И Рабинович, Дружинина, Купфер и Смирнов покинули класс.
      - Ребята, очень неплохо, - сказала Мария Германовна. - И все хорошо знают "Моцарт и Сальери", и уж теперь весь класс будет знать произведение.
      - Минутку! - закричал Рабинович. - Мы забыли дать последнее слово подсудимому. Пожалуйста.
      - Я не виновен, - сказал Шурка. - Это наговор.
      Меня оклеветали. Я сам скорблю о его безвременной кончине. О Моцарт, Моцарт! Я кончил. Спасибо за внимание.
      - Суд окончательно удаляется на совещание.
      Через десять минут Юра Чиркин опять громовым голосом сказал:
      - Суд идет!
      И все стоя выслушали приговор, который прочел Бобка:
      - "Общественный литературный суд шестого "А"
      класса в составе судьи Б. Рабиновича при прокуроре И. Кричинской, адвокате Л. Селиванове и присяжных И. Дружининой, Б. Смирнове и А. Купфер, а также конвоя в лице Г. Штейдинга и И. Романова, рассмотрел темное дело А. Сальери по обвинению в отравлении В. А. Моцарта. Гениальный русский поэт А. С. Пушкин написал гениальное произведение - маленькую трагедию "Моцарт и Сальери", в которой, использовав существующую легенду, разоблачил мерзкое чувство зависти, поставив ребром вопрос о том, совместимы ли гений и злодейство, и показав невероятную силу музыки, создал очаровательный образ ремесленника, бескрылого Сальери. Честь и хвала Пушкину! Но Сальери был честным и вовсе не плохим композитором. И его участие в отравлении Моцарта не доказано. Это поэтическая вольность Пушкина, и она суду не подлежит".
      - В общем, совсем неплохо, - сказала Мария Германовна. - Только почему ты, Ира, сказала, что Моцарт отец двух детей, когда у него был один сын?
      - Для солидности, - ответила Кричинская. - Мария Германовна! Я предлагаю теперь организовать еще несколько судов: суд над Евгением Онегиным за убийство Ленского, суд над Вронским за его отношение к Анне Карениной и суд над ворами, которые украли шинель у Акакия Акакиевича. А?
      - Подумаем, - сказала Мария Германовна.
      ЦИРК ЧИНИЗЕЛЛИ
      Любовь Аркадьевна - наша классная наставница - очень любила театр и однажды предложила нам организовать коллективный поход в оперу или в балет.
      А Герман Штейдинг сказал:
      - А я предлагаю - в цирк.
      И все мы закричали:
      - В цирк! В цирк!
      Большинство проголосовало за это предложение, и на следующий день все принесли деньги, и Любовь Аркадьевна обещала взять билеты на воскресенье.
      Я не могу рассказать своими словами, что такое цирк. Кто никогда не был в цирке, тот не поймет. А кто хоть раз побывал, тот знает эту радость огней, этот праздник красного бархата, этот непередаваемый запах конюшен, веселые звуки оркестра, сверкание блесток на костюмах гимнасток, оглушительное хлопанье бича, торжествующий рев львов, смешные выкрики клоунов и захлестывающий цирк смех зрителей.
      А торжественно застывшие униформисты в черных костюмах с золотыми галунами на брюках и сияющими эполетами?! А красавцы кони с серебряными султанами на головах?!
      А похожие на только что вымытые галоши морские львы?!
      А глаза зрителей?! Они светятся в цирке ярче, чем все прожекторы и лампы под желтыми абажурами!
      Боже мой! До чего же я люблю цирк!!!
      Представление началось с того, что девушка в розовом трико с мерцающими блестками ездила по кругу на сером коне. Она делала "ножницы", оборачиваясь лицом то к хвосту коня, то к его шее, вставала коню на спину и прыгала сквозь затянутый папиросной бумагой обруч, а потом скакала сквозь пылающее огнем кольцо.
      Жонглер во фраке с большой сигарой во рту балансировал огромным тяжелым шкафом, который он держал на лбу, а потом поставил себе на нос длинный шест, на котором был установлен поднос с кипящим самоваром. Жонглер чуть наклонил голову и налил из самовара чай в чашечку, которую он взял в руку.
      Выступал укротитель хищников Тогарэ. Красивый, молодой, с бронзовым от загара телом, он входил в клетку с тиграми, как учитель в класс. Таскал полосатых усатых тигров за хвосты, вкладывал свою голову им в пасть, тигры хватали у него кусок мяса изо рта, он ложился на ковер из лежащих тигров и ездил на них верхом.
      Наши девчонки вскрикивали от ужаса и восторга, а Любовь Аркадьевна закрывала глаза и говорила:
      - Я не могу на это смотреть. Это же ужас...
      Летали по воздуху бесстрашные акробаты Океанос, музыкальные клоуны братья Костанди играли на бутылках и на пиле, дрессированные болонки танцевали "Барыню", а человек-аквариум Али бен Саиб глотал живых лягушек и выплевывал их обратно. А под конец своего выступления выпил керосин, поднес ко рту зажженную спичку, и у него изо рта вырвался фонтан пламени.
      Этот номер произвел самое большое впечатление на Павлушу Старицкого.
      С криками, выстрелами и бьющим в нос запахом серы закончили свой сумасшедший номер наездникиджигиты, оркестр заиграл марш "Оревуар", что означало по-французски, как перевела нам Любовь Аркадьевна, "до свиданья", и мы вместе со всеми зрителями покинули цирк.
      Мы шли по улице и вспоминали смешных до слез коверных клоунов Франца и Фрица, красавца дрессировщика лошадей Вильямса Труцци, римских гладиаторов и лилипутов. А Павлуша Старицкий говорил только о человеке-аквариуме Али бен Саибе.
      Утром на уроке естественной истории, который проводила Александра Васильевна Сабунаева в кабинете естествознания, Старицкий подошел к стеклянному аква-террариуму и сказал:
      - Александра Васильевна, я прошу меня извинить, но я хочу провести один опыт.
      И он достал из аква-террариума небольшую лягушку.
      - Сейчас я ее проглочу, - сказал он, - а потом верну ее на прежнее место.
      - Прекрати! - закричала Таня Чиркина. - Меня сейчас вытошнит.
      - Тогда не смотри, - сказал Старицкий. - Если меня не вытошнит, то тебя и подавно...
      - Александра Васильевна! Отнимите у него лягушку! - закричала Муся Гольцман.
      - Старицкий, положите земноводное на место, - сказала Александра Васильевна.
      - Пусть он ее проглотит! - закричали мальчики. - Это же цирковой трюк.
      - Я воспитываю в себе силу воли, - сказал Старицкий, - и я ее проглочу. Смотрите.
      И он взял двумя пальцами лягуху и сунул ее себе в рот.
      Мы все замерли. А Леля Ершова крикнула:
      - Мама!
      Лягушка была среднего размера, но проглотить ее было нелегко. Улыбка исчезла с Павлушиного лица, он явно мучился, но, будучи волевым человеком, он не мог отказаться от своего намерения. И он проглотил ее.
      Правда, он подавился лягушкой, закашлялся, но к нему подскочил Юган и ударил его по спине. Лягушка явно прошла.
      - Товарищи! Она там скачет! - с ужасом произнес Павел. - Она там прыгает!..
      - Запей хоть водой, - сказала Александра Васильевна и поднесла ему стакан с водой.
      Он запил, и улыбка вновь появилась на его лице.
      Мы все зааплодировали.
      - А теперь давай ее обратно! - закричал Селиванов.
      Павел открыл рот, но хитрая лягушка так и не появилась.
      - Ну, что ты сделал? - спросила Александра Васильевна. - Ты лишил наш кабинет отличного экземпляра.
      - Я думал, она пойдет обратно, - сказал Павел. - Не волнуйтесь, я вам поймаю новую, еще лучше.
      Этот Павлушин опыт занял почти весь урок, и Александра Васильевна так и не смогла нам рассказать о живородящих папоротниках.
      Весь день Старицкий себя неважно чувствовал, часто икал и жаловался на странное ощущение в желудке. Но он был героем дня, и с тех пор за ним укоренилось звание "пожиратель лягушек" или "человек-аквариум".
      Пить керосин он уже не пытался.
      ХИМИЯ
      Николай Александрович Гельд преподавал у нас химию. Я и сейчас вижу его, высокого, стройного блондина, окруженного пробирками, ретортами и тонкими стеклянными трубками. Он смотрит на нас веселыми глазами, а рядом что-то шипит, взрывается, происходят таинственные реакции, что-то дымится и ужасно пахнет.
      Муся Гольцман большими глазами смотрит на Гельда и, не глядя в тетрадку, записывает диктуемые им формулы.
      Гольцман у нас первая ученица. Она все знает на "отлично", никогда не разговаривает на уроках, всегда поднимает руку и первой решает все задачи. Ей, наверно, позавидовали бы и Менделеев, и Ньютон, и сам Пифагор.
      Она не выносит запаха сероводорода и боится азота.
      Но она любит Гельда. Она пожирает его своими большими изумленными глазами, следит за каждым его движением и, кажется, готова проглотить мелок, которым он записывает на доске формулы. Она в восторге от его строгого черного пиджака, от выглядывающих из рукавов ослепительно белых манжет с серебряными запонками в виде молоточков, от его выутюженного кремового воротничка и тонко повязанного синего галстука. Она всегда волнуется, когда он вдруг по болезни пропускает урок. Худеет, бледнеет и ходит как потерянная по коридору и заметно розовеет, когда он появляется на пороге химического кабинета.
      - Какой твой самый нелюбимый предмет? - спросил у нее как-то я.
      - Химия! - решительно ответила Муся.
      - Почему же ты так хорошо ее знаешь?
      Муся всегда отвечала мгновенно на любой вопрос, но на этот она почему-то не смогла ответить.
      - А как ты относишься к Николаю Александровичу?
      - К кому? - спросила она и начала почему-то заикаться и, пробормотав "мне нужно бежать", бросилась в химический кабинет, где она устанавливала штативы с пробирками и разжигала спиртовку для опыта с ненавистной ей соляной кислотой, которой не раз прожигала новое платье. А на занятия по химии она всегда являлась в новом платье. Она рыдала, зубря элементы Менделеева и моя химическую посуду.
      - До чего же я ненавижу эту химию! - жаловалась она подругам на перемене и смотря на дверь учительской - не выходит ли из нее Николай Александрович.
      Она дрожала, когда он проглядывал список учеников, и, если он вызывал не ее, у нее в глазах показывались слезы. Ее всегдашней мечтой было скорее окончить школу, чтобы навсегда забыть эту проклятую химию.
      Как-то мы стояли с ней у школьной столовой в ожидании горячего завтрака, и ее нечаянно толкнул пробегавший мальчик из 2-го "А" класса. Она чуть было не упала и выронила учебник. Из него выпала какая-то маленькая фотокарточка.
      - Что за фото? - спросил я.
      - Это папа моей двоюродной сестры, - ответила Муся, схватила карточку и съела ее.
      - Что же ты его кушаешь?
      Муся страшно покраснела и выбежала из столовой.
      Тогда я не знал, что это была фотография Николая Александровича Гельда. Об этом я узнал через пятьдесят лет, когда Муся стала известным ленинградским химиком.
      ВИЛЬЯМ ХАРТ И ТАНЯ ЧИРКИНА
      У папы было хорошее настроение. Он достал виолончель и сыграл "Элегию" Массне. А затем вошел в мою комнату и сказал:
      - Пойдем в кино. В "Ниагаре" сегодня идет какойто ковбойский фильм с участием Вильяма Карта.
      Быстро полетели все учебники и тетради. Я схватил пальто, и через минуту мы были на улице. Купили билеты и вошли в зал кинотеатра.
      Фильм произвел на меня впечатление. Летели кони, раздавались бессчетные выстрелы, кто-то умирал, катясь под откос, над кем-то проносился гудящий поезд. Но самое главное было не это: через три ряда от себя я увидел Сашу Чернова с какой-то совершенно новой, абсолютно неизвестной мне девочкой. Она была в серой шубке, и на голове у нее была меховая шапочка. Когда она ее сняла, из-под нее выскочила маленькая темная косичка с зеленым бантиком. Девочка показалась мне красивой.
      "Все! - подумал я. - Завтра же сообщу всем эту новость. Воображаю, как будет переживать Таня Чиркина. Так ей и надо, между прочим. Как будто на Сашке сошелся весь свет. Как будто нет мальчиков, кроме Сашки..."
      И я уже почти не смотрел картину. Я думал о том оживлении, которое внесу в класс, о том, с какими подробностями я буду рассказывать об этом событии.
      Представляю себе, как будет расстроена Танька. Она же считает, что она единственная в мире красавица.
      И вдруг какая-то неизвестная девочка встает на ее усеянном розами пути. Танька наверняка будет плакать в женской уборной. И, конечно, не сможет решить задачу по письменной алгебре, и Пестриков скажет: "Что это с вами сегодня, Чиркина?" И Сашка будет весь день на меня кукситься и, может быть, скажет: "Ты, Володька, свинья. Зачем тебе надо было разоблачать меня?"
      А действительно, зачем мне это надо? Для чего мне, чтобы Таня плакала? С какой стати мне ее расстраивать? Пусть она продолжает думать, что лучше ее нет.
      Пусть она не знает об этой девочке. Пусть думает, что Сашка не может без нее жить, если ей так лучше.
      И пусть она сегодня решит задачу по алгебре и Пестриков ее похвалит.
      Я пришел в школу и, встретив Сашку, сказал ему:
      - Не думай, что тебя никто не видел вчера в "Ниагаре"... Кажется, ты был не один... Я не интересуюсь, с кем ты был, и никому не собираюсь об этом рассказывать. Но мне кажется, что тебе не нужно огорчать одну девочку по имени Таня.
      Сашка покраснел, но ничего не сказал.
      А я подбежал к Тане и сказал:
      - Вчера, между прочим, встретил Сашку, ходит печальный один по Большому проспекту возле Съезжинской улицы (в этом районе живет Таня)...
      - Да что ты говоришь! - воскликнула Таня, и на губах ее мелькнула улыбка.
      На письменной Таня одной из первых решила задачу, и Александр Дмитриевич сказал:
      - Чиркина молодец. Это меня радует.
      Я шел после занятий домой, и у меня было прекрасное настроение. Я подумал: кажется, я сегодня сделал доброе дело, и, оказывается, это очень приятно.
      БАХЧИСАРАЙСКИЙ ФОНТАН
      Володя Грозмани - прославленный филателист.
      И, вполне естественно, один из лучших географов нашей школы. Он знает все города во всех странах мира, в Ленинграде он знает все улицы и переулки; по-моему, он знает даже все города нашего Союза и куда ехать с какого вокзала. За годы учения в школе я не слышал от него никаких других слов кроме "Никарагуа", "Судан", "Лабрадор", "Уругвай", "Боливия", "Гаити". Он мог запросто ответить, сколько зубчиков у марки Новой Зеландии или чей портрет изображен на австрийской марке 1915 года. Он был заядлым путешественником в душе и пользовался всеобщим уважением.
      И вот как-то он пришел в класс в особо приподнятом настроении и сказал:
      - У меня есть серьезнейшее предложение - поехать на летние каникулы в Крым. Соберем деньги на билеты. Это не так много. Уговорим кого-нибудь из преподавателей возглавить нашу экскурсию. Я думаю, что согласится Любовь Аркадьевна, и отправимся на две недели. Я уже говорил с туристской организацией.
      Маршрут очень хороший - Симферополь, Бахчисарай, Феодосия, Алупка, Алушта, Ялта, Севастополь. Представляете себе - бахчисарайский ханский дворец, Черное море, дельфины, Воронцовский парк, Никитский ботанический сад, Севастопольский порт, Малахов курган, раскопки Херсонеса! Поезд отправляется в шестнадцать часов тридцать минут. Первая остановка в Крыму - Симферополь.
      - Нужно еще, чтобы согласились наши родители, - сказал Чернов.
      - Наши родители - взрослые люди, - сказал Грозмани, - они не смогут не понять, как важно для нашего кругозора повидать Крымский полуостров. И вообще грош нам цена, если мы их не уговорим.
      Любовь Аркадьевна сразу же согласилась. Она была очень серьезным человеком, крайне строго относилась ко всему, что касалось уроков и поведения в школе, но она была заводной: немедленно откликалась на всякие придумки - на походы в театр, на самодеятельные спектакли, дальние и ближние экскурсии, с удовольствием вступала во всякие игры. Она была изящной, интересной женщиной, великолепно владела французским языком, который она нам преподавала, и умела быть элегантной и покоряющей своей вежливостью в разговоре с нашими родителями.
      Это вселяло в нас уверенность, что ее дипломатическая беседа с папами и мамами почти наверняка обеспечит нашу поездку на полуостров.
      Кроме того, она ведь была нашей классной наставницей. А это тоже что-нибудь да значит.
      Любовь Аркадьевна сразу загорелась. Идея Грозмани ей понравилась и увлекла ее.
      - Через два дня после начала летних каникул надо ехать, - оказала она. - Но ехать вслепую нельзя. Надо изучить Крым по картам, по учебникам, вспомнить, что написано великими поэтами о Крыме, сходить в Русский музей и посмотреть картины Айвазовского и Куинджи.
      (Сестра Любови Аркадьевны Раевской была художницей, и Любовь Аркадьевна обожала это искусство.)
      Нужно вспомнить историю Крыма, оборону Севастополя, адмирала Нахимова и легендарного матроса Кошку, флору и фауну Крыма и еще массу всего, что с ним связано. А с вашими родителями я поговорю на ближайшей встрече с ними. Вы им пока ничего не говорите, я это сделаю лучше сама, подойду к этому дипломатически. Договорились?
      Мы все закричали хором:
      - Договорились!
      Так и произошло.
      Родители почти все дали согласие. Но поехали, к сожалению, не все. Кое-кто был нездоров, кое-кто по настоянию родителей уехал на дачу. В результате поехали в Крым только 19 человек. Поехали со знанием литературы, истории, географии и естествознания, минералогии и живописи.
      Это было в 1925 году, за год до окончания школы.
      Мне было 15 лет, и я, конечно, не запомнил всего, что было, хотя память у меня была, несомненно, лучше, чем сейчас.
      Я помню веселую поездку в поезде, с беганьем на станции за кипятком, закупку помидоров, огурцов и жареных кур на маленьких полустанках, и волнующуюся Любовь Аркадьевну - не отстал бы Поляков от поезда, и пыльную платформу Симферополя с бесчисленными оборванными и пестрыми цыганами, и первые крымские кипарисы, и как нас укачивало в лодке в Алуште, и как Чернов поймал морского конька, и как Маруся Мошкович испугалась вынырнувшего возле нее дельфина, и огоньки вечерней Ялты с музыкой, несущейся из многочисленных кофеен и с иллюминированных пароходов, и веселую толкучку на приморских бульварах, экзотические пальмы в Никитском саду, клумбы всевозможных роз в Воронцовоком парке и старинные византийские монеты и черепки древнейших чернолаков на раскопках Херсонеса Таврического; маленьких татарчат, продающих разноцветные ириски и пьянящую бузу в киосках.
      Но больше всего запомнил Бахчисарай с его развалинами ханских дворцов, с древними кладбищами и, конечно, дворец, в котором целым и невредимым остался знаменитый бахчисарайский фонтан, воспетый Александром Сергеевичем Пушкиным.
      Журчит во мраморе вода
      И каплет хладными слезами,
      Не умолкая никогда.
      Так плачет мать во дни печали
      О сыне, падшем на войне.
      Младые девы в той стране
      Преданье старины узнали
      И мрачный памятник оне
      Фонтаном слез именовали.
      Длинная улица бахчисарайского ущелья ведет к Хан-сараю - жалким останкам ханского дворца, развалинам мавзолея прекрасной жены хана Керим-Гирея, с наглухо забитою, заложенной камнями дверью. Узкая, местами высохшая грязная речка Сурук-су (что означает Гнилая вода), дворы таврической Аламбры, пустота, запустенье. Чтобы представить себе бывшие красоты этих строений, надо вспомнить Пушкина. А так - никакого впечатления.
      И вот вдруг наше внимание остановило непрекращающееся, через каждые полминуты, заунывное капкап.
      - Товарищи, это фонтан слез! - сказал Грозмани. - La fontaine des larmes! - воскликнула Любовь Аркадьевна.
      И я увидел нечто удивительно похожее менее всего на фонтан, а более всего на мраморный умывальник. Во многих местах мрамор был треснут, отбит, но на нем были мраморные раковины и из ржавых отверстий капала вода. Эти раковины постепенно наполнялись, и вода капала из них в нижние раковины. Ничего красивого, честно говоря, не было. Но если закрыть глаза и долго стоять и слушать, как капает, то в памяти возникает, как писал Пушкин: "Дыханье роз, фонтанов шум", нежная Мария, красавица Зарема и злой, влюбленный Гирей...
      Все разбежались по территории, а мы с Костей Куниным остались у фонтана. Он приковал нас к себе.
      Кап-кап-кап... Мы слушали, как завороженные, падение грустных капель.
      - Странная вещь любовь, - сказал Костя. - Лично я еще не испытал этого чувства, но я близок к нему. Не буду тебе говорить, кто она, но я что-то явно начинаю испытывать.
      - А ты можешь мне ничего не говорить Я предполагаю.
      - Откуда ты можешь знать. Я ни за кем в школе не ухаживаю. Даже ОНА не догадывается ни о чем.
      - Я видел, как ты на нее смотрел на обществоведении.
      - Как я смотрел?
      - Как-то мимо. Смотрел, но делал вид, что не смотришь... Косил еще больше, чем всегда. И между прочим, она тоже на тебя смотрела, но делала это, когда ты не смотрел. А я смотрел.
      - А ты зачем смотрел?
      - А мне было интересно.
      - Ясно. А ты любил когда-нибудь?
      - Мне кажется, что любил... Только Мария Германовна говорила, что в тринадцать лет об этом нельзя говорить серьезно, а папа говорил, что это долго продолжаться не может и надо больше заниматься физкультурой. А по физкультуре у меня "не вполне удовлетворительно". И еще я думаю такую вещь: вот этот Гирей, он любил Зарему, он презрел для нее войны и набеги, и они жили в беспрерывном упоенье и дышали счастьем.
      - Точно, - сказал Костя. - Но появилась Мария, и все кончилось, и ему уже даже не о чем с ней говорить.
      Значит, любовь приносила Зареме одно страданье.
      Вспомни, как страдает Зарема в исполнении Татьяны Вечесловой в Кировском театре...
      - Какой же вывод? - спросил я.
      - Мне кажется, - сказал Костя, - что любовь - это очень серьезное дело, и тут нужно двадцать раз проверить свое чувство, убедиться в нем, и если уж решил связать с кем-то свою жизнь, то сделать это раз и навсегда, не причинять ей горя, не изменять, не обманывать и обязательно рожать детей, потому что дети укрепляют семью. Если бы у Заремы и Гирея были бы дети, никогда бы не случилось этого безобразия. Надеюсь, то, что я тебе сказал, останется между нами?
      - Я буду молчать, как Аю-даг, - торжественно заключил я.
      К нам подошла Любовь Аркадьевна.
      - Что вы от всех отстали? Мы идем на кладбище ханов и султанов.
      - Что вы здесь забыли? - иронически спросил Грозмани.
      - Мы ничего не забывали. Мы вспомнили Пушкина, - сказал я.
      Прошло много лет. Нет уже Кости Кунина. Нет его жены Уси Руткиной. Нет и Любови Аркадьевны.
      А эпиграфом к "Бахчисарайскому фонтану" стоят строки Саади:
      "Многие, так же, как и я, посещали сей фонтан; но иных уже нет, другие странствуют далече".
      СТАНОВЛЕНИЕ РЫЦАРЯ
      Слева от улицы Красных Зорь, за железным заборчиком, расположилась довольно обширная территория так называемой дачи Сюзор. Когда-то (кстати сказать, не столь уж давно) она принадлежала графу Сюзору, а сейчас на ней располагается биологическая станция, и в парк Сюзор приходят многочисленные экскурсии.
      Здесь большие пруды с шумными лягушками и непоседами жуками-плавунцами. Много улиток - прудовиков и катушек, водятся тритоны, и по глади подернутого ряской пруда скользят ловкие водяные паучки.
      В густых кронах деревьев заливаются птицы. Леня Юган насчитал уже девятнадцать пород. А собирателям гербариев здесь просто раздолье. А самое главное - в парке тихо, экскурсии в глубь парка не ходят, и мы здесь предоставлены самим себе.
      Мы - это я и мой друг Миша Гохштейн. У нас специальные водяные сачки, глубокие, широкие, с длинными крепкими рукоятками, и большие банки для улова.
      Мы построили в полуподвальной кладовочке школы аква-террариум из кирпича и бетона, площадью в 6 квадратных метров и глубиной в один метр. В середине его маленький бассейн, обсаженный низенькими кустами и папоротником. Свежий мох. А в бассейне - водоросли и ряска.
      Теперь нужно заселить аква-террариум жильцами.
      По нашему плану мы должны поместить в нем десятка два лягушек, десяток тритонов, двух ужей, штук восемь улиток и, если удастся достать, пару приличных ящериц. Сегодня у нас по программе ловля лягушек и всего, что попадется. С нами Аля Купфер. Она очень просилась пойти с нами.
      - Я спокойно отношусь к естествознанию, но я обожаю осенний лес, очень люблю желтые кленовые листья и с удовольствием с вами погуляю. А главное вы с сачками и склянками, и поэтому никто ничего плохого не подумает: мы пришли исключительно с научной целью.
      Миша был против.
      - Аля нас будет отвлекать, и мы никого не поймаем. И потом, я вообще не люблю ходить с женщинами.
      Они только путаются в ногах. Я даже видел, как Муся Быстрякова в прошлую субботу наступила на жужелицу. Мне эта затея не нравится...
      А я был за. Аля была очень милая девочка, она хорошо улыбалась, мало разговаривала, а когда разговаривала, делала это легко и весело. Я был убежден, что она нам не помешает. А если кто и скажет, что мы ходили с ней, так ну и пусть. Мы же ходим, а не вы. Какое, вам дело?
      Мы встретились с Алей у Карповокого моста и пошли на Сюзор.
      Если я не ошибаюсь, это был октябрь месяц. Весь парк был как желтая сказка. На фоне желтых кленовых листьев горели на солнце красные листики ольхи. Стояли как будто оклеенные свежими газетами березки. Почти у верхушки обнаженной сосны постукивал пестрый дятел, и смелые лягушки плюхались с берега в пруд, разгоняя водяных паучков, которые двигались, как в мультфильме. И тишина. Только под ногами шелестели груды опавших листьев.
      - Здесь очень поэтично... - заметила Аля.
      - Мы сюда пришли не для поэзии, а для ловли лягушек, - сказал Миша и развернул сачок.
      - Это не мешает любоваться красотой природы, - возразила Аля. - Разве тебе этот пейзаж не напоминает Клевера?
      - Клевер, Шишкин, Куинджи, Айвазовский, - сердито заявил Миша. - У меня папа художник, я все это давно знаю. Пришла с нами и молчи. Лягушки пугаются твоего голоса, и ты только мешаешь.
      - Хорошо, не буду. Буду тише воды ниже травы.
      - Очень хорошо, - сказал Миша.
      - Аи! - вскрикнула Аля. Она ступила ногой на лежавшую у пруда толстую корявую ветку, ветка обломилась, Аля попала ногой в пруд и упала, замочив себе половину пальто.
      Конечно, я бросился ей помочь, подал ей руку и вытащил ее на берег.
      Аля с благодарностью посмотрела на меня своими голубыми глазами, и мне почему-то сделалось очень приятно.
      - Ты бы любой девушке помог? - спросила она тихо.
      - Конечно, любой, - ответил я, а потом почему-то спохватился и сказал: - Не знаю насчет любой. Но тебе помог с удовольствием.
      И тут же подумал: если еще пойду на Сюзор или, скажем, на Каменный остров, опять возьму ее с собой.
      Можно даже без Миши...
      Мы подошли к обещающей заводи и погрузили в нее сачки. Улов был отличный: у Миши три больших энергичных лягушки, у меня одна большая и одна маленькая и две улитки.
      - Фу, какая мерзость эти лягухи! - брезгливо сказала Аля. - Я бы, кажется, умерла, если бы такая на меня прыгнула...
      - Если хочешь остаться жить, никогда больше с нами не ходи, - сказал Миша.
      - Нет, конечно, в лягушке тоже есть своя красота, - сказала Аля, - но к ней, очевидно, надо привыкнуть. Я постараюсь это сделать.
      Аля вселила в меня надежду.
      Миша поймал еще личинку стрекозы, двух пятнистых, как леопарды, тритонов и замечательного паучка, забыл его имя, который строит домик из воздуха, светящийся и переливающийся на солнце.
      В это время к нам подбежал какой-то шкет в огромной дурацкой кепке, крикнул: "Девчонка-рыболов!" - бросил в пруд булыжник и обдал водой испугавшуюся Алю.
      - Ты что, обалдел? - закричал я. - Кто тебя звал?
      А ну иди отсюда, пока не получил по шапке!
      - Это я получу по шапке? Это ты, что ли, мне дашь? Да я от тебя мокрого пятна не оставлю, интеллигент! - накинулся на меня парень.
      - Уходи! - сказал ему Миша. - Нечего здесь хулиганить.
      - А по физиономии не хочешь? - спросил парень, выпячивая грудь и надвигаясь на Мишу.
      И вдруг Миша с искаженным лицом, - казалось, что сейчас выскочат все его веснушки, которыми было оно усеяно, - юбросил с головы парня кепку и надел мокрый, грязный сачок ему на голову.
      Аля звонко захохотала. По лицу парня текла вода, тянулись какие-то водоросли и выскочил лихой жучок.
      Парень исчез в кустах.
      - Ты, Миша, рыцарь! - восторженно сказала Аля. - Я от тебя этого не ждала.
      - От меня и не того можно ждать, - сказал Миша.
      А я подумал, что, может быть, следующий раз, когда Миша пойдет на Сюзор или на Каменный остров, он, может быть, не позовет меня, а договорится с Алей Купфер. От него можно и не того ждать.
      ПОСЛЕДНИЙ ВЕЧЕР
      На сцене за длинным столом, покрытым зеленой скатертью и уставленным цветами, сидели все педагоги.
      Внизу, у сцены, разместился наш духовой оркестр.
      Люстры актового зала сверкали во всю мощь. А в зале сидели мы, - как это ни странно, - уже взрослые люди, имевшие за плечами по шестнадцати и семнадцати лет.
      Некоторые из нас уже даже брились, хотя, по совести говоря, брить еще было нечего.
      За нами в зале сидели наши родители.
      Это был выпускной вечер. Нам выдавали аттестаты об окончании школы. Мы поднимались на сцену, и Любовь Аркадьевна вручала их нам, и духовой оркестр каждому из нас играл туш, и тревожно бил большой турецкий барабан, и гремели сияющие в свете люстр тарелки. И нам казалось, что нас приветствуют и благословляют на дальнейшую жизнь Пушкин и Гоголь, Тургенев и Толстой, Блок и Есенин, Архимед и Галилей, Ньютон, Бойль и Мариотт, Дарвин и Пржевальский, Пифагор и Лобачевский, Ушинокий и Виппер - все те, кто помогал нам в ученье.
      И маленькая Мария Германовна с чуть поседевшими волосами что-то говорила о нашем будущем и для чегото сказала:
      - Не забывайте свою школу.
      Разве можно ее забыть? Разве не стали родными ее стены, коридоры, латунные перила, знаменитые часы и электрический звонок на лестничной площадке, ступеньки ее лестниц, маленькая учительская, исхоженный нами паркет полов?!
      Разве не стали для нас незабываемо родными лица наших учителей, которые мы видим сейчас, как в тумане, сквозь набежавшие слезы?!
      Сколько было всего здесь! И серьезного, и горького, и радостного, и смешного.
      Разве забудем мы нянечку Лизавету, которая хранила в гардеробе трогательные мешочки с нашими галошами и возвращала нам забытые шапки? А Прометея - нашего ворчливого Павла Кирилловича, с его кошкой, вооруженного неизменной щеткой и ругающего нас на чем свет стоит!