Золото (Часть 4)

      Старая хозяйка стояла возле и все пыталась накинуть полушубок на плечи Муси:
      - Да оденьтесь же вы! Такая стужа. Вот ребята самогоночки хлебнули, и вы б погрелись... Я тут за вас вся измаялась.
      Из соседней комнаты донесся встревоженный вопрос:
      - Хозяйка, а где старик?
      Николай стоял уже одетый, туго перепоясанный, заполняя собой всю дверь. Он строго и испытующе смотрел на старуху. Из-за его спины выглядывал Толя, тоже уже одевшийся по-дорожному.
      - А он их, этих, до перекрестка провожать поехал, - просто ответила старуха.
      Выйдя из-за занавески, где торопливо одевалась Муся, Зоя пояснила:
      - Вы не сомневайтесь, пожалуйста. У отца задание такое, ему приказано с немцами поддерживать отношения... Это хуже, чем воевать, - поддерживать с ними отношения. Проклятая работа... Люди о нем что думают? Он как прокаженный какой.
      В глазах маленькой женщины, бездонных, черных, светился такой искренний ужас, что напряжение растаяло как-то само собой.
      Из-за полога вышла Муся. Складная, подтянутая, с густой шапкой русых кудрей, она больше чем когда-либо напоминала хорошенького задиристого парнишку.
      - Вы меня возьмете с собой, да? - спросила Зоя.
      Муся опустила глаза, потом медленно подняла их и, глядя прямо в лицо молодой женщине, с трудом, но твердо выговорила:
      - Нет!
      Увидя, как слезы мгновенно заволокли страдающие глаза, она добавила мягко:
      - Не можем, не имеем права: мы выполняем важное задание...
      - Муся! - предостерегающе произнес Николай.
      - ...важное задание, - твердо повторила девушка, - и мы не можем никого брать с собой, даже самых лучших, самых преданных.
      Зоя сразу как-то вся поникла. Уйдя за занавеску, она некоторое время возилась там, потом вернулась, неся старую черную шаль и новенькие валенки.
      - Возьмите. У вас нога маленькая - будет как раз,- сказала она, кладя все это перед Мусей, и для матери, которая, строго поджав губы, неодобрительно смотрела на нее, добавила: - Им нужнее... слышишь, мама?.. нужнее, чем мне.
      В сенях раздались мягкие шаги. Николай двинулся к двери и застыл у косяка, положив пальцы на рукоять гранаты. Появился лесник. Покосившись на партизана, он усмехнулся невесело и устало:
      - Отставить, вольно...
      Он бросил рукавицы на лавку, расстегнул полушубок и выпил без передышки целый ковшик воды. Осмотрев уже одетых гостей, он сказал:
      - Собрались? И правильно... Этот переводчик... ух, язва!.. все про хлебы меня пытал: дескать, зачем столько напекли? Я сказал: торговлю, мол, открывать собираюсь. Мол, частная инициатива и все такое... Они это любят... А уж поверил он, нет ли - не знаю... Ступайте-ка вы от греха. Вот!
      Пока старик растолковывал Николаю дорогу, а Толя ходил в лес выкапывать мешок, Муся задумчиво сидела на лавке и все посматривала на портрет Матрены Никитичны, Потом не выдержала, подошла к хозяйке:
      - Подарите мне это, пожалуйста... Очень прошу...
      - Да на что ж? - удивилась старшая, но ответа ждать не стала: сняла со стены прилепленную хлебным мякишем, густо засиженную мухами пожелтевшую страницу из журнала и протянула девушке.
      Уже в дверях, когда прощались, лесник вдруг снял с головы Николая пилотку и надел на него свой лохматый, из заячьего меха треух. Подумал - и добавил рукавицы, большие, все в заплатах, с торчащими клочьями ваты.
      - Передайте там: дескать, держится народ. Ждет. Часы и минуты считает. Вот! Поскорей бы уж...
      В темных сенях Зоя обняла Мусю, прильнула к ней, шепнула в ухо горячо и взволнованно:
      - Я все равно уйду! Вот из леса за хлебами приедут - я с ними и уйду. А? Как?
      Девушка молча пожала ей холодные тонкие пальцы.
      На повороте дороги Муся оглянулась. В тусклом свете малокровного осеннего утра, сковавшего крепким заморозком посоленную инеем землю, на крыльце лесниковой избы стояла худенькая печальная женщина. Поза у нее была задумчивая. Она рассеянно смотрела куда-то вниз. Потом, точно решив для себя что-то важное, она вдруг вся выпрямилась, гордо закинула голову.
      Муся приветливо помахала ей рукой.
      16
      Должно быть, у лесника действительно имелись правильные сведения о положении на фронтах. Когда через несколько дней путники миновали нелюдимое урочище заповедника, где на девственной пороше виднелись только волчьи, лисьи да заячьи следы, и вышли в населенную местность, пересеченную проезжими дорогами, они сразу увидели зримые отзвуки той великой битвы, которую Советская Армия вела на гигантском фронте.
      Иногда, пробравшись по густым кустам к подмерзшим дорогам, они наблюдали издали два встречных грузопотока. Правой стороной шли на восток окрашенные бело-бурыми пятнами танки, утюгоподобные грузовики, машины всех европейских систем и марок. Растянувшись на целые километры, двигались пехотные части. Навстречу им тянулись машины тех же марок, тех же систем. Но что с ними стало? Огромные тягачи влекли за собой бессильные туши подбитых танков. Дизельные грузовики несли на могучих спинах остатки изувеченных бронетранспортеров. Медленно покачиваясь на отвердевших от мороза ухабах, тянулись крытые автофуры... На брезентовых шатрах были кое-как, неумело и наспех, намалеваны красные кресты.
      Да, все-таки прав был лесник! Где-то там, много восточней, Советская Армия вела гигантское сражение, и все, что по одной стороне-бревенчатых дорог - полное сил, мощи, новенькое, блестящее, - самоуверенно рвалось на восток, туда, на поля боев, то по другой стороне тех же дорог тянулось обратно - избитое, изувеченное, изломанное.
      Друзья иногда подолгу следили за этим встречным движением, и им казалось, что это тянутся две ленты какого-то одного гигантского конвейера. И партизанам становилось радостно: будто видели они своими глазами победные дела Советской Армии.
      В этой радости они черпали силы и бодрость.
      Настоящего снега еще не было. Но первая пороша, покрывшая обледенелую землю, держалась стойко и не стаивала уже и днем. Чернотроп кончился, каждый шаг четко отпечатывался ясно различимым следом. Партизаны уже убедились, что в лесах немцы не отклоняются в сторону от дорог. Чтобы двигаться быстрей и не пробираться чащей, Николай предложил идти вдоль вражеских коммуникаций, держась от них на таком расстояния, чтобы не быть замеченными. Это было выгодно еще и потому, что следы, случайно обнаруженные поблизости от дороги, не обратили бы на себя особого внимания. На ночлег, чтобы можно было жечь костер, друзья уходили от дороги в сторону километра на три, на четыре и располагались где-нибудь в овраге или забирались в густые заросли.
      Теперь им приходилось все время быть настороже. Ложась спать, они оставляли дежурного. Дежурный поддерживал огонь, следил за тем, чтобы костер не горел слишком ярко, заставлял спящих поворачиваться с боку на бок, оберегал от искр их одежду. Вахту несли по очереди по два часа.
      Муся полюбила это время. Где-то далеко всю ночь выли машины. Их белесые огни иногда отсвечивали на низко висевших облаках, выхватывали из тьмы вершины высоких сосен. Следя издали за холодным мерцанием этих огней, Муся живо представляла себе, как, сжимая в руках холодную сталь, со страхом вглядываясь в лесную темь, трясутся в кабинах чужие солдаты, как в морозную ночь прыгают у костров часовые, выставленные с пулеметами на дорожных перекрестках. Девушка слушала отдаленное завыванье чужих моторов и думала о своем великом народе, который, единственный в мире, сумел дать отпор страшному фашистскому нашествию и теперь в гигантской битве перемалывает вот эти гонимые на восток потоки солдат, боевых машин, боеприпасов.
      Сидя у костра, Муся не чувствовала себя одинокой, затерянной в бесконечных лесных чащах, как это бывало на первом этапе пути. Нет, теперь, когда они каждый день могли видеть бесконечные процессии разбитой техники эти вещественные результаты единоборства советских войск со всеми силами фашизма, в ней крепло радостное ощущение, что и она как-то участвует в этой богатырской борьбе.
      Девушка подбрасывает хворост в костер, крепче подвязывает устроенный из плащ-палатки экран, загораживающий пламя, чтобы его не было видно с дороги, и отражающий тепло на спящих, поправляет под головой Николая мешок, потом задумывается, и во тьме леса вдруг возникает едва слышная мелодия.
      Расцветали в поле цветики,
      Расцветали в дни весенние,
      поет под отдаленный вой вражеских машин партизанка в закопченном ватнике, в ветхой старушечьей шали и прожженных штанах. Нежная ария из оперы "Добрыня Никитич" чуть слышно звучит в озябшем темном лесу. Вершины сосен аккомпанируют ей своим задумчивым шумом.
      Часы дежурств, когда, оставшись один на один с темной морозной ночью, можно без конца думать о том, как будет житься после победы, об учебе вокальному искусству, о своих отношениях с Николаем, о многих других приятных вещах, которые днем не приходили в голову, - эти часы так нравились Мусе, что она не на шутку сердилась, когда друзья, чтобы дать ей выспаться, умышленно затягивали свои вахты.
      Странные отношения установились у девушки с Николаем с той ночи на острове, когда он читал ей стихи про березу. Днем на марше или на отдыхе Муся не делала никакого различия между ним и Толей. Она обижалась, когда он пытался выполнять за нее какую-нибудь работу или взваливал себе на спину и ее мешок. Ночью же, когда партизан засыпал, девушка проникалась к нему большой нежностью. Она могла часами смотреть на его лицо, на его пухлые губы, в которых было еще так много детского, на белокурый пушок, курчавившийся на щеках и на верхней губе. Она прикрывала спящего своей старушечьей шалью. Когда свет костра беспокоил его и он начинал морщиться во сне, она садилась так, чтобы загородить его лицо, и могла подолгу сидеть неподвижно в неудобной позе. Но стоило Николаю проснуться, все это как-то само собой глубоко пряталось. Перед партизаном был боевой товарищ, и даже самые робкие попытки Николая напомнить о последней ночи на озере этот товарищ безжалостно отражал насмешкой, колючим, едким словцом.
      Николай все это понимал по-своему. Сказанное там, на острове, казалось ему теперь капризом своенравной девушки. Да и что особенного она тогда ему сказала? Какую-то глупую примету о пришитом сердце - больше ничего! И, конечно, она права. За что, скажите, пожалуйста, его любить? Ну что он собой представляет?.. Насмешничает, язвит - ну и пусть, она права, так ему и надо, поделом. Не влюбляйся в такую девушку!
      И оба они не понимали, что большое и светлое чувство, возникшее у них в трудные дни жизни, само оберегает их от ложных шагов.
      17
      Однажды Мусе приснилось - в морозный день бежит она что есть духу на лыжах по залитой солнцем, остро искрящейся снежной равнине. Бежит к горе, с которой она должна съехать. Вот и гора, крутая и гладкая, отполированная ветрами. Лыжи перескочили через гребень и, все убыстряя ход, стремительно несут ее вниз. Ветер свистит в ушах. От бешеного движения захватывает дух. И вдруг чувствует Муся, что лыжи выскальзывают из-под ее ног. Вот-вот она упадет, стукнется о снег затылком, разобьется. Делая судорожное усилие устоять, она цепенеет от страха. И вдруг крепкая рука поддерживает ее за талию. Муся знает, чья это рука, и ей приятно опираться на нее. Они несутся вместе. Страх исчез. Пусть еще круче гора, пусть лыжи убыстряют бег, пусть острая снежная пыль жалит лицо и нечем дышать, - девушка знает, что рука, на которую она опирается, не даст ей упасть, проведет через все опасности...
      Девушка проснулась с тревожно бьющимся сердцем, с ощущением большой радости. Костер горел, но пламени не было заметно. Кругом было необыкновенно светло и тихо. Падал крупный снег, чертя на темном фоне хвои прямые отвесные линии. Он уже покрывал пушистыми подушками все: и горку заготовленного с вечера хвороста, и землю, и ветви деревьев. Он точно кусочками белого кроличьего меха покрыл и Николая, свернувшегося у костра. Толя отбывавший дежурство, сосновой веткой деловито сметает снег со своего большого друга.
      Радость, оставленная сном, стала еще светлее от этой внезапно открывшейся белизны и тишины, от падающего снега. Муся вскочила на ноги и, осмотрев изменившийся лес, весело воскликнула:
      - С зимой, Елочка!
      - С праздником двадцать четвертой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции! - серьезно отозвался тот.
      Нет, как же это Муся сразу не вспомнила о событии, о котором они столько говорили на ночь? На свежей скатерти снега, на кусках бересты Толя уже разложил тремя ровными кучками завтрак. Ради праздника маленький партизан расщедрился: выдал двойную порцию вяленой зайчатины и разделил остатки последнего из караваев, пожертвованных лесником. Липовый цвет, которым снабдила их на прощанье лесничиха, кипел в котелке, распространяя медовый аромат лета.
      Умывшись свежим снегом, друзья с удовольствием уничтожили роскошный завтрак и бодро тронулись в путь.
      Немецкие машины, буксуя в мокром снегу, стонали сегодня на особенно высоких, пронзительных нотах. Партизаны опять двигались параллельно дороге, и отдаленный вой моторов неотвязно сопровождал их.
      - Мне кажется, сегодня на фронте произойдет что-нибудь особенное, историческое, - сказала Муся.
      - Нужно бы, товарищи, и нам отметить праздник. Давайте сделаем засаду на машины, а? - предложил Николай.
      - Точно! - воскликнул Толя, весь загораясь, и даже радостно подпрыгнул, совсем уж по-мальчишески.
      Он с раннего детства привык отмечать этот день каким-нибудь подарком: в детском саду - старательно нарисованной картинкой, на которой изображался пышущий огнем танк с красноармейцем в островерхом шлеме, с ногами-палочками и руками, похожими на грабли; в школе - отличной отметкой в табеле; а в прошлом году - большим перевыполнением нормы в цехе. Маленький партизан больше всех обрадовался, что и тут, в лесу, оторванные от своих, они сохранят верность славной традиции советских людей и присоединятся к тем, кто будет праздновать великую дату за линией фронта.
      Муся радовалась по-своему. Хороший сон, еще продолжавший неясно жить в ее памяти, как бы перешел в этот сверкающий день. По-новому, незнакомо билось сердце, когда она украдкой, искоса посматривала на плечистого партизана, шагавшего чуть впереди ее. Николай шел размашисто. Старенький треух из заячьего меха был сбит набок, развязанные "уши" его торчали в разные стороны. Русый вихор пошевеливался на ветру.
      Всё сегодня радовало Николая: и великий праздник, и молодой мягкий снег, и роскошный завтрак, которым накормил их экономный Толя, и то, что Муся как-то по-особенному весела, напевает, ласково на него смотрит. Партизан не замечал, что давно уже настроение спутницы, словно в зеркале, отражалось в его собственной душе.
      А день действительно был так хорош, что даже завыванье моторов, едва доносившееся с дороги, было бессильно его омрачить. Когда желтое солнце поднялось над деревьями, небо совсем расчистилось. Но легкий морозец не дал снегу стаять, и он лежал белый, нетронутый, ослепительно сверкая в острых лучах. Точно мех, устилал он землю. Мягкими подушечками покрыл он ветки кустов, сучья деревьев, пеньки. Снизу снег чуть подтаял, образовалась ледяная прослойка, и когда Муся смотрела сквозь ветви на солнце, деревья казались ей сделанными из фарфора и хрусталя.
      И тишина кругом стояла такая, какая бывает только при первом снеге. Лишь отдаленные звуки чужих машин призывали быть настороже.
      Понимая, что на фоне заснеженного леса их легче заметить, Николай повел сегодня свой маленький отряд подальше от дороги.
      Теперь, когда меры безопасности были приняты и можно было об этом больше не думать, Муся постаралась позабыть о близком вражеском соседстве и начала по сохранившимся в памяти отрывкам восстанавливать взволновавший ее сон. Понемногу она вспомнила его весь и поняла, что он как бы перекинул мостик в будущее. Закончится война, вернется прежняя жизнь, и можно будет по воскресеньям, надев теплые байковые костюмы, на легких, хорошо натертых лыжах бежать за город вот в такой чудесный лес. Как это все далеко! Но ведь это же будет, не может, не быть. И вот тогда она, наверное, выйдет замуж за Николая. Ну да, что же в этом особенного? Они будут вместе учиться, вместе проводить вечера за любимыми книгами, спорить о поэзии, ходить в театр, вместе воспитывать ребятишек... Чувствуя, что от мысли этой щекам и ушам стало горячо, девушка смущенно сказала вслух:
      - Фу, Муська, совсем ты с ума спятила! - и боязливо оглянулась.
      Убедившись, что спутники не слышали ее восклицания, она снова принялась рисовать картины будущего.
      Ну и что ж, что они - разные люди, не беда! Пусть он себе увлекается переселением всех этих бобров, выдр, ондатр и енотов, пусть, а она будет петь. Вернувшись с какого-нибудь удачного концерта, станет рассказывать ему, как хорошо ее встретили, как вызывали снова и снова, какой подарили букет. А потом, когда она все расскажет, он будет говорить не особенно ей понятные и немного, конечно, странные, но все-таки интересные вещи о плане своей экспедиции в далекие края... Нет, пусть не экспедиции... экспедиция это надолго расставаться... а о какой-нибудь необыкновенной экскурсии в заповедник со своими учениками.
      Нет, лучше даже не с учениками, а со студентами. Ведь он, конечно, не ограничится институтом, он будет учиться дальше, станет доцентом, профессором. Он умный, упорный, талантливый. А как он знает природу! Мусе все время кажется, что у него какое-то свое, дополнительное зрение, свой, особый слух и обоняние. В лесу он видит, слышит, чувствует то, чего не замечают другие. Для него лесная чаща как бы прозрачна...
      Ну вот и прекрасно: пусть он будет профессором, а она певица и профессорша. Разве плохо?.. И почему бы этому всему не быть? Ведь они не какие-нибудь слюнтяи и умеют добиваться своего... Но чтобы могла осуществиться эта мечта, нужно выиграть войну. Да, только выиграть войну: ни больше, ни меньше.
      Мусе вдруг вспоминается, как будущие певица и профессор, раздетые, разутые, дрогли на чердаке, слушая, как внизу хозяйничают чужие солдаты. "Фу, куда заплыла! Разве ж можно о чем-нибудь мечтать, пока эти ходят по нашей земле! - Девушка хмурится. - Перенести через фронт ценности - вот о чем нужно думать, а не всякие там глупости про концерты..."
      Хорошо бы, сдав ценности, вместе с Николаем вернуться к Рудакову и так, не расставаясь, воевать до победы или, может быть, попасть в какую-нибудь воинскую часть, только обязательно вместе: тогда никакая война не страшна, с таким, как Николай, ничего не страшно. Вон он шагает, как какой-нибудь былинный витязь, - огромный, плечистый, небрежно неся на плече мешок, тяжести которого он, похоже, и не замечает. Ишь, напевает что-то! Но слух у него... мамочка, какой скверный слух! Ведь угораздит же человека родиться с таким слухом...
      - Соло на самоварной трубе исполняет непревзойденный мастер этого жанра Николай Железнов! - объявляет Муся.
      - Юморист и сатирик Мария Волкова в своем репертуаре, - невозмутимо парирует Николай. При этом он, действительно, должно быть, не замечая тяжести, одной рукой перебрасывает с плеча на плечо промасленный брезентовый мешок.
      "Нет, товарища Железнова сегодня не смутишь. Железнов еще сегодня себя покажет", - думает о себе Николай в третьем лице. Он уже давно хотел доказать этой насмешнице, что он что-нибудь да стоит, только все как-то не выходило. В лагере случилось так, что с появлением Муси кончилась его боевая деятельность: он строил аэродром. Велик героизм - как кроту, ковыряться в земле, командовать тетками и ребятишками, засыпавшими песком болотные мочажины! Но сегодня - его день. Раз решено сделать подарок стране, сделает его он, Николай Железнов.
      Партизан шел, обдумывая план. Нужно дождаться сумерек. По руслу какого-нибудь лесного ручейка, какие им в этом лесу то и дело приходится пересекать, незаметно подобраться к дороге, разрушить мосток, засесть и ждать в засаде, пока подойдет одинокая легковая машина. Шофер и пассажиры непременно вылезут посмотреть объезд. Вот тут-то и свалить их очередью. Чем не план, а главное, верное дело: уж кто-кто, а он, Железнов, походил по тылам, знает вражеские повадки. Фашистский солдат в строю действительно воин, и неплохой, стойкий воин, но настигни его где-нибудь вне строя - куда только все девается! Сколько раз вражеская растерянность, порой просто беспомощность при внезапном нападении служила предметом удивления партизанских начальников. На совещаниях и командирских разборах Рудаков всегда выставлял внезапность и быстроту как основу партизанской тактики. Вот сегодня Николай и покажет Мусе, что такое рудаковская школа...
      Была у Николая и еще одна тайная думка. По опыту он знал, что вражеские офицеры любят передвигаться с комфортом - с запасами продуктов, с вином и закуской. Удачная диверсия могла пополнить оскудевшие запасы путников. И кто знает, может быть, черт побери, удачный налет позволит ему сегодня угостить товарищей настоящим праздничным ужином. Вот было бы здорово! Ведь уже сколько дней они питаются впроголодь, довольствуясь маленькими кусочками вяленой зайчатины. "Нет, нет, уж сегодня-то товарищ Железнов покажет себя!"
      18
      В этот день им действительно везло. Под вечер они наткнулись на лесной ручей, тихо журчавший на дне глубокого оврага, заросшего малиной и ольшаником. Снежные подушки все еще покрывали кусты и деревья, но с земли снег почти стаял. Чистые струи звенели в тонких ледяных закрайках.
      Напившись из ручья, путники присели отдохнуть. Николай обнародовал свой план. План был хорош, но Муся и Толя единодушно восстали против того, чтобы налет совершал один Николай. Это ни на что не похоже! Праздничный подарок они должны сделать сообща, все втроем. Партизан обратился к разуму спутников. Конечно, и он за то, чтобы всем участвовать в вылазке. А золото? Все вместе они просто не имеют права рисковать.
      - У золота оставим Елочку и пойдем вдвоем, - заявила Муся.
      - А почему оставить меня? - возмутился маленький партизан. - Вот новости!
      На это ответить было трудно. Николай решил - на диверсию пойдут двое. Кого ему взять, пусть решит судьба. В шапку Николая были брошены две пустые гильзы от автоматных патронов: одна - зажигательная, с красной каемкой вокруг пистона, другая - бронебойная, с зеленой. Зажигательная означала: идти. И хотя Толя, тащивший первым, долго звенел гильзами в шапке, тщательно ощупывая каждую из них, бронебойная досталась ему. От досады он далеко забросил гильзу и, слушая, как она свистит на лету, с сердцем плюнул ей вслед. Потом он убежал в кусты и не вышел оттуда, пока Муся и Николай не скрылись в зарослях ольшаника. Только когда шаги товарищей стихли, он появился из кустов, огляделся и изо всех сил зло пнул ногой тяжелый мешок.
      Муся приближалась к дороге без всякого страха. Только как-то особенно сильно, даже весело пульсировала кровь. Все в этот час: и сумеречная голубизна, и звезды, густо высыпавшие на быстро темневшем небе, и снежные подушки на ветвях, которыми пестрел лес, - все это было празднично хорошо. Не хотелось думать об опасности.
      На подходе к мосту Николай оставил девушку и сам бесшумно скрылся во мгле. Кто знает, может быть напуганные партизанами оккупанты охраняют даже и такие вот мостишки. Через некоторое время из полутьмы донесся осторожный свист. Муся двинулась по дну оврага. Мелодично позванивала вода о льдистые закрайки. Сверху слышался глухой топот ног. Это Николай хозяйничал на мосту. Дойдя до ослизлых бревенчатых устоев, девушка вскарабкалась по откосу. Партизан, наклонившись, осматривал бревна. Они были плотно сдвинуты, а сверху прижаты толстым байдаком.
      - Добрая работа, черт бы ее побрал! - ворчал Николай.
      Он исчез в кустах и вернулся с длинной жердью.
      Поднять бревна без инструментов было невозможно. Но некоторые из них, расшатанные колесами и гусеницами, лежали уже непрочно и даже "ходили" в гнездах. Вот их-то Николай с Мусей и стали выталкивать с помощью жерди из общего ряда, как карты из колоды. Это отняло порядочно времени. Оба с ног до головы перепачкались в липкой холодной грязи, обломали ногти, исцарапали руки. И все же добились своего: одно бревно с глухим гулом рухнуло в канаву. Другое, оказавшееся более упорным, наполовину вышло из ряда. На мосту открылся зияющий провал, через который не могли бы пройти колеса. Конечно, для верности следовало бы вытащить и еще одно или два бревна, но по вершинам придорожных сосен уже бродили яркие белые отсветы.
      Машина! Переглянувшись и безмолвно поняв друг друга, партизаны быстро сбежали в овраг. Они засели метрах в пятидесяти от моста, в чаще ольшаника. С дороги их нельзя было заметить. Им же из тьмы, сгустившейся в овраге, насыпь и мост, освещенные поднявшейся луной и обильными звездами, были отлично видны. На мосту отчетливо различалось каждое бревно, подпушенное сбоку мерцающей подушкой снега.
      Напряженно, надрывно гудел мотор. И по тому, как дрожали отсветы фар, то выхватывая из тьмы верхушки сосен, то зажигая кусты, росшие вдоль дороги, понятно было, что машина идет медленно, трудно, буксуя в глубокой раскисшей колее.
      Стоя в засаде, партизаны испытывали не страх, а цепенящее возбуждение, какое ощущает охотник у берлоги крупного и опасного зверя. Пальцы Муси, вцепившиеся в деревянное ложе автомата, онемели от напряжения. Николай, который в таких делах не был новичком, нетерпеливо переступал с ноги на ногу.
      По звуку мотора было ясно, что идет грузовик. В нем могло ехать много солдат. "Ну пусть и много! - прикидывал партизан. - Это даже и лучше". Муся должна увидеть, на что он способен. Численного превосходства Николай не боялся. Сколько раз он уже убеждался, что при таком вот внезапном ночном ударе один, невидимый врагу, хладнокровный, умелый боец стоит двух десятков противников, растерявшихся и находящихся у него на виду.
      Другое сомнение мучило его теперь все больше и больше: правильно ли он поступает, устроив эту засаду? Имеет ли он право, выполняя важнейшее задание командира, идти на риск, пусть даже на самый маленький, на ничтожный? А если в бою его или Мусю убьют, даже пусть только ранят?
      Что же делать? Отступать? Сейчас, когда дело налажено, бросить его? Что тогда подумает о нем девушка? Как он посмотрит после этого в глаза товарищам? Боязнь прослыть трусом заглушала в нем голос разума. Так он ничего и не успел решить. А уже не отсветы, а прямые острые огни лизали грязевые волны разбитой колеи. За снопами яркого света двигалось что-то темное и очень большое.
      - Грузовик! - шепнула Муся, чувствуя, как всю ее охватывает внутренний холод.
      - Восьмитонный "демаг", - уточнил Николай взволнованным голосом. Отступать было поздно, и он даже радовался, что это избавило его от необходимости принимать решение. - Целься в брезент. - Став на одно колено, он приготовился стрелять. - Боя не принимать. Обстреляем и бежим, обернулся он к Мусе.
      И вдруг придорожные кусты, сосны и приближавшийся к мосту грузовик осветило белым электрическим светом. Снова зажглись синие, холодные огоньки на подушечках снега, лежавших на ветках.
      - Что это? - шепотом спросила Муся. Ствол ее автомата ходил из стороны в сторону, и она никак не могла его остановить.
      - Еще машины... Колонна, - огорченно отозвался Николай.
      Он опустил оружие. Запас радостной энергии сразу иссяк.
      Как быть? Будь он один, он, конечно, обстрелял бы и колонну обстрелял и скрылся во мгле. Но он не один. С ним самый дорогой для него человек. И не это главное, не только это. Теперь вылазка была явно рискованной, и было бы преступлением отважиться на нее.
      Но как, как скажет он об этом Мусе?
      Пока партизан думал так, первая машина остановилась на мосту, словно уткнувшись в невидимую преграду. Все произошло, как Николай и предполагал. Шофер и провожающие вылезли из кабины. Задвигались лучи карманных фонарей. Самая бы пора ударить по врагу, но подошли уже и вторая, третья... пятая машины. Теперь много темных фигур толпилось на мосту, возле провала. До засады отчетливо донеслись испуганные восклицания, брань. Среди чужих, непонятных слов часто звучало одно знакомое: "партизанен", "партизанен". И хотя солдат на мосту толпилось много, все они с опаской поглядывали на лес. А моторы вдали всё выли и выли, бледные сполохи бродили по вершинам сосен. Это была громадная автоколонна.
      Прильнув к земле, дрожа от страха, холода и волнения, Муся наблюдала за тем, что творилось. И ловко же выбрал Николай позицию для засады! Дать бы отсюда две-три длинные очереди - и мало бы кто уцелел из всей толпы, толкущейся на мосту, как на сцене. Девушке до того захотелось нажать спусковой крючок и стрелять в эти темные фигуры, что она поспешила опустить автомат. Она понимала, что делать это сейчас нельзя. Понимала и мучилась. "Эх, который уж раз приходится ради этих ценностей поступаться своим личным, подавлять свои самые лучшие желания!"
      Муся вздохнула.
      - Пошли, - шепотом сказала она, дотягиваясь до руки спутника и понимая, что должен сейчас переживать ее товарищ.
      Он легонько пожал ей пальцы, но не двинулся. Должно быть, сам не имел сил оторвать взгляд от скопища врагов. Моторы гудели теперь уже и вдали. Казалось, что весь лес полон напряженного воя и мерцания фар.
      - Да идем же, идем! - шептала Муся, чуть не плача от досады.
      Партизаны с трудом оторвались наконец от заманчивой цели и поползли прочь по дну оврага, где во тьме лесной ручей сверкал черным чешуйчатым гребешком. Но они не проползли и нескольких десятков метров, как их остановил незнакомый, басовито рокочущий, упругий звук, стремительно и властно ворвавшийся в лес. В следующее мгновение они поняли - это самолет. Но по звуку он не походил ни на один из ночных бомбардировщиков, какие им довелось слышать. Он не подвывал прерывисто, как немецкие "юнкерсы" и "хейнкели", и не звенел на высокой ноте, как моторы советских воздушных кораблей, ходивших по ночам на бомбардировку Германии. Кроме того, звук тех и других плыл обычно сверху издалека, казалось от самых звезд. А этот, хриплый и упругий, возник сразу, точно вырвался из-под земли. От него дрожал воздух и снег сыпался с потревоженных ветвей.
      Муся и Николай едва успели обменяться недоуменными взглядами.