И все мальчишки хором поддержали его: "Да, да, да, да!"
      - Ну так вот что, - сказала Мария Германовна, - здесь у нас школа, а не опера. Прошу всех певцов выйти из класса.
      И восемь человек покинули класс.
      Следующие уроки у нас проходили, как драматические спектакли: мы отвечали на вопросы, и никто не пел.
      ОТЕЦ МОЕГО ДРУГА
      Папы и мамы были в школе не редкими гостями.
      Они бывали у нас на родительских собраниях, на школьных вечерах, концертах, на заседаниях родительского комитета, а нередко переминались с ноги на ногу в учительской, куда были вызваны по вопросу о поведении своего сына или дочери.
      Одни стояли перед педагогом, как будто это они провинились, моргали испуганными глазами или смущенно сморкались, прикрывая платком глаза. Другие__ Удивленно взирали на педагога и разводили руками:
      Не знаю. Мой Леня дома вежливый, скромный мальчик. Не представляю себе, чтобы он пытался взорвать учительницу. Тут явно какая-то ошибка.
      Бывало и что мамы плакали.
      Мы, конечно, знали всех родителей. Но они нас не очень волновали.
      Волновал нас один папа. Это был отец Бобки__профессор Рабинович. Известнейший врач одной из лучших ленинградских клиник.
      У него были, наверно, самые добрые глаза, которые я когда-либо видел. Они просто лучились ласковостью. Он носил аккуратную, уютную бородку, заразительно смеялся и всегда разговаривал с нами, малышами, серьезно и на равных, ничем не выдавая своего превосходства.
      Звали его мягко - Константин Николаевич, и он очень нравился нашим школьным коллекционерам тем еще, что собирал марки и спичечные этикетки.
      Как-то он встретил меня на Большом проспекте недалеко от школы. У меня было плохое настроение: Любовь Аркадьевна сказала, чтобы я пригласил свою маму прийти к ней по поводу моего поведения. И я шел, думая, как мне сказать об этом дома, какие найти оправдания...
      - Что нос повесил, Володя? - спросил, остановив меня, Константин Николаевич. - Что-нибудь случилось?
      - Да, нет... ничего... - сказал я. - Маму вызывают тут...
      - Хорошо, что не папу, - серьезно сказал профессор. - А зачем вызывают?
      - Все затем же.
      - Ясно. Что же ты натворил такое?
      - Разговаривал на уроке и подложил пробку от пугача под стул Екатерине Петровне.
      - И она взорвалась?
      - Кто? Екатерина Петровна? Нет. Пробка выстрелила. Екатерина Петровна вскрикнула, а меня выгнали из класса.
      - Ну, и как ты это расцениваешь?
      - Средне. Но все были довольны и очень смеялись.
      - Значит, ты выступил с успехом?
      - Вроде.
      - А Боба смеялся?
      Это был каверзный вопрос. Ведь Боба - это сын Константина Николаевича. И Бобка, конечно, первый смеялся. Бобка умел замечательно смеяться. Но я не сказал. Я не хотел предавать Бобку и сказал - я не заметил.
      - Странно, - сказал Константин Николаевич. - Как это, все смеялись, а Бобка молчал? Не похоже.
      - Боба вообще серьезный человек, - заявил я.
      - Позвольте вам не поверить, - сказал Константин Николаевич. - И вот что я тебе скажу: Екатерина Петровна пожилая женщина, возможно, больная, у нее мог быть сердечный припадок Зачем тебе надо ее пугать?
      - Мне не надо было, но так как-то уже вышло...
      Я хотел испробовать пробку...
      - Именно на Екатерине Петровне? Ах, Володя, Володя! Неужели ты доставляешь себе удовольствие тем, что причиняешь неприятности другим? Можно ведь играть со своими сверстниками, но играть в подобные "игры" со старыми людьми, с людьми, которые годятся тебе в матери, а может, и в бабушки, - это уже совсем не дело. Я тебе советую вернуться в школу и попросить извинения у Екатерины Петровны за свое хулиганство.
      - И тогда мне не надо будет передавать маме приглашение? - обрадовался я.
      - Обязательно надо. Ведь ее пригласили...
      - Зачем же тогда извиняться?
      - Потому что ты порядочный человек и, сознавая свою вину, не можешь уйти в кусты. Нужно говорить правду и никогда не следует скрывать свою провинность. И расскажешь все честно маме. Я хорошо знаю Анну Александровну и уверен, если ты будешь искренен, она тебя простит.
      Я слушал Константина Николаевича, и у меня исправлялось настроение. Он смотрел на меня ласково, с участием. Наверно, он так смотрел на своих пациентов, когда давал им наркоз во время операции.
      Больные обожали своего профессора, каждый хотел поймать его улыбку, услышать его ободряющие слова.
      Между прочим, профессор отлично играл на скрипке. У него были руки, созданные для смычка и тончайших хирургических инструментов.
      Он смотрел на меня с суровым сочувствием, но в одном глазу у него явно проглядывала смешинка.
      - Что вы так смотрите на меня, Константин Николаевич?
      - Никому не передашь?
      - Нет. А что?
      - Просто вспоминаю, как когда-то, когда учился в гимназии, поймал стрекозу и выпустил ее на уроке по тригонометрии. Но я тебе этого не говорил, а главное, не рассказывай Бобке. Возвращайся в школу и извинись.
      И сделай это красиво и элегантно. И самое главное - искренне. Иди, "герой"...
      И я пошел, и извинился, и рассказал честно все дома, и папа сказал: "Конечно, ты хулиган, но то, что ты смело пошел и попросил прощения, это является некоторым снисхождением. Но будешь еще безобразничать - выдеру как Сидорову козу".
      Я не знал, кто такая Сидорова коза, но учел это на будущее.
      ЕЛКА И НОВЫЙ ГОД
      Близился Новый год. В школе решили устроить новогодний вечер. По предложению Леонида Владимировича была организована праздничная комиссия во главе с заведующим Александром Августовичем Герке. В нее вошли Леонид Владимирович, Георг, Любовь Аркадьевна, из старших классов Миша Дьяконов, Татьяна Хлюстова, Женя Россельс и от нашего класса Леня Селиванов, Миша Непомнящий и я.
      Собрались после занятий, в учительской. Сразу посыпались предложения.
      - Во-первых, надо достать и поставить в зале большую елку. Наш оркестр должен разучить несколько танцев: обязательно какой-нибудь великолепный вальс, тустеп, падепатинер, - предложил Леонид Владимирович.
      - Я бы не имела ничего против хорошего фокстрота, - сказала Любовь Аркадьевна.
      - Не возражаю, - согласился Александр Августович.
      - Сделаем своими силами небольшой концерт, - сказала Хлюстова. - У меня есть неплохие песни, Боря Энкин будет играть на скрипке, Наташа Сахновская исполнит балетные вариации, Миша Дьяконов что-нибудь почитает... и поставим комическое кино.
      - У нас уже почти готова очень смешная пародия:
      "Тяжелый камень свалился с сердца графа Сюзора" - и у графа падает с сердца булыжник. "За окошком выл ветер" - Костя Петухов вылезает из-за окошка и замечательно воет. "Прошел час..." - и через всю сцену проходит Тися Самойлович. Это будет иметь огромный успех, я ручаюсь.
      - Если ты ручаешься, готовьте, - сказал Георг.
      Но главное - это танцы. Чтобы ребята могли вволю потанцевать, - сказала Любовь Аркадьевна.
      - И нужно развесить смешные плакаты, - предложил Леня. Например: "Сегодня нет места скуке!"
      - Отлично! - сказал Георг.
      И тут вошел в учительскую серьезный мужчина в шляпе, с большим коленкоровым портфелем.
      - Здравствуйте, товарищи. Я Курюпин из отдела народного образования. До нас дошли сведения, что вы собираетесь отмечать рождество...
      - Не рождество, естественно, а Новый год, - сообщил Георг.
      - Это уже лучше, - заявил представитель роно, - против Нового года роно не возражает, но хотелось бы, как говорится, быть в курсе того, что вы намечаете.
      - Мы намечаем праздничную елку, оркестр, танцы и всякие забавные плакаты и, конечно, маленький концерт. Организуем буфет, - сказал Герке.
      - Очень хорошо, что я пришел, товарищи. О какой елке вы говорите? Елка - это наследие проклятого прошлого. Это - предрассудок. Это хвойное дерево связано с религией, с рождеством Христовым и используется попами для усыпления бдительности трудящихся.
      - Этого я что-то не понимаю, - вмешался Леонид Владимирович. По-моему, это древний обычай, который стал приятной традицией, и, кроме веселья и радости, он ничего не приносит.
      - Так вы полагаете? А крест, на котором устанавливается елка?
      - Мы можем установить ее на круге.
      - Форма не изменяет содержания. А содержание поповское. Елки у нас, в Советском государстве, отменены. Где вы видели на данном этапе, товарищи, елки?
      - Вот мы и хотим вернуть эту чудесную традицию.
      - Это, товарищи, так не пойдет. Роно категорически против этого возражает и доводит это до вашего сведения. Оркестр - это хорошо, а вот танцы вызывают сомнение. Конечно, если дети будут плясать под музыку, скажем, польку, или "Светит месяц", или даже, на худой конец, вальс - это вполне допустимо, но другие танцы вызывают вопрос. В частности, роно возражает против западных танцев. Чтобы не просочился какой-нибудь фокстрот, или шимми, или тустеп.
      - А что плохого? - это спросил Селиванов, и Александр Августович сурово на него посмотрел.
      А что хорошего? - воскликнул представитель роно. - Танцы разлагающегося Запада. Сегодня понимаете фокстрот, а завтра будете в школе коньяк выпивать. Вот этот, извините за выражение, тустеп, у него ведь слова есть. Я их знаю: "Выпьем мы за Сашу, Сашу дорогого, а пока не выпьем, не нальем другого"
      И это в среднем учебном заведении! Ни за Сашу, ни, извините за выражение, ни за Машу, ни за кого мы в помещении школы пить не будем.
      - А падепатинер?
      - Что "падепатинер"?
      - Можно танцевать?
      - А что? Разве мало танцев с русскими названиями?
      - Очень мало, - сказал Леонид Владимирович - Ьальс тоже не русское название. Это французское слово и означает танец с трехдольным ритмом. Венгерка - не русский танец, полька - тоже, мазурка - тоже падэспань тоже, полонез - тем более, миньон, ки-ка-пу падекатр, краковяк... Что же остается?
      - Есть такой танец - "дирижабль"...
      - Ну, а еще?
      - Трепак, - тихо сказал я.
      - Тут шутить не приходится, товарищ учащийся Попоете "Светит месяц", попрыгаете, споете "В лесу родилась елочка".
      - Но ведь вы против елки, - сказал Герке, - зачем же про нее петь?
      - Петь можно. Вот... Так что насчет танцев, товарищи, поосторожнее. У нас тут, товарищи, не балетная школа, никаких Люком и Шавровых у нас нет, и можно спокойно попеть песни, пускай дети слегка попрыгают и разойдутся. Теперь, что это за буфет вы намечаете?
      - Лимонад, если удастся достать, какие-нибудь бутерброды, яблоки.
      - Это возможно. Только чтобы не было пива.
      - Чтобы?!
      - Ну, ясно. И вот, чтобы не забыть: о каких забавных плакатах вы тут упоминали?
      - Ну, например: "Сегодня нет места скуке", - сказал Георг.
      - Как это понимать? А вчера, значит, было место?
      Где это у нас такое место?
      - Вы что, шуток не понимаете? - вскипел Георг.
      - Я-то понимаю, а вот вы понимаете или нет? Получается, что только на этом мероприятии нет скуки, а везде в наши дни скука. Так? Не нужно вывешивать никаких плакатов. В крайнем случае напишите лозунг:
      "Да здравствует Новый год!" И хватит. А так - мероприятие хорошее. Пожелаю вам, товарищи, успеха.
      - Большое спасибо, - сказал Герке.
      Представитель собрался уходить.
      - Вы бы все-таки снимали шляпу, входя в помещение, - сказал Георг. - Мы ведь здесь ребят воспитываем.
      - Холодно здесь у вас.
      - А вы бы на отопление школы обратили внимание, - заметил Герке.
      - Мне пора, - сказал представитель и быстро ретировался.
      - Что же будем делать? - посмотрел на Герке Георг.
      - Будем делать елку, будем устраивать танцы и вешать веселые плакаты, сказал Герке. Он был смелый человек. - Но фокстрот не нужен, - сказал он на всякий случай.
      Сегодня, в 1976 году, я вспоминаю этот разговор в учительской, вижу новогодние елки, не вызывающие решительно ни у кого никаких сомнений, смотрю на ребят, весело танцующих фокстрот, чарльстон, вальсбостон, танго и (страшно подумать!) - шейк. А на днях я даже видел на одном школьном вечере - сам представитель отдела народного образования танцевал бразильскую самбу.
      И очень неплохо.
      ЖЕНИХ МОНЫ ЛИЗЫ
      Первой встречала нас утром в школе нянечка Елизавета. Это была маленькая, худенькая, средних лет (ей было лет сорок) уютная женщина, с мелкими чертами лица, маленьким носом пуговкой и с постоянной улыбкой, при которой губы образовывали лежащую луну. У нее были почему-то казавшиеся бесцветными травянистые глаза и такие же бесцветные, еле видимые брови. Она была добрая и приветливая. Всегда со всеми здоровалась, бесшумно скользила между вешалками, охотно помогала расстегивать пальто и шубы, разматывала шарфы и следила, чтобы мы аккуратно укладывали в мешочки галоши. У нее был мягкий ласковый голос и быстрые, ловкие морщинистые руки.
      Кто-то, кажется Коля Гурьев, назвал ее Моной Лизой, и с тех пор все стали ее так называть.
      Нянечка никогда не слышала о гениальном портрете кисти Леонардо да Винчи, но ей нравилось быть Моной Лизой, и улыбка Джоконды никогда ее не покидала.
      Она заботливо проследила, чтобы мы не забыли надеть кашне и шарфы, чтобы опустили уши на зимних шапках, и мы покинули раздевалку, построились в пары и, предводительствуемые Елизаветой Петровной, отправились на трамвайную остановку, чтобы ехать на прогулку в Летний сад.
      Мы очень любили Летний сад - конечно, в летнее время, а вернее весной, когда не были забиты досками знаменитые мраморные статуи, когда по узкому каналу и по пруду парка скользили четыре скучающих лебедя, когда в куче песка возле памятника дедушке Крылову можно было играть в пирожные, которые начисто исчезли тогда в магазинах, а если и появлялись, то стоили столько, что о них можно было только думать. Но в формочки играли в основном девочки, а мы мальчишки, играли, конечно, в войну.
      В саду было много снега, стояли сугробы, и был чудесный подручный материал для снарядов. Девчонки обошлись без песка и делали пирожные из снега, Зоя Тереховко и Нюра Цыкина гуляли с Елизаветой Петровной по снежным аллеям, а мы, конечно, затеяли игру в войну.
      Кто будет красными, а кто белыми?
      Естественно, белыми быть никто не хотел. И уж конечно каждый хотел быть Буденным.
      Ясно, что им стал Герман Штейдинг. Он был самый сильный и самый храбрый из нас. Но кто же будет командовать белыми?
      Предложили Шурке Навяжскому, но он наотрез отказался.
      - С какой стати? - сказал он. - Что, мне больше делать нечего?
      Его уговорил Женька Данюшевский:
      - Если будешь белогвардейцем, я тебе подарю почти целый электрический звонок. Он работает от сухого элемента. Элемента, правда, нет, но мы его с тобой сделаем. У меня есть банка и все, что нужно. Звонок, правда, без колпачка, но колпачок я достану у Финкельштейна за петровскую монету, которую мне обещал Тузка Сперанский.
      Шурка согласился и возглавил белую армию.
      Это был февраль 1921 года, нам было в среднем по одиннадцать лет, и мы жили сводками с фронтов гражданской войны. Имена Фрунзе, Ворошилова, Буденного, Чапаева не сходили с наших уст, отцы многих из нас были на фронте, и война плотно вошла в нашу жизнь. Игра в войну успешно заменила казаки-разбойники.
      Штаб красных обосновался у домика Петра Первого.
      Здесь готовились к операции Бобка Рабинович, Герман Штейдинг, Юрка Чиркин, Ленька Селиванов, Женька Данюшевский и я. А белые - Шурка Навяжский, Толя Цыкин, Монька Школьник, Олег Яковлев, Никса Бостриков и Юрка Денисов - скопились за статуей богини плодородия и готовили снежки для психической атаки.
      - Семен Михайлович! - обратился Селиванов к Штейдингу. - Моя разведка установила, что беляки готовятся к наступлению в районе статуи Дианы и бюста неизвестного в шлеме.
      - По коням! - закричал Штейдинг, и мы все поскакали по аллее, наводя страх на гуляющих старушек с колясками.
      Нас встретили градом липких снежков. Снежки попадали нам в нос и в глаза, за шиворот и в лоб, но мы скакали сквозь этот град, лепили на ходу снежки и забрасывали ими противника.
      Белые укрылись за высоким снежным сугробом, и мы полезли на этот сугроб, увязая в снегу, теряя в нем галоши. Я промочил насквозь ноги, но, ни о чем не думая и забыв указания мамы, чтобы я, если промочу ноги, не приходил домой, рвался в бой.
      Герман сбил шапку с генерала - Навяжского, и мы погнали белых к огромной каменной вазе в конце парка, возле которой стояла испуганная Елизавета Петровна и кричала:
      - Прекратите .эту сумасшедшую игру! Вы разогнали всех гуляющих. Поляков, ты попал своим снежком в маленького ребенка в коляске. Вас не будут пускать в сад... Вот уже сюда бегут все родители...
      Пришлось приостановить военные действия. Тем более что надо было возвращаться в школу. Впереди было еще два урока - история и рисование.
      Мы сели в трамвай и поехали в школу.
      В раздевалке нас встретила, как всегда, Мона Лиза, но возле нее находился симпатичный дяденька с усами. Он был в солдатской шинели и в папахе. Это нас потрясло. Кто такой? Откуда? Почему у нас в школе?
      - Познакомьтесь, ребята, это мой жених Андрей Гаврилович, - сказала, смущаясь, нянечка. - Приехал на побывку с фронта.
      - Федорчук! Рядовой боец Конармии Семена Михайловича Буденного, отрапортовал военный.
      Мы все раскрыли рты. Настоящий, живой боец буденновских войск!
      Веди же, Буденный, нас смелее в бой!
      Пусть гром гремит, пускай пожар кругом! - запел Селиванов, и мы все подхватили.
      Мы беззаветные герои все...
      И вся-то наша жизнь есть борьба!
      хрипло запел жених.
      - Что здесь такое происходит? - спросил вошедший в раздевалку Александр Августович. - Разве у вас сейчас урок пения?
      - У нас встреча с героем гражданской войны, представителем Конной армии, женихом тети Лизы, - заявил Навяжский.
      Жених скинул с плеч шинель, и у него на гимнастерке сверкнул орден боевого Красного Знамени. Жених опустил глаза, а Мона Лиза выдала такую улыбку Джоконды, что улыбнулся даже Александр Августович. Улыбнулся и сказал:
      - Тогда прошу вас, дорогой товарищ, пожаловать к нам на урок истории. Вы расскажете нам о штурме Перекопа в ночь с седьмого на восьмое ноября прошлого года.
      - Есть рассказать о штурме Перекопа, - отрапортовал жених. - Даешь Крым!
      - Прошу вас с нами в класс. И вас, Елизавета Васильевна, тоже. Посидите у нас на уроке, послушайте...
      - А как же гардероб? - заволновалась Мона Лиза.
      - Запрете на время двери.
      Раскрасневшаяся от волнения нянечка схватила
      ключ, но никак не могла попасть им в скважину. Ей помог Штейдинг, и мы все тихо пошли по лестнице в класс.
      Впереди шли жених Федорчук, Мона Лиза и заведующий школой. За ними Елизавета Петровна, а за ней мы. Мы шли четко, в ногу, как в строю.
      Шутка ли! Участник боев с генералом Врангелем, буденовец и вдобавок жених нашей нянечки!
      Это был исключительный урок. Товарищ Федорчук, поскрипывая кирзовыми сапогами, ходил большими армейскими шагами по классу и говорил про Сиваш, про плоты и пулеметы, про ветер, который валил с ног и не смог свалить Красную Армию.
      Александр Августович говорил свое "правильно".
      Нянечка Лизавета слушала как завороженная и сияла так, что в классе было светло, как в зале на торжественном вечере.
      А мы... Что говорить о нас? Это был чудесный урок!
      Прошло сорок четыре года. В мае 1965 года на праздновании двадцатилетия Победы над фашистской Германией я встретился с маршалом Буденным. Мы много говорили о Южном фронте, на котором мы часто виделись, и вдруг я вспомнил эту школьную историю с Федорчуком и рассказал о ней Семену Михайловичу. Фамилию, пожалуй, не помню, - сказал он, пряча в усы улыбку, - но одно могу сказать - из бойцов Конармии могли выйти замечательные преподаватели истории.
      "ЗОЛОТЫЕ ВОРОТА"
      Золотые ворота!
      Проходите, господа.
      Глянь на небо, птички летят, Колокольчики звенят.
      И двое, стоящие в паре - мальчик и девочка - в конце выстроившейся колонны, бегут и пытаются соединиться, взявшись за руки, а сорвавшийся из первого ряда колонны декламировавший стихи игрок бежит, чтобы "запятнать" кого-либо из этой пары до того, как они соединятся. Таковы правила игры.
      Я стоял в паре с Ирой Дружининой. А Шурка Навяжский нас ловил. Но это ему не удавалось. Мы пробегали метров пятьдесят и хватались за руки. И так было всю игру. Мы бегали раз десять, нас ловили и не могли поймать, а мы хватались за руки и, довольные, запыхавшиеся, возвращались в колонну.
      - Их и не разлучить, - сказал Толя Цыкин.
      И нас кто-то даже прозвал "неразлучниками".
      Ира была, по мнению всех, очень красивая девочка.
      У нее были голубовато-серые глаза, удивительно красивые соломенные волосы, она была хорошо сложена и умела кокетливо улыбаться. Но на меня это не действовало. Я относился к ней, как ко всем другим. Однако "Золотые ворота" почему-то нас сблизили, я явно пересмотрел свое отношение к ней. Я стал чаще подходить к ней, разговаривать с ней, несколько раз провожал ее домой и даже нес ее сумку.
      Это вызвало разговоры. Леля Ершова сказала Насте Федоровой, что у Полякова с Дружининой роман. И новость быстро разнеслась по классу. Но романа никакого не было и в помине. Хотя что-то все-таки было. Хотя я уверен, что ничего не было. Но я почему-то начал смущаться при встречах с Ирой, а она часто отводила глаза в сторону.
      И вот Иринина мама Елизавета Петровна позвонила по телефону моей маме и пригласила меня с мамой на день рождения Иры.
      - Я не пойду, - сказал я.
      - То есть как это ты не пойдешь? День рождения твоей соученицы, нас пригласили, и мы не пойдем? Это неприлично.
      Мама пошла в цветочный магазин и купила букет тюльпанов.
      - Вручишь их имениннице.
      - Ничего я вручать не буду. Ты покупала, ты и вручай.
      - Это твоя подруга, и ты должен ее поздравить.
      - Ёот я поздравлю, а ты отдашь цветы.
      Мы оделись и пошли в гости. Впереди шла мама с букетом, завернутым в бумагу, а я независимо шел сзади, держа руки в карманах, поскольку мне никто не делал замечаний.
      У Иры уже были Таня Чиркина, Элла Бухштаб, Шура Навяжский, Лида Соловьева, брат Иры - Андрей. Конечно, были ее родители Елизавета Петровна и Геннадий Капитонович, в пенсне, со своей красивой бородкой.
      В украшенном гирляндами из дубовых листьев кресле восседала Ира в новом голубом платье.
      Моя мама вошла первой в комнату и сказала:
      - Поздравляю тебя, Ирочка. Володя принес тебе цветы, но стесняется их вручать. Поэтому вручаю их я.
      Ира покраснела как пион (она умела краснеть в одну секунду) и опустила глаза. А что сделалось со мной, я даже не могу рассказать. Элла Бухштаб хихикнула на всю комнату, а Таня Чиркина захохотала так, что мне стало плохо.
      - Большое спасибо, - сказала Ира и со страхом посмотрела на свою маму.
      Я быстро нашел Шуру Навяжского и кинулся к нему.
      - Я понимаю, почему ты стесняешься, - шепнул мне Шура, - ты не хочешь афишировать ваши отношения.
      - Дурак, - парировал я, - цветы покупала мама, это ее дело, я здесь совершенно ни при чем.
      В этот момент вошел опоздавший Юра Чиркин с большим букетом нарциссов.
      - Это тебе, - сказал он Ире, шаркнул ножкой и вручил ей цветы.
      Ира почему-то не покраснела, взяла нарциссы, понюхала их и пришла в восторг.
      - Видел? - шепнул Шура. - Принес цветы без всякого стеснения. У него нет никаких причин. А у тебя, значит, есть. Ругайся не ругайся, а ты к ней неравнодушен.
      Я понял, что возражать бессмысленно. Но я-то знал, что это чепуха.
      На следующее утро, когда я пришел в школу, все смотрели на меня как-то странно, а Ира почему-то со мной не поздоровалась. Или она была убеждена в моих чувствах, или не знаю что.
      "Ну и не надо, - подумал я. - Дружить я с ней не собираюсь, и мне все равно".
      И я перестал ее замечать Вернее, стал делать вид, что не замечаю.
      Странно одно: что я стал часто думать о ней и злиться, когда ее провожал домой Мара Финкелыптейн.
      Потом все вошло в норму, я забыл все, что меня тревожило, и начал вздыхать по Ане Труфановой.
      Так я и не знаю, было что-нибудь или нет.
      ЛЕДЯНАЯ СИМФОНИЯ
      Маленькая деревянная калитка, выходящая на Каменноостровский проспект, никак не предвещала того, что было за ней.
      А за ней сияли и скрещивали лучи прожекторы, переливались всеми цветами гирлянды электрических лампочек, похожие на ожерелья волшебниц, сверкал голубыми звездами лед и духовой оркестр играл вальс.
      За ограждающими ледяное поле елочками пили в буфете шипучий лимонад и сотни людей прилаживали коньки. За калиткой располагался каток.
      На снегу вокруг оранжевели мандаринные корки.
      Я только недавно более или менее научился кататься на коньках и первый раз в жизни пришел на каток.
      Да, да, я был не один! Со мной была девочка из нашего класса - Леля Берестовская. Как я отважился ее пригласить - не могу понять до сих пор. Леля считалась в школе неприступной. Она разговаривала только с мальчиками из старших классов, с ними она кокетничала и даже позволяла брать себя под руку.
      А второгодник Рыбашов из десятого класса даже написал ей стих: "Лелечка, Лелечка, люблю тебя вот столечко".
      Она всегда хорошо одевалась и умела строить глазки. Кроме того, ее дядя был артистом балета и руководил танцами на балах. На одном доме даже висела вывеска "Школа бальных танцев Берестовского". И эту Лелю я пригласил на каток.
      - А у тебя какие коньки? - спросила она.
      - "Снегурочки", - скромно ответил я.
      - Детские коньки. Тебе не могли купить "Нурмис"?
      - Не могли, - сказал я. - И эти еле достали. Пойдешь?
      - Пойду, - улыбнулась Леля.
      И мы пошли. Она была в черной меховой шубке, в голубом вязаном капоре и выглядела лет на шестнадцать, хотя ей еще не было четырнадцати. Наверно, она была хорошенькой, потому что многие мальчики на нее смотрели, а некоторые даже улыбались. На катке было множество взрослых. Леля сказала, что это все влюбленные пары. Взрослые катались взявшись за руки, а были даже такие, которые танцевали вальс.
      Мы вышли на лед, и я сразу потерял устойчивость.
      Тем не менее я взял Лелю за руку и попытался с ней покружиться. Ноги разъезжались, но я держался за Лелю, которая хорошо каталась и легко вальсировала.
      Очень помогал оркестр. Он явно нас поддерживал.
      В этот момент, только я начал расходиться (а вернее - разъезжаться), все катающиеся освободили середину катка и встали по сторонам у елочек. Они уступили ледяное поле молодой паре. Он - высокий юноша в меховой курточке, без шапки. Зализанные волосы, чуть пробивающиеся усики. Она сероглазая блондиночка с косичками, в кожаном пальто и в беретике.
      - Это Сережа Соболев из десятого класса! - восторженно сказала Леля. А с ним его девушка из пятьдесят шестой школы. Не мог найти среди своих...
      Ничего особенного. Волосы как солома. А он хорош!
      Он мне чем-то напоминает Долохова. Ты смотрел, как он держится, какая у него фигура, как он свободно скользит?
      - Это от меня ускользнуло, - сказал я, стараясь быть остроумным. Обыкновенный выпускник, самоуверенный и наглый.
      Честно-то говоря, мне самому нравилось, как Соболев фигуряет на коньках, и я завидовал его красоте, смелости, успеху у девушек, и именно это мне было противно. Леля уже не смотрела на меня, ее явно раздражало мое катанье, она все время старалась попасть на глаза Соболеву и развратно ему улыбалась, всячески выставляя на вид свою мушку над губой.
      Я терпел, но не выдержал.
      - С кем ты пошла на каток? Со мной или с Соболевым? - спросил я.
      - Я пошла с тобой, но лучше бы я пошла с кемнибудь постарше, - ответила она. - Терпеть не могу недоростков.
      Это я - недоросток. Так я понял, во всяком случае.
      - А я не люблю старух, - сказал я, обидевшись.
      - Это кто же старуха?
      - Есть такие.
      - Где?
      - Поблизости.
      - Ты что, ревнуешь? - спросила Леля.
      - Кого?!
      - Меня.
      - Тебя? Ха-ха! Я не Отелло, и ты, между прочим, не Дездемона. - Мы уже знали об этой трагедии в пятом классе.
      - Тогда катайся один, - сказала Леля, сделала пируэт на одной ноге и уехала туда, где толпились еще не вышедшие на лед.
      Там ее пригласил какой-то долговязый студент в шапке с ушами, и она закружилась с ним в вальсе.
      А я подумал о том, как нескладно устроено все на свете. Почему одни красивые и взрослые и имеют успех у девочек, а другим - ничего.
      И когда Лелька со своим новым кавалером, держась за руки, проезжали мимо меня, я громко сказал:
      - Дура!
      И отвернулся, сделав вид, что это не я.
      "МАСКАРАД"
      Это был культпоход. Всем классом мы пошли в Александрийский театр на "Маскарад" Лермонтова.
      Так называлась пьеса.
      Весь театр был красный в золоте. Красной была обивка кресел и барьеров лож. Золотом сияли спинки кресел, орнаменты на ложах и ярусах. Всюду горели свечи в золотых бра, и весь театр сиял и сверкал. А если добавить черные костюмы мужчин и разноцветные платья женщин в партере и в ложах бенуара, мерцание серег, колец, браслетов и блеск начищенных туфель, можно представить, что это было за зрелище!
      Мы сидели в ложе второго яруса, как в лодке. Почему "как в лодке"? Потому что нас качало от этого обилия света, от мелькания драгоценных камней, от шелеста разговоров в зрительном зале. На сцене - любимые артисты Ленинграда - Юрьев, Вертинская, Тимме.
      Я не буду вам рассказывать содержание. Вы, наверно, проходили "Маскарад" в седьмом классе и, конечно, помните, как господин Арбенин положил яд в мороженое своей жене Нине Арбениной. Сделал он это из ревности, и Нина Арбенина умерла, а он рыдал, и весь зал переживал это происшествие.
      - Мне теперь почему-то совсем не хочется есть мороженое, а до этого "Маскарада" я могла за раз съесть четыре порции, - сказала Ира Дружинина. - А вообщето я могла бы и пять...
      - А я десять, - сказала Тая Герасимова.
      - А я и сейчас могу съесть двенадцать, - заявил Финкельштейн.