- Начнем, товарищи? - предложила Муся.
      - Разрешите только, я произнесу тост? - сказал Павел.
      - Давай! - закричали все.
      - Леди и джентльмены! - провозгласил он. - Я предлагаю первый бокал выпить за хозяйку дома!
      - Ура! - закричал я.
      - Прошу встать, - сказал Павел.
      Мы все поднялись с мест и осушили свои рюмки.
      Вино оказалось довольно сладким и терпким. Внутри у нас сделалось тепло, но никакого особого впечатления это ни на кого не произвело.
      Вера завела патефон. Я пригласил Мусю, Шурка Нину Седерстрем, Бобка Таню Чиркину и Павка Веру Хлюстову. Танцевали все плохо, но мы прыгали козлами под музыку, и нам было очень весело. А Иру все еще тошнило от папиросы.
      Поцеловав своим партнершам руки (Павлушка сказал, что это обязательно), мы развели их по своим местам за столам, и Бобка предложил очередной тост - за здоровье наших дам!
      И мы выпили по второй рюмке. По желудку разлилось тепло, почему-то начала кружиться голова, и я перевернул вазу с винегретом на платье Вере Хлюстовой.
      - Ты мне испортил платье! - закричала она.
      - Не имеет значения, - почему-то оказал я. Это вырвалось у меня как-то само собой, и я перевернул ей на юбку рюмку с остатком портвейна.
      - Ты свинтус, - оказала Вера и заплакала.
      - За Верино платье! - воскликнул я, наполнил третью рюмку и тут же перевернул ее на роскошную белую скатерть.
      - Это пятно на всю жизнь, - сказала Муся. - Как я объясню родителям?
      - Поставишь на пятно вазу с цветами, они ничего . не заметят, - сказала Нина, - но лучше присыпать пятно солью. Соль вытравит пятно.
      Муся принесла банку с солью, вывернула гору соли на скатерть и поставила на нее вазу с астрами.
      - Аи, я, к-кажется, наннапился, - сказал Шурка и перевернул хрустальную вазу. Ваза разбилась вдребевги.
      Муся заплакала.
      - Эт-то п-пустяки, - сказал Павка. - П-пос-суда бьется к счастью. Д-давайте споем.
      Таня Чиркина попыталась встать из-за стола, но закачалась и уцепилась за кончик скатерти. На пол посыпались тарелки, рюмки, засверкали осколки.
      На Бобку напал смех. А Павка затянул песню "Случайно и просто я встретился с вами, в душе зажила уже старая рана". И мы подхватили: "Но пропасть разрыва легла между нами. Мы только знакомы. Как странно".
      В это время Вера вышла в соседнюю комнату и, достав из платяного шкафа вечернее платье Мусиной мамы, переоделась и появилась в комнате в длинном лиловом платье с огромным разрезом на спине.
      - М-муж-чины! - кричала она. - К-кто хочет с-со мной та-анцевать шманго?
      - К-какое шманго? Т-танго!
      - Я и г-говорю - ш-ш-манго.
      - Зачем ты надела мамино платье? Кто тебе разрешил? - заволновалась Муся.
      - А ч-что ему будет? Кнкак надела, т-так и сниму, - сказала Вера. Веселиться так веселиться.
      - "Налейте, налейте бокалы полней", - запел Павка, и все пустились в дикую пляску.
      В этот момент раскрылась дверь и в ней появился Мусин отец.
      - Это что такое? - спросил он.
      - Папочка, ты приехал? - спросила Муся. - Нет, я еще в Петрозаводске, сказал отец. - Боже мой! Что это за кавардак? Кто это побил столько посуды?
      - Эт-то, по-видимому, й-я, - сказал, пошатываясь, Щурка, - но й-я вам все от-ткуплю, - и упал на пол.
      - Да вы что, перепились здесь, что ли? - воскликнул отец. - А ты, Вера, почему в платье Аделаиды Александровны?
      Но Вера не могла ответить. Она уже спала на диване.
      - Значит, так, - сказал отец, - все вон из квартиры.
      Мы немножечко протрезвели.
      - Эт-то нетактично - выгонять гостей, - сказал Павка.
      - Я не вижу здесь гостей, - сказал отец, - я вас не приглашал. Я вижу здесь пьяниц и алкоголиков. Кто вам позволил пить вино?
      - Мы хотели попробовать, - сказала Муся.
      - А кто здесь курил?
      Все молчали.
      - Я не привык повторять два раза! - сказал отец. - Вон!
      Мы быстро собрались и ушли. Все, кроме Веры. Она не могла встать с дивана.
      Мы шли, качаясь, по улице, держа под руку своих дам. Шли очень долго, потому что никак не могли найти нужную улицу, потому что ноги заплетались и шли не в ту сторону, а голова болела, и в ней был какой-то шум, и все кружилось.
      Утром, конечно, Мусин отец позвонил по телефону всем нашим родителям, и мой отец сказал мне:
      - До сегодняшнего утра я не знал, что мой сын курит и пЬет. Я не предполагал, что в тринадцать лет можно быть алкоголиком. Ну что же! Будем тебя лечить. Начнем с того, что месяц ты не будешь ходить в кино, месяц не будешь отпускаться ни к кому в гости, месяц не будешь подходить к телефону, а билеты в цирк на следующее воскресенье я отдаю дочери управдома Нине Тютиной. А сейчас уходи к себе в комнату.
      - А что мне делать? - спросил я. - Все уроки я уже приготовил.
      - Можешь писать воспоминания об этом вечере.
      И папа хлопнул дверью.
      На шум пришла мама.
      - Что случилось? - спросила она.
      - Поздравь своего сына, - сказал папа, - вчера вечером он напился как сапожник.
      ПОЭТЫ
      Я забыл фамилию одного из учеников старших классов. На школьных вечерах он появлялся в старом неважнецком пиджаке, но обязательно в лакированных туфлях, и шея у него была повязана длинным зеленым шерстяным шарфом. Он выходил на нашу сцену и завывая читал стихи Сергея Есенина.
      В классных разговорах у нас мелькали имена Маяковского, Хлебникова, Крученых. Мы воспринимали Блока и отвергали Игоря Северянина. Словом, мы интересовались поэзией. И многие даже мечтали быть поэтами. Во всяком случае, Леня Селиванов, Павлуша Старицкий, Ваня Розенберг и Юзька Бродский часто щеголяли своими стихами.
      В частности, Юзька принес однажды стихи, навеянные, видимо, поэтом Даниилом Хармсом. Он прочел свой стих на вечере в школе:
      Елизавет Бам! Елизавета Бам!
      В твою перину бух! В твою перину бах!
      Ораниенбаум, бух, бах!
      Любовь Аркадьевна покинула зал. Она преподавала у нас французский и предпочитала таких поэтов, как Ронсар, де Мюссэ, в крайнем случае Лафонтен.
      Вторым на этом вечере выступал Леня Селиванов.
      Он был в бежевой толстовке, в валенках и в цилиндре. - Я прочту стихотворение про кошку моих соседей, - заявил он.
      Как пробка из окошка
      Вылетела кошка.
      На моей памяти
      Ее хвост, стоящий, как памятник.
      Глаза у ней зеленого цвета.
      Я долго думал: кошка ли это?
      Может быть, она не кошка, а кот.
      Вот...
      Раздались рукоплескания, а наша преподавательница литературы Мария Германовна сказала:
      - Может быть, это не кошка, так же как Селиванов не поэт.
      - Мария Германовна еще не доросла до такой литературы, - заявил Селиванов. - Меня поймут не раньше чем через десять лет.
      Розенберг писал понятнее, но обходился без рифмы. Он писал белые стихи.
      По каналам Венеции скользят гондолы.
      И в них сидят римские патриции.
      А в Риме папа, конечно, римский,
      И имя у папы Пий, и это имя не нравится маме.
      Мама, конечно, тоже римская,
      Она проживает в замке дожей,
      Который омывают воды канала.
      И итальянские голуби садятся на карнизы замка,
      Воркуя о чем-то опять же по-итальянски.
      И стройные пинии, почти зеленые и немного синие,
      Стоят вдоль ограды на виа Чирчини.
      В Розенберге всегда сказывался эрудит, и его стихи были чем-то симпатичны нашему историку Александру Августовичу Герке. Он говорил: "Розенберг любит историю, много читает, и в его стихах я что-то вижу, хотя и не знаю что".
      Но всех забил Старицкий. Во-первых, он вышел на эстраду в серой толстовке и босиком, как Лев Толстой.
      Во-вторых, он нарисовал у себя на левой щеке губной помадой сердечко, и, в-третьих, он читал шепотом.
      Я запомнил только одно четверостишие:
      Небо плевалось. Бамбунил дождь
      Желтый с зеленым. Молния валится.
      Ты не любишь меня? Ненавидишь?
      Ну, что ж?
      Все равно я живу. Я - Старицкий.
      И все девчонки ему бешено хлопали.
      - Этот парень напоминает мне хромую мушку, которая попала в клубничное варенье, влипла в него и не может выбраться, - сказал скромный старшеклассник Саша Веденский.
      Он никогда ничего не писал и не читал в школе.
      Но стал очень хорошим детским поэтом, и теперь его книжки с удовольствием читают в нашей школе. Он жил на Зверинской улице.
      ПРЕРВАННЫЕ МЕЧТЫ
      - Когда я окончу школу, - сказал Каценеленбоген, - я стану артистом и буду всех потрясать.
      - Почему же ты за все время учения ни разу нас не потряс? Даже не попробовал, - сказала Паня Пищик.
      - Потому что я скрывал свой талант. Я его показывал только своей маме, и она даже плакала.
      - От твоего таланта?
      - От того, как я читаю драматические произведения. Я ее волновал. Не будьте дураками и прекратите свой идиотский смех. У каждого есть свои желания, и ничего смешного в этом я не вижу.
      - А я постараюсь стать ученым, - сказал мрачно Ваня Лебедев. - Я буду изучать рукописи Пушкина, Лермонтова, Толстого. Я хорошо разбираюсь в их почерке. И я наверняка найду что-нибудь неопубликованное.
      - Третью часть "Мертвых душ", - сказал Розенберг.
      - Она сожжена Гоголем, но не исключено, что где-нибудь затерялось несколько страниц рукописи, - сказал Ваня. - И острить на эту тему - глупо.
      - Лично я буду строить корабли, - сказал Сашка. - И буду на них ходить в море, а может быть, и дальше.
      - А я буду геологом и буду искать золото, - сказала Алла Корженевская.
      - Не все то золото, что блестит, - заметил Павка.
      - А я не все и буду искать.
      - А я выйду замуж, - сказала Леля Берестовская. - Мой муж будет очень красивый. У нас будет шикарная квартира из пяти комнат, две собачки, кошечка и говорящий попугай.
      - И ты будешь жить на Азорских островах и будешь принцессой, - сказал Розенберг. - Но имей в виду: и там произойдет революция, и ты будешь рыдать, но уже ничто не поможет. Таков конец всех капиталистов. Скоро тебе кончать школу, но ты ничему не научилась.
      - Мне стыдно, что это говорит моя подруга, - сказала Ира Кричинская. Единственное, что меня утешает, это то, что она дура.
      - А я, наверно, буду врачом, - сказал Бобка. - И я постараюсь, чтобы все были здоровы. Даже Берестовская, если она, конечно, не уедет на Азорские острова.
      - Что касается меня, - сообщил Навяжский, - то я буду инженером. Советская власть плюс электрификация. Я буду строить электростанции. Помните, как я исправил на той неделе короткое замыкание? Меня с детства тянет к электричеству. Я даже позавчера дома провел телефон из ванной в переднюю.
      - Зачем? - спросил я.
      - Чтобы, если нужно, поговорить, - сказал Шура. - Я поступлю в электротехнический институт.
      - Если тебя примут, - заметил Штейдинг.
      - Кого же туда принимать, если не меня?
      - А я пойду в библиотечный институт, - сказала Элла Бухштаб. - Мне хочется стать библиотекарем.
      Я всегда буду жить с книгами. Что может быть интересней!
      - А я буду гостем! - воскликнул Старицкий. - Я буду ходить ко всем вам в гости и узнавать, что вы делаете.
      - А учиться? - спросила Гольцман.
      - А учиться мне уже давно надоело.
      Тут вошла в класс Любовь Аркадьевна и сказала:
      - Займите свои места. Продолжим наши занятия. - И Павел так вздохнул, что она спросила: - Что с тобой, Старицкий?
      - Немножко взгрустнулось, - сказал он. - Ничего.
      С годами это пройдет.
      ВИКТОРИЯ-РЕГИЯ
      День начался не очень хорошо. Два дня назад мы ходили на экскурсию в Русский музей и смотрели там разные картины. Самое большое впечатление на нас произвела огромная картина в золотой раме, занимавшая чуть ли не всю стену, "Гибель Помпеи" художника Брюллова, в которой изображено извержение Везувия в этой самой Помпее, когда лава низвергается на город и рушит все на своем пути. На этой картине множество людей. Все в страхе. Люди бегут, валятся колонны - в общем, давка, ужас, столпотворение.
      И вот сегодня на первой же перемене мы решили играть в гибель Помпеи. Что мы сделали? Мы перевернули стоявшую в классе вешалку, нагромоздили друг на друга несколько парт, сдвинули с места шкаф и с дикими криками начали толкать друг друга. Схватили Лелю Берестовскую и посадили ее на шкаф. Она оттуда вопила, а мы прыгали вокруг и орали.
      Потом мы повалили на пол Леньку Селиванова, и началась "куча мала". Все кричали: "Караул!" Чиркина и Дружинина визжали, и все мы носились по классу и скакали по партам.
      На шум, конечно, прибежала учительница из соседнего класса - Анна Григорьевна.
      - Что у вас происходит? - спросила она.
      - У нас тут гибель Помпеи, - сказал я, - и мы спасаемся.
      - Глупая игра, - сказала Анна Григорьевна. - Гибель Помпеи - это большое несчастье. Это горе. И смеяться над этим не приходится. Вы представляете себе, что это такое? Разверзается земля, рушатся здания, огненная лава затопляет все, люди проваливаются сквозь землю, гибнут, и нет спасения. Разве это игра?
      Вы же взрослые ребята. Как вам не стыдно!
      И, честно говоря, нам всем стало стыдно.
      - Извините, - сказал Селиванов. - Мы больше не будем.
      И сразу в классе стало тихо, как в музее.
      Но если говорить честно, игра нам понравилась, и нам не хотелось так просто от нее отказываться. И мы нашли выход.
      Точнее, его нашел Старицкий. Он предложил:
      - Давайте так же все переворачивать и орать, только назовем это "Праздник в сумасшедшем доме".
      Предложение было принято единогласно. И мы продолжали игру.
      На шум явился завшколой.
      - Что это у вас творится? - спросил он.
      - Это у нас праздник в сумасшедшем доме, - ответил Навяжский.
      - Я так и подумал, - сказал Александр Августович. - Я вижу, что вы ненормальные и вас нужно лечить.
      - Девочек не нужно, - сказала со шкафа Берестовская (она так и сидела там, ее забыли снять). - Мы к этому не имеем отношения.
      - А как ты попала на шкаф?
      - Они меня сюда посадили.
      - Вот что, - сказал строго Александр Августович, - снимите Берестовскую. А все психические больные идите сейчас же домой, и чтобы завтра пришли ваши родители.
      Было одиннадцать часов. На улицах начиналась весна. Так симпатично капало из цинковых труб, так приятно было хлюпать по лужам. Можно было снять противное кашне и расстегнуть все пуговицы пальто.
      И можно было снять шапки и подставить головы под теплый дождь. Нелепо идти в такое время домой, да еще говорить родителям такие неприятные слова и видеть их недобрые взгляды. Это ведь все можно сделать и попозже.
      И мы все решили пойти в Ботанический сад. Уж там-то весна в полном разгаре. Это предложил Юган.
      Он был у нас лирик-оптимист и питал нежную любовь к растениям.
      И мы пошли. Не было с нами только Розенберга.
      Он находился дома, у него была свинка, и его не пускали в школу. Наверно, если бы он был в школе, мы бы не играли в эту игру, испортившую нам настроение.
      Он бы этого не допустил по общественной линии.
      Мы пришли на Аптекарский остров и вошли в калитку сада. Деревья еще стояли голые, кусты торчали, как сухие метлы. Лишь кое-где пробивалась худосочная травка. Дождик кончился, но на дорожках не просыхали лужи. Никакой особенной весны не было. Правда, специалист по ботанике Юган заметил, что на ветках набухают почки, но это его личное дело, а мы особой весны не увидели.
      И тогда Павка сказал:
      - Ребята, пойдемте в оранжереи. Там пальмы, кактусы, а в круглой оранжерее все как на реке Амазонке и, может быть, даже цветет виктория-регия.
      Мы быстро согласились. Тем более что у всех нас остались деньги на завтрак (мы же не завтракали), и их как раз хватило на то, чтобы заплатить за вход в оранжереи.
      Мы приобрели билеты и пошли.
      В оранжереях чувствовалась не весна, а лето. Высокие, красивые пальмы, немыслимые колючие кактусы, как огромные свечи; похожие не то на бабочек, не то на птиц яркие орхидеи.
      Пройдя через несколько оранжерей, в том числе через самую высокую, в которой росли покалеченные высокие, засохшие пальмы, мы вошли в низенький круглый павильон. Там стоял зеленый туман от обилия пальм, тянущихся к стеклянному потолку тростников, ползущих по стенам лиан и густого ядовито-зеленого кустарника, обрамляющего бассейн, затянутый нежно-зеленой ряской. Влажный, почти горячий воздух обволакивал оранжерею.
      Яркие лампы, как солнце, горели в этом зеленом царстве. Из-под потолка свешивались на шнурах берестовые корзиночки, в которых росли смешные толстые мухоловки, застенчиво стояли серовато-зеленые мимозы, которые от одного легкого прикосновения к их тоненьким листикам съеживались, как Аля Купфер, когда ее дергали за косички. В воде бассейна мелькали маленькие разноцветные рыбки, а посредине лежала на воде огромная круглая зеленая тарелка. Нет, этот зеленый лист, пожалуй, даже был больше похож на манеж цирка, ибо края листа были загнуты, как барьер. Это и была виктория-регия. И это было прекрасно.
      В оранжерее были только мы одни. Мы стояли у барьера бассейна и как завороженные смотрели на викторию-регию.
      - Виктория-регия растет на Амазонке, - заявил Навяжский. - В учебнике написано, что ее листья выдерживают вес человека.
      - Это - липа, - сказал Штейдинг. - Не может быть, чтобы лист выдержал человека.
      - Александра Васильевна тоже говорила, - сказал Данюшевский.
      - А как на листе сидела Дюймовочка? - вмешался в спор Селиванов.
      - Дюймовочка сидела на листе водяной лилии.
      И она была крохотная и почти ничего не весила, - сказал я.
      - Идея! - воскликнул Павка. - Все познается путем проверки. Опыт - это великое дело. Ленька из нас самый легкий, и пусть он будет Дюймовочкой. Давайте посадим его на викторию-регию, и если он не пойдет вместе с листом ко дну, значит, все правильно. Ленька, ты не возражаешь?
      Леню не надо было долго просить. Он только сказал:
      - За два рубля на это пойду.
      - Отдадим через неделю, - сказали мы.
      Герман Штейдинг и Володька Петухов взяли Леню за руки и за ноги, перегнулись через барьер и посадили его на лист. Секунды две он, улыбаясь, сидел на нем, подобно Дюймовочке, но вот лист пошел ко дну, Леня съехал с него и погрузился в воду.
      Все вскрикнули.
      - Спокойно. Он плавает, - сказал Герман.
      И Ленька вынырнул.
      - Дюймовочка жива! - крикнул он.
      И тут появился сотрудник оранжереи.
      - Что за хулиганство! - сказал он. - А ну, быстро вылезайте!
      Леня поплыл к барьеру.
      - Не цепляйтесь руками за растения! Как вы туда попали?
      - Он случайно упал.
      Тем временем Леня ухватился руками за барьер, и мы его вытянули на сушу.
      С него текли потоки воды. Его куртка была в зеленой ряске, в иле, по нему ползали какие-то водяные паучки.
      - Пройдете со мной в дирекцию, - сказал сотрудник. - И вы тоже. Хорошо еще, что не сломали викторию-регию.
      Нас всех привели в дирекцию сада и представили заместителю директора. Седой старичок, профессор и даже академик, он с грустью посмотрел на нас и сказал:
      - Ботаническому саду скоро двести пятьдесят лет, но со времен Петра Первого такого еще здесь не было.
      И тогда выступил Старицкий. Он сказал:
      - Вы, конечно, правы, и то, что мы сделали, - это ужасно. Но мы все любим ботанику, и мы не хотели ничего портить. Мы только хотели проверить, как Дюймовочка могла удержаться на листе.
      - Ваша Дюймовочка была крохотная девочка, а вы все здоровые парни, сказал профессор. - Если бы вы были Дюймовочками, никто бы на вас не обратил внимания. Кто у вас преподаватель ботаники?
      - Александра Васильевна Сабунаева, - сказал Старицкий. - И она говорила, что лист виктории-регии может удержать человека.
      - Она говорила правду, - сказал профессор, - но для того, чтобы убедиться в этом, вам надо поехать на Амазонку, где много этих растений, а не в бассейн Ботанического сада, где всего один экземпляр, который можно легко повредить. В какой школе вы учитесь?
      - В сто девяностой, - сказал я.
      - Можете быть свободны. Я позвоню вашей Александре Васильевне.
      Мне не очень хочется рассказывать вам подробно, что было на следующее утро в школе, и что было потом у всех у нас дома, и как моя мама возвратилась из школы, и что сказал по этому поводу мой папа.
      Но гибель Помпеи, наверно, производила меньшее впечатление.
      ГРУСТНЫЕ МЫСЛИ В КОНЦЕ ЛЕТА
      Весь день лил беспросветный дождь. Казалось, ему не будет конца. На смену пролившейся туче немедленно появлялась другая, еще более густая и темная. Она расплывалась, и из нее вылетала зигзагообразная молния и чертила небо. Раскаты грома злобно грохотали, не обещая ничего хорошего. На дорожках сада чернели огромные лужи. Намокшие настурции опустили свои налитые тяжестью головки, а лиловые астры совсем упали на клумбы. Это осень. Она явилась без приглашения, и это было очень грустно.
      Это значило, что днями надо съезжать с дачи, что надо доставать учебники и тетради, - в общем, конец вольного житья. Ничего хорошего.
      Но одновременно это обозначало совсем скорую встречу со школьными друзьями - с Бобой Рабиновичем, Шурой Навяжским, Леней Селивановым, Павкой Старицким, Мишей Гохштейном, веселые игры с беготней по школьным коридорам и лестницам, увлекательное хождение по сломкам (по уцелевшим этажам разрушенных домов на Плуталовой и Подрезовой улицах), репетиции новых спектаклей на школьной сцене с Леонидом Владимировичем и встречи с Аней.
      Да, с Аней Труфановой. Я еще был влюблен. Другой бы давно уже бросил это дело. Что за смысл быть влюбленным, когда твое чувство остается без ответа, когда твои взгляды не замечаются, твои вздохи не прослушиваются и все твои попытки обратить на себя внимание не дают никаких результатов?
      Может быть, влюбиться в кого-нибудь еще? Есть же Таня Чиркина - всеми признанная школьная красавица; есть Нина Седерстрем, - кстати сказать, ничем не хуже, есть Дина Лакшина, Ира Дружинина...
      А Дуся Бриллиантщикова? Она, правда, на два класса старше, но о ее красоте ходят в школе легенды.
      Конечно, она и не посмотрит на меня, я для нее карапуз, но тем не менее. А вдруг ей понравится, как я играю на рояле "Веселого крестьянина" Шумана?
      Но это все лишь мечты. Чиркина увлечена Розенбергом, Седерстрем нравится Навяжский, Дружинина улыбается Данюшевскому, Лакшина увлечена спортом и разговаривает только с баскетболистами и бегунами, а Бриллиантщикова, по-моему, ниже восьмого класса никого не признает. И вообще, кроме Труфановой, для меня никто не существует. А я не существую для Труфановой. Значит, что? Значит, "человек остался один".
      А дождь льет как нанятый.
      А ветер гудит в проводах, и белые и розовые флоксы стоят съежившись, как вымокшие псы в подворотне.
      И такая тоска и печаль на душе, как в вечернем парке, когда ты бродишь в одиночестве по аллеям, а где-то вдалеке играет оркестр.
      Ну почему мне только тринадцать лет? Почему я такой маленький и одинокий?
      Папа на веранде строгает рубанком какую-то доску для забора. Летят в разные стороны пахучие стружки, и ему почему-то весело. Он даже что-то поет. Мама пишет письмо в Ростов своей сестре, и ей тоже не скучно, а я страдаю.
      А ливень усиливается, и струи так колотят по крыше, что кажется, удары отдаются в сердце, и почему-то хочется заплакать, а слез нет.
      - Почему у тебя такое мрачное лицо? - спрашивает папа. - Что-нибудь случилось?
      - Нет, ничего не случилось. Просто скучно.
      - А ты что-нибудь делай, тогда не будет скучно.
      Вынес бы на воздух наш фикус. Фикусы любят, когда их поливает дождь, они лучше растут.
      Я выношу фикус в сад и возвращаюсь мокрый, с меня текут струи воды и обливают пол на веранде.
      - Вытри пол, - говорит отец.
      Он, наверно, думает, что вытирание пола улучшит мое настроение. Но оно остается незыблемым. И я решаюсь поведать папе все.
      - Папа, - говорю я, - я тебе скажу, но ты, пожалуйста, не смейся. Мне уже тринадцать лет, и я имею право на личные чувства. Ты со мной согласен?
      - Безусловно.
      - Я уже давно влюблен.
      - Как давно?
      - Два года. А может быть, даже три.
      - Так два или три?
      - Кажется, четыре, - говорю я. - Но она меня не любит. Ей нравятся другие. Она, по-моему, даже не знает о моем чувстве. Это ужасно.
      - Ничего ужасного здесь нет, Володя. В твоем возрасте я был влюблен десять раз. А может быть, и больше. Я тоже переживал и даже хотел один раз повеситься, но, как видишь, я остался жив и даже женился на твоей маме, и очень доволен. И мама, по-моему, тоже.
      Это у тебя еще детское чувство, увлечение, а настоящая любовь еще придет, и еще будет много интересного, и грустного, и веселого. Все еще будет, все впереди. А сейчас кончается твой отдых, тебе не хочется заниматься, холодно, дождь идет, ветер противный, небо в тучах, все серое, цветы вянут, - вот у тебя и паршивое настроение и соответственные мысли. Пойди к маме и попроси, чтобы она дала тебе стакан морса.
      Выпей морс, почитай "Три мушкетера", и исправится твое настроение. А если хочешь, я тебя познакомлю с одной хорошей девочкой. Это дочь нашего соседа-священника. Ее зовут Лида.
      - Не хочу никакой Лиды. Не желаю ни с кем знакомиться. Мне уже хватит этих знакомств на всю жизнь! - сказал я.
      Я твердо решил никогда-никогда не любить, никогда в жизни не жениться и дружить только с мальчишками.
      Как быстро я потом пересмотрел это решение!
      ГЕЙЗЕР
      Вся школа думала об одном, жила одним: выстав~ кой, на которой должны были быть представлены лучшие работы учащихся по всем предметам.
      Все заняты выставкой.
      Мария Германовна ведает отделом литературы. Вокруг нее портреты Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Гончарова, Некрасова, Грибоедова, Есенина, Маяковского, Демьяна Бедного, Блока, Тютчева, списки из произведений, литературные документы.
      Александр Юрьевич Якубовский занимается историей и отбирает лучшие макеты древнеримских крепостей, модели таранов, Вавилонской башни, старинные щиты, секиры и шлемы.
      Евгения Александровна Кракау возится с вольтовыми столбами, электроскопами, лейденскими банками и полиспастами, электрическими звонками и телефонами.
      Николай Александрович Гельд наблюдает за установкой химических опытов и сердится, когда Финкельштейн разбивает колбы и пробирки.
      Александра Васильевна Сабунаева руководит расстановкой клеток с мышами, морскими свинками и ежами, следит за порядком в аквариумах и террариумах, в которых плавают многочисленные рыбы, ползают ящерицы и черепахи, и раскладывает альбомы наших лучших гербариев.
      Мы с моим другом Мишей Гохштейном решили сделать для выставки модель действующего гейзера. Для этого мы раздобыли большую сковороду с краями барьерчиком, проделали в центре ее сантиметровую дырку и припаяли снизу к ней металлическую трубку длиной чуть больше метра. Под трубкой находилась банка, наполненная сплошь водой. Банка эта подогревалась паяльной лампой. Отверстие в сковородке затыкалось пробкой. И когда вода в банке разогревалась до температуры кипения, она поднималась по трубке вверх, пробка со страшной силой вылетала и вода била из сковородки в потолок.
      Наш гейзер имел большой успех, вокруг него всегда толпились ребята и орали. Им доставляло удовольствие быть обрызганными.
      Мы готовились к открытию выставки около трех месяцев. Делали ее самозабвенно. Особенно трудились Элла Бухштаб, Алла Корженевская, Уся Руткина, Саша Чернов, Герман Штейдинг, Юра Чиркин, Ваня Розенберг и Ваня Лебедев, Ромка (Романов), Витя Сабунаев, Лёдя Андреев, Леся Кривоносов и Костя Кунин.
      Сколько они сделали карт, диаграмм и рисунков!
      Сколько действующих моделей и макетов, плакатов и лозунгов!
      Как замечательно украсили классы!
      Заведующий школой Александр Августович Герке ходил гордый по школе и даже прощал крики в коридоре.
      А сколько замечательного сотворили ученики других классов - Миша Дьяконов, Тося Самойлович, Боря Энкин, Сережа Соболев, Фридман, Мухин, Блатин, всех не перечтешь.
      И вот пришел день открытия. Пришли гости из других школ, все педагоги, все наши учащиеся. Это был настоящий праздник, и все наши учителя ходили по выставке гордые и радостные - это ведь их ученики сделали выставку своими руками. Это ведь и успех учителей.
      Наш гейзер всегда окружали толпы восторженных ребят. Когда гейзер шипел, они визжали и со смехом разбегались в стороны, и совершали это по нескольку раз.
      Мы с Гохштейном, гордые своим гейзером, давали пояснения и рассказывали об Исландии.
      К нам подошла наша преподавательница немецкого языка Екатерина Петровна. Это была довольно высокая седая женщина. Ей было много лет. Она была старая, не очень красивая. И мы ее, я бы сказал, не очень любили.
      - Вас ист дас бэй инен? (Что это у вас такое?) - спросила она по-немецки.
      - А вы посмотрите. Загляните получше в эту чашу, - сказал я. - Зеен зи бессер.
      Екатерина Петровна, которая была близорукой и плохо видела, наклонилась над чашей гейзера, и в этот же миг вылетела пробка, ударив Екатерину Петровну в подбородок, и ей в лицо рванулась струя кипящей воды.
      Екатерина Петровна с криком отшатнулась от гейзера, а мы дьявольски захохотали.
      Но никто из ребят, стоящих вокруг, не улыбнулся, а Ира Дружинина сказала - вы злые хулиганы!
      Екатерина Петровна со слезами на глазах отвернулась и быстро ушла.
      - Зачем мы это сделали? - спросил я у Миши.
      - А зачем ты сказал ей, чтобы она наклонилась?
      Мы поняли, что оба, не сговариваясь, поступили мерзко.
      Но этим не ограничилось. К нам подошел ответственный за выставку Александр Юрьевич. Он сказал - чтоб вас и вашего гейзера больше здесь не было.
      И мы унесли гейзер во двор школы, сломали его, а паяльную лампу отдали в физический кабинет.