- Пушкин тоже курил, - сказал я.
      - Но Пушкин еще написал "Евгения Онегина", И хватит ссылаться на Пушкина. Если я увижу тебя курящим или услышу, что ты курил, я поставлю на педсовете вопрос о твоем пребывании в школе. Можешь ты мне обещать, что больше я тебя вызывать не буду?
      - Как это я могу обещать? Это вы можете обещать, что не будете вызывать.
      Любовь Аркадьевна махнула на меня рукой и сказала:
      - Иди, я не могу с тобой разговаривать.
      "Раз разговаривает, значит, может", - подумал я и вышел из учительской. Навстречу мне шел Леонид Владимирович.
      - Что? Попало? - спросил он.
      - Попало, - сказал я.
      - Такова жизнь. Она складывается из горестей и радостей. Знаешь, что я тебе посоветую?
      - Что?
      - Не забывай о том, что с каждым днем ты становишься старше, и чем дальше, тем труднее наверстать упущенное. Играй и озорничай на перемене, в свободное время, а в классе - учись. Он для этого и существует.
      - А Пушкин?
      - Что Пушкин?
      - Он ведь озорничал на уроках. Я сам читал.
      - Сперва озорничал, а потом понял, что надо серьезнее относиться к ученью, и перестал.
      Это было убедительно сказано, и я ответил:
      - Я тоже потом пойму и перестану.
      - Только нужно, чтобы это "потом" пришло скорее, а то может быть поздно. И еще мой тебе совет: не ссылайся на великих людей. У тебя нет для этого никаких оснований.
      ЧЕСТНЫЙ ПАВЕЛ
      Знаете ли вы, что такое извозчики? Они ведь раньше заменяли такси. Это был высокий экипаж на больших колесах. В него была запряжена лошадь, на специальном сиденье впереди - на козлах - восседал, держа в руках вожжи и кнут, дяденька в пухлой темносиней поддевке и в подобии картуза. Он прищелкивал языком, покрикивал на свою лошадку: "Но-но!", а когда надо было ее остановить, натягивал вожжи и говорил: "Тпру!" Лошадка бежала мелкой рысцой, цокала по мостовой подковами и везла вас куда угодно. Это и называлось извозчиком.
      За полтинник можно было проехать на извозчике от угла Рыбацкой улицы до площади Льва Толстого.
      Я заговорил об извозчиках, потому что они имеют некоторое отношение к моему рассказу.
      По ходу занятий была запланирована экскурсия в Музей учебных пособий, находившийся недалеко от школы. Нас построили парами и повели в музей. Там мы осмотрели все, что было нужно, и нас отпустили домой. Нам было очень радостно, и мы сразу развеселились.
      Музей находился на четвертом этаже дома. На всех остальных этажах помещались частные квартиры.
      И, сбегая по лестнице, мы звонили в звонки на всех этажах дома. Жильцы, конечно, выходили на звонки, но мы уже были этажом ниже. Так, звоня и стуча в квартиры, с криками и хохотом, мы спустились вниз и выбежали на улицу.
      - Есть идея! - сказал Навяжский. - Давайте доЕдем до школы на извозчиках. Это будет стоить не больше сорока копеек.
      Идея всем понравилась. Мы побежали на угол проспекта Карла Либкнехта и Рыбацкой улицы. Там стояли, дожидаясь пассажиров, извозчики. Нас было 12 человек, и мы уместились в четырех экипажах.
      Шикарно подъехали мы к парадному подъезду школы, и каково же было наше изумление, когда мы увидели, что у дверей школы нас встречает заведующий школой Александр Августович Герке и с ним неизвестный мужчина.
      - Здравствуйте, - сказал заведующий. - Как провели время в музее?
      Мы молчали.
      - Получили большое удовольствие от звонков в чужие квартиры? Кстати, можете познакомиться... Вот товарищ - хозяин одной из квартир, в которые вы звонили. Приехал к нам на трамвае. Оказывается, это скорее, чем на извозчиках. Прошу всех зайти ко мне в кабинет.
      Мы вошли в школу и, ни живы ни мертвы, прошли в кабинет Александра Августовича.
      Он долго говорил с нами, объяснял, что мы хулиганы, что мы нарушили покой незнакомых людей, что мы опозорили честь школы.
      - Ну что же, - сказал он, заканчивая свою речь, - вы все исключены из школы на семь дней. Сообщите своим родителям.
      В момент, когда он это сказал, в кабинет вошел Павлуша Старицкий. Он был болен, несколько дней его не было в школе, в музей он с нами не ходил, но сегодня его выписали, и вот он пришел в школу, узнал, что мы все в кабинете заведующего, и пришел сюда. По пути он встретил Алю Купфер, и она рассказала ему, как мы звонили в квартиры, как приехали на извозчиках и кто нас встретил.
      - Можно войти? - спросил Павел.
      - Входите, Старицкий, - сказал заведующий - Вы опоздали, но могу вам сообщить, что вы исключены из школы на семь дней.
      - А я за что? - возмутился он. - Я не звонил Меня там не было.
      - Но если бы ты там был, ты бы звонил? - спросил Александр Августович.
      - Честно говоря, звонил бы.
      - Вот за это ты и исключен на семь дней.
      БУРЖУИ И ПРОЛЕТАРИИ
      Посвящаю моей дочке Юлинъке
      В это утро солнце было особенно щедрым. Ледяная пленка, покрывавшая лужи, сверкала серебром, хрустально звенела под подошвами, весело стреляла, разламываясь и открывая крохотные озерки, в которых плавали окна нашего дома и ветви дворового тополя.
      Небо было совсем голубое, и в нем тихо передвигались облака, будто бы сделанные из сгущенного молока. Близко, видимо в Успенской церкви, звонили колокола. Было вербное воскресенье.
      Ко мне пришли Леня Селиванов и Павка Старицкии. Оба в новых, выглаженных костюмчиках.
      - Ничего не поделаешь, праздник, - сказал Старицкии. - Пошли на вербу.
      - А на что идти? - спросил я. - У меня нет ни копейки.
      - Просто посмотрим, - сказал Селиванов. - За посмотреть не надо ничего платить. Интересно же...
      Вербный базар был на бульваре у Исаакиевского собора. Туда мы и побежали.
      Что такое вербный базар? Это несмолкаемый птичий щебет, это хриплые, простуженные звуки шарманок, это сумасшедшее дудение дудочек и труб, это разноголосые выкрики продавцов:
      А вот обезьяна Фока,
      Танцует без отдыха и срока,
      Не бьется, не ломается,
      Только кувыркается!
      - А вот знаменитый "американский житель". То вниз, то вверх, взлетает, как фейерверк!
      - Косхалва, косхалва!
      - Верба! Свежая верба!
      - Верба-хлест, бьет до слез!..
      Это смех, шутки, неумолчный говор толпы. Это светящиеся, как лампочки, пронзительно-желтые канарейки в клетках, синие и зеленые волнистые попугайчики, веселые, вспыхивающие маленькими огоньками снегири, щеглы, клесты, скворцы...
      Это курлычущие голуби, это симпатичные игольчатые ежи, это подпрыгивающие на резинках растягаи и вылезающие со свистом длинные "тещины языки".
      Это гроздья разноцветных воздушных шариков. Это извивающиеся в руках у китайцев деревянные многосуставчатые змеи. Это крутящиеся на палочках и трещащие бабочки и жуки, ветряные мельницы в виде розовых, желтых и голубых звездочек.
      Это прыгающие, начиненные порохом лягушки.
      Это гигантские конфеты в цветной упаковке с перьями и это бесконечные аквариумы с плавающими в них золотыми рыбками и белыми аксолотлями.
      Это гогочущие, вытягивающие шеи гуси, это индюки, выступающие как на торжественном параде.
      А многоцветные, пестрые карусели, где можно покружиться под музыку на деревянном коне, слоне, верблюде, даже на крокодиле! А взлетающие в небо качели, стреляющие силомеры, тиры, в которых можно выстрелить из ружья монтекристо в страшного волка, волк упадет, а тебе дадут за это гребенку или зубную щетку.
      А какой лимонад продают на вербном базаре! А какой потрясающий вкус у сахарной ваты, лежащей на прилавках большими хлопьями!
      В этот водоворот, свист и гик, в выкрики и хохот, в толчею и веселье попали мы и с раскрытыми ртами протискивались сквозь ряды гуляющих.
      Леня достал из кармана кошелек, вынул из него деньги и купил себе сахарную вату. Он ее нес, как облако, погружая в нее лицо и наслаждаясь ее сладостью.
      Он съел всю вату за пять минут. Потом мы подошли к ларьку с конфетами, и он купил длиннющую конфету в трехцветной бумажке. За две минуты он смолотил эту конфету.
      Мы подошли к продавцу "американских жителей".
      Он держал в руках толстую пробирку, наполненную водой. В середине пробирки плавал голубой стеклянный чертик с рожками и хвостом. В стенке пробирки было отверстие, затянутое гуттаперчей. Когда продавец нажимал пальцем на гуттаперчу, чертик поднимался в пробирке. Он поднимался, и опускался, и даже крутился в ней. Этот "американский житель" стоил дорого, и Леня его не купил. Но рядом стоял старичок с доской, на которой были нацеплены смешные фигурки из синели. Здесь были черти и ангелы с крылышками, индейцы и обезьяны, какие-то неизвестной национальности солдаты с пиками и девушки в шляпах. Леня купил полосатого черта с вилами и прикрепил его к пуговице своего пальто.
      И тут Старицкий не выдержал. Он сказал:
      - Мы с тобой больше не водимся.
      - Почему? - спросил Леня.
      - Потому что ты буржуй, а нам с буржуями не по пути.
      - Почему это я буржуй? - обиделся Леня.
      - Потому, что у тебя полный кошелек денег. А мы с Володькой пролетарии. У нас ничего нет. И нам противна эта классовая рознь. Ты жрешь конфеты, приобретаешь чертей. Может, сейчас даже поедешь на карусели. А мы не можем на это больше смотреть Мы лучше пойдем домой.
      - Капиталист ты несчастный! Вот кто! - сказал я.
      Мне тоже было невмоготу смотреть на благополучие Селиванова.
      - Я вас могу угостить ватой, - сказал он.
      - Спасибо, не надо, - сказал Старицкий. Ему очень хотелось ваты, но он преодолел это желание. - Нам не нужна подачка, - сказал он. - Нет денег, так у всех их нет. Как считаешь, Володька?
      Я, грешным делом, считал, что Леня мог бы нас угостить, мне безумно хотелось пожевать вату или увязнуть зубами в косхалве, а еще больше хотелось такого же синелевого черта, но я призвал все свое политическое сознание и сказал:
      - Нет. Я не хочу кормиться за чужой счет.
      Мы с Павкой повернулись и пошли домой. За нами бежал почти всю дорогу Селиванов. У него в руках были хлопья сахарной ваты и два синелевых черта.
      - Я же с самого начала хотел вас угостить, - сказал он, запыхавшись от бега, - но я думал, как это лучше сделать. Очень прошу вас, возьмите. Я же не виноват, что отец дал мне трешку. Я предлагаю вернуться и поездить на карусели.
      - Ладно, - сказал Павел. - Если все, так все.
      - Присоединяюсь к большинству, - сказал я.
      Мы вернулись на базар. Леня купил билеты, и мы закружились на карусели. Я ехал на слоне, Павел - на верблюде, а Леня сел на медведя.
      Органчик играл "Пускай могила меня накажет". Мы самозабвенно кружились, и нам было удивительно хорошо. И даже Леня улыбался. Ему было приятно, что он доставил нам удовольствие.
      - Никогда не думал, что так радостно делиться со своими товарищами, сказал он.
      А Павел ему ответил:
      - Буржуи даже не имеют представления об этом удовольствии.
      КОЛЛЕКЦИОНЕРЫ, ИЛИ ПОЧЕМУ Я НЕ ПОЮ
      Страсть к коллекционированию обуревала весь наш класс. Пожалуй, среди мальчиков не было такого, который что-нибудь бы не собирал. Рабинович и Грозмани собирали марки, Селиванов собирал обертки от конфет (фантики). Зверев собирал минералы. Недокучаев - морские раковины, Старицкий коллекционировал трамвайные билеты, Чиркин - бумажные деньги и монеты, Гохштейн - жуков и бабочек, Юган собирал гербарий (засушивал растения), Попов коллекционировал пуговицы, Бостриков собирал билеты в кино, Таня Чиркина - открытки с портретами киноартистов, Бродский - открытки с картинками художников, а сын зубного врача Сеня Сладкий хвастался коллекцией, которую выпросил у своего отца. Его отец собирал зубы своих пациентов. У него в коллекции был зуб присяжного поверенного Богоявленского, зуб балерины мадам Рива, зуб генерала Плашменного и зуб мудрости дворника их дома Федора. Особенно гордился Сладкий клыком начальника районного отделения милиции Никифорова.
      Я собирал все, что попадалось: марки, монеты, медали, бабочек, карандаши, коробки из-под папирос, спичечные этикетки, перья, резинки для стирания, но самое главное - это были кинематографические ленты.
      Конечно, это были не кинофильмы, а всего лишь квадратики кадриков. Тогда еще не было цветного кинематографа, но кадры были чуточку окрашены в зеленоватый, желтоватый, синеватый и розоватый цвет. Ах, какие это были кадрики! С них улыбался, показывая полный рот зубов, Дуглас Фербенкс в роли Багдадского вора, рыдала Лилиан Гиш в роли "сиротки", бежала одетая в лохмотья Присцилла Дин - "Нищая из Стамбула", прыгал на мотоцикле Гарри Пиль, скакал на коне Вильям Харт, страдала Доротти Верной, и Иван Мозжухин в великолепном фраке целовал руку Лисенко - в огромной шляпе со страусовыми перьями. Сверкала глазами "Невеста солнца" - Руфь Роллан, лез на крышу Гарольд Ллойд, жонглировал тросточкой Чарли Чаплин, и семенил смешной толстяк Фатти - милиционер.
      Нас было трое, коллекционеров-кинематографистов, - Бобка Рабинович, Марк Финкелыытейн и я.
      У нас были коробочки, в которые мы складывали целлулоидные кадрики. Потом мы часами разглядывали их, поднося к лампе. Мы выменивали их на ириски, резинки, кнопки, а один раз я отдал свою шапку-ушанку за Мэри Пикфорд, Конраца Вейдта, Бестера Китона и Игоря Ильинского. Я пришел домой без шапки, и был большой скандал. Мэри Пикфорд, Конрад Вейдт, Бестер Китон и Игорь Ильинский были брошены отцом в печку и с треском сгорели. Я плакал не кинематографическими слезами, но коллекционирование не бросил.
      Самый хороший способ доставания кадриков был очень сложным: надо было проникнуть во двор кинотеатра, под окно комнатки киномехаников. Сюда они выбрасывали срезанные кадры, когда обрывалась лента и им приходилось ее склеивать.
      Здесь, во дворе, среди выкинутых отработанных углей от вольтовых дуг можно было почти всегда обнаружить несколько кадриков, а то даже и целый кусок ленты.
      Но во дворы кинотеатров не пускали, и приходилось умолять дворников. А они были неумолимы. Надо было купить их милость. А где взять деньги?
      И Бобке пришла в голову мысль: пойти петь по дворам.
      Это было необычное зрелище: во двор дома входили трое мальчишек, вставали в ряд и робкими голосами пели: "Светит месяц, светит ясный" и "Сильва, ты меня не любишь, Сильва, ты меня погубишь". Иногда раскрывались окна и нам бросали медные монетки. Обойдя десять - двенадцать дворов, мы собирали копеек шестьдесят, а иногда даже рубля два и мчались во дворы кинотеатров "Молния", "Ниагара", "Кино Палас", задабривали дворников и возвращались домой с заветными кадриками.
      Так мы гастролировали по дворам примерно две недели.
      Однажды я пришел после "выступления" домой и начал рассортировывать собранные кадрики. Вдруг входит мама и говорит:
      - Тебя зовет папа. Он в кабинете.
      Я уже говорил, что мой отец был врач, и в этот день он принимал больных дома.
      Я вошел в кабинет к отцу и увидел там незнакомого мне мужчину.
      - Это был он? - спросил отец у своего пациента.
      - Конечно, он. Я не мог ошибиться, - сказал больной. - Их было трое, они пели у меня во дворе "Сильву". Моя жена даже бросила им пять копеек.
      Папа очень рассердился, но у него было чувство юмора, и он не мог не рассмеяться.
      - А ну, спой, - сказал он.
      Я стоял красный как рак и не знал, что сказать.
      - Пой! - сказал отец. - Я требую, чтобы ты спел.
      Что было делать? Я спел первые две строчки арии.
      - Это ты так фальшиво пел во дворе? И тебе не стыдно? Зачем ты пел?
      - Мне нужны были деньги на пополнение моей коллекции.
      - Сколько тебе нужно было?
      - Пятьдесят копеек.
      - И ты не мог попросить у меня пятьдесят копеек?
      - Я стеснялся.
      - А петь так безобразно ты не стеснялся? Так вот, - сказал отец, возьми три рубля и никогда больше не пой.
      С тех пор я не пою.
      НАШ ШЕРЛОК ХОЛМС
      - Товарищи! - закричал Костя Кунин, когда кончился урок и Кондукторша вышла из класса ("Кондукторшей" мы звали учительницу географии за то, что у нее была привычка говорить: "Предъявите ваши знания", как кондукторши говорят: "Предъявляйте ваши билеты"). - Товарищи! - закричал он. - У меня пропал учебник географии "Григорьев, Барков, Крубер и Чефранов". Он лежал еще на перемене у меня в парте, а после перемены его не стало. Кто его стащил?
      Все молчали.
      - Значит, никто не признается?
      И опять молчание.
      - Хорошо, я сам приму необходимые меры, - сказал Костя.
      И потом в коридоре он долго шептался о чем-то с Ваней Лебедевым.
      Наутро следующего дня я почему-то пришел в школу раньше, чем обычно, и увидел Кунина и Лебедева, обыскивающих все парты. У Лебедева был в руках электрический фонарик, которым он освещал ящики парт.
      - Что вы делаете, ребята? - спросил я.
      - Что нужно, то и делаем, - ответил Кунин.
      А Лебедев сказал:
      - Не твоего ума дело. Мы производили обыск, но найти ничего подозрительного не удалось.
      И запел свою любимую арию из оперы "Сказание о невидимом граде Китеже" - "Попляши-ка, мишенька, попляши, дурашливый". Он знал, что знаменитый сыщик Шерлок Холмс в минуты раздумий играл на скрипке. Но на скрипке Лебедев играть не умел и ее у него не было. Поэтому он напевал. И еще он знал, что Холмс курил трубку. Но Лебедев не курил и заменял ее, как он говорил, "сосательными леденцами". Так что он еще сосал леденцы.
      - Ты нам мешаешь, - сказал Кунин.
      - Но если ты будешь сидеть молча, можешь остаться, - сказал Лебедев.
      И я остался.
      - Начинаем ход рассуждений, - сказал Лебедев. - Когда закончился урок ботаники, ты положил в парту свою тетрадь и видел свою географию, значит, она лежала в парте. Ты вышел из класса, так?
      - Да. Передо мной вышли Свириденко, Водоменский и Петухов. Я вышел последним, - сказал Кунин, - в классе оставался только дежурный.
      - Кто был дежурным?
      - Толя Цыкин.
      - Значит, остался Цыкин. У Цыкина есть "Григорьев, Барков, Крубер и Чефранов"?
      - Есть, - сказал я. - Я сам видел у него.
      - Дело усложняется, - сказал Лебедев. - А у его сестры - у Нюры Цыкиной - есть?
      - Тоже есть, - сказал я, - у них два учебника.
      - Значит, это не Цыкин. Подождите! А может быть, Цыкину нужны были деньги на расходы и он решил взять Костин учебник и продать его в книжную лавку Федорова?
      - Почему именно Федорова?
      - Потому что все в нашей школе таскают продавать ненужные учебники именно к нему. И лавка - близко от школы. Всё.
      После уроков Лебедев куда-то исчез и вернулся с собакой. Это была большая глазастая немецкая овчарка, которую он вел на поводке.
      - Как тебе нравится мой пес Телемак? - спросил он, подводя собаку к Толе Цыкину, собиравшемуся домой, л
      - Ничего песик, - сказал Цыкин. - Он не кусается?
      - Честных людей он не трогает, - сказал Лебедев.
      Тем временем собака обнюхивала Цыкина.
      - Так, - сказал тихо Лебедев, - она обнюхала Толю... И если только он ходил в магазин Федорова, она пойдет туда.
      Лебедев вывел собаку на Большой проспект и сказал:
      - Иди, возьми след.
      Собака помоталась на углу Плуталовой и Большого и пошла в сторону магазина Федорова. Лебедев, Кунин и я пошли за ней. У книжного магазина собака остановилась.
      - Она хочет войти, - сказал Лебедев.
      Кунин толкнул дверь. Собака и мы вошли в лавку.
      - Извините, пожалуйста, - сказал Лебедев, - вам не приносили сегодня на продажу географию Григорьева, Баркова, Крубера и Чефранова?
      Хозяин магазина Федоров подумал и сказал:
      - Приносили, и я ее купил.
      - Аи да собака! - сказал Лебедев. - Вы не можете нам показать этот экземпляр?
      - С удовольствием.
      И Федоров достал из-под прилавка истрепанный учебник.
      - Твой? - спросил я.
      - Нет, - сказал Кунин. - У меня был для начальных классов, а этот - для старших. Это не мой учебник.
      - Извините, - сказал Лебедев, и мы вышли из магазина.
      - Довольно глупая собака. Зачем она сюда шла?
      Теперь надо отводить ее к хозяину.
      И мы пошли отводить собаку.
      По пути мы встретили Лиду Соловьеву, которая сообщила нам, что только что встретила Цыкина, который покупал в ларьке на углу ириски.
      - Значит, было на что покупать, - сказал Лебедев.
      Через минуту мы встретили Цыкина.
      - Покупал ириски? - спросил у него Лебедев.
      - Откуда ты знаешь?
      - Очень просто: у тебя липкие губы, к подошве твоего левого ботинка пристала конфетная бумажка, в такие бумажки обычно заворачивают ириски. Метод дедукции.
      - А сколько я купил ирисок, ты тоже знаешь?
      - Думаю, что знаю. Ты сперва скажи, сколько, примерно, стоит учебник географии Григорьева, Крубера, Баркова и Чефранова?
      - А при чем тут учебник? Я так давно его покупал, что уже забыл.
      - Я тоже думаю, что ни при чем, - сказал Лебедев. - Извини, нам надо отвести домой собаку.
      И мы разошлись.
      - Это не он, - сказал Лебедев. - Нужно положить на твою парту чистый лист папиросной бумаги, и на нем останутся отпечатки пальцев того, кто к ней прикасался. Затем предложим всему классу прикоснуться пальцами к чистому листу и полученные отпечатки сравним со снятыми нами с парты.
      В этот момент собака залаяла и кинулась на Кунина.
      - Что с тобой, Телемак? - сказал Лебедев. - На кого ты бросаешься? Совсем одурела псина. Куш! Отстань!
      Мы дошли до дома, в котором жили знакомые Лебедева, хозяева собаки, и Ваня вернул им пса.
      - Зайдемте ко мне, - предложил Кунин, - я вам покажу, какой мне подарили старинный кинжал.
      Мы не могли устоять перед таким предложением и зашли к Косте.
      Первое, что мы увидели у него на столе, был учебник географии Григорьева, Баркова, Крубера и Чефранова.
      - Я его забыл дома! - воскликнул Костя.
      - Вот почему на тебя кинулась собака, - сказал Лебедев. - Она не такая уж дура. Что же ты затеял всю эту историю с пропажей?.. Тут бы никакой Шерлок Холмс не справился.
      - Забыл. Просто забыл, - сказал Костя.
      А я подумал о том, как нехорошо подозревать в дурном своих ни в чем не повинных товарищей. И какое счастье, что Толя Цыкин не знал об этом. Он ведь даже не догадывался. И еще я решил, что Ваня Лебедев, в общем, хороший парень, но до Шерлока Холмса ему далеко.
      МОЯ ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
      У Ани Труфановой были светло-голубые глаза. Иногда они казались задумчивыми, иногда в них появлялись искрящиеся хитринки, а иногда они лучились улыбкой. В общем, это были такие глаза, что от них нельзя было оторваться. И я не отрывался.
      У Ани Труфановой были такие светлые волосы, что казалось, будто в них заблудилось солнце.
      У Ани Труфановой были такие руки, что с ней всегда хотелось здороваться.
      У нее был нежный, прозрачный голос, и она слегка картавила. Представьте себе звенящие хрустальные колокольчики, которые слегка картавят.
      Словом, Аня Труфанова была самой красивой в нашем классе.
      И на многих партах было вырезано ее имя. А у меня ее имя была написано химическим карандашом на кисти правой руки.
      Аня Труфанова всегда приходила в школу в хорошеньком платьице, у нее в волосах всегда горели розовые бантики, и от нее пахло какими-то нежнымипренежными духами.
      А как она ходила! Ее походка была похожа на легкий, изящный танец.
      Многие мальчишки были в нее влюблены. Но никто не пользовался у нее успехом. Может быть, только Сашка Чернов. Потому что он часто провожал ее после занятий домой и носил ее сумку с книгами.
      - Просто мне с ней по пути, - говорил он.
      Но мы-то знали, что он живет в прямо противоположной стороне города.
      У Сашки на парте кто-то начертал: Аня+Саша = любовь.
      Сашка два месяца стирал эту надпись, но не мог стереть. Это была добротная работа.
      Когда Аню вызывали к доске, все мальчики хором ей подсказывали, хотя ей не нужна была подсказка - она отлично знала математику.
      Как я был влюблен! Я шел в школу и думал об Ане. Я следил за ней во время уроков и старался быть ближе к ней во время перемены. Но что толку? Она не обращала на меня внимания. Она разговаривала с Черновым, с Чиркиным, с Рабиновичем и почти не разговаривала со мной. А я, честное слово, был тогда красивым мальчиком, и у меня всегда был великолепный пробор.
      Может быть, написать ей письмо? - думал я. А что я ей напишу? И однажды я написал ей стихи:
      Аня! Аня! Я не знаю,
      Что тебе мне написать.
      О тебе одной мечтаю,
      Не перестаю мечтать.
      Извини за эти строчки,
      Я влюблен, имей в виду.
      Я уже дошел до точки,
      До чего ж еще дойду?
      Я сложил вчетверо листок со стихами и, придя раньше всех в школу, положил листок в ее парту.
      Не знаю, прочла ли Аня мои стихи. Думаю, что прочла, ибо она еще больше стала меня избегать, хотя ничего мне и не сказала. А может быть, они и не дошли до нее.
      Через три недели у нас должен был быть школьный вечер. А я ходил печальный, задумчивый и даже не читал свою любимую книгу "Граф Монте-Кристо".
      - Что с тобой? - спрашивала мама.
      - Ничего особенного, - отвечал я.
      И вдруг мне пришла в голову счастливая мысль.
      - Мама, - сказал я, - научи меня танцевать. Мне это очень нужно. Мне бы хоть два урока...
      - Это станет не дешево, - сказала мама, - но, если это так нужно, я готова оплатить два урока.
      Мама взяла вечернюю газету и нашла объявление:
      "Даю уроки бальных танцев. Изабелла Берберштейн".
      Узнала номер телефона и подняла трубку.
      - Барышня, будьте любезны, дайте двести сорок девять ноль пять.
      (Тогда не было телефонов-автоматов, и абонентов соединяли телефонистки.)
      - Будьте любезны, попросите к телефону Изабеллу Семеновну, - сказала мама. - Это Изабелла Семеновна? С вами говорит мать одного молодого человека.
      Ему тринадцать лет. Могли бы вы дать ему пару уроков? Ну, хотя бы вальс, венгерку и падепатинер.
      Мама договорилась с преподавательницей, и на следующий день в пять часов к нам пришла высокая, подпрыгивающая дама с завитыми волосами, в золоченом пенсне. Она пришла в сопровождении грустной светловолосой девушки, которая села за пианино.
      Я был трудным учеником. Я все время почему-то подскакивал, у меня не получалось плавных движений, и Изабелла Семеновна была недовольна. Все же я коечему научился и утром, продрав глаза, вскакивал с кровати и повторял показанные мне па.
      Состоялся школьный вечер. Играл наш духовой оркестр, и были танцы. Аня обожала танцевать вальс.
      И я решился. Я подошел к сидящей на радиаторе парового отопления Ане и сказал:
      - Можно тебя пригласить на вальс?
      - Ты же не умеешь, - сказала Аня.
      Я осмелел и сказал:
      - Я научился.
      - Идем.
      Я обнял ее за талию. У меня дрожали руки, путались ноги, я наступал ей на носки, скакал козлом и был счастлив. Но счастье мое продолжалось не больше минуты.
      - У тебя ничего не получается, - сказала Аня и оставила меня посредине зала. Тут же ее подхватил Сашка Чернов, и больше я ее не видел.
      Только к концу вечера я увидел ее в раздевалке.
      Она надевала шубку. Я кинулся к ней.
      - Аня, - сказал я, - можно, я провожу тебя домой?
      - Меня провожает Саша Чернов, - сказала она.
      Я резко повернулся и убежал.
      Был январь. Шел снег. Я надел шубу и забыл взять шапку. Так я вышел на улицу и спрятался в подъезде соседнего дома.
      Мимо меня прошли Аня с Сашей. В лучах фонаря видны были снежинки на ее ресницах. Сашка улыбался, а Аня шла опустив глаза. Я стоял, как загнанный волчонок, и кусал губы. Я ненавидел Сашку. Я схватил пригоршню снега, слепил увесистый комок, побежал за ними и залепил снежок Сашке за шиворот. Сашка обернулся, увидел меня, быстро наладил снежок, и снежок попал мне в нос. Аня засмеялась, и этот звонкий, как льдинка, смех вызвал у меня слезы. Я стоял посреди панели, в горле у меня застрял какой-то тошнотный ком, и мне было ужасно жаль себя, свою разбитую любовь и свой нос.
      А снег все падал и падал, и над Плуталовой улицей висела завеса из снега.
      Со мной поравнялась наша преподавательница Мария Германовна - маленькая остроносенькая женщина в серенькой шубке.
      Веселые глаза смотрели на меня с удивлением.
      - Где твоя шапка, Володя?
      - Не знаю. Наверно, забыл.
      - Вернись и возьми шапку. Ты простудишься.
      - А мне все равно, - сказал я.
      - Что с тобой?
      - Я не могу вам сказать. Это тайна.
      - Я очень люблю тайны, - сказала Мария Германовна. - Мне ты можешь сказать. Это всегда облегчает душу.
      И я рассказал все Марии Германовне.
      - Теперь послушай меня, - сказала она. - Тебе тринадцать лет.
      - В будущем году будет четырнадцать, - сказал я.
      - Ну, пусть даже четырнадцать. Я верю тебе, верю, что ты влюблен. Но и ты поверь мне - это не настоящее чувство.
      - Почему не настоящее? Джульетте тоже было четырнадцать, а Ромео шестнадцать, и это не мешало им так любить друг друга, что их любовь изучают уже, наверно, двести лет.
      - Это правда, - сказала Мария Германовна, - но, во-первых, это было в Италии, а во-вторых, они доказали свою любовь. А чем ты доказал свою? Тем, что бросил снежок в Чернова?
      - А чем я могу доказать?
      - Во-первых, ты должен хорошо учиться, а у тебя очень неважные отметки. Во-вторых, ты должен хорошо себя вести, быть всегда опрятным, подтянутым, быть хорошим товарищем. Я уверена, что тогда Аня обратит на тебя внимание.
      - А если Чернов тоже будет хорошо учиться и будет подтянутым?
      - А он такой и есть. Вот потому он и пользуется успехом. А ты будь лучше. Я думаю, что это, пожалуй, единственный способ.
      С этого вечера я стал следить за собой. Я каждый день чистил ботинки, причесывался, следил за ногтями и старался не пачкать костюм. Я приналег на математику и даже получил по письменной пятерку, чем очень удивил Марию Владимировну.
      - Я ставлю тебе пятерку, Володя, и я сама себе не верю, - сказал она, но я рада.