– Прошу вас, сеньора! Это всего лишь мой брат. Мама ужасно соскучилась. Она серьезно больна.
– О! – только и сказала женщина. – Я не знала. У вашего родственника такой недовольный голос.
– Он сердится, когда я редко к ней захожу. Мама волнуется, ей это вредно.
– Что же вы? Как же можно… Хотите чаю? Только что заварила. Посидим, поговорим по душам.
– Нет-нет, спасибо, сеньора. Я уже легла, когда вы меня позвали.
– Зачем вам ложиться так рано? – удивилась хозяйка. – Вы так молоды, милая. У вас впереди куча времени, не то что у меня. Это хорошо, что дети не забывают родителей. Как встарь. Мой муж тоже любил навещать свою маму. Правда, она от меня нос воротила…
– Завтра трудный день, – солгала Грета, ее подгоняло нетерпение: все-таки срочный вызов. – Извините меня.
– Трудный день, как же, – пробормотала хозяйка, закрыв за ней дверь. – Знаем мы ваши трудности: раз-два – ноги шире.
Как ни тихо она говорила, Грета ее услышала.
– Хорек споткнулся, – сказал тот же глухой голос, когда она набрала номер для связи.
Воздух сгустился до состояния желе. Хенрик? Что с ним?
– Сильно расшибся?
– Не очень. Но ходить пока не может.
13
Небольшой мебельный магазин на Армасто, дом тринадцать. Номер двадцать в трехдневном списке. Она подъехала на старомодной машине, как раз такой, какие в этом городе считались символом престижа: огромной, красной, отражающей солнце. Улицы забиты войсками, в центре тихая паника – грузили вещи, на окраинах усилилась стрельба. Ее дважды останавливали патрули; заставляя себя высокомерно улыбаться, мысленно она подгоняла военных, дотошно изучавших ее удостоверение. Пружина внутри сжималась все туже. Никогда в жизни она не боялась опоздать больше, чем сейчас.
Произведя фурор в забегаловке напротив, Грета попросила кофе. Хозяйка обслужила ее лично, предварительно вымыв и насухо протерев дешевую чашку – единственную, края которой не были сбиты. Местные пьянчуги взирали на нее как на сошедшего с небес ангела, должно быть, они решили, что хозяйка подмешала в пойло какой-то наркотик, вызывающий галлюцинации. Она и выглядела соответственно – в длинной белой юбке, зауженной книзу, тонкие шпильки подчеркивают стройность длинных ног, сложные пряди высокой прически открывают шею, кожа полуобнаженной спины чиста и благоуханна. Ее чип старался вовсю, ни один местный бандит не смог бы прикоснуться к ней даже пальцем, она выглядела как дочка мэра, не меньше. Любой мужчина в округе невольно сглатывал слюну, бросив на нее один-единственный взгляд, но напряженная поза шофера-телохранителя, оставшегося в машине, была ясна, как полуденное небо: он готов пристрелить любого, кто взглянет на его хозяйку косо.
Наблюдая за входом в магазин, Грета изображала удовольствие от вкуса бурой жидкости в затасканной чашке. Вот наконец двери открылись; бодрый толстячок вывалился на тротуар, щурясь на солнце: он оглядывал улицу, решая, на что ему потратить обеденные полчаса. Она бросила взгляд на телохранителя – мужчина в темном парике еле заметно кивнул.
Открыв сумочку, она сделала вид, что роется в ней, ища мелочь. На самом деле она выдавила на ладонь левой руки каплю жидкости из крохотного тюбика. На всякий случай она положила руку на столик, ладонью вниз, подальше от тела. Грета не любила работать с химией – микроскопической дозы этого вещества, попавшего мимо напыленного на ладонь пластика, было достаточно, чтобы навеки превратиться в немое парализованное полено.
– У вас уютно, – произнесла она, вставая. – Сдачи не нужно.
Вертя в руке купюру, ошарашенная хозяйка смотрела ей вслед.
Эрнесто Спиро как раз обходил шикарный автомобиль. Он уважительно оглядел сияющий лаком багажник, хромированные зеркала, колеса из мягкого пластика – такие машины редко здесь появлялись. Вот бы хозяин этого чуда зашел к ним в магазин, тогда Эрнесто смог бы спихнуть тот громоздкий, покрывающийся пылью спальный гарнитур имитации красного дерева, что не желал продаваться уже четвертый месяц; и немудрено – кто же из окрестных обитателей способен отвалить такую кучу денег за обычную мебель? Те же, кто имеет деньги, ни за что не польстятся на аляповатую подделку под старину. Поймав неприязненный взгляд шофера, он отвел глаза, потом что-то смутно знакомое почудилось ему в лице броско одетого человека; он вновь повернул голову, напрягая память, и в эту минуту увидел ее. Он сразу забыл о водителе: он обомлел от ее красоты, от ее грациозной походки, ветерок донес горьковатый запах ее духов, и в горле сразу пересохло – эти ножки ступали по его сердцу. Будто во сне он смотрел, как она плывет над землей, он не мог оторвать от нее глаз, она тоже не отводила взгляда. На ее губах появилась неуверенная улыбка, девушка словно стеснялась впечатления, какое она производила на окружающих. Лицо ее потеряло неприступность, приобрело какое-то виноватое выражение.
«Так вот ты какой, мерзавец», – подумала Грета.
Тоненький каблучок-шпилька провалился в сливную решетку. Грета беспомощно взмахнула руками, теряя равновесие. Не осознавая, что делает, забыв про громилу в машине за спиной, Эрнесто бросился к незнакомке и предложил ей руку.
– Благодарю вас, сеньор, – зардевшись от смущения, произнесла Грета. Она с удовольствием приняла его помощь, крепко ухватившись за влажную ладонь. «Сдохни, сдохни, сдохни», – промелькнуло в ее голове. На мгновение она испугалась – уж слишком близко к сердцу она принимает простое задание, нельзя испытывать неприязнь к объекту, – но тут же одернула себя: к черту, этот слизняк хотел отнять у нее любимого мужчину.
Одуревший Эрнесто ввалился в забегаловку и залпом выпил рюмку водки. Хозяин строго-настрого запретил ему пить за обедом. Плевать! Ладонь все еще помнила прохладу ее руки.
Автомобиль резко свернул. Со стороны можно было решить, будто водитель решил срезать путь: у блокпоста на Ла Чакарито вечно образовывались пробки. Зашипели тормоза, машина приостановилась на мгновение, и Грета нырнула в тень подворотни. Ее спутник не повернул головы, не проводил ее взглядом. За два часа, что они провели вместе, он ни разу не раскрыл рта. Они увиделись впервые, и вполне может быть – в последний раз. Его лицо было тщательно загримировано, на голове парик, цвет глаз, форма лица и бровей наверняка изменены. При всем желании она не сможет выдать его. Как и он ее: на ходу Грета сорвала парик, приостановилась, скручивая каблуки, стерла грим влажной салфеткой. Походка ее сразу изменилась, длинная юбка превратилась в вызывающее мини – лишнюю невесомую ткань она скомкала и сунула в сумочку; блузка легко треснула и поползла, шурша – Грета осталась в майке с открытой спиной, какие часто носят девицы легкого поведения. Левую ладонь она обработала нейтрализатором еще в машине.
Одно она могла утверждать наверняка: ее спутник, опознавший толстяка, не был егерем. Был целый ряд признаков, по которому она могла узнать коллегу. Несомненно, этот человек был профессионалом: то, как он подавал документы, как проверялся, как скупо и точно двигался, говорило о многом. Но егерем он не был, точно. Она выбросила из головы посторонние мысли. Все это неважно. Хенрик – вот что сейчас было важнее всего. Она заставила себя разозлиться: идиот, с чего это вдруг он решил покончить жизнь самоубийством, начав грабить прохожих? Нелогичность происходящего снова всколыхнула ее подозрения, она почувствовала себя марионеткой в чужой игре. Где же ты, чертов сын?
Через час Эрнесто сжался от резкой боли в груди.
– Что с тобой? – пробурчал хозяин, отрываясь от просмотра списка доставок. Он мог позволить себе недовольный тон – покупателей не было.
Эрнесто хватал ртом воздух, силясь ответить.
Хозяин с подозрением принюхался:
– Опять выпил за обедом?
– Сердце, – простонал толстяк, падая на стул. – Дышать больно…
Еще через мгновение, ухватившись рукой за грудь, он сполз на пол.
14
Приемный покой как всегда был переполнен. В этот ночной час больница напоминала прифронтовой госпиталь: с сердечными болями сюда не обращались. Любого, кто сунулся бы с жалобами на высокую температуру, подняли бы на смех – машины полиции и «Скорой помощи» непрерывно подвозили раненых. Стоны, крики, топот, возбужденные голоса, требующие, чтобы именно их родственника обслужили в первую очередь.
– Сеньор доктор, вы что, не видите – он истекает кровью?
– Кто это там вопит? У нас тут не футбольный матч, поставьте ему укол, пускай заткнется.
– Сеньор доктор, вот, возьмите.
– Что это?
– Это его рука. Мы ее подобрали и положили на лед, как было велено.
– Оставьте себе, она ему уже не понадобится.
– Как это?
– Эй, куда вы его везете? Это не к нам – давай в морг! Вход с торца.
– Сеньор доктор!
– Да отстаньте вы со своей рукой! Лучше бы кровь сдали – у нас крови для детей не хватает!
– Врача, помогите! Человек на мину напоролся!
– Чего орешь, сядь в очередь. Тут все такие.
Запах дезинфекции перебивал дыхание.
Этот грабитель оказался сильным, как бык, – усталый фельдшер сообщил, дымя сигаретой, что у капрала Барроса серьезно поврежден позвоночник и парализованы ноги; разговаривать ему нельзя как минимум несколько дней. Джон Лонгсдейл стиснул кулаки: чертов сукин сын, сказано было – будь осторожен, так нет, все они тут будто играют в полицию, вокруг не сыскать человека, который относился бы к порученному делу серьезно.
– Куда теперь, сэр? – поинтересовался сержант Альберто Гомес, чернявый крепыш без комплексов, как и все здесь.
– В участок. Инструкцию надо выполнять.
– Какую инструкцию, сэр?
– Да эту, черт ее дери – третий лишний!
Альберто промолчал. Не решился сказать, что после сегодняшнего случая вряд ли кто-нибудь из патрульных согласится присоединиться к их экипажу. У заезжего лейтенанта и без того была репутация малахольного, а после того как Барросу свернули шею, желающих лезть в пекло, да еще когда вот-вот начнется настоящая война, точно не найдется. У всех были семьи, каждый хотел иметь кусок хлеба для детей – на большее полицейские в стране дикарей и не рассчитывали. Маленькое жалованье все лучше чашки бесплатного супа, за которым еще надо отстоять многочасовую очередь.
Джон принял молчание напарника за выражение поддержки.
– Я слышал, сэр, вас эвакуировать собираются? – выруливая из освещенного больничного двора в темноту улицы, спросил Альберто. Он проникся искренним уважением к этому упрямому англичанину, слепо копировал его манеры, его манеру говорить; он втайне надеялся, что когда-нибудь лейтенант походатайствует за него, и сержанта переведут на другую планету для стажировки в рамках программы обмена опытом. А там, глядишь, удастся проявить себя с лучшей стороны и остаться. Эти парни слишком разленились на своей сытой родине, Альберто покажет им, как надо работать по-настоящему. И вот теперь этот ультиматум – все идет прахом.
Словно не услышав вопроса, лейтенант угрюмо проговорил:
– Всё эти выскочки из секретной службы. Работать не умеют. Весь этот бардак из-за них. Это же надо – отпустить племянника гроссгерцога с парой солдат в качестве охраны! И где – в зоне боевых действий! Да чем они там думают?
– Уж они-то не занимаются такой ерундой, как уличный грабеж, – вздохнул сержант, позволяя воображению увлечь себя выше облаков: он на Кембридже, он детектив отдела убийств, патрульные говорят ему «сэр». – Хотел бы я заниматься настоящими делами.
Джон посмотрел на напарника: его замечание вызвало целый поток ассоциаций.
– Ты не прав, Альберто, – сказал он, – главное в нашей работе – не громкие дела. Обычная рутина. Сегодня – ограбление. В следующий раз – что-нибудь поважнее. Но рутинная работа – это основа. Представь, какая катавасия начнется, если все торговцы втемяшат себе, что продавать автомобили куда как интереснее хлеба? Нет уж, будет война или нет – я все равно буду делать свою работу.
«Легко тебе рассуждать о долге, имея возможность пересидеть войну где-нибудь в уютной квартире», – подумал сержант. Въевшееся за месяцы совместной работы уважение не позволило ему высказать свое мнение вслух. Кто знает – вдруг все еще обойдется?
– В каждом деле важна педантичность. Тщательное выполнение своих обязанностей. Я люблю порядок. Если бы все здесь не работали спустя рукава, ничего этого не было бы, – лейтенант мотнул головой, указывая на город. Машина пробиралась по темным улицам, но многие окна были освещены – затаившийся город не спал.
Зарешеченные окна участка тоже светились. Стальная сеть, натянутая вдоль фасада, отражала свет прожекторов, оживляя угрюмое здание. Противоракетные турели, установленные на крыше, напоминали черных собак, задравших морды к небу.
Провожаемый взглядами, Джон поднялся в кабинет капитана. Разговоры при его приближении стихали.
– Есть о чем доложить, Лонгсдейл? – спросил Уисли.
– Немногое, сэр. Отпечатков не нашли, наверное, сукин сын просто не успел их оставить. Хозяин сказал, что жилец только-только въехал, раньше никогда его не встречал. Соседей опросить не успел, пришлось Барроса везти в больницу, этот ублюдок его покалечил. Примета – глубокий шрам на лице – подтвердилась. Высокий, плечистый, смуглый. Голос грубый, если хозяин не соврал. Я опечатал комнату, прошу выделить мне бригаду экспертов – по ДНК мы его из-под земли вытащим.
Уисли покачал головой:
– Лейтенант, все эти «сукин сын» и «ублюдок» свидетельствуют о том, что вы принимаете дело слишком близко к сердцу. Как личное. В нашей работе нельзя позволять чувству мести взять верх над способностью соображать трезво.
– Да, сэр.
– Знаете, в этом городе каждую неделю погибают как минимум двое патрульных.
– К чему вы клоните, капитан?
– Лонгсдейл, на вас висят три дела, из них одно убийство. Мне кажется, вы уделяете слишком много внимания заурядному грабежу. Вам необходимо расставить приоритеты.
– Сэр, я все же попросил бы вас выделить мне экспертов. Утром я опрошу потерпевшего еще раз, мы составим фоторобот, сравним его с фотороботом от хозяина, к тому же пара мальчишек нам здорово помогла – у них очень цепкие глаза…
– Лейтенант, послушайте. Ваш потерпевший сегодня умер.
– Умер? Почему умер?
– Банальный сердечный приступ. Прямо на работе. Выпил рюмку водки и свалился. Все чисто – никаких ядов, никаких повреждений. Слишком много холестерина в сосудах. Можете передать это дело в архив. Заканчивайте с убийством, мне приказано начать передачу дел местным детективам – нас выводят.
Лонгсдейл никогда не стремился лезть вперед. Ему нравилась эта работа. Нравилось приносить пользу людям. Не отделываться штампованным «чем могу помочь?», а помогать им на самом деле, по велению долга. Он чувствовал себя частью огромной отлаженной организации, одним из многих, работающих ради конкретной цели. Эта цель была – уничтожить страх на улицах; страх означал для него неопределенность и нестабильность. А он не терпел подвешенности, привык к твердой почве под ногами. Он хотел чувствовать себя уверенным, знать, что через месяц девушка с глазами, как у сиамской кошки – серо-стальными с желтыми искрами – станет его женой.
Джон взял стул и уселся, не испросив разрешения.
– Сэр, я понимаю вас, – сказал он негромко. – Но этот тип искалечил полицейского. Пускай и не нашего взвода. Все равно – это наш собрат. Я несу ответственность за него. Может быть, он умрет к утру – местные больницы только и могут, что температуру измерять. Мы тут взялись за дело, сказали местным: подвиньтесь-ка, мы все сделаем сами, – а после бросаем все на полдороге. Что я скажу его жене, детям – мне пора, до свидания?
Не глядя на него, капитан покатал карандаш по столу.
– Не я принимаю решения, лейтенант. Вот-вот начнется война.
– Приказа о выводе пока нет. Следовательно, я обязан действовать по инструкции. Прошу выделить мне опергруппу и экспертов, сэр. Может быть, нас тут завтра не будет, но я хотел бы успеть завершить это дело. Есть у меня насчет него какое-то предчувствие.
Уисли откинулся на спинку кресла, изучая Джона, словно увидел его в первый раз.
– Не знаю, что на вас нашло, лейтенант, – наконец, проговорил он. – Так и быть, экспертов я вам дам. Опергруппу набирайте сами, из местных – я не вправе подвергать людей риску. Но вряд ли кто-нибудь согласится. Слух о том, что мы уходим, уже распространился. На вашем месте я бы не стал поворачиваться спиной к нашим помощникам. Сами знаете – грань между полицейским, боевиком и обычным бандитом здесь весьма условна. Ставки выкупов растут в геометрической прогрессии.
– Да, сэр. Хорошо, сэр, – даже не услышав, что ему говорят, ответил Джон: он уже прикидывал про себя план действий. – Я так понимаю, сэр, о сохранности наградных фондов можно больше не беспокоиться? Я дам объявление о вознаграждении, не возражаете? За хорошие деньги все местные осведомители кинутся прочесывать притоны. За деньги они тут мать продадут.
– Хотите кофе, лейтенант? Последнее время я только им и спасаюсь. Жуткое пойло.
– Спасибо, не откажусь, сэр. И я бы чего-нибудь съел.
– У меня завалялись бисквиты.
– Подойдет.
Наполняя стаканчики, капитан произнес, не отрывая взгляда от черной струйки:
– Я так и так отправлю вас отсюда, лейтенант, ближайшей оказией. Вы слишком прониклись этой войной. Приняли ее методы. Вам придется долго переучиваться жить по-иному после возвращения. Не волнуйтесь, я отрекомендую вас как следует.
Набив рот бисквитами, Джон едва смог выговорить:
– Спасибо, сэр.
– Не за что. Я все равно про них забыл.
– Я не о бисквитах, – улыбнулся Джон.
Он подумал, обжигаясь кофе: смогла ли Ханна перехватить на ужин чего-нибудь горячего или снова давилась холодными консервами из запасов своего оператора?
15
Джон никак не мог добиться, чтобы его выслушали. Он твердил редактору отдела уголовной хроники:
– Я хочу разместить информацию о розыске. Ограбление и затем покушение на жизнь полицейского.
Редактор был пьян. Не просто пьян – пьяны были все вокруг, от охраны на входе до рассыльных, – а смертельно пьян. Редактор никого не желал узнавать.
– Возвращайтесь к дьяволу, у нас нет квот, – отвечал он, уставясь в стену прямо перед собой. Должно быть, решил, что с ним беседуют черти.
– Послушайте, я из военной полиции, детектив Лонгсдейл, – втолковывал Джон.
– Нет квот, нет квот…
Джон захлопнул двери кабинета, пропахшего потом и перегаром, и крикнул в редакционный зал, разделенный перегородками:
– Я из полиции! Есть тут кто-нибудь, кто еще соображает?
– Те, кто соображает, свалили отсюда еще в прошлом году. Остались только жалкие неудачники, – печально сообщили из зала.
Он растерянно огляделся. Огромный голокуб в центре помещения транслировал оживленно беседующих людей в галстуках. Звука не было. О чем-то спорили далекие голоса. Где-то смеялись. Светились покинутые мониторы. Сквозняк шелестел разбросанными бумагами. Переполненные пепельницы щетинились окурками. Тянуло холодным аммиачным запахом.
– У меня сногсшибательный материал – мы ищем убийцу!
– Которого из них? В этом городе каждый второй – убийца…
– Он ограбил прохожего, голыми руками свернул шею вооруженному полицейскому. Вы не пожалеете.
Из туалета выбрался оператор отдела новостей, помятый, с черной трехдневной щетиной. Посмотрел на взволнованного лейтенанта и сказал укоризненно:
– Через шесть дней тут камня на камне не останется, а вы – убийца. Да кому он интересен, ваш убийца? Все обсуждают ультиматум. Альянс уносит ноги.
– Я лейтенант военной полиции, я из Альянса, и я никуда не удираю.
– Ну и дурак! – крикнул кто-то из дальнего конца зала и засмеялся.
– Всем сейчас интересны только две вещи: ультиматум и оружейные акции. «Маннес» взлетел на сорок пунктов – каково, а! Будь я поумнее, сделал бы состояние, – сообщил оператор и отправился, покачиваясь, искать местечко для сна.
Джон тыкался во все двери. В студию новостей его не пустили – шел прямой эфир. Из дверей производственного отдела доносилась музыка, и несколько нетрезвых голосов нестройно тянули песню, причем каждый свою. В темном углу коридора, перед выходом на пожарную лестницу, самозабвенно целовались ведущий вечерних новостей и молоденькая репортерша-стажерка.
– Дьявол! – в сердцах пробормотал Джон. – Какое-то безумие. Я же не бесплатно, черт возьми.
Тот же голос, что назвал его дураком, посоветовал:
– Если за деньги, то это в рекламный отдел. У них завал с рекламой. Больше никто не желает платить деньги за рекламу: все предпочитают скупать продукты.
Молоденький рекламный менеджер, оторвавшись от девицы с обесцвеченными волосами, спросил:
– Сколько платите?
– Плевать! – вскричал отчаявшийся лейтенант. – У меня карт-бланш от начальства!
– О! Да что ж вы… садитесь, дорогой! Как вас там…
– Лейтенант.
– Садитесь, лейтенант. Хотите рому? Нет? Как знаете… Марисол, милая, принеси бланк договора, – подтолкнул он крашеную девицу. – И позови кого-нибудь из креативщиков.
– У меня только армейские поручения, – предупредил Джон, брезгливо опускаясь на краешек залитого пивом стула.
Паренек махнул рукой:
– Даже если предложите стадо живых коров – все равно разместим. – И спросил в надежде: – Вам как – в прайм-тайм?
– Если можно.
– Можно. Теперь все можно. – Он с любопытством покосился на напряженно сидящего Джона. – Сами-то как, уезжаете?
16
Джон был жутко занят каким-то делом, она не стала расспрашивать, каким именно. Хорошо и то, что он смог выкроить минутку, по пути заскочив к ней в гостиницу. Она заставила его съесть сэндвич с ветчиной, насильно впихнула в него чашку чая. Улыбаясь ей, он торопливо жевал, но она видела, что мысли его далеко отсюда; она гладила его по руке, отмечая его усталый вид, несвежую рубаху – опять ночевал на столе в участке, еле-еле поспав пару часов: покрасневшие глаза выдавали его.
За радостью от нечаянного свидания она совсем забыла, какой кошмар творится в ее номере. Чего доброго, Джон решит, что она неряха. Пыльные башмаки у стены, горой сложена грязная одежда в углу – она не успела отнести ее в гостиничную прачечную. Бронежилет стоял там же, небрежно брошенный у стены. Хорошо хоть она наскоро заправила смятую постель, иначе бы сгорела со стыда. Да что там номер, она вдруг поняла, как ужасно выглядит сама: она доползла до кровати почти под утро, сил умыться не было, и только-только открыла глаза, как он позвонил и спросил, не соблаговолит ли известная журналистка принять скромного военного полицейского, и вошел буквально через минуту; должно быть, узнал у кого-то из журналистов в холле, что она здесь. Больше всего она переживала за запах изо рта – от холодных консервов сомнительного происхождения ничего хорошего ожидать не приходилось, а она не успела почистить зубы. Почему-то только это волновало ее сейчас, в дверях она подставила Джону щеку для поцелуя, и хлопоча, изводила себя мыслью: вот-вот он привлечет ее к себе, а она будет прятать лицо и чувствовать себя глупо и скованно.
– На улицах сущий кошмар, – сказал он.
Она кивнула, не выпуская его руки:
– Я знаю. В центре настоящая паника. Керри вчера делал репортаж из космопорта – это ужасно. Полиции пришлось применить оружие, и все равно нескольких женщин затоптали насмерть.
Он опустил глаза, не зная, как подступиться к главному.
– Ханна, нас собираются выводить. Детективы срочно передают дела местным полицейским.
– Я слышала. Кто-то брал интервью у ваших военных, я краем уха ухватила разговор в баре.
Он откашлялся:
– Я хотел сказать, что…
Она прервала его:
– Прошу тебя, Джон. Если город будут бомбить, я это сниму. Это моя работа. Ты не должен волноваться за меня. Мы ведь уже обсуждали это, помнишь?
– Ханна…
– Джон, хороший мой, я поступаю так не из упрямства, – произнесла она в сторону – проклятые консервы! И одновременно подумала: а чего ради? Что мешает ей уехать сейчас, пока еще можно? Выйти за него замуж, наконец, не дожидаясь окончания контракта? Так ли уж важно, что кто-то на Кембридже не увидит этих кадров? Но что-то держало ее, не позволяя уступить.
Он заметно сник.
– Ты не понимаешь, Ханна, – она попыталась что-то сказать, но он мотнул головой нетерпеливо и продолжил: – Я не могу тебя здесь бросить. Ты можешь назвать меня эгоистом, но мне плевать, что тебя здесь держит. Я хочу, чтобы ты уехала вместе со мной.
– Джон…
– Это уже настоящая война. Не перестрелки на окраинах, не теракты, не снайперы на крышах. Ключевые точки города в руках военных компаний Альянса, и я пока не слышал, чтобы их войска получили приказ отступить. Наоборот, в частях срочно выгружают боеприпасы. Но единственное, что можно гарантировать – это несколько дней, которые мы выиграем для эвакуации. На большее сил экспедиционного корпуса не хватит. Резервов нет, боши просто сомнут нас. У них в проливах целая эскадра, авианосцы со скоростными бомбардировщиками, десантные корабли, это не считая пехотных частей вокруг военных поселений. Даже если Альянс решится на открытое противодействие, транспорты с регулярными войсками прибудут сюда не раньше, чем через пару недель. К тому времени боши уже захватят космодром и наверняка будут господствовать в воздухе. Это будет бойня.
Он ждал ее ответа.
– Хочешь еще чаю? – сказала она. – Съешь сэндвич, я закажу себе еще.
– Лучше заверни с собой, мой напарник голоден, как шакал.
– Конечно, – она старательно изображала заботливую жену, шелестя целлофаном. – Передай ему привет от меня. Такой очаровательный юноша.
– Ханна… – он привлек ее к себе.
Она спрятала лицо у него на груди, в каждой руке по бутерброду.
– Любимая…
В висках часто-часто застучали молоточки. Она не решалась бросить сэндвичи, чтобы обнять его как следует.
– Я уеду, обещаю. Сразу как объявят общую эвакуацию. Хесус за мной присмотрит, не беспокойся. За ним я как за каменной стеной, – сказала она, опустив голову. Напрягшись, добавила непослушными губами: – Милый.
Пиликнул вызов, Джон отстранился, прислушиваясь, коротко ответил: «Уже иду». В дверях обернулся, посмотрел на нее пристально, с грустной улыбкой.
– Я обещаю, милый. – На этот раз это слово вышло у нее не так принужденно.
Оставшись одна, Ханна не позволила себе расплакаться. В голову лезла всякая ерунда, глупости вроде «когда у нас появятся внуки, все это покажется чепухой». Это немного помогало. И все же при мысли, что она только что солгала любимому человеку, ей стало неприятно. Она никак не могла разобраться, что ее здесь удерживает. Уж точно не лишняя тысяча фунтов. В мыслях царил полный раздрай.
Хесус позвонил снизу:
– Ханна, мы едем или как? Снайперы обстреляли пост на Пласа Сан Берман. Толпа попыталась прорвать оцепление. Полиция открыла огонь. Куча трупов. Пальчики оближешь.
Она заметалась по комнате, облачаясь. Мысли о личном привычно отступили. Дьявол, как же она любит свою чертову работу! Это ее третья война, не шутки. Как она будет жить без этого на Кембридже, без этих тревог по ночам, без звуков канонады, без ощущения счастья от появившейся в кране теплой воды?
17
Остаток ночи он провел среди беженцев, оккупировавших заброшенный дом в гуще кривых переулков позади сияющей огнями Авенида Гарделе. Под плач голодных детей и сонное переругивание родителей, крестьян из какой-нибудь стертой с лица земли деревушки, он достал из сумки немного грима и заретушировал шрам. Контактные линзы сделали его глаза карими. После он нанес на руки немного красящей пены и втер ее в волосы, превратившись в блондина. При свете зарождающегося утра критически оглядел себя в осколок стекла. Скривился – глубокий рубец на лице сделать незаметным не удалось. Для того чтобы полностью избавиться от него, потребуется гораздо больше косметики, чем тот дежурный набор на первый случай, что оказался у него в сумке. У плечистого верзилы с глазами кролика, бывшего сельского учителя, он дешево купил чистую, хотя и основательно застиранную белую рубаху. Его жена с радостью продала пару цветных браслетов. Эти люди смотрели на деньги, извлекаемые из воздуха, с видом доверчивых детей. Они явно давно ничего не ели, кроме редких порций бесплатного овощного супа; учитель был худ, как изображение христианского святого. Не дожидаясь, пока проснется остальной табор и голодные люди начнут клянчить у него милостыню, протягивая детей, Хенрик выскользнул на улицу. Теперь он походил на сельского мачо, принарядившегося для выхода в люди, этакого первого парня на деревне, собравшегося покорить город: на руках цветные браслеты, рубаха на груди распахнута, виднеется синяя татуировка – морской змей, похищающий обнаженную девушку, с неестественно большой грудью. Девушка отталкивала жадную пасть и томно закатывала глаза.
Хенрик чувствовал себя странно: внешне все было как обычно, чип исправно подтверждал соединение со спутником, приближалось время выхода на связь, и произошедшее ночью казалось дурным сном. Что бы там ни задумало начальство – если он пропустит сеанс без уважительной причины, чип убьет его. До сих пор он обманывал себя иллюзией свободы. Питал призрачную надежду, что ему удастся дотянуть до конца контракта. Теперь же пришло горькое понимание: не выйдет. Даже зная, что его ведут на убой, он не мог отойти от навязанных правил. Он мог бы рассказать много-много интересного о тех, кто придумывает правила, тех, кто оставаясь чистеньким, сваливает всю грязную работу на рядовых исполнителей вроде него. Ведь он был егерем, членом одного из самых закрытых формирований рейхсвера. Служба в команде номер пятьсот восемь «Лихтенау» развеяла его принципы, те, что еще оставались, в прах: одна группа занималась натаскиванием, снабжением и организацией партизанского отряда, состоящего из мусульманского отребья; вторая работала с католиками; бойцы третьей, переодеваясь в форму солдат Альянса или Симанго, открыто жгли деревни, убивали активистов и устраивали засады на партизан всех мастей, стравливая их друг с другом.