Я догоню вас на небесах

      Танки стояли каждый в своем окопе, тесным кольцом. Мы, наконец, увидели башни, невысоко торчащие над землей.
      Иногда эпизоды твоей собственной жизни, рассказанные вслух, повергают собеседника в смущение и даже в краску. Сам-то ты знаешь, что именно так и было, хотя со временем все больше удивляешься и досадуешь на себя за свое удивление. Но знаешь ты и то, что человек, которому ты рассказываешь, не верит ни единому твоему слову. Опираясь на свой опыт и на свой характер, и со вздохом и тоже с досадой открывает в тебе неожиданно, что ты и приврать можешь и, более того, прихвастнуть. Его душу наполняет великое чувство собственного достоинства, даже нравственного превосходства над тобой. А ты и не врал вовсе и тем более - не хвастал.
      В центре круга, образованного танками, на соломе у полуразрушенного то ли погреба, то ли просто сарайчика, лежали два генерала. Командир корпуса генерал-лейтенант Веденяев и, как это ни странно, командир нашей бригады. На снятой с петель двери стояла "летучая мышь". На полотенце лежало сало и хлеб. Чуть отделясь от генералов, сидел майор-танкист.
      Генералы приготовились по нам палить, по-генеральски - с колена.
      - Да наши это, такая мать, - крикнул майор. И, смутившись, пояснил генералам: - Конфигурация солдата и в темноте разная.
      Я подошел ближе.
      - Сержант, - как-то устало констатировал наш генерал. - Видишь, как обернулось. Докладывай.
      - Варшаву жгут. Вся немецкая пехота там. Поляки думают, что мы отступили специально. К рассвету фрицы сюда доберутся. Если не солдатами, то просто-напросто расстреляют самоходками. В деревне полно "фердинандов".
      - Ну и что же ты предлагаешь? - спросил командир корпуса чисто для демократии.
      - До рассвета не уйдем - придется бежать.
      - Для тебя лишь в том и разница - идти или бежать?
      - Да.
      - Не "да", а "так точно". Это твой солдат? - Он показал на Пашу Сливуху. - Твой солдат дерзит или не знает, что я запретил таскать на поясе фашистские ножи?
      - Он не знает, - ответил я. - Он еще радуется. Прошлой ночью он этот нож из своей задницы вынул. Приказать, чтобы вставил обратно? - Я козырнул и каблуками щелкнул.
      Генерал-лейтенант приподнялся, чтобы лучше меня разглядеть, он, в общем-то, знал меня... Но тут танки принялись палить по всему полукружью, направленному в сторону Праги. Я извинился и побежал к ребятам и танкам.
      Немцы лезли нахально - они не знали, что мы подоспели.
      Паше снова повезло: танкист, вылезший из машины повоевать, огрел его ведром по башке, хорошо - на Паше была пилотка толстая. Он стащил танкиста за ногу и принялся его давить. Когда мы вернулись к танкам, они стояли нос к носу и, сжав кулаки, орали:
      - А я откуда знал, что ты свой?!
      - По конфигурации видно!
      - А я твою рожу сначала увидел!
      - Ах, тебе моя рожа не нравится?!
      Паша наш оказался очень сильным и очень гордым.
      До рассвета еще дважды приходили немцы небольшими группками.
      На рассвете мы ушли из кольца танков. Майор приказал было танки поджечь, но танкисты не захотели. Майор оказался командиром танкового батальона. Взял на себя командование бригадой, а бригада - только те танки, которые они закопали.
      - Все равно немцы их на переплавку увезут, - говорил он, шагая рядом со мной впереди. - Они неподвижные уже. Моторесурс давно выходили. На злости двигались.
      Все у нас знали, что к Варшаве мы подошли, уже исчерпав все технические возможности машин. Но так вот, чтобы танки просто не двигались, - это казалось мне чистой теорией.
      На рассвете на гребне холма мы увидели "тридцатьчетверки", задыхающиеся, но еще ползущие. Это еще одна бригада нашего корпуса выходила из боя. Она тоже потеряла своего командира.
      Генералы приободрились. Самое для них отвратительное - это ходить на войне пешком.
      Я отчетливо вижу танки, медленно идущие по гребню холма, у них на броне горстка солдат, майор и два генерала, а внизу, в сизом тумане, Прага и дальше - во мгле, в дыму, в аду кромешном - Варшава. И я говорю владельцу капусты: "Ты видел, старик, наши танки, ты видел нас. Мы хотели, но мы ничего не могли. А что касается планов Верховного - не надо... И поляки, и немцы исповедуют волю Христа, но планы Верховных этого не учитывают".
      По телевизору шла передача "Монитор". Какой-то мужик на Невском, в комнате, заставленной книжными полками, развлекался, накручивая себе на шею питона. У телекорреспондента тоже висел питон на шее. Мужик говорил:
      - С питонами хорошо - отдыхаешь.
      Питоны раскачивали головами, похожими на отвертки.
      - Каким образом отдыхаешь?
      - С одной стороны - будто встретил близкого родственника. А с другой стороны - еще лучше. Он не спрашивает: "Как живешь? Тебе уже дали визу?"
      - А вы как относитесь к визе?
      - Хорошо отношусь. Но еще лучше отношусь к Ленинграду, к Невскому, даже к очереди за водкой. Ниагару я еще, возможно, увижу, но вот очередь за водкой нигде и никогда. Это творение гения.
      Питонам нравилось висеть и свиваться на шеях собеседников, они, наверное, тоже отдыхали..
      Пришел Писатель Пе, принес сливок, пива и вяленую мелкую корюшку.
      - Сейчас один идиот у меня спрашивает по телефону, я ему по делу звонил: "Какого черта нужно было штурмовать рейхстаг, когда его можно было просто превратить в песок самоходными пушками?" Но ведь нужно было. Не сегодняшним, конечно, золотарям, а тому народу, который дошел до Берлина и до рейхстага и не постоял за ценой, чтобы позволить себе Последний Штурм. А вдруг этот штурм действительно Последний. Все золотари желают говорить о новых фактах, но не о старых чувствах. Но зачем человеку факт, если он в свое время не вызывал чувства? Даже патологоанатом не может игнорировать ни чувства, ни душу своего объекта... Пей пиво.
      Я сошел с поезда в городе Лысьве Пермской области. Почему я там сошел? Я устал ехать в никуда. Я хотел быстрее поправиться, я быстрее хотел на фронт. Мне думалось, что там, на фронте, теперь мой дом.
      Какая-то женщина сказала, что до войны в Лысьве на станции продавали соленые огурчики, крепенькие, пупырчатые, хрустящие и ароматные, с куском мягкого черного хлеба. Она так вкусно об этом рассказывала, что я взял свой мешок с чистой парой белья (грязное белье я выбрасывал под откос), носки, носовой платок и вышел из поезда.
      В Лысьве я вышел один. Что за каприз эвакуироваться из блокады в Лысьву?
      Я медленно шел вдоль высокой кирпичной стены, за которой, это можно было понять, без отдыха и сна работал громадный завод.
      В горисполкоме посмотрели на меня без досады и неприязни, но с изумлением, и направили в райком комсомола. В комсомоле на меня тоже посмотрели с изумлением, напоили чаем с шанежкой и сказали:
      - Поедешь в Кын. Завод Кын заводчика Демидова. Там детский дом. Там тебя устроят. Почему ты не поехал в Ташкент? В Ташкенте дыни...
      Я взял у них бумагу и пошел на вокзал, чтобы ехать в поселок Кын.
      В Кын я приехал утром. Я не помню, далеко поселок от станции или нет, помню, надо было идти пешком пустынной снежной дорогой.
      К конторе детдома я подошел совсем без сил. Это был странный дом, двухэтажный, крашеный барак, но лестница на второй этаж шла снаружи, и не по стене дома, а перпендикулярно к ней, на деревянных столбах, похожая на узкий мост через железнодорожную линию. Директорский кабинет находился на втором этаже. Я представил себя, взбирающегося по этой лестнице: вот я руками ставлю ногу на ступеньку, выпрямляюсь, вцепившись в перила, затем снова и снова, ступенька за ступенькой.
      Я сел на скамейку у лестницы и попросил пробегавшего мимо мальчика отнести мои документы директору. Было тепло. Я расстегнулся, снял шапку.
      Сверху сошел директор в пиджаке.
      - Вы привезли мальчика? - спросил он.
      - Какого мальчика?
      - Из Ленинграда.
      - Это я и есть, - я назвался и встал.
      - Здесь написано "шестнадцать лет", - сказал директор. - А вам по меньшей мере за сорок при плохом здоровье.
      - Это у меня волосы выпали. А с волосами и при хорошем здоровье мне шестнадцать с половиной.
      Директор вздохнул, и вздох этот был похож на скрип высокого дерева, готового сломаться под сильным ударом ветра.
      - Читаешь и понятия не имеешь, как это выглядит, - сказал он, имея в виду, конечно, не меня - дистрофика, а блокаду в целом.
      Я не стал ему объяснять, что, и глядя на меня и на сотню таких, ему даже отдаленно не представить себе блокадного Ленинграда, и тем более понять его он так и не сможет, как не смогут понять это сами блокадники уже ко Дню Победы. И публицисты в итоге будут записывать выцветшие воспоминания, зная, что суть их в призрачной слезе, заволакивающей глаза, во вздохе, и главное, в молчании, - и это будет попыткой уловить молчание.
      - Посидите, - сказал директор.
      Он ушел наверх, а я остался сидеть на скамейке.
      Подходили ребята группками, девчонки и мальчишки, останавливались поодаль, и таращились на меня, и шептались. Пришел директор с невысокого роста хромым мужчиной.
      - Как вы понимаете, мы не имеем права зачислить вас в наш детский дом воспитанником, - сказал он мне. - Дети у нас живут до пятнадцати лет включительно. Мы их трудоустраиваем, а также посылаем в школы ФЗУ или техникумы. У нас есть несколько ребят-старшеклассников, особо одаренных, которые по разрешению облоно заканчивают десятилетку, живя в детдоме, с тем чтобы поступить в высшие учебные заведения. Ну и для того, конечно, чтобы в детском коллективе были свои авторитеты. Мы возьмем вас на работу. А поселковый Совет позаботится о вашем жилье. Скорее всего, вы поселитесь у нашей же работницы Клаши Иноковой. У нее дом большой. Познакомьтесь: Иван Макарович, начальник нашего производства, он о вас позаботится.
      Высокий, сутулый, погруженный в свои педагогические заботы директор потрепал меня по плечу и пожал мне руку. Стесняясь этого своего театра, снова вздохнул и вдруг, рассутулясь, быстро взбежал по крутой лестнице.
      Мне выдали аванс, продовольственные карточки. В магазине я купил шестьсот граммов хлеба, сахару и перловки. И не Иван Макарович меня водил всюду, а девушка Феня - Феодосья, из особо одаренных. У нее был пушистый чуб над круглым детским лбом, детские насупленные глаза и очень крепкие ноги в туфлях со шнурками. Она привела меня на квартиру к молодой женщине Клаше Иноковой, у которой было двое ребятишек, мальчик да девочка, да свекровь, приехавшая из деревни, чтобы за ребятами присматривать, да дом-крепость.
      Большая русская печь, возведенная чуть ли не посередине дома, делила его на три части. Муж Клаши воевал. Сама Клаша, черноволосая, миловидная, работала в детдомовском производстве швеей, шили они трехпалые солдатские рукавицы. Была Клаша не из местных. Родители ее с какой-то стати купили в Кыну этот дом и переселились сюда и тут вскоре померли. Пускала Клаша жильцов еще до замужества. И мужа себе из жильцов подобрала. Сейчас у нее в постояльцах был только я. Но потом поселятся двое поляков, один из них, Збышек, собственно, и станет причиной того, что поселок Кын и Клаша попадут в это мое повествование.
      Клаша с семьей жареную картошку ели с большой сковородки. Они и меня за стол попросили, но я отказался. И Феня отказалась и убежала - у нее была контрольная по физике. А я уже не был жаден до еды, хоть и хотел есть все время. Есть и спать.
      Утром за мной зашел Иван Макарович. Он привел меня на электростанцию, где мне и предстояло некоторое время работать дежурным монтером. Работа эта была чрезвычайно простая. От турбины, заменившей демидовское водяное колесо, шел вал с двумя широкими шкивами. С одного шкива шла ременная передача на вал электростанции, с другого - на вал мельницы.
      Когда включались цеха, дежурный монтер должен был бежать по ступенькам в небольшое помещеньице, под полом которого гремела вода, и, вращая черный стальной штурвал, увеличивать подачу воды на турбину. Когда мельница начинала помол, нужно было тоже бежать к штурвалу.
      И когда цеха отключались, нужно было бежать - уменьшать подачу воды. При большой воде турбина выла. Вышвыривала из себя рабочие лопатки, они у нее были деревянные.
      Первый день был самый для меня отчаянный. Иван Макарович объяснил мне мои действия и ушел, уверенный во мне.
      Я напихал каменного угля в печку. На электростанции стояла печка на ножках, она была похожа на ступенчатую пирамиду из чугунных ящиков, поставленных друг на друга. Жаркая была печка - наверно, еще демидовская. Я нарезал хлеб тонкими ломтиками и положил на печку подсушивать. Тут отключился какой-то цех. Турбина начала набирать обороты. Я помчался на самой большой для себя скорости по ступенькам к штурвалу, ухватился за него и... ни с места. Штурвал, который так легко поворачивался в руках начальника производства, у меня не двигался. Я болтался на нем, как насекомое, сносимое сквозняком. Тут отключился еще один цех. Динамо-машины выли, шкивы грохотали. Мельник, чтобы не залысить насечку, поднял жернова и побежал ко мне. Турбина еще прибавила оборотов.
      Я болтался на штурвале, как белый флаг.
      Ворвался мельник, отшвырнул меня, тоже белый, - завывание валов и вращение колес пошло на убыль.
      Когда я поднялся с пола, мы долго молча рассматривали друг друга: мельник был в возрасте, но крепок. Мне было невыносимо горько. Дух мой был горд, пламень бушевал в тиглях моей души, но где-то, не во мне. Но снаружи. Душа покинула мое тело. Внутри меня была пустота, готовая заполниться льдом. Душа предала меня. Она наблюдала за мной со стороны и, как я понял, посмеивалась.
      - А если дрючком? - сказал мельник.
      С улицы в машинный зал, сильно хромая, вбежал начальник производства. Он был в поту. Я позабыл, как его зовут.
      - Что случилось? - крикнул он. - Живой?
      - Парню штурвал не пошевелить.
      - Как это? Со штурвалом мой внук-третьеклассник справляется.
      - Вот я и говорю - если дрючком? - Мельник вышел к себе на мельницу и тут же вернулся с небольшой березовой палкой. Протянул палку мне. Попробуй запусти.
      Я вставил палку в штурвал и навалился на нее грудью, штурвал стронулся, валы медленно пошли вращаться. Орудуя палкой, я довел работу машин до нормы. Мельник похлопал меня по спине и ушел к себе - из машинного зала на мельницу вела дверь.
      - Все моторы пожжем, - сказал начальник производства тоскливо. - Ты что, действительно повернуть колесо без палки не можешь? - Он не верил. Он видел во мне идиота, шпиона, он только не мог понять, что у меня просто не хватало на это плевое дело ни силы, ни веса.
      - Я постараюсь, - сказал я.
      Начальник производства - я уже вспомнил, что зовут его Иван Макарович, - взял с печки подгоревший ломтик хлеба, покрутил его, положил на печку аккуратно и вытер пальцы. Тут включился цех. Я помчался к штурвалу. Березовым дрючком повернул колесо. Оказалось, что для меня трудным было лишь стронуть его с места. Я думаю, что уже проклюнулась в моем организме злость, и расслабленную силу, рассредоточенную по всем печеночкам для поддержания жизни, она уже начала собирать в единый сгусток, для единого кратковременного действия.
      В дверях мельницы стоял мельник. А Иван Макарович снова вертел в руках кусочек хлеба.
      - Сгорят, - сказал он.
      Тяжело дыша, я собрал ломтики с печных террасок.
      - Феньку пришлю, - сказал Иван Макарович.
      Еще цех подключился. Я выронил хлеб, побежал крутить колесо.
      Глядя на вольтметры из двери, я видел, как Иван Макарович собрал мой хлеб с пола, положил на скамейку и пошел на мельницу. Я сел к печке. Принялся хлеб жевать. Из десен у меня шла кровь. Не знаю, что там понял про меня, а может, и про войну Иван Макарович, но спустя некоторое время он вернулся в машинный зал с узким, согнутым из кровельного железа корытцем в руках. Корытце точно устанавливалось на нижней терраске ступенчатой печки, на самой горячей.
      - У тебя кровь, - сказал Иван Макарович.
      Я кивнул, растер кровь по щекам.
      - Кастрюля, бери, - сказал Иван Макарович. - Поди к мельнику, намети бусу - это мучная пыль - завари себе кашу. Тебе, парень, есть надо.
      Я так и сделал. Мельник намел мне с карнизиков и филенок мучной пыли. Кашу он называл затирухой.
      На мельнице чинно, неразговорчиво стояли женщины-помольщицы, у каждой было не меньше полумешка зерна. Они таращились на меня, и в глазах их, каменно-блестящих, карих, сочувствие свивалось с инстинктивной опасливой брезгливостью. И никто из них не отсыпал мне в шапку пшеницы.
      Я сварил затируху и съел ее мигом.
      После школы пришла Феодосья, сняла пушистый берет, сбросила ватник с заячьим воротником, погрелась у печки и принялась за уроки.
      - Меня Иван Макарович прислал, - объяснила она. - Думает, ты не дотянешь до конца смены.
      - Дотяну, - сказал я.
      Феодосья кивнула: "Дотягивай".
      Была она бела, красна, светла. Я употребляю эти слова во всех их высоких значениях - они приложимы к ней, кроме имени Феня, а вот Феодосья - это имя ей шло.
      Феодосья не помещалась в одежде не потому, что одежда была ей тесна, - одежда находилась в противоречии с ее телом, вернее, со всей ее сущностью, как если бы бронзовую скульптуру, к тому же горячую, обрядить в застиранный трикотаж.
      Из всех Фениных ярких примет на первое место, как исключительная примета, выходило то ощущение, что она очень крепко стоит на ногах. У нее были несуетливый взгляд, нефорсированная улыбка, неторопливость речи, непоспешность в ответах - вопросов она, кажется, и вовсе не задавала.
      Она взяла мою кастрюльку, вымыла ее, вытерла, пошла на мельницу, принесла бусу и заварила мне затируху.
      Когда я съел это варево пальцем, Феня сказала:
      - Ну ты и страшен. Особенно уши. Тебя в детстве часто за уши таскали?
      - Прибивали, чтоб не вертелся. - Я отлично представлял себе свою внешность: голый череп, челюсти, обтянутые пустыми губами, острый нос, провалившиеся глаза, и уши врастопырку, как крылья воробья, когда он тормозит в полете. - Погоди, - сказал я. - Еще стану красавцем. Влюбишься.
      - Хорошо бы, - согласилась она. - Влюбиться охота. Я бы и в нашего мельника влюбилась, будь он чуток помоложе. Его Иваном Наумовичем зовут. Он раскулаченный, очень работящий и спокойный. Ты этой дряни много не ешь. От нее пустой жир нарастает, потом не избавишься. Будешь как те кастраты миланской школы пения... - Видать, она много читала.
      - А что же мне есть? - спросил я и подумал: действительно, что же мне есть? Аванс мне выдали. Можно купить картошки. На карточки хлеб дают, да перловку, да сахар. Всего - на три хороших обеда. И ни капельки жира. Интересно, что о мясе я вовсе не думал. В Ленинграде возле печурки накатывали на меня мечтания о вкусной пище, но все они были примитивны и самым высоким пиком моей кулинарной мечты была картошка, сваренная исключительно в чистом сливочном масле.
      - Да, - сказала Феня, - нас тоже голодно кормят. Пацаны, как волчата, зубами лязгают, того и гляди палец откусят. Летом огороды грабят. Я сказала директору: пустой земли много, давайте распашем для ребят - пусть пасутся, зачем население злить. У нас свой огород большой, но там сторож. А ребятам хочется - они даже ботву жуют. - Она снова уткнулась в свои учебники, потом снова на мельницу вышла.
      Тут подключилось что-то энергоемкое, динамо-машины загудели, как грузовики, идущие в гору. Я побежал прибавлять оборотов. Прибавлял, прибавлял, но подключение внезапно прекратилось, турбина будто с горы прыгнула - хорошо, я у колеса был. Когда я уже сидел на ступеньках, отдувался и вытирал пот со лба рукавом, пришли мельник и Феня.
      - Пацаны короткое замыкание сделали, - сказала Феня. - Протестуют. Обед был плохой.
      Мельник выгреб из карманов своего ватника зерна пшеницы и высыпал мне в кастрюльку.
      - На старости лет воровать стал. Истинно говорят: из-за девки и против Бога пойдешь. - Мельник был седой, за шестьдесят лет мужик, но без лишних морщин, с прямым носом и высоким лбом. С Феней они были совсем непохожими, но казались родственниками. Они, и я вместе с ними, вскоре стали персонажами той комедии, которую с подачи поляка Збышека Валенко и моей квартирной хозяйки Клаши пришлось нам сыграть.
      Иван Наумович был из-под Полоцка. Когда его раскулачили и сослали, он был зрелым пятидесятилетним матерым кулаком. Только коров у него было восемнадцать.
      - Нас было много, - говорил он. - Четыре сына, да четыре невестки, да мы с женой. - Тем самым он давал мне понять, что наемных работников у него не было. Но вообще о своем кулацком прошлом он рассказывать не любил, хотя вся его жизнь и все радостное, что в человеческой жизни может статься, были там, в том времени. Все последующее его существование было как бы во имя памяти.
      Его не только раскулачили, не только сослали, но за покорную непокорность и посадили. "Слава Богу, жену и сыновей не тронули". Срок он отбывал на Урале, все время на одном месте, на реке Чусовой. "Слава Богу, не в Березниках, не на химкомбинате". Урал его принял, как принимал он беглых, рискованных и упрямых. В сороковом году, отбыв свой десятилетний срок в лагере, он приехал на завод Кын - детдому нужен был опытный мельник. Через год сошелся с одинокой женщиной, чистенькой и молчаливой кержачкой. Теперь они жили вместе: "Она с Богом, а я со своей памятью. Так что нас четверо. А со скотиной - так девять душ: корова да три овечки". И выходило, что память свою он почитал за отдельную душу.
      Больше всего дорожил Иван Наумович своей честностью: "У нищего, кроме честности, ничего нет". Второй в этой табели шла телесная чистота. Он мучился, если рубаха у него оказывалась в чем-то вымазанной - например, в мазуте. И ватник, у всех мельников забитый мучной пылью и кое-где проклеившийся насквозь, залоснившийся, у него всегда был чистый. На бровях, на ресницах мучная пыль. Он сам смеялся, говорил: "Работать некогда, то и дело отряхиваюсь".
      И вот этот человек воровал для меня зерно. Придет какая-нибудь помольщица с полумешком пшеницы - он сунет руку в зерно, чтобы проверить влажность, немного в кулаке утаит и сунет в карман, а потом высыплет в мою прожорливую кастрюльку.
      Мельничному делу он меня обучил. Я даже молол, когда он хворал. И жернова насекать научил. Кроме того, что насечка зерно рушит, она еще плавно подвигает муку к краю жернова. И когда я уже не работал на электростанции, а был свободным столбовым монтером, я приходил к нему - он был мне опорой. Домой в Белоруссию он ни разу не ездил, опасался принести беду детям. Влюблен был мельник в реку Чусовую и в девушку Феодосью, и все это знали.
      - Когда она приходит, у меня как будто снова семья в полном составе, - говорил он. - То ли она мне внучка, то ли дочка, то ли я снова парень...
      Привезли Феню в детдом тринадцатилетней из глухой деревни. Она была то ли рысь, то ли теленок. И еще была безграмотной - писать совсем не умела, читала едва по складам. Училась она в девятом, а лет ей было девятнадцатый. Так что воспитанницей она уже не могла быть, но жила в детдоме с разрешения большого начальства. И была она аварийной силой. Заболевал кочегар на локомобиле - бросали туда Феню. Надобился вдруг молотобоец - Феня шла кувалдой махать. Но основная ее работа была монтером на электростанции во вторую смену, когда работал всего лишь один генератор, давал освещение. На электростанции она делала уроки и за себя и за неучтенное количество девчонок и мальчишек. Они толкались вокруг нее, как поросята. Теперь ей на шею повесили еще и меня.
      На следующий день я пошел в баню. Как во всех небольших поселках, баня была одна: один день - женская, другой день - мужская. Когда я вошел, старики заторопились - в основном мылись старики да мальчишки. Кое-кто даже перекрестился. Мне освободили не просто место, а большое пространство, я, наверно, полбани занял. Но тут набежала орда пацанов-детдомовцев. Они проорали все, что обо мне думают. Побожились, что "выковыренные дистрофики" бывают еще хуже, но те неходячие. Один из них, подбородок острый и острые скулы, похожий на волчонка, предложил мне потереть спину.
      - Дистрофики незаразные, - сказал он местному населению. Но у тех было на этот счет свое мнение, думаю, они и детдомовцев считали на круг заразными.
      - Небось сто лет спину не мылил? - спросил мальчишка. Звали его Скула. Роль в драме-комедии выпала и ему, причем ответственная.
      Шел апрель. В Ленинграде еще умирали люди, у которых дистрофия погасила волю к жизни на клеточном уровне. Я не вспоминал блокаду. Если меня наводили на разговор о ней, я уходил буквально, чтобы не отвечать на вопросы. А вопросы были самые дикие: "Правда, в Ленинграде люди людей ели? Правда, на рынках студень из человечины продавали?"
      Мне никогда не снилась блокада. Но один раз мне приснилась печурка, только печурка в темном пространстве. Это было в полевом госпитале. Госпиталь располагался в селе, а палата, где мы обитали, в бывшем коровнике, помытом и побеленном. Я сидел у чугунной печки. Топилась она кизяком и хворостом. Я уснул. И мне приснилось, что на печурке блокадной сгорает что-то живое. Я пытаюсь это увидеть, спасти, но вокруг тьма. Я пытаюсь найти какое-то подтверждение тому, что печурка блокадная, пытаюсь проникнуть сквозь тьму, хочу разглядеть "Галактику" Дянкина. И темное пространство сна преобразуется в машинный зал кынской электростанции. Я просыпаюсь от уже нестерпимого запаха горелого мяса - это моя рука, раненая, нечувствительная к боли, прислонилась к раскаленному чугуну.
      Даже во сне, даже через боль, растормаживающую сознание, мозг не захотел пропустить меня в блокадную память, только в память о Кыне. Блокада не конструктивна - я говорю о чувствах, - потому и реконструкции не поддается. Можно написать пьесу по поводу блокады, но не о страданиях и не о ее сути. Драматургия - самодвижение. Блокада - неподвижность. Суета подмешивает в рассказ о блокаде желание оправдаться. Также и обилие деталей. Глаз не выхватывал мелочей - глаз держался за сущности: хлеб, печурка, вода, дрова...
      Горе, боль были притуплены - иначе разве кто-нибудь это выдержал бы.
      - Студентка милая Мария... Ах да, вы просили не беспокоить.
      Моя блокадная судьба ставила меня среди людей уральского поселка в положение то ли холерного больного, то ли прокаженного. Даже Клаша, моя квартирная хозяйка, уже привыкшая ко мне, кривилась, когда я касался ее детей. А ее свекровь прямо отталкивала их от меня и, не стесняясь, говорила: "Мало ли чего он из Ленинграда своего притащил?"
      А во мне ломался лед, все хрустело, гукало, трещало. Весенний воздух входил в меня и вычищал сажу коптилки, сажу галош, башмаков и разобранных на дрова квартир. Я еще харкал черным, но уже дышал легко. Я стал делать приседания и отжимы от стены, от пола мне было еще не отжаться. Я долго дрожал после упражнений, и если требовалось бежать сбавлять обороты турбины, то бежал на негнущихся ногах. Палку, которой я ворочал штурвал, я вскоре выбросил.
      Феня меня хвалила молча. Странная, в общем, она была. Иногда придет с куском хлеба, посыпанным сахарным песком, - учит свои уроки, ест и со мной разговаривает немногословно. Мол, ел ли ты уже? Как себя чувствуешь? Начал ли книжки читать?
      Я долго не мог книгу взять в руки. Может быть, потому, что я их так много сжег? Но скорее всего - не читалось. Не волновали меня чужие страсти и книжные смерти. Раскрою книжку, а в глазах моих Марат Дянкин со своей "Галактикой"; Изольда - у меня еще Изольдины деньги были, я на них постного масла купил; женщины, везущие своих мертвецов; замерзший человек, глядящий на меня из сугроба; девочка на шпалах. Сколько их уже во мне накопилось. Голова у меня начинала кружиться, я закрывал книгу и засыпал.
      Радио - другое дело. Радио как пульс, оно не выключалось по всей стране: "Наши войска после продолжительных упорных боев оставили..."
      А эта Феодосья сидела себе и лениво, как телка, жевала хлеб. Я у мельника спросил: мол, почему так - девушка она хорошая, отзывчивая, приходит, чтобы страховать меня, - мало ли что со мной, хиляком, может произойти. Но почему никогда не разломит горбушку пополам? Это же так естественно.
      - Такое у кержаков не принято. В этом они на казаков похожи. Ты для нее чужой. Ты хоть замерзни у кержацкого порога - в тепло не позовут. Вот если проситься будешь слезно да Бога помянешь - в сени пустят. Она же не виновата - так воспитали.
      На следующий день я выкупил свой хлеб. Нарезал толстыми ломтями, круто посолил, а когда пришла Феня, сказал:
      - Давай поедим с тобой хлеба с солью, - и пододвинул к ней горбушку.
      Мой кусок она, по-моему, даже не заметила. Она сказала: "Давай поедим", - и достала из портфеля свой хлеб. Она ела с достоинством, я же чавкал и гримасничал.
      - Не балуй, - сказала она. - Ишь ожил. - И я почувствовал, что я действительно ожил.
      - Я еще стойку на руках делать буду! - сказал я.
      Феня спросила:
      - Зачем?
      - По всем статьям ты, девка, хороша, но дура, - сказал я.
      Феня подумала, ее чистый детский лоб, не пораженный оспой переживаний и печали, не омрачился, не построжал, но оставался так же чист и гладок.
      - У нас пацаны говорят: можно и по сопатке.
      - Это потом, - согласно улыбнулся я. - Когда распустятся листы берез.
      Когда распустились листы берез, я уже на электростанции не работал, там работала тихая кашляющая женщина с Украины.
      Я работал на паровой машине кочегаром. Машинист называл ее красивым словом - локомобиль. И гордился, что машина изготовлена на Людиновском локомобильном заводе Калужской области, построенном, как и завод Кын, легендарным Демидовым.
      Локомобиль был стационарный, с низко расположенной топкой. Нужно было, открыв чугунные дверцы, стоя перед ничем не защищенной огненной пещерой, уходящей вниз, где скручивался, вздувался и опадал белый ревущий пламень, швырять туда двухметровые березовые дрова, выбивая из огненного клубка искры и громкий рев. Дрова так и назывались - швырок. Попробуй швырни, если ты из блокады.
      Машинист, хоть и знал, что ему прислали не Илью Муромца, громко кашлял, осматривая меня.
      - Не возьму! - вдруг закричал. - У меня тут огонь, жар! Тут вмиг!
      - А как же быть? - спросил я.
      - А я под статью не согласен. Есть охрана труда.