Воспоминания наполняли его теплом, заставляли усталое сердце биться энергичней. Они отвлекали мысль от острой боли, от вялых мускулов, не подчинявшихся велению мозга... Снова, молодой и сильный, шел Николай Железнов по залитому солнцем лесу, полному летних ароматов и пения птиц, и было ему хорошо и легко. А Муся, быстрая, как синичка, перепрыгивая с кочки на кочку, точно плыла над изумрудными полями, облаком проносилась сквозь кусты и деревья и звала, звала его за собой...
      Хриплый, страшный голос вдруг раздался в морозной тишине: партизан что-то невнятно пел. Муся догадалась, что именно он поет.
      Девушка обернулась. Толя бросился к товарищу. Николай шел все тем же деревянным шагом, подтягивая ноги. На его пожелтевшем, худом лице дрожала улыбка. "Бредит!" - подумала Муся. В невнятном бормотанье, прерывавшем пение, часто повторялось ее имя. Она старалась не слушать. Неужели он умрет, придется бросить его здесь в снегу, и тело его станет добычей волков и лис? Нет, нет, этого не может, не должно быть! Она не даст, она спасет Николая, даже если бы для этого пришлось пожертвовать своей жизнью.
      Толе было страшно от этого хриплого пения, от этой счастливой улыбки на измученном лице друга, и он испуганно теребил партизана за руку.
      - Не трогай, пусть, - сказала Муся.
      - Что с ним?
      - Он бредит. Пусть. Ему, наверное, хорошо, - ответила девушка, догадываясь, что болезнь Николая вступает в какую-то новую стадию.
      23
      Так, с небольшими остановками, они прошли несколько часов. Сколько никто из них определить бы не мог. Да и зачем было им наблюдать за временем сейчас, когда они измеряли свою жизнь не часами, а километрами, приближавшими их к линии фронта!
      Девушка уже приноровилась к тяжести мешка, привыкла к боли натруженных плеч. Вся воля ее теперь сосредоточивалась на том, чтобы заставить себя и товарищей двигаться быстрее. Весь окружающий мир исчез. Осталась только эта тускло сверкавшая под луной накатанная дорога и чувство, что необходимо во что бы то ни стало идти по ней.
      Но все они были солдатами, и хорошими, опытными солдатами. И как только где-то, еще очень далеко, послышался нервный треск мотора, все трое разом вышли из оцепенения и насторожились. Счастливая улыбка на лице Николая погасла, в глазах забрезжила настороженная мысль. Точным движением он вырвал у Толи один из автоматов, метнулся с дороги через кювет за кусты. Спутники бросились за ним. Прячась в снегу, Муся искоса смотрела на Николая. Забытья точно не бывало, он действовал разумно, отчетливо, точно. Треск мотора нарастал. По его нервному тембру было ясно, что это мотоцикл.
      Николай почти механически вскинул автомат, спустил предохранитель, перевел бой на беспрерывную стрельбу. То же успел сделать и Толя. Как раз в тот самый миг, когда мотоцикл с коляской, рокоча, как ракета, мелькнул перед ними, две красноватые точки вспыхнули в кустах сердитыми, дрожащими огнями.
      Прежде чем мягкое зимнее эхо успело пронестись по лесу, мотоцикл, пролетев по инерции метров двадцать, сорвался в кювет. Две черные фигуры мелькнули в воздухе и исчезли в туче снежной пыли. Толя первым бросился к ним, держа автомат наизготовку и крича что есть мочи: "Хенде хох!" Но руки поднимать было некому. Водитель, в замасленном меховом комбинезоне, лежал неподвижно ничком у подножия сосны. Черное пятно медленно расплывалось вокруг его вмятой в снег головы. Пассажир, валявшийся чуть подальше, по-видимому, без сознания, легонько стонал. Толя склонился над ним.
      - Не стреляй, услышат, - предупредила Муся.
      Девушка, держа в руке свой "вальтер", остановилась над пассажиром в офицерской форме. Что делать? Оглушенный падением, враг может оправиться, поднять тревогу, навести погоню на их след. Разве у них, ослабших, обессиленных, есть хоть какая-нибудь надежда скрыться и спастись, если фашисты их обнаружат и пойдут по пятам?
      Муся была озадачена. Офицер лежал в забытьи, но и в этом состоянии с лица его не сходило выражение животного страха. Девушка сняла с его пояса пистолет. Невдалеке торчал из снега тонкий ремешок. Она потянула за него и вытащила планшет. В нем были карта и пакет, засургученный по краям зелеными печатями. Значит, офицер был связным, он вез какой-то приказ. Вопреки правилам, заведенным в последние недели на вражеских военных дорогах, он ехал ночью. Стало быть, приказ срочный и важный. Девушка сунула карту и пакет себе за пазуху, с сожалением посмотрела на пистолет и забросила его подальше в снег.
      Потом она стала обыскивать офицера. В знаках различия она не разбиралась, но по меховой подкладке шинели и по тонкой материи кителя она догадалась: это штабник. Ей хотелось найти его документы. Вдруг рука ее нащупала в кармане небольшой узелок с чем-то твердым, крепко приколотый к сукну английской булавкой. В свертке оказалось двое старых женских часиков на поношенных кожаных браслетках, пять золотых сережек самой незатейливой работы, два обручальных кольца с надписями:
      "Вера" и "Степа", выгравированными на внутренней стороне, и, наконец, какие-то блестящие, странной формы комочки. Только рассмотрев при свете луны, она поняла, что это золотые зубы и коронки с зубов. Несколько секунд она остолбенело смотрела на кусочки золота, дрожавшие у нее на ладони. Откуда они могли у него взяться?
      И вдруг до ее сознания дошло, что лежавший перед ней фашист содрал все это с живых людей, ограбил каких-то Веру и Степу, быть может вырвал эти серьги прямо из чьих-то ушей. А коронки... Это было слишком омерзительно.
      Размахнувшись, Муся бросила золото в бесчувственное лицо офицера. Так чего же она колеблется? Разве можно позволить этому фашисту подняться, вылечиться, чтобы опять рвать серьги из чьих-то ушей, грабить неизвестных Вер и Степанов, выдирать золотые коронки из чьих-то ртов!
      Девушка с омерзением посмотрела на лежавшего перед нею гитлеровца и решительно выхватила из-за голенища трофейный тесак, которым они на дневках рубили хворост для костра...
      ...Откуда-то - как показалось Мусе, очень издалека - донесся радостный голос Толи.
      - Ребя, ребя, сюда! - звал он.
      Стоя у опрокинутого мотоциклета, он торжественно чем-то потрясал над головой. Муся подошла к нему.
      В руках у маленького партизана были какие-то свертки. От них слабо тянуло запахом хлеба. В глубине прицепной калоши Толя отыскал сумку с едой: буханку хлеба, флягу с какой-то жидкостью и котелок, герметически закрытый прилегающей крышкой, банку консервов.
      Не утерпев, он сорвал с буханки целлофановую обертку, и сразу, как подумалось Мусе, на много километров вокруг разнесся буйный запах черного заварного хлеба.
      У девушки закружилась голова. Она принуждена была схватиться за дерево, чтобы не упасть. Но и острые спазмы в желудке не заставили ее забыть об опасности. Нужно уходить, заметать следы. Ведь в случае даже самой пустой погони они не сумеют скрыться.
      Но что делать с Николаем? После нервной вспышки, вызванной встречей с противником, им овладела еще более тяжелая апатия. Он сидел в сугробе, привалившись к дереву, хрипло дышал и не проявлял ни малейшего интереса ни к результатам операции, ни к продуктовым трофеям.
      Муся быстро отвинтила пробку с фляги и попробовала содержимое. Она сейчас же сплюнула и, гадливо передернувшись, схватилась за рот. "Спирт", догадалась она.
      Переглянувшись с Толей, она поднесла флягу к губам Николая. Тот покорно глотнул, поперхнулся, закашлялся. Жидкость, точно кипяток, ошпарила ему пищевод. Она вызвала в желудке острую резь, и все же странное тепло хлынуло по всем мускулам. В глазах партизана появилось осмысленное выражение. Точно испугавшись, Николай торопливо бросил в рот комок снега, потом сплюнул и стал подниматься, хватаясь за дерево.
      Муся приказала Толе выдать по куску хлеба. Тот проворно разделил буханку на три ломтя. Девушка велела уменьшить порции вдвое. При виде трофеев в ней самой проснулся звериный аппетит. Захотелось набить рот и есть, ни о чем не думая, съесть все до последней крошки. Но она твердо сказала:
      - Этого хватит!
      И снова потянулась дорога, накатанная, прямая, точно ударом сабли просеченная в густом лесу. Деревья мрачно молчали, тяжело обремененные снежным убранством. Заснеженные кусты, как лазутчики в маскхалатах, подползали к самой дороге. Небо точно лихорадило от далекого мерцания осветительных ракет, то и дело вспыхивавших за лесом. Эхо далеко несло скрип шагов, и Мусе время от времени начинало казаться, что впереди их кто-то идет, кого они никак не могут догнать.
      Иногда вдруг на дорогу вылетал заяц. Поднявшись столбиком, он застывал, навострив уши, и долго с удивлением смотрел на странные существа, медленно приближавшиеся к нему. Потом, поняв, что это люди, он делал резкий скачок, перемахивал за придорожную канаву и начинал петлять по залитой луной поляне, оставляя на снегу замысловатые вздвойки и сложные сметки. Где-то вдали все время лениво подвывали сытые волки.
      Так прошли они несколько километров до перекрестка. Девушка понимала, что с зарей, как только двинутся в путь первые автоколонны, трупы мотоциклистов будут найдены и, вероятно, вдоль дороги организуют облаву. Поэтому, когда показался перекресток, она приказала свернуть на юг, на малоезжую, местами совсем перекрытую снежными переметами дорогу и, по возможности, подальше уйти от основной магистрали.
      Так они и сделали. Прошли по проселку километра два-три и тут расположились на дневку. Местом стоянки на этот раз был выбран скат глубокого, поросшего лесом оврага, на дне которого под пухлявыми сугробами угадывался бойкий ручеек. Кое-где он прорывался сквозь лед наружу и словно подмигивал бойкими струями, задорно сверкавшими в льдистых промоинах. Промоины густо курились, и все вокруг них обросло пышными снежными кристаллами.
      Путники расположились под большим сосновым выворотнем. Здесь было тихо. Можно было разложить большой костер, не опасаясь, что его заметят с дороги. Натянули брезентовый экран, набрали изрядный запас сушняку. Потом Муся разрешила Толе выдать еще по куску хлеба.
      24
      В это ясное утро все трое, в том числе и Николай, чувствовали себя значительно бодрей. Голубые глаза партизана следили за девушкой с ласковым одобрением.
      - Эх, была не была, давай, Елочка, что у них там в котелке-то есть! сказала вдруг Муся.
      С помощью тесака мальчик быстро открыл прочно задраенную крышку и весь просиял от удовольствия. Под нею оказался рис, сваренный со свежим салом. Котелок поставили на угли, и все трое стали с голодным нетерпением следить, как, отогреваясь, начинает маслянисто мерцать крупный разваренный рис, напоминавший цветы персидской сирени.
      Наконец Толя прямо руками выхватил котелок из костра и, вывалив содержимое на плащ-палатку, разделил рис на три кучки. По обычаю, заведенному еще в отряде, он заставил Мусю отвернуться и, показывая на кучки, спрашивал: "Кому?" Рис исчез мгновенно, и еще долго после этого Толя очищал пальцами котелок, подносил его к лицу, наслаждаясь ароматом пищи.
      Охмелев от еды, партизаны заснули, убаюканные шелестом поземки, и проспали весь день и половину ночи. Сквозь сон чудился им то нарастающий, то затихающий, то близкий, то далекий грохот, будто бы прерываемый порой знакомым хриплым ревом моторов. Но не грохот этот разбудил их - они проснулись от холода. Луна обливала все льдистым светом, снег кругом фиолетово сверкал, промоины на ручье курились густыми клубами пара. Этот пар, вершины сосен, росших по обочинам оврага, озябшие облачка, торопливо пробегавшие мимо луны, были озарены багряными отсветами.
      Партизаны молча смотрели на это необыкновенное явление.
      - Зарево, - сказала наконец Муся.
      - Неужели, елки-палки, лес подожгли?
      - Зимой лес не горит, - хрипло отозвался Николай. Поднявшись на локоть, он тоже смотрел на небо. - И чего им под боком у своего фронта лес жечь?.. Наши, наши это...
      - Мальчики, неужели наши? Мамочка! А мне все во сне казалось, будто слышу канонаду.
      - И тебе? - обрадовано встрепенулся Николай. - Я тоже слышал. И самолеты слышал... да, те, наши, "черную смерть".
      Николай, упираясь рукой в землю, приподнялся и сел. Толя бросился к нему на шею и, широко раскрыв рот, приглушенно закричал:
      - Ура!
      Тяжелое малиновое мерцание становилось заметнее по мере того, как темнела ночь. Теперь оно не казалось партизанам зловещим. Чудилось, будто огромная дружеская рука, поднявшись над лесом, махала партизанам, сулила выручку. Мусю охватила жажда деятельности. Теперь надо беречь силы. Подбросив в костер сушняку, она щедро разделила остатки хлеба. И хотя глаза спутников молили о добавке, она спрятала консервную банку - последнее из захваченных запасов - в мешок. Подумав, она отвинтила пробку с фляги и дала друзьям хлебнуть по глотку спирта, который Толя уже разбавил снегом.
      - И вы, и вы! - настаивал маленький партизан.
      - Эх, праздник так праздник! - Преодолев отвращение, Муся сделала маленький глоток. - Этак я с вами пьянчужкой стану...
      Спирт был ей по-прежнему противен, но теперь она не считала себя вправе отказываться от своей доли. Нужно любыми средствами поддерживать силы.
      Поспешно уложившись, они тронулись в путь, радуясь, что чувствуют себя крепче. Толя, первым вскарабкавшийся наверх, застыл на гребне оврага. Там, где за лесом была дорога, он увидел мерцание электрических фар. Голубоватые огни отчетливо просвечивали сквозь вершины деревьев. Происходило что-то новое: вопреки обыкновению, вражеские машины двигались ночью.
      Дорога была занята, а идти целиной по глубоким сугробам нечего было и думать. Друзьям ничего не оставалось, как спуститься обратно, запалить костер и, свернувшись, уснуть подле него, дышащего благодатным теплом.
      Содержимое консервной банки поддерживало силы партизан еще сутки. Но пища разбудила аппетит. На следующее утро все трое почувствовали такой голод, что долго не могли уснуть, а в сумерки Муся проснулась с острой резью в пустом желудке, с ощущением тяжелой слабости во всем теле.
      Открыв глаза, она сделала попытку подняться и почувствовала, что ее тело словно примерзло к земле. Упираясь в снег руками, она наконец села. Костер давно догорел, было темно. Косая сетка пухлых, неторопливо пролетавших снежинок скрывала все окружающее. Не сумев встать, девушка на четвереньках подползла к своим друзьям. Они лежали обнявшись. Слой сыроватого снега уже покрыл их ровной белой пеленой, виднелись только лица с запушенными бровями и ресницами. "Мамочка! Неужели они замерзли? подумала Муся и начала будить. - Нет, живы, живы!" Партизаны, не открывая глаз, сонно мычали, но не просыпались. Тогда, собравшись с силами, девушка подняла и усадила Толю. Недоуменно осмотревшись, он снова закрыл глаза и повалился на прежнее место. Мусе стало жутко. Она опять начала теребить его, терла ему уши, дергала за нос, за руки.
      Наконец Толя очнулся. Он долго смотрел на нее, потом спросил:
      - Что с вами?
      У девушки было заплаканное лицо.
      - Я думала, что вы оба...
      Толя потянулся и сладко зевнул.
      - Ой, и спать же хочется, елки-палки! - и опять было стал клониться к земле.
      Муся сильно встряхнула его за плечи и крикнула сердито и повелительно:
      - Не смей!
      Вдвоем они разбудили Николая. Тот долго сидел, болезненно потирая лоб, потом сделал резкое движение, явно стремясь вскочить, и бессильно растянулся на снегу.
      - Мне больше не подняться, - сказал он.
      Слова его прозвучали так тихо, что их почти скрыл шелест летящего снега.
      - Ничего, ничего, пойдешь, непременно пойдешь! Теперь близко, немного осталось! - зашептала Муся, дрожащими пальцами отвинчивая тугую пробку заветной фляги.
      - Ребята, ребята! - взволнованно позвал Толя.
      Прислонившись щекой к сосне, он сквозь редкий тюль летящего снега смотрел на восток. Над лесом качалось еще более мощное зарево, чем в прошлую ночь, даже падавший снег не мог закрыть его. А с дороги сквозь приглушенный свист ветра, шум сосен и шелест метели по-прежнему слышалось тягучее завыванье моторов.
      - Слышите, товарищи? Слышите? - шептал маленький партизан.
      - Опять едут. Ночью едут, - тихо отозвался Николай.
      Всем было ясно: на фронте происходит что-то такое, что заставило фашистов позабыть свой животный страх перед партизанами. Не помня уже о страшной слабости, об острой рези в пустом желудке, все трое смотрели в сторону дороги.
      - Куда идут машины? - прошептал Николай.
      Муся тоже старалась это угадать. А между тем забытая фляга лежала опрокинутой, и жидкость, на которую она возлагала столько надежд, медленно выливалась на снег. Этого так никто и не заметил.
      За сеткой падающего снега трудно было что-нибудь рассмотреть. Но Мусе казалось, что белые сполохи, вспыхивающие иногда на вершинах деревьев, подсвечивают их слева. "Машины идут на запад? От линии фронта? Что же это значит?.. Да ведь отступают! Конечно же, отступают!.." Радость слишком велика. Прежде чем сообщить друзьям свою догадку, девушка долго проверяла себя. Разочарование было бы страшно. Но деревья действительно снова и снова подсвечивались слева.
      Наконец Муся оторвалась от созерцания сполохов и наклонилась к спутникам, которых опять стало заноешь снежком. Она хотела сказать им, что машины врагов движутся на запад, что они идут сплошным потоком, что, наверное, Советская Армия разбила фашистов и гонит их, но теплый комок подкатил к самому горлу, она без сил упала возле товарищей и, зарыв лицо на груди у Николая, заплакала. Слезы были красноречивее слов.
      И опять, всячески умеряя свои голоса, почти беззвучно все трое закричали:
      - Ур-а-а!..
      А потом, обнадеженные, приободренные, они сидели, тесно прижавшись друг к другу, смотрели на электрические сполохи, которые становились все виднее по мере того, как редела сетка снежинок. Стало быть, не приснилась им прошлую ночь канонада. Недаром полыхало на востоке зарево. Все это было так хорошо, что даже мысль, что спасение придет слишком поздно, которая жила в каждом из них и которую они тщательно скрывали друг от друга, отступила на второй план. Но именно сейчас Муся, чувствовавшая теперь себя вожаком, решилась заговорить об этом:
      - Ребята, а вдруг мы не дождемся!.. Мы несли... несли честно, ведь да?.. Ведь нам не стыдно? Так давайте, на случай, если не сможем идти... давайте напишем им, тем, кто сюда придет... Пусть там знают - мы свое сделали... сделали все, что могли...
      - Зачем? - одними губами спросил Николай.
      - Повесим записку на видное место...
      - Не надо. Прочтут записку - найдут мешок, перепрячут или прикарманят что-нибудь, - с сомнением сказал Толя.
      - Это кто ж прикарманит? Фашисты? Да они сюда ни в жизнь не сунутся! Они вон как от Красной Армии удирают. А свои - пусть. Им и напишем. Это ж государственные ценности, кто их возьмет? - тихо сказал Николай.
      Он неподвижно лежал на спине, голос его доносился точно из-за стены. Было видно, что лежать ему неудобно, но у него, должно быть, не было даже сил повернуться, улечься получше.
      - Эх, елки-палки, далеко от дороги! Наши тоже стороной пройдут.
      - Не сейчас, так после. Не зимой, так летом. Не этим летом, так через год, через два. Золото не заржавеет, - вздохнула Муся.
      Слезы показались у нее на глазах. Ей вдруг живо представилось: ясный летний день; потоки солнца, пронизывающие зеленую хвою; веселая птичья щебетня; голубое небо, мягкие облака, пушистые, легкие, позолоченные... и три скелета в лохмотьях здесь, под этим выворотнем. Девушке стало жаль себя, друзей, и чтобы не давать себе раскисать, она сердито решила:
      - Хватит болтать!
      Она достала из кармана гимнастерки маленькую записную книжечку и, повернувшись спиной к холодной луне, вовсю сиявшей на очистившемся небе, задумчиво спросила:
      - Ну, что писать?
      Рука у нее мелко-мелко дрожала. Карандаш вываливался из пальцев. Спутники не отозвались.
      - "Товарищ, который найдет эту Книжку! - не раздумывая, вывела девушка непослушной рукой, подчеркнула написанное двойной жирной чертой и продолжала, бормоча вслух: - К тебе обращаемся мы, три советских партизана... - Подумав, она зачеркнула слово "партизана" и написала "человека", потом вывела: - Когда ты это найдешь, нас не будет в живых..."
      - Перечисли фамилия, - прошептал Николай.
      - И адреса... Пусть маме сообщат, пусть всем родным сообщат, - добавил Толя.
      - Правильно.
      - "Мы все трое: Николай Железнов, комсомолец со станции Узловая; Мария Волкова, комсомолка, работавшая в отделении Госбанка, - тихо шептала Муся, по мере того как карандаш с мучительной медлительностью нетвердо выводил на бумаге буквы, - ...в отделении Госбанка и..." Елочка, как твоя фамилия?
      - Анатолий Николаевич Златоустов, комсомолец из школы ФЗО при машиностроительном заводе имени Орджоникидзе, - подсказал Толя с обидой.
      И Муся сама удивилась, как это она по сей день, и, может быть, по самый последний день своей жизни, не удосужилась даже узнать фамилию своего маленького друга.
      - Обязательно "Николаевич" напиши, у нас в поселке еще один Толька Златоустов есть, рыжий, так чтобы не перепутали.
      - "...при машиностроительном заводе имени Орджоникидзе, - дописала Муся. - Обращаемся к тебе, товарищ, и просим тебя известить наши организации... - Муся поискала слова и после некоторого колебания написала: - что мы до последней своей минуты выполняли боевое задание по доставке государственных ценностей через линию фронта".
      - Не об этом, не о себе бы сначала-то надо писать...
      - Ты напиши ему, пусть он, елки-палки, затылок не чешет, а сразу ноги в руки, да и несет мешок начальству.
      - "Мы просим тебя, товарищ, взять спрятанный..." Здесь я потом поставлю, где именно, "...мешок с ценностями, принадлежащими государству, и доставить его..." Куда доставить? - спросила Муся, не очень опытная в этих делах.
      Голова у нее кружилась, буквы ложились вкривь и вкось, точно их несло порывами ветра.
      - Доставить в ближайшую партийную организацию, вот куда. Пиши: пусть отнесет в парторганизацию, там уж разберутся.
      - "...в ближайшую партийную организацию". Написала
      Поставив точку, Муся подумала, разберет ли неизвестный адресат это их послание, и вдруг с безжалостной отчетливостью поняла, что на этом клочке бумаги они, вероятно, в последний раз говорят с теми, кто там, за линией фронта: с матерью, с отцом, с подругами и товарищами, со всеми знакомыми и незнакомыми людьми, населяющими родную страну. Теплый комок снова начал подниматься к горлу. Девушка, стараясь сосредоточиться на письме, с быстротой, на которую только были способны ее огрубевшие дрожащие пальцы, стала класть строку за строкой:
      - "И мы, комсомольцы, просим тебя, товарищ, передать наш последний привет нашим дорогим родителям, и доблестной Красной Армии, и нашему Ленинскому комсомолу, и большевистской партии. Передай им, что мы сделали все, что могли, и не выполнили задания только потому, что заболели, ослабли и не было уже сил. И передай, что в последнюю минуту мы думали о нашей милой Родине, что мы верили, знали, что Красная Армия скоро придет и выручит нас, но не сумели дождаться".
      Муся перечитала конец записки. Слова "не сумели дождаться" она зачеркнула. Затем девушка прочитала все письмо вслух. Спутники одобрили. Каждый подписался внизу, причем, когда расписывался Николай, карандаш выскользнул у него из рук, и пришлось долго искать его в снегу. Решено было в самую последнюю минуту, когда станет ясно, что идти больше уже нельзя, указать в письме местонахождение мешка и положить книжку на видное место. Потом Николай и Толя задремали, а Муся стала следить за дорогой - не иссякнет ли поток машин, нельзя ли будет двинуться в путь.
      Но до зари движение не прекращалось, а когда над лесом поднялось желтое, прозрачное, как янтарь, утро и от мороза стали громко трещать старые деревья, скрежещущие звуки машин на дороге слились в сплошной, непрерывный гул.
      В лесу было тихо, лишь изредка падала, сорвавшись с ветки, тяжелая снежная подушка и потом с шуршащим шелестом тянулся за нею иней.
      Мороз крепчал. Спать становилось опасно. Муся разбудила спутников. Экономя угасающие силы, они сидели неподвижно, грея друг друга. Когда кто-нибудь начинал дремать, Муся будила его самым безжалостным образом. Ее саму всё время клонило в сон, но она помнила: уснуть на морозе - это смерть всех троих. И она поддерживала огонь в костре и всеми средствами, вплоть до щипков и колотушек, отгоняла сон от товарищей.
      Мысль о том, что их жизнь теперь в ее руках, ни на минуту не оставляла девушку. Веки слипались. Она то и дело терла глаза снегом, жевала ветку сосны, принимала самые неудобные позы, а когда сон все-таки начинал одолевать, до крови кусала себе руку.
      Но силы заметно иссякали. Сон отгонять еще удавалось, но сознание работало уже нечетко. Все в голове путалось. Иногда, точно очнувшись, Муся делала попытку встать, размяться, но ноги уже не держали. Под вечер ей показалось, что сквозь отдаленный вой моторов она опять слышит канонаду. Ясность мысли вернулась к ней. "Чудится, что ли? Или вправду глухо гремит там, далеко за лесом?" Решив, что, наверное, это стучит кровь в ушах, Муся опять погрузилась в полусон.
      Мысли текли лениво. Снова и снова почему-то возникала в памяти фраза, сказанная однажды Рудаковым тяжело раненному партизану: "Большевик, брат, не смеет умирать, не сделав всего, что он может сделать". Когда Муся слышала это в госпитале, ей показалось - командир шутит, чтобы подбодрить больного. Теперь эта фраза была полна глубокого смысла. Разве Муся и ее товарищи имели сейчас право умирать? Но что же делать, что? Ведь человек не властен над смертью; проклятые машины всё тянутся по дорогам, а по целине, по глубокому снегу, не сделаешь и двух шагов.
      Оставалось одно - ждать. Но машины всё шумели, и тяжелая дрема точно мягким и теплым пуховиком снова начинала закрывать от Муси окружающий мир.
      Ее вывело из полузабытья смутное ощущение близкой опасности. Какие-то бесшумные фосфорические огоньки, то исчезая, то появляясь вновь, маячили в полутьме. "Опять чудится?.. Да нет же, это волки... вон они! Самые настоящие волки, только и всего", - подумала девушка и даже успокоилась от этой своей догадки.
      Сколько раз, идя ночью, видела она эти парные зеленоватые точки, то мерцавшие издалека из-за кустов, то звездочками метавшиеся в лесной чаще. Путники обычно не обращали на них внимания. В эту зиму лесные хищники были сыты. Вороны с трудом, тяжело, как гуси, снимались с полей сражений. Вероятно, только любопытство заставляло разжиревших волков выходить иногда из чащи на звуки шагов.
      Все же зеленые огоньки, неясно мерцавшие по скатам оврага, отогнали тяжелую дрему. Ухо уже различало хриплое дыхание зверей, доносилось глухое угрожающее ворчанье. Тихо поскрипывал снег под осторожными лапами. Неясные тени все время перемещались.
      Волки не уходили. Их становилось все больше. Опасность окончательно взбодрила Мусю. Головы друзей лежали у нее на коленях. Луна закрыта облаками, но голубоватое мерцание сугробов позволяет разглядеть, что снежинки тают в потемневших глазницах Николая, на заострившемся носу Толи. Они живы. Опасность угрожает им, беспомощным и неподвижным. Муся перепробовала все способы, стараясь разбудить спутников. Они не просыпались, даже не открывали глаз. Тогда она решила прибегнуть к самому верному средству и стала искать флягу.
      Пустая фляга с незавинченной пробкой валялась в снегу.
      Вот тут-то девушка и почувствовала настоящий страх. Вместе со страхом пришла слабость. Девушка поудобнее прижалась спиной к сосне и закрыла глаза. Снег поскрипывал уже близко. И опять почему-то ярко представились ей холодная водная пустыня, вздыбленная огромными серыми волнами, и лодка, маленькая, хрупкая, на этих волнах, и люди в ней, гребущие наперекор буре. Она так ярко вообразила себе этих людей, что ей почудилось, будто она видит вздувшиеся от напряжения вены на их в кровь исцарапанных руках, видит лица с полузакрытыми глазами и с тем злым, непреклонным выражением, какое бывает у человека, остановить которого может лишь смерть. И снова в ушах девушки прозвучала фраза: "Большевик не смеет умирать, не сделав всего, что он может сделать". Разве она сделала всё?
      Успокоившись, Муся оттолкнулась от дерева, подняла автомат. Он показался ей необыкновенно тяжелым, будто весь был отлит из свинца. Она положила оружие себе на колени, отвела предохранитель. От сухого, металлического щелчка тени в овраге метнулись прочь, зеленоватые огоньки на мгновение погасли и снова возникли уже далеко внизу, у курящихся промоин ручья. Послышалось глухое свирепое рычанье. Волки опять стали приближаться. Зеленых точек было много. Вздрагивая во тьме, они широким, почти правильным полукругом охватывали, точно осмысленно оцепляли выворотень, служивший приютом для партизан. Середина этого полукруга шевелилась на дне оврага, концы поднимались до самого его гребня.
      "Какая чепуха! Преодолеть столько настоящих опасностей и где-то у самой цели погибнуть от волков, как глупым, беспомощным телятам!.. Нет, нет! Это просто нелепо!"
      Муся снова принялась изо всех сил трясти спутников. Головы их безжизненно мотались, глаза были закрыты, даже дыхания не чувствовалось. Девушке пришло в голову - не старается ли она оживить мертвых? Но нет, снежинки же тают на лицах. Она расстегнула куртку Николая - рука ощутила живое тепло. Прижалась губами к виску Толи - под холодной кожей ритмично пульсировала какая-то жилка.
      Живы!
      Но эти, в полутьме, они наглеют, они приближаются. Огненно-зеленые глаза не отрываясь следят за ней как прожекторы, поймавшие в ночном небе самолет. Девушке кажется, что она начинает физически ощущать на своем лице эти жадные взгляды. С каким бы удовольствием влепила она в эту хищную, трусливую, но с каждой минутой наглеющую свору очередь, другую, третью! Но машины, машины гудят на дороге. Выстрелы привлекут зверей куда более страшных. Нет, лучше волки! Ждать до последнего. Может быть, рассветет.
      "Ну что ты боишься, чудачка? - убеждала себя девушка успокаивающими интонациями Митрофана Ильича. - Что такое волк? Большая собака, он боится человека. Он отваживается нападать на людей только большими стаями". Стаями! А сколько их там, в кустах? Черные тени приблизились, все отчетливее их очертания. Глаза погасли, но Муся видит уже осторожные силуэты зверей, слышит хруст наста под сильной лапой, тяжелое дыхание, сухое клацанье зубов. А что, если они бросятся на нее все сразу?