкам, и он мало походил на хлеб. В нем попадались куски соломы, какие-то сучки и еще бог знает что. В магазинах ничего не было, и жильцы нашего дома пускались на разные хитрости, чтобы обеспечить себя какойто пищей. Адвокат Усольцев держал в кухне кур, которые кудахтали на весь дом, но упорно не хотели нестись. Бухгалтер Тютин воспитывал в своей комнате поросенка. У кассирши Зеленчеевой жила в ванной утка, и все ей завидовали (не утке, конечно, а кассирше).
      Однажды отец вернулся со службы позднее обычного и на вопрос мамы: "Где ты был?" - ответил:
      - Я покупал козу.
      - То есть как? - изумилась мама.
      - Очень просто. Узнал, где продается коза, и купил.
      Она, конечно, еще маленькая, но через два-три месяца она начнет давать молоко. А молоко необходимо Володе, да и тебе, Анюта. Будем теперь все пить молоко.
      Я был в восторге. У нас будет своя коза. Здорово!
      - Но тебе, Володя, придется уделять ей внимание.
      Козу надо пасти на травке. Трава - это ее питание. Будешь приходить из школы и ходить с ней на Стрельнинскую улицу. Там, в конце улицы, есть что-то вроде запущенного садика, и в нем много травы. Придется гулять с ней по часу в день.
      - Хоть по два! - радостно закричал я и тотчас же представил себя в роли пастуха, с хворостиной в руках. - Я буду изучать ее, - оказал я, - буду записывать ее поведение и, может быть, даже напишу статью в нашу классную стенгазету: "Козы и их разведение в средней полосе России".
      - Завтра я ее приведу, - сказал папа.
      - А как мы ее назовем?
      - У нас в Нахичевани, - сказала мама, - была коза по имени Мурка.
      - Очень хорошо, - сказал папа, - мы ее так и назовем.
      Утром в школе только и было разговоров о моей козе. Селиванов даже предложил привести ее на урок зоологии.
      Все мне страшно завидовали и предлагали помочь пасти.
      Окончились занятия, и я бегом кинулся домой. Только я прибежал, пришел папа. Он тянул на веревке черную маленькую козочку с небольшими серыми рожками. У нее были маленькие карие глазки, жиденькая бородка и крохотное белое пятнышко на спине.
      - Наша молочная фабрика! - шутил папа.
      - Очень симпатичное животное, - сказала мама, - но у меня нет уверенности, что у нее будет молоко.
      - Почему это нет уверенности? Что это за вечные сомнения? - рассердился отец.
      - Мне так кажется, - сказала мама.
      - Почему это тебе так кажется?
      - Потому что это козел, - сказала мама.
      И действительно, выяснилось, что это козел.
      Папа был страшно смущен.
      - Пойду отдам его обратно, - сказал он. - Пусть возвращают мне деньги.
      Я заплакал. Мне очень понравился козлик, и я ни за что не хотел с ним расставаться. Я умолял оставить его, доказывал, что с козлом я буду лучше учиться, клялся, что у меня будут только отличные отметки, уверял, что козел будет оказывать на меня хорошее влияние.
      Мама приняла мою сторону.
      - Тебя надули, - сказала она отцу, - но козлик не виноват. Пусть он останется.
      - А как мы его будем кормить? - спросил отец. - Мы и сами плохо едим, а тут еще козел...
      - А как ты думал его кормить, когда считал, что он коза?
      Это было убедительно, и отец согласился.
      Имя козлу оставили Мурка и поселили его в крохотной кладовой за кухней.
      Мама напоила его молоком, которое заняла у соседей, и дала ему хлебную корочку. Мурка все съел. Видимо, он был голоден.
      Соседи по лестнице посмеивались над нами, а инженер Харитонов из десятой квартиры говорил:
      - Роскошно живут эти Поляковы! Люди не знают, как прокормить себя, а они завели козла!..
      Я быстро подружился с Муркой. Ему нравилось ходить со мной в садик, на травку, и он чувствовал, ч го я люблю его, и платил мне взаимностью. Хорошо было в садике. Желтели, как маленькие солнышки, одуванчики у разломанного забора, тянулись тоненькие, почти прозрачные пастушьи сумки, и капельки росы сверкали на удивительно зеленой траве.
      Мурка медленно прогуливался и жевал сочные листья подорожника. А я нежно подгонял его прутиком, а то садился на камень у калитки и пытался учить уроки, глядя одним глазом в учебник, а другим следя за козликом.
      Однажды в школе Вадька Попов сказал мне:
      - А что, если я сегодня пойду с тобой пасти твоего Мурку? Ты дашь мне поводить его за веревочку?
      - Конечно, - сказал я. - Что за вопрос! Пожалуйста.
      И мы пошли ко мне домой.
      Я вывел из кладовки козленка, мы вышли вместе из парадной нашего дома, перешли Большой проспект, вышли на Стрельнинскую улицу, я передал веревочку Вадику, и Вадик торжественно повел Мурку, гордо поглядывая на прохожих. Гуляли мы втроем - Вадик, Мурка и я - часа полтора, а потом повели Мурку домой. И тут Вадька нашел ржавый железный обруч от бочки и привязал его к Муркиной веревке.
      - Зачем ты это делаешь? - спросил я.
      - Увидишь, как он сейчас покатит обруч, - ответил Вадька.
      Он поставил обруч, Мурка пошел, и обруч покатился за ним. Но, наехав на лежачий кирпич, обруч упал, звякнул, и испугавшийся Мурка подскочил и помчался.
      Испуганный козел мчался по Стрельнинской улице, за ним громыхал по плитам тротуара обруч и приводил козла в исступление. Мы бежали за ним.
      - Мурка! Стой! - кричал я. - Мурка!..
      Но козел ничего не слышал и не видел. Пригнув голову, он мчался по тротуару, и встречные прохожие шарахались в сторону. Козел выбежал на Большой проспект и помчался по мостовой, навстречу трамваям и сигналившим автомашинам.
      Вадька, бледный как полотно, бежал за ним и что-то кричал. Я думал, что у меня выскочит сердце, так я бежал за ними.
      Громыхание обруча заглушало звонки трамваев.
      Появился милиционер. Он ринулся за козлом. Догнал его перед самым носом трамвая, наступил сапогом на обруч, и Мурка остановился.
      Подбежали мы с Вадькой.
      - Чей козел? - спросил милиционер.
      - Наш, - сказал я. - Наш козел.
      - Что значит "наш"?
      - Значит, мой, - сказал я. - Моего отца...
      - Ну вот, пусть отец и приходит за козлом в милицию. В шестнадцатое отделение. И еще штраф уплатит за нарушение козлом правил уличного движения. Где это видано? Трамвай остановил, граждан пешеходов перепугал. Может, он бешеный, ваш козел...
      - Он нормальный, - сказал я, - вполне нормальный.
      - Значит, вы ненормальные, - сказал милиционер.
      - Отдайте нам козла, - умолял я, - он больше не будет!
      - А кто ему обруч привязал?
      - Это я привязал, - сказал Вадька. - Я хотел поиграть с ним.
      И милиционер взялся за веревку, отвязал обруч и повел козла в милицию.
      - Ты не виноват, - сказал Вадик. - Это была моя идея, и я пойду с тобой к твоему отцу.
      Мы пришли домой, и Вадька честно рассказал папе все как было.
      - Очень грустно, - сказал отец и пошел в шестнадцатое отделение милиции.
      Там он уплатил штраф, и ему вернули козла, но папа не повел его домой, а отдал дворничихе в своей поликлинике. Она жила за городом, у нее были две козы, и козел ей был очень кстати.
      А я рыдал, наверно, неделю. Я всерьез переживал разлуку с Муркой. Ведь у меня даже не было его фотографии.
      ПИКОВАЯ ДАМА
      "Ночью и днем, все об одном... Ах, истомилась, устала я!.." Вы, наверно, думаете, что это ария Лизы из оперы "Пиковая дама"? Это верно. Но поет ее не Лиза у Зимней канавки, а произносит мама Шуры Навяжского, которая устала убирать за нами и наводить порядок в своем доме. Дело в том, что Шура и я при активном участии Шуриной сестры Лели, ученицы театрального института, решили поставить "Пиковую даму". В квартире шьется занавес из двух простынь, сооружаются костюмы, Шурка тащит из платяного шкафа мамины платья, а я мечусь по квартире и кричу:
      "Тройка, семерка, туз!.." Я играю Германна, а Шурка - старую графиню. Девочек мы не звали, поэтому Лизу мы из сюжета ликвидировали, а Томского совместили с гусаром Суриным и мечущим банк Чекалинским. И вообще это уже не опера, а самая настоящая драма.
      При чем тут любовь? - подумали мы. И зачем травмировать Лизу? Пусть живет. Самое главное - желание Германна стать богатым и выиграть три раза подряд.
      "Три карты, три карты, три карты!.."
      Поэтому рассказ Томского - он же Чекалинский - он же Сурин - о колдовской силе старухи графини, так сказать: "Однажды в Версале о жю де ля рен", покушение на графиню и ее убийство Германном, для чего необходим пугач, шикарно стреляющий пробкой; игра в карты, появление призрака старухи и смерть Германна с эффектным падением на пол. Тут тебе и Пушкин, и Чайковский, и есть в чем себя проявить.
      На роль Сурина мы пригласили Мишу Гохштейна, который никогда не мечтал об этой роли и вообще гораздо больше интересовался собиранием тритонов и личинок стрекоз. Он долго отказывался, но когда я предложил ему за участие в спектакле своего аксолотля, которого мне подарили в день рождения, он согласился.
      Репетиции происходили на квартире у Навяжского пять дней кряду с семи вечера до десяти часов. Шурина сестра нас гримировала, и мы имели вид. Шура был типичной старой графиней в длинной ночной рубахе, с повязанной платком головой, с бесчисленными морщинами на лице, исчерченном настоящим театральным гримом. У меня были нарисованные углем усы, черный плащ и офицерская треуголка, а рыжий Миша был в гусарском кивере, который откуда-то принесла Леля, а на щеках у него были густые коричневые баки, которые несколько скрывали его веснушки.
      Спектакль мы показывали в субботу 20 ноября 1922 года. Эта дата запомнилась мне на всю жизнь. Зрителями были Шурина мама и Шурин брат Вова, моя мама и больше никого. Немного. Впрочем, трех зрителей было вполне достаточно для такого спектакля. Леля суетилась за кулисами, помогая нам одеваться, суфлируя текст и открывая и закрывая простынный занавес. Все декорации (а их почти не было) мы расставляли сами:
      стол, стулья, постель графини, для которой мы перетащили из другой комнаты Бовину кровать.
      Поначалу все шло хорошо. Миша рассказал про свою знакомую графиню, и во мне загорелось желание с ней познакомиться. Потом я прокрался в ее спальную и, угрожая ей пистолетом, вырвал у нее признание - "тройка, семерка, туз", а она повалилась на постель.
      И даже на пододеяльнике появилась кровь (красные чернила).
      - Вы мне испортили мое белье! - крикнула в этот трагический момент Шурина мама.
      - Не мешайте мне играть! - крикнула в ответ графиня и умерла в страшных мучениях.
      Шурка это делал замечательно: корчился в судорогах, дрыгал ногами и закатывал глаза. Он был прирожденным актером. Потом шла сцена в игорном клубе.
      Миша метал банк, а я называл свои заветные карты.
      "Ваша дама бита", - должен был сказать Миша, но разволновался, стал заикаться и сказал:
      - Ваша дама биха!
      В публике (три человека) раздался смех, а я, сказав: "Не вижу ничего смешного", достал пистолет и выстрелил себе в висок. Затем я покачнулся и рухнул на пол, ударившись затылком о паркетину и потеряв сознание. Говорят, что раздались аплодисменты (я упал очень эффектно и даже красиво). Шурка и Мишка вышли раскланиваться, а я не мог встать. И тогда на сцену выскочила моя мама с криком: "Володе плохо!"
      Меня долго приводили в сознание, прыскали на меня водой, давали мне нюхать нашатырь, щупали мою голову, и в результате я открыл глаза и встал с головной болью.
      - По-моему, у него все в порядке, - сказала Шурина мама. - Не волнуйтесь, Анна Александровна.
      - Нет, у него далеко не все в порядке, - заявила моя мама. - И у вашего Шурочки тоже. Если бы у них было все в порядке, они бы никогда не додумались ставить "Пиковую даму". Им бы не пришло в головы искажать великого Пушкина, плевать на музыку великого Чайковского и грохаться неизвестно во имя чего головой об пол. Не знаю, как вас, а меня потряс этот спектакль.
      Они же слушали эту оперу в замечательном исполнении. Вот это Германн! Как можно после этого решиться на такое исполнение? Как можно превращать в балаган столь замечательное, великое произведение?! А вы, Леля? Как вы могли это допустить! Идем домой, Володя, тебе необходимо полежать.
      Мы оделись и вышли от Навяжских. Я был очень расстроен, а Шура мне сказал в передней:
      - А все-таки это был хороший спектакль и мы отлично играли. Ну, так нас не поняли.
      А Миша уже на улице спросил:
      - Когда же ты мне отдашь аксолотля?
      - Мне сейчас не до аксолотлей, - сказал я. - За "ваша дама биха" не дают аксолотлей. Надо текст учить. А халтура меня не устраивает.
      СПИРИТИЧЕСКИЙ СЕАНС
      Паня Пищик обожала модную до революции писательницу Лидию Чарскую, упивалась ее романами "Княжна Джаваха", "Большой Джон".
      Мы, мальчики, не читали Чарскую и только видели ее в Ленинградском Александрийском театре, где она играла в "Маскараде" Лермонтова старую даму в последнем акте. А девочки перечитали в школьной библиотеке все ее книги - слезливые, засахаренные, наполненные вздохами, призраками и сюсюканьем.
      В одной из этих книжек Паня прочла о том, как институтки устроили спиритический сеанс, крутили блюдечко и вызывали души покойников. Это произвело такое впечатление на Паню, что она пришла в класс и предложила устроить такой сеанс.
      Когда закончилось заседание кружка, девочки остались в классе.
      - Если мальчишки не будут нам мешать, они могут остаться, - сказала Паня. - И даже могут принять участие в сеансе.
      Павка, Шурка, я - остались.
      Паня разложила на столе большой лист бумаги. На нем по кругу были написаны все буквы алфавита. Гая Осипова достала из сумки блюдце, и Тая Герасимова нанесла углем на его краешек черную точку.
      - Я буду медиумом, - сказала Паня. - Буду вызывать духов и задавать им вопросы. А вы все подложите пальцы под блюдечко, и оно само вас поведет по тем буквам, из которых сложится ответ духа.
      Все сели вокруг стола, и все девочки и мы трое подложили пальцы под блюдечко.
      - Тише! - прошептала Паня. - Кого мы вызовем?
      - Екатерину Вторую, - сказала Безрукова.
      - Нашли кого вызывать! - сказал Шурка. - Лучше уж Софью Ковалевскую.
      - Математика и в школе надоела, - сказала Труфанова, - лучше вызвать артистку Сару Бернар.
      - Вызываю Сару Бернар. Сара Бернар? Вы здесь? - спросила Паня.
      Блюдечко начало шататься влево и вправо и остановилось на букве "у".
      - Что значит "у"? - спросил Шурка.
      - Подожди, - сказала Герасимова. - Сара Бернар сказала "уй", что значит по-французски "да".
      - Вы знаменитая артистка, - сказала Паня, - кого вы считаете своей преемницей у нас?
      - Все ясно, - сказал Павка, и блюдечко быстро пошло по буквам п, а, н, ю, п, и, щ. - Паньку Пищик! - закричал Павка.
      - Вызовите Ивана Андреевича Крылова, - предложила Элла Бухштаб.
      - Иван Андреевич, - сказала Паня дрожащим голосом, - мы просим вас появиться.
      - Есть такое дело, - ответил Иван Андреевич.
      - Что вы думаете о нас?
      Блюдце постояло на месте и потом вдруг заметалось по листу и остановилось поочередно на буквах к, а, к, д, р, у, з, ь, я, в, ы - и получилось: "Как, друзья, вы ни садитесь, все в музыканты не годитесь".
      - Убедились в том, что спиритизм существует? - спросила с гордостью Паня.
      - Я посмотрел бы, как бы вы спиритовали без меня, - сказал Старицкий. Это я толкал блюдце, куда надо. А сам Крылов вам ни за что бы не ответил. В следующий раз вызывайте Пушкина. Он вам скажет: "Да здравствует солнце, да скроется тьма!"
      СТЕНГАЗЕТА
      Заседание редколлегии классной стенной газеты было в полном разгаре. В номер шло много интересных материалов. Статья Лебедева о Гоголе, заметка Югана о ловле тритонов на бывшей даче графа Сюзора на Каменном острове, гневная статья Корженевской об отставании класса по математике и заметка Зверева о том, как Старицкий разбил лейденскую банку, моя большая статья о византийских монетах (на добрых две трети списанная из Большой энциклопедии), карикатуры Недокучаева на Чиркину и Пищик и передовая статья о результатах письменной работы по литературе, написанная Марией Германовной.
      Сашка Чернов рисовал заголовок газеты, Ира Кричинская рисовала виньетки.
      И вдруг главный редактор Розенберг сказал:
      - И все-таки у нас нет острого злободневного материала. Я предлагаю поместить статью о неприглядном поступке нашего товарища, который вчера ответил на "отлично" Бреговскому только потому, что ему подсказала ответ Муся Гольцман. Если мы будем отвечать только по подсказке, - грош цена всей нашей учебе.
      По-моему, это будет острая и злая статья. Если хотите, даже сенсационная. Предлагаю поручить написание этой статьи Полякову.
      Я сказал:
      - Я писать не буду.
      - Почему?
      - Это не по-товарищески. Я дружу с Шуркой, и я на него писать не стану.
      - Вот это номер! - сказал Розенберг. - Мы все дружим друг с другом и, значит, не будем никого критиковать? Хорошее дело! Значит, у нас будет процветать подсказка, шпаргалки, списывание и мы не будем бороться за высокие показатели в ученье? Значит, мы сдаем все принципиальные позиции? Так? Позор, товарищи!
      - Нужно написать эту статью, - сказал Кунин.
      - Вот ты и напиши ее.
      - Мне неудобно ее писать. Мой папа дружит с Шуриным отцом. И Шура и его отец обидятся. Мне неловко.
      - Тогда пусть напишет Бухштаб.
      - Я не могу этого писать, - сказала Элла. - Муся моя подруга. Она подсказала Шуре ответ, и у меня не поворачивается рука писать об этом.
      - У всех что-нибудь не поворачивается, - сказал Розенберг, - кто же будет писать? Сашка!
      - Я не умею писать.
      - Тогда нарисуй.
      - Я могу нарисовать Навяжского и подсказывающую ему Мусю.
      - Отлично! Но все равно нужна статья. Надо разоблачить подсказку. Надо написать, что подсказывание - это не товарищеский поступок, что оно мешает учению и что это обман педагогов. Может быть, напишет Данюшевский?
      - Ни в коем случае, - сказал Женька, - я должен Шуре двадцать копеек. Пока он молчит, а выйдет за моей подписью статья, он потребует с меня, чтобы я немедленно отдал.
      - Вот тебе двадцать копеек, отдай ему и пиши, - сказал Розенберг.
      Данюшевский взял двугривенный, но сказал:
      - Нет, я писать не буду. Он все равно обидится.
      - Где же ваши честность и принципиальность? - закричал Розенберг. Может быть, переведем все экзамены на подсказку? Может, перестанем в расчете на подсказку готовиться к урокам? Может, начнем гладить по головке тех, кто ни черта не знает и не хочет знать? Может быть, из ложного чувства товарищества начнем покрывать всех неуспевающих?
      - Ладно. Я напишу, - сказал я. - Черт с вами. Но я подпишусь "Всевидец".
      - Это можно, - сказал Розенберг.
      Я написал статью. Она называлась "Слова Муси, музыка Шуры".
      На следующий день газету вывесили на стенке, и Шура прочел статью.
      - Я хотел бы увидеть этого "Всевидца", - сказал он, - я бы ему выдал.
      И тут мне стало совестно скрываться. И я сказал:
      - Ну, выдай. Это я писал.
      - В общем-то правильно, - пробурчал Шурка. - Я совсем не подготовился и ничего не знал, а Муська мне подсказала. И Лев Самойлович поставил мне "очхор". Это он, конечно, ей должен был поставить, а не мне.
      И Шурка отправился в учительскую и сказал Бреговскому:
      - Зачеркните отметку, которую вы мне поставили, и дайте мне возможность заново ответить вам на любой вопрос на следующем уроке.
      Лев Самойлович согласился, спросил его на следующем уроке и поставил ему "удовлетворительно".
      Вот каково значение стенной печати!
      МУЖСКОЙ РАЗГОВОР
      Мои родители сдавали одну комнату в нашей квартире. По странному стечению обстоятельств жильцом этой комнаты стал бывший ученик нашей школы Шура Романовский - довольно высокий, плотный молодой человек с широким, открытым лицом, русыми волосами, светлыми большими глазами и тихим, но густым голосом.
      Не скажу, что он был красив, но у девушек было другое мнение, и они липли к нему, как мухи на мед.
      Так, по крайней мере, казалось мне. А я ох какой наблюдательный.
      Я был еще в предпоследнем классе, мне было 15 лет, а он окончил школу в 1924 году и уже был студентом.
      Ко мне он относился по-дружески и часто помогал мне по математике и по физике.
      Я относился к нему с уважением, как к старшему товарищу, и очень любил его. Но он был очень занятый человек: то он готовился к экзаменам в институте, то читал какую-то литературу, то ходил в театр, то еще что-нибудь. И по-настоящему посидеть с ним, поговорить почти не представлялось возможным.
      Моя мама тоже его любила и всегда приглашала попить с нами чай, поужинать.
      Если у него было время, он охотно соглашался, и я тогда был счастлив, что он с нами.
      Но он много разговаривал с мамой и с отцом, и я опять оставался один. Но все это так... Главное впереди.
      А главное - это была Люба. Тоже ученица нашей школы. Она была на класс старше меня. Люба была очень красива. Лично я вообще считал ее красавицей.
      У нее была чудесная фигура, замечательное лицо, которое украшали лучистые глаза, и Люба представала вся в их свете. У нее были волнующие (да, да, именно волнующие!) губы и какой-то зовущий, чуть хрипловатый, загадочный голос. Наверно, ей очень нравился Шура, потому что она часто заходила к нему, и тогда он никуда не спешил, никуда не уходил и мог сидеть дома до поздней ночи, а потом шел провожать ее домой на Карповку.
      Откуда я знаю, что на Карповку? Потому что я проследил их. Я шел за цими. Я ревновал.
      Я ревновал и Любу к Шуре, и Шуру к Любе. Я точно еще не знал, кто мне дороже. Люба мне очень нравилась, и я завидовал Шуре, что он разговаривает с ней, гуляет, ходит с ней в кино и в театр и стоит ночью у ворот ее дома. Я завидовал ему, что он уже взрослый и никто не делает ему замечаний, что он поздно возвращается домой. И я завидовал Любе, что она пользуется Шуриным вниманием, что он с ней совсем не такой, как со мною, что он бросается к дверям, когда она стучит к нему в комнату.
      И еще меня страшно волновало, когда она входила к нему и я из коридора слышал, как он запирает дверь.
      У меня, наверно, не было никакого самолюбия, потому что, когда раздавался щелчок поворачивающегося ключа, я бежал к Шуриной двери и стучался.
      - Кто там? - спрашивал Шура.
      - Это я, Володя. Вы не можете помочь мне решить один маленький пример?
      - Завтра, - отвечал Шура. - Сейчас я занят.
      Я уходил как в воду опущенный.
      Но через полчаса я стучался к нему второй раз.
      - Кто там?
      - Это опять я. Как точно объяснить, что такое диффузия?
      - Это взаимное проникновение друг в друга приведенных в соприкосновение разнородных тел.
      - А осмос?
      - А про осмос завтра. Я занят, - отвечал он.
      Еще через полчаса я наглел и стучался опять.
      - У нас что-то с часами, скажите, который час?
      - Без двадцати одиннадцать. Уже поздно. Ложись спать.
      И я шел в свою комнату и думал, какой я несчастный и как мне не везет в жизни.
      Люба заходила к нему, наверно, два-три раза в неделю, и я всегда стучал в дверь и задавал вопросы.
      Это начало выводить Шуру из себя. Однажды он вскипел, открыл дверь и нервно сказал:
      - Идем к тебе!
      Он вошел в мою комнату и закрыл дверь.
      - Садись, - сказал он. - Давай поговорим как мужчина с мужчиной. У меня роман, - сказал он серьезно. - Я люблю Любу. Ты, наверно, читал, что это бывает. Так вот, это есть. Я ее люблю. И мне хочется побыть с ней вдвоем, без посторонних свидетелей. Понимаешь? А ты стучишься в дверь, задаешь тысячу вопросов и не даешь нам поговорить. Понимаешь? Неужели ты не можешь спросить у меня все, что тебе нужно, в другое время?
      Я молчал. Наверно, покраснел. Между прочим, Шура тоже покраснел.
      - Но я же не мешаю тебе ее любить? - сказал я, перейдя почему-то на "ты".
      - Мешаешь, - сказал Шура. - Ну как мне еще тебе объяснить?
      - Не надо объяснять, - сказал я. - Я не маленький. Больше я не буду стучать.
      Я подавил в себе чувство обиды и перестал стучаться. Люба вышла замуж за другого окончившего нашу школу; Шура окончил институт и уехал в другой город.
      Но я до сих пор помню этот нервный разговор в моей комнате и очень ценю его: это был, пожалуй, первый в моей жизни мужской разговор со мной.
      ТЕХНИКА - НА СЛУЖБУ НАУКЕ!
      На письменную работу по математике Леня Селиванов явился с завязанными зубами. Широкий платок закрывал его челюсть, правую щеку и ухо.
      - Что ты так обвязался? - спросил его Александр Дмитриевич.
      - Очень болит зуб, - ответил Леня. - Но я не хотел пропускать письменную.
      - Молодец, - сказал Александр Дмитриевич. - Ценю. - И стал писать на доске задачу.
      Когда он ее записал, он кинул взгляд на стеклянную дверь класса и увидел за дверью Мишку Гохштейна из параллельного класса. Гохштейн смотрел сквозь стекло и что-то записывал. А записав, быстро удрал.
      Селиванов не отличался большими способностями по математике, но он погрузился в работу, быстро писал и первым решил задачу.
      - Александр Дмитриевич, у меня готово, - сказал он. И подал преподавателю аккуратно исписанный листок.
      Александр Дмитриевич проверил и сказал:
      - Ну молодец. Ты решил ее просто молниеносно.
      Ничего не могу сказать. Отлично! Я от тебя этого не ожидал.
      - От меня еще и не того ожидать можно, - сказал скромно Селиванов.
      Когда урок окончился, мы все кинулись к Селиванову.
      - Как это ты, Ленька, ухитрился так быстро и, главное, правильно решить задачу?
      - Техника, - сказал Селиванов и снял повязку.
      Под повязкой у него был телефон. От этого телефона шел провод, который незаметно протянулся по полу вдоль стены, дальше уходил в дверь и шел в физический кабинет. В физическом кабинете сидел дежурный по кабинету Миша Гохштейн, списавший с доски через стекло двери задачу и диктовавший решение в микрофон. Когда Селиванов закончил писать под диктовку решение, он отцепил провод от мембраны, а Гохштейн вытащил его из класса.
      На всех это произвело огромное впечатление.
      И Шура Навяжский решил воспользоваться этим научным достижением на уроке химии.
      Химию у нас преподавал молодой, красивый мужчина - Николай Александрович Гельд. Он серьезно и влюбленно относился к своему предмету, но любил пошутить, умел это делать и был веселым и озорным человеком.
      Предстояла письменная работа по химии. Мы должны были решать задачи по эквивалентности.
      Навяжский договорился с тем же Гохштейном, который у нас был отличником и по химии. Система была оговорена та же: Гохштейн подсматривает через дверь написанные на доске задачи и передает решение по телефону.
      Навяжский явился с завязанным ухом.
      - Извините, - сказал он, - у меня воспаление среднего уха, и я с компрессом.
      - Если ухо не помешает вам в решении задач, пусть оно будет завязано, сказал Николай Александрович. - Вы решайте, а я уйду на двадцать минут мне нужно в учительскую. За меня в классе останется Юган. Он отвечает за порядок.
      Юган уселся на учительский стул, а Николай Александрович вышел из класса.
      Задачи были нелегкие, мы все волновались и перечеркивали написанное, но нет-нет да смотрели на Навяжского, который краснел, потел и теребил свою повязку.
      - Ребята, я ничего не слышу. Вначале я слышал прекрасно Мишкин голос, а сейчас только гудит. Что это за гул, не понимаю...
      Так он ничего и не написал. И когда возвратился Николай Александрович, подал ему пустой листок.
      - Я не успел, - сказал он.
      - А как же ваша специальная передача? - спросил Гельд Шурка покраснел, растерялся и спросил:
      - К-как-кая п-пе-редача?
      - Телефонная, - сказал Гельд. - Вы изобретатель, и я изобретатель. Я увидел провод, идущий из-под вашей повязки, вышел из класса, выяснил, куда этот провод идет, и мне не стоило труда догадаться, в чем дело.
      Тогда я подключился к этому проводу и начал глушить вашу передачу. Вам следовало бы поставить "неудовлетворительно", но за техническое изобретательство я вам ставлю "не вполне". И запомните: всякое изобретательство служит делу прогресса. А ваше - служит только упрочению незнания и темноты. А теперь развяжите свое весьма среднее ухо.
      НЕ ПОСЛЕДНИЙ ИЗ ДОМА РОМАНОВЫХ
      Сейчас в помещении Зимнего дворца - продолжение Эрмитажа, вывешены великолепные полотна европейских мастеров живописи и выставлена скульптура, а в 1924 году здесь были еще комнаты Александра Первого, Александра Второго, Александра Третьего, Николая Первого и Николая Второго - последнего русского государя, - последнего из царского дома Романовых. Все было сохранено так, как было, - спальные и столовые, гостиные и ванные, кабинеты, приемные залы и даже уборные.