18

Стаканчик с остывшим кофе в руках – Джон так и не сделал ни глотка. Глаза слипались.

– Лейтенант, все уже собрались, – напомнил дежурный.

– Спасибо, Роберто.

Комната для совещаний – большое помещение с обшарпанными от частых прикосновений стенами. Собралось человек двадцать. Лица детективов пусты и отрешенны, на него даже не подняли глаз, лишь разговоры стихли при его появлении. Джон увидел этих людей словно в первый раз, казалось, только сейчас он обратил внимание на то, как неряшлива была их одежда, на их помятые брюки, на рубахи в пятнах соуса от торопливо проглоченных бутербродов, на руки со сбитыми костяшками и обкусанными ногтями. Им было не до него, он понимал это. У каждого был воз нерешенных проблем, все эти бесконечные дела – они поступали быстрее, чем их успевали регистрировать; заботы, как заработать на кусок хлеба, не превратившись в мальчика на побегушках у одного из уличных боссов, не попасть под пулю сумасшедшего снайпера, не наступить на мину, не стать жертвой перестрелки боевиков и при этом сохранить ту шаткую уверенность в будущем, что давал полицейский значок. Он просто не имел права требовать от них участия в своей охоте. Они возразят ему и будут правы – ты улетишь, чистенький мальчик, а нам оставаться и расхлебывать кашу, что ты заварил.

Он кашлянул, прочищая горло. Покрутил в руках ненужный стакан. Поставил его на подоконник. Только один человек смотрел на него с пониманием – сержант Альберто Гомес. Он сидел, развернув стул задом наперед, положив ладони на спинку и умостив сверху небритый подбородок, глаза его светились надеждой и ожиданием.

– В общем, парни, я понимаю – вы только и ждете, когда можно будет отправиться по домам, – начал Джон.

– Что в этом такого, сэр? – спросил детектив Франциско Лерман – спокойный и уравновешенный сорокалетний лейтенант. – Мы третьи сутки на ногах, ребятам не мешало бы навестить семьи или просто побриться.

– Нет, ничего, Франциско. Все это я понимаю. Я просто хотел сообщить – Баррос сегодня умер. Этот сукин сын убил его, – произнеся это, он внимательно оглядел равнодушные лица.

Все отводили глаза и норовили отвернуться – Баррос был шкурой и продажным сукиным сыном, к тому же ленивым, как разжиревший барсук; вот он и допрыгался. Что им до этого дурака? И все же Джон чувствовал: им неловко за свое равнодушие.

– А мы думали, лейтенант, вы собрали нас сообщить, что завтра сматываете удочки, – насмешливо произнес кто-то.

– Кто это сказал?

– Ну я. Пожалуетесь начальству? – вызывающе спросил лейтенант Сервини – неприятный длиннорукий тип.

Джон пожал плечами:

– А какой в этом смысл? Ваше начальство даже не решилось назначить опергруппу, трусливо спихнуло это дело на меня – дескать, разбирайтесь сами. Как будто убили не полицейского, а уличного дилера.

– Не очень-то Баррос от него и отличался, – сказали с задних рядов.

– Да имейте вы совесть! – не выдержал Альберто. – Так говорить о покойном! Ему скрутили шею, как цыпленку, завтра любой из нас может нарваться на такого же отморозка. Так и сдохнете, не успев достать башку из задницы!

– Заткнись, сержант, – оборвал его Сервини. – У тебя ни семьи, ни детей. Тебе легко лозунги зачитывать. А твой напарник завтра чемоданы соберет.

– Нет, это вы заткнитесь, лейтенант Сервини! – неожиданно резко произнес Джон. Злость захлестнула его. Наступила тишина, все уставились на него в удивлении. – Мне нужно всего два человека. Я никуда не уеду, пока не найду убийцу полицейского. Пускай вы все тут приросли к стульям – вы все равно копы, и вы не должны смотреть, как убивают ваших товарищей. Я знаю – капрал был тяжеловат на подъем. Знаю, вы о нем невысокого мнения. Но он был одним из вас. Что с вами такое случилось? Вас хлещут по морде, а вы подставляете вторую щеку! Насмотрелись религиозных программ? Прониклись смирением? Так сдайте револьверы, наденьте кресты на шею и идите в народ – проповедовать! Боши вот-вот отымеют вас по полной программе, а вы уже готовы! Один из них расхаживает по городу – по вашему городу! – как по собственной квартире, творит, что ему вздумается, а вы боитесь рот раскрыть! Да чем вы отличаетесь от шпаны на улицах?

– Вы это, полегче, лейтенант, – буркнул Лерман. – Тут не дети собрались.

Джон оперся кулаками о стол, нависая над аудиторией. Медленно и внятно произнес:

– У меня есть ДНК этого сукиного сына. Есть отличный фоторобот. Есть показания свидетелей. Ему никуда не деться – я его достану. Если припрет, попрошу помощи у военных. Кто из вас пойдет со мной?

Полицейские сидели, сложив руки, и угрюмо сопели: все ждали, когда этот бесноватый выдохнется и отпустит их по домам. Никто не поднимал глаз.

Джон был разочарован – все впустую, ему до них не достучаться.

– Все ясно, – сказал он. – Альберто, хоть на тебя-то я могу рассчитывать?

– Конечно, сэр. Могли бы и не спрашивать, – обиделся Гомес. – Мы же напарники.

Неожиданно один из детективов поднял руку:

– А что вы там про бошей говорили, лейтенант?

– Про бошей? Потерпевший часто общался с бошами по роду своей деятельности. Он однозначно утверждал: у нападавшего характерный северный акцент. Это ольденбуржец, хотя и не белый.

– Тогда я пойду. Записывайте меня, лейтенант.

Джон удивленно посмотрел на говорившего. Это был Кубриа, парень, недавно переведенный из провинции, малоразговорчивый большеголовый здоровяк; обычно он работал на подхвате, про него никто ничего не знал. Поговаривали, что он крепко закладывает за воротник.

– Да ты сбрендил, парень, – хмыкнули из рядов.

– Это вы сбрендили, – огрызнулся детектив. – Боши разбомбили деревню, где я родился. Все мои погибли. Сгорели заживо. Даже угольков не осталось. Вы тут можете сидеть и задницу для них раздвигать. А я хоть одного, да прижучу. Пристрелю выродка. Записывайте. – Он сел и уставился в окно, точно мог разглядеть что-то сквозь слои сетки.

– Спасибо, сержант. Больше желающих нет? – спросил Джон.

– Зачем вам это дерьмо, сэр? – Лерман чуть склонил голову, ожидая ответа. Темные его глаза были прищурены, круглое лицо лоснилось от пота.

– Я же сказал – ищу убийцу полицейского. У меня на родине это дело чести.

– У вас на родине, лейтенант, обдолбавшиеся торчки не палят в толпу ради прикола и не обвязывают себя динамитом, становясь в очередь за супом, – заметили из зала.

– Верно. Ну и что? Он убил полицейского. Одного из нас.

Лерман поскреб щетину на подбородке. Сказал, словно извиняясь:

– Совсем запаршивел. А, черт с вами. Записывайте. Только отпустите домой на пару часов – я грязный, как крыса.

– Патологоанатом тебя спиртом оботрет, – поддели его. Шутку, однако, никто не поддержал.

Поднялось несколько неуверенных рук. Детективы стеснялись смотреть на товарищей, словно не вызывались добровольцами, а признавались в людоедстве.

– На бошей я тоже пойду.

– И я.

– Записывай меня, лейтенант.

Джон едва не сел мимо стула. Ошарашенно смотрел на этих непонятных людей и понимал, что лекции по психологии, что он слушал когда-то, – пустой набор звуков.

– Черт, парни, – только и смог он сказать. – А я-то думал, вы тут все в домохозяек выродились.

Мимо проходили расходящиеся по своим делам полицейские; они смотрели на него – кто презрительно, кто с сочувствием. Многие просто отводили глаза, будто уличенные в воровстве.

– Да ладно вам, лейтенант. Хватит уже молоть про патриотизм, – буркнул Кубриа. – Вы только дайте мне из него кишки выпустить. Суд его оправдает, это я вам как дважды два говорю. Загоним сучонка в угол и пришьем.

Оставшиеся закивали соглашаясь.

– Я этого не слышал, детектив, – предупредил Джон.

19

Ему казалось, будто все смотрят ему вслед. Он убеждал себя: это нервы. Ты впервые в этом районе, этот дом тебе незнаком, по дороге тебе не встретился ни один полицейский, этим людям нет до тебя никакого дела – у них своих хлопот выше головы. Однако неприятное чувство не проходило.

Конспиративная квартира оказалась большой комнатой в цокольном этаже. Вокруг жили не до конца опустившиеся люди, некоторые умудрялись где-то работать, у многих были семьи, через тонкие стены доносились скороговорки спортивных комментаторов и признания в любви из сериала. В коридоре пахло сгоревшим растительным маслом и теплой сыростью.

Хенрик вымыл руки и нанес на ладони свежую порцию пластика, изменяющего отпечатки пальцев. Пошарив в холодильнике, среди бутылок с питьевой водой отыскал завалявшийся кусок черствого хлеба и початый тюбик с дешевым майонезом. Он сделал пару примитивных, неприятного вида бутербродов и заставил себя съесть их, старательно пережевывая – ему была необходима энергия.

Сквозь сочное причмокивание поцелуев и шипение масла на сковородах до него донеслось: «Прерываем трансляцию для срочного сообщения…»

«Должно быть, снова про этого индюка», – усмехнулся он. Странная глупая гордость не проходила: война начнется из-за него. Напалм вот-вот выжжет эту грязь на улицах. Уж лучше пускай тут маршируют молодчики с факелами – по крайней мере, внешне они олицетворяют порядок: наконец-то уберут мусор и исчезнут рои мух. А его перебросят в другой город, войны на всех хватит. Правду сказать, Пуданг ему здорово надоел.

«Управление полиции сообщает: за нападение на сотрудника полиции разыскивается преступник, предполагаемое фото которого вы видите на экране. Возраст: двадцать пять – двадцать восемь лет, выше среднего роста. Особая примета – глубокий вертикальный шрам на правой половине лица. Плечи широкие, походка свободная, глаза голубые. Вознаграждение за любую достоверную информацию, способствующую задержанию…»

Хенрик похолодел. Все его естество собралось в комок, он напрягся, как зверь перед прыжком. Он нюхал воздух, замерев посреди комнаты и уставясь в никуда. Казалось, это сообщение гремит на всю улицу, и нет в городе человека, который не видел бы лица на экране.

20

Грета не донесла до рта чашку с кофе: из глубины голокуба на нее смотрел смутно знакомый человек. Лоб оказался низковат, подбородок сделали слишком тяжелым, волосы были странно курчавыми, но в целом не узнать его было невозможно – это был Хенрик.

О, черт! Показалось, ее загоняют в угол вместе с ним; она ощущала его страх и отчаяние – его только что сделали вне закона с обеих сторон. Что происходит, прах их дери?

Холодная волна набежала и скрыла ее с головой – совсем как тогда, во время отборочной мясорубки.

Красные от недосыпания глаза. Одежда покрыта коркой засохшей грязи. Еле слышные шепотки: будущие егеря знакомятся друг с другом, почти не разжимая губ, чтобы не привлечь ненужного внимания. Не все же им обращаться к соседу по строю: «Эй, парень!». Даже если кого-то вскоре вышибут, им надо действовать слаженно. Без помощи товарищей их надежды станут и вовсе призрачными.

– Я Герхард Блюменритт.

– Ханс. Я из Аберда.

– А я Петр. Меньшов. Из Меклена.

– Петер?

– Не Петер, а Петр.

– Смешное имя.

– На свое посмотри.

– Я Грета Чаммер.

– Да уж знаем. Насмотрелись вчера.

– Скотина.

– Не злись, я просто шучу. Мы за тебя переживали.

– А ты?

– Хенрик Вольф. Из Нанса.

– Где это?

– На Вальдемме, где ж еще?

– А я Бруно Винер. Из Дорта есть кто-нибудь?

– Тихо, инструктор идет!

Фельдфебель Лутц, будто бы и не бегал с ними полночи по темному лесу, бодрый и подтянутый, разразился серией команд:

– Разобраться в колонну по одному! Живей, живей! Не стоять! Вот ты, длинный! Как тебя?

– Рекрут Пфергам, инструктор!

– Кому сказано – не тянуться перед начальством, остолоп! Отвыкай от своей муштры!

– Виноват, инструктор!

– Тьфу ты! – в сердцах сплюнул егерь. – Будешь командиром взвода. Временно. Вся эта шеренга – твоя.

– Благодарю… – начал было надувшийся от высокого доверия новобранец. Но, наткнувшись на предупреждающий взгляд фельдфебеля, сник. – Так точно, инструктор.

Непросто преодолеть привычки, что вбивались в тебя годами агитации, регулярных тренировок и военно-спортивных мероприятий. Вся деятельность молодежных организаций, включая работу детских секций, была построена по-военному. Отдание чести старшему по званию, уставная стойка, четкий строевой шаг, «так точно», «никак нет», «на кра-ул». Это впитывалось ольденбуржскими школьниками вместе с воздухом родины. И вдруг, когда они оказались в той самой военной среде, в самой ее сердцевине, когда их привычки, наконец, должны обрести смысл, им говорят «отвыкайте».

Это проще сказать, чем сделать.

– Внимание, рота! Повзводно, в колонну по одному, по направлению к морю – бегом марш!

Невыспавшиеся, голодные, с чугунными от усталости мышцами, но все же полные решимости дойти до конца, они помчались к воде. Увязая в прибрежной гальке, передвигались уставным полубегом, стараясь топать в ногу. И вот уже – хлюп-хлюп – головные подняли каскады брызг, врезавшись в волны. А команды «стой» все не было.

– Живо, живо! – подгонял инструктор.

Вода уже по грудь. Волны толкались, лишая ноги опоры на скользких камнях. Что-то на дне путалось между ботинками. Наверное, прибрежные водоросли. Тем, кто впереди, еще труднее – Хенрик увидел голову с вытаращенными от испуга глазами. Голова хватала ртом воздух.

– Стой! Головные уборы – снять! К вычерпыванию моря – приступить! Резче, резче! Не спать!

Волны мягко накатывали и опадали вновь. Людские цепочки качались вслед за ними. Хенрик шлепнул на голову соседа мокрую тряпку, когда-то бывшую кепи, и принял от него другую, полную воды. Шлепок по макушке – он ухватил пустую «емкость». Теплая морская вода стекала по лицу.

Через час толчки волн уже подобны пытке – стоять на скользких камнях становилось все труднее. Поясница ныла от однообразных движений. Кожу на лице, разъедаемую солью, саднило. Вода, которая недавно казалась теплой, высасывала силы. Слабый бриз, приятно охлаждавший разгоряченное тело на берегу, теперь морозил кожу. С каждой минутой озноб становился все сильнее. Стремясь согреться, Хенрик двигался резче, но от этого море только быстрее забиралл тепло. Зубы стучали. Где-то дальше, в невообразимой дали, замыкающие выливали воду на землю. Любопытные чайки пикировали на пляж в надежде поживиться. Хлопали крыльями над головой. Разочарованно крича, улетали прочь.

Вот кто-то поскользнулся и скрылся под водой. Ритм передачи нарушился. Конвейер замер. Вездесущий инструктор тут как тут:

– Не останавливаться! Заполнить разрыв!

Каждые пятнадцать минут – шаг вперед. Цепочка сдвигалась в море, и головной, нахлебавшийся горькой воды, брел на берег. Каждый шаг вперед – новая проблема: цепь выстроена по росту и головным приходилось погружаться все глубже и глубже. Некоторых уже захлестывало до глаз; они отчаянно балансировали на цыпочках.

Но инструктор был неумолим:

– Первый взвод, головной – почему нарушил дистанцию? Взводные – вас не для красоты назначили – командуйте людьми! Распределяйте подчиненных!

Часа через три Хенрик уже ничего не соображал. Несколько человек не выдержали. Тех, кто выбивался из сил, но не сдавался, инструктор вытаскивал на берег; их осматривал врач, после они снова становились в строй. Промежутки между бойцами становились все больше. Теперь, чтобы перехватить эстафету, приходилось, борясь с волной, делать длинный шаг навстречу передающему.

Вода дошла Хенрику до горла. Он действовал, как автомат. Шагнул – пришлепнул – взял – шагнул – передал – зажмурился – снял с головы мокрую тряпку. И так без конца. Мир в иллюминаторе. Проклятое тело бунтовало, не желая поднимать руки, закатанные в цемент мокрой униформы. В голове мелькали обрывки бессвязных мыслей. Все труднее было осознавать, что нужно сделать следующий шаг. Нужно? Зачем? Ясно, чем это кончится, – он нахлебается воды. Еще каких-то полчаса – и все.

Боль в животе ненадолго привела его в чувство. Напрягаясь, точно штангист, он заставил себя справить нужду прямо в воду. Съежившийся от холода отросток упорно сопротивлялся.

Из-за большого числа выбывших, следующей за ним оказалась Чаммер. Его передача повисла в пустоте – голова девушки скрылась под водой. Через пару мгновений она появилась вновь, отплевываясь – ей доходило до подбородка.

Миг просветления.

– Эй! – посиневшие губы не слушались. – Садись на меня!

Чаммер крепко досталось. Каждое слово давалось ей с трудом:

– Бол… ван… – и она умолкла: накатила волна.

Он подождал, пока голова Греты окажется над поверхностью. Сунул ей наполненное кепи. Глаза ее были мутны.

– Садись, говорю.

– Нет… я из «пантер»… не сдамся, – пробормотала она чуть слышно.

«Пантеры» – боевое крыло Союза Ольденбургских Девушек. Маршируют строем, носят форму, спят на земле. Ходят в горы, палят по мишеням после школы и изучают рукопашный бой. А еще помогают крипо прочесывать кварталы для иностранцев и участвуют в парадах молодежи. Юные амазонки.

Злость придала Хенрику сил. Нашла время показывать гордость! Захотелось сказать, что она эмансипированная дура. Но «эмансипированная» никак не выговаривалось: язык онемел. Выходило только «дура».

Делая очередной шаг, он попытался достучаться до нее:

– Тут… надо… вместе. Садись.

Чаммер пускала пузыри.

– Смена головных!

Хенрик шагнул навстречу волне. Жесткие пальцы зашарили по его спине. Чужой ботинок больно уперся в колено. Чаммер карабкалась по нему, подобно мокрой кошке. Обхватила за шею, не давая дышать. Тяжело засопела в ухо. Ее мокрые волосы облепили Хенрику лоб и закрыли глаза.

Он не чувствовал ни гордости за свое благородство, ни удовольствия от ощущения прижавшегося женского тела. Он вообще ничего не чувствовал. Только беспрестанно повторял про себя, какой он дурак. Ноги одеревенели: ботинки Чаммер больно давили на бедра.

– Смена головных!

Впереди больше никого. Хоть что-то. Не надо шагать вперед. Только назад. Чаммер, как заведенная, черпала воду, раскачивая его влево-вправо. У него уже кружилась голова. Эти четверть часа – как целый год – никак не кончались. Соленая вода бесконечно струилась по лицу. Весь мир превратился в метроном, где вместо стука – монотонный плеск.

– Эй! – прокричала она в самое ухо. – Смена! Уходим! Слышишь?

Он выплюнул воду в досаде – пропустил волну.

– Слышу. Не ори.

Камень выскользнул из-под ног. Волна мягко подтолкнула в спину. Мир стал мутно-зеленым. Белые пузырьки перед глазами. В ушах тягучее «бом-бом». Руки, сведенные за спину, не слушались. Он упал носом вниз, прямо в играющие бликами донные камни. Чокнутая Чаммер рвала и терзала его тело. Белая игла в мозгу – дышать! вместо воздуха в горле упругая вата. Он закашлялся, пытаясь выплюнуть ее, но вата обдирала глотку, упрямо пролезая все глубже.

Камни на дне нежны, как пух. Щека скользнула по зеленой бахроме.

Солнце обожгло глаза. Он втянул в себя воздух и захлебнулся кашлем. Едва успел повернуть голову – его стошнило на горячую гальку.

– Очнулся? Вот и ладно!

Хенрик непонимающе смотрел на склонившегося над ним доктора. Вернулись звуки. Стали слышны команды и громкий плеск – рота по-прежнему вычерпывала море. Они с Чаммер лежали рядышком, чинные, как спеленатые младенцы. Мокрые насквозь и жалкие. Одежда парила под солнцем. Доктор оставил их, чтобы привести в чувство коренастого новобранца, лежащего по соседству. Кажется, кого-то из третьего взвода.

– Меня отчислили? – спросил Хенрик.

– Чуть не утопил меня, болван! – хрипло ответила Чаммер, стараясь выглядеть сердитой.

В ее голосе совершенно не было злости.

– Не могла вырасти поменьше, дылда, – парировал он.

Инструктор заслонил солнце:

– Эй, вам тут что – пляж? Пулей в строй!

Чаммер умчалась – только ее и видели.

Хенрик тяжело поднялся. Его еще подташнивало. Кружилась голова.

– Устал, сынок?

– Никак нет, инструктор, – пробормотал он, с трудом обретая равновесие.

– Я б такую девку с утра до ночи на руках таскал! – крикнул егерь вслед, не то издеваясь над ним, не то выражая одобрение.

– Непременно учту, когда дослужусь до фельдфебеля, – пробурчал Хенрик себе под нос.

Сгорбившись, Грета сидела на продавленной кушетке, крепко стиснув ладони коленями, не замечая катящихся по щекам слез. «Господи, знаю, я недостойна. Но ты ведь слышишь меня, да? Ты все слышишь, все видишь. Если ты позволяешь нам делать то, что мы делаем, значит, это тебе зачем-то нужно, верно? И значит, мы не такие уж мерзавцы, ведь так? Прошу тебя, дай ему выкарабкаться, – шептала она тихо. – Он достаточно натерпелся, оставь его в покое. На кой он тебе сдался, господи, я ведь сто крат лучше, я тебе пригожусь. Хочешь, я буду мыть твои ноги? Буду ублажать тебя, мне ведь не привыкать. Только не убивай его, сукин ты сын. Видишь – я даже молиться как следует не умею; но ты все равно знаешь, что я хочу тебе сказать. Ответь мне, не молчи. Услышь меня…» Ее мир рушился. Привычка убеждать себя в том, что любое разрушение – основа созидания, не срабатывала. Ничего не выстраивалось из этой холодной пустоты, слова о величии и долге оставались словами, внутри образовалась чернильная тьма; только где-то там, впереди, на самой границе зрения, сияла удаляющаяся точка.

«Вы, юноши и девушки, должны заботиться о своей великой стране – Ольденбурге. Вы должны быть верны ей. Эти воспоминания будут вам незабываемой наградой на всю жизнь…»

Что? Кто это сказал?

«Сменяется поколение за поколением, решая свои задачи. И вот в этой стране появляется новая молодежь. Она будет еще более крепкой, сильной, здоровой и даст последующим поколениям еще более захватывающие перспективы на будущее. Эта новая молодежь – вы…»

Конечно, это говорила она – наивная юная Грета, активистка Союза Ольденбуржских Девушек, молодая «пантера», донесшая в гепо на свою мать, которая тайком смотрела запрещенные передачи Альянса. И так же сама себе она отвечала, снова оказавшись в ту ночь на площади, залитой дрожащим светом факелов: «Великий герцог, мы верим тебе. Без тебя мы были бы разобщены. С тобой мы – единый народ».

Ее губы дрожали.

«Главное – не то, как мы ведем борьбу, а за что мы ее ведем». Кто это? Неужели снова она? Нет, на этот раз нет. Это – бригаденгенерал Клаус Фромм, легендарный Старый Лис, глава Третьего Отдела Управления специальных операций. Он сказал это на выпуске их учебного лагеря, вручая новоиспеченным егерям заветные эмблемы – символ принадлежности к избранным.

Нет уж. Врете, герр бригаденгенерал. Важно не за что, а как. Сегодня она, наконец, поняла это.

Это состояние было ей знакомо, она испытывала подобное, когда продолжала делать массаж сердца уже умершему товарищу; чувствовала, как тело не отзывается на прикосновения, как что-то невидимое покидает его; злость, и ярость, и смертная тоска смешивались в ней, когда она шептала глупое: не умирай, держись, черт тебя дери… Не умирай…

Она швырнула чашку в голокуб и разрыдалась. Потом схватила сумочку и начала лихорадочно рыться в ней, выкладывая на одеяло кисточки и тюбики.

– Черта с два! – грозно пообещала она кому-то. Чип внутри ответил невнятным шевелением – она действовала не по инструкции. – Он не умер. Он еще не умер.

21

Всю ночь он не сомкнул глаз. Лежа на спине, чутко прислушивался к шуму ссор, детскому плачу, пьяным выкрикам, далеким раскатам канонады. Грохот от прошедшего на бреющем беспилотника на короткое время растворил все звуки, накрыв город звуковой волной. Свет лампы без абажура неприятно резал глаза – он щелкнул выключателем. Он ждал, предчувствие внутри твердило: за тобой придут. Слишком неровно все складывалось, слишком многое выстраивалось против него. Он вслушивался в звуки большого города, в звуки войны, и протест внутри грозил вылиться во вспышку бешенства; он не обращал внимания на предупреждающие уколы чипа.

«Заткнись, ты, поганая заноза», – то и дело бормотал он. Он наметил несколько путей отхода, дом был очень удобен для отступления, не зря же его выбрали в качестве берлоги. Целая команда людей-невидимок шастала по городу, обустраивая подобные лежбища и места закладки контейнеров, безопасные и легкодоступные одновременно. Эти люди сначала искали по карте, затем выезжали на место, высматривали, вынюхивали, анализировали, устанавливали скрытые средства наблюдения, только потом квартира снималась через подставное лицо или по поддельным документам.