С высоких стен Дома правительства по-прежнему смотрели портреты. Принцы, королевы, генералы, судьи в горностаевых мантиях безмятежно взирали на толкотню и давку внизу, словно для них мир ничуть не изменился. Шум музыки и голосов утомил Фрэнсиса. Целый день вокруг него произносились восторженные речи, звонили церковные колокола, военные корабли, стоявшие на рейде, салютовали залпами из своих орудий. Их гул все еще отдавался в его голове эхом.
      Сегодня родилась нация, независимая нация со своим флагом – россыпь звезд на зелено-оранжевом поле. «Юнион джек» был спущен, и на его месте развевался по ветру новый флаг. На торжественной церемонии выступил герцог и дюжина местных сановников. Ясный голос Николаса Мибейна звучал настолько властно, что ни у кого не осталось сомнений, кто станет премьер-министром в результате предстоящих через три месяца выборов.
      Фрэнсис не слишком прислушивался ко всем этим словесам, поскольку в подобных случаях ничего нового обычно не говорят. Звучат, как правило, благородные призывы. Проблемы придут позже, в свое время. А кроме того, все знают об их существовании: недоедание, безработица, необходимость электрификации, вопросы импорта и экспорта. Солнце слепило глаза, и ему было непонятно, зачем он пришел, хотя, конечно, понимал, что здесь будут «все», а отсутствие покажется чем-то странным. Его взгляд, как и мысли, блуждал по площади – это старое место видело столько флагов, потом обратился к памятнику Нельсону, а затем дальше – к гостинице Кейда, где так хорошо было бы сейчас выпить чего-нибудь холодного, сидя в саду.
      Он подумал о Кэт.
      В этом дремлющем саду все и началось, хотя ни он, ни она тогда не поняли этого. Воспоминание было необыкновенно живым – кольцо с изумрудом, ее слова. Что-то насчет того, что «привязанность к этому месту приведет вас сюда снова». Его поразило, насколько точной может быть память. В конце концов в жизни молодого здорового мужчины происходит столько всяких событий: ланч в маленьких итальянских городках, выпивка в барах и дорогих отелях, «любовь» в машинах и на кораблях, в спальнях и пляжах – разве всё упомнишь? Едва ли! Почему же тогда некоторые воспоминания прокрадываются в память и беспокоят его, только раздражая, потому что он не хочет их.
      Он больше не видел ее, и так было лучше. Больше он не виделся и с Патриком. Все это время он почти не бывал в городе, только если нужно было заехать в банк. Тогда он оставлял машину позади здания, быстро производил платежи и через несколько минут уже ехал назад. Иногда по вечерам он заезжал в клуб, отчасти, чтобы доставить удовольствие Марджори, отчасти потому, что полная нелюдимость могла показаться чем-то нездоровым. И потом, вероятность встретить в клубе Кэт или Патрика была ничтожно мала!
      За четыре года, прошедших после тех событий, – пожара и рождения Мейган, он отдалился от всех, спрятался за возведенной им невидимой стеной. Он научился управлять имением так, что удостоился искренней похвалы Лионеля. Его крупный рогатый скот выигрывал на смотрах приз за призом, а лучший племенной скот покупали даже во Флориде. Через несколько лет он выплатит ссуду. После этого он сможет откладывать деньги для Мейган, чтобы быть в состоянии дать ей все, что ей понадобится. Мысли об этом постоянно были с ним.
      Он все время думал о Мейган. Иногда он даже бросал все дела и терпеливо и настойчиво занимался с ней, играл в простые игры и головоломки («для детей от четырех до семи лет», как указывалось на коробке), словно пытался усилием воли заставить ее стать нормальной. И все время он знал, что это невозможно, и бессмысленно, и понимал, что будет бороться за нее, как все еще борется за Маргарет его мать.
      Такой была теперь его жизнь. Вечера проходили тихо. Все знали, что Лютеры вечерами обычно дома, поэтому обитатели соседних поместий часто заезжали посидеть на террасе, полюбоваться все еще розовым после заката небом.
      К обеду Марджори часто приглашала гостей. Ей нравилось показывать дом, сервировать стол тяжелым серебром и французским хрусталем. И никто не смог бы упрекнуть ее в желании развлечься таким образом.
      Что касается его самого, то ему больше всего нравилось, когда приезжали Уитеккеры, единственно потому, что они брали с собой гостившего у них племянника из Чикаго. Молодой человек, если его просили, готов был всю ночь играть на фортепиано. Иногда, когда остальные устраивались в другом конце зала за бриджем, он играл для одного Фрэнсиса – дивертисмент Моцарта, каприччо или фантазию Гайдна, музыку настолько тонкую и чистую, что на какое-то время смятение, постоянно царившее в голове и в сердце, исчезало. На острове никто так не играл… кроме Кэт. Опять Кэт!
      – Великолепный инструмент, – сказал как-то юноша и коснулся клавишей.
      – Да. Это «Плейель». Мой отец купил его в Париже много лет тому назад.
      – Ты, конечно, знаешь, кто он? – однажды вечером спросила Марджори, когда Уитеккеры уехали.
      – Кто он? Учитель музыки, разве нет?
      – Нет же. Я хотела сказать, что он какой-то странный. Он гомосексуалист. Тебе не кажется?
      – Я об этом как-то не думал.
      – Это невозможно, Фрэнсис! Ты никогда ни на что не обращаешь внимание! Посмотри на движения его рук. И еще – ему не меньше тридцати пяти, а он не женат. Подозрительно, ты не находишь?
      – Нет, – ответил Фрэнсис. Марджори пристально посмотрела на него.
      – Иногда я совсем тебя не понимаю. Ты будто нарочно противоречишь мне, что бы я ни говорила.
      Она вздохнула, а он вернулся к своему письменному столу в библиотеке, к работе над историей Сен-Фелиса.
      Последние несколько лет он удивлялся сам себе – так глубоко и старательно изучал он вопрос. Поддерживая контакт с нужными людьми в Нью-Йорке, с собирателями редких книг, с распространителями новинок, он окружил себя кипами материалов, и теперь работа подвигалась быстро. Погружаясь в написанное другими, всматриваясь в прошлое глазами давно умерших людей, он познакомился с солдатами и купцами, архитекторами и поэтами, антропологами, губернаторами и рабами, с флорой и фауной, с мириадами жизней, протекавших на этом маленьком клочке земли за пять столетий. Иногда ему казалось, что он не сможет добраться до конца, в глубине души ему именно этого и хотелось. Потому что его труд был его убежищем и другом. И только он приносил ему столь редкое чувство радости. Тем не менее он думал о том моменте, когда рукопись будет закончена, и обдумывал потихоньку новую тему. Она звучала примерно так: «Деятельность человека и окружающая среда». Может быть, к тому времени появится возможность поездить по миру и сделать для книги фотографии. В ожидании этого дня он купил у Да Куньи прекрасный фотоаппарат, только наполовину веря, что этот день когда-нибудь наступит. Но мысль о том, что на полке лежит и ждет своего часа фотоаппарат, согревала его.
      – Как все изменилось с тех пор, как мы сюда приехали, – заметила Марджори, возвращая его к действительности.
      Да, значительно изменилось. Начать с того, что народу было в десять раз больше, чем на свадьбе Джулии Тэрбокс и почтенного Дерека Фрейма. Но что изменилось разительнее всего, так это атмосфера. Ощущение всеобщего праздника было написано на черных лицах облаченных в воскресные костюмы крестьян, они держались с достоинством, но, казалось, не знали, что делать со своими руками, и выглядели поэтому немного неуклюже. Однако больше всех ощущали этот праздник своим представители среднего класса – обладатели более светлой кожи. На женщинах были платья цвета листвы, и персиковые, и желтые, как крокусы; туфли и шляпки в тон платьев; они болтали, пили шампанское, приветствовали друг друга и смеялись. Представление, достойное пера Бальзака, подумал Фрэнсис.
      – Ты обратил внимание, какое ожерелье у жены Николаса? – прошептала Марджори. – Кто-то сказал, что Да Кунья выписал его из Франции.
      Бриллианты, бирюза и золото сверкали на кофейной шее Дорис. Она выглядела очень хорошо. Климат благоприятствует местным женщинам, и они расцветают; белая же кожа вянет под этим солнцем.
      Марджори повела его к открытой террасе:
      – Пойдем, они заняли нам столик.
      – Кто они?
      – Лионель и Уитекерры. Не знаю, кто еще. Ах да, там будет и отец Бейкер. Нам, кажется, никогда не избавиться от его присутствия, – она сделала гримасу. – Он меня раздражает, он так доброжелателен.
      – Может, это мы раздражаем его.
      Фрэнсис не мог совладать с желанием противоречить ей. Последнее время это чувство по отношению к Марджори появлялось у него все чаще. Он что-то распустился. Надо за собой последить.
      Лионель встретил их усмешкой:
      – Гуляют! Спасибо и на том, что не сожгли тюрьму.
      Марджори поинтересовалась, о чем это он говорит.
      – О, вы знаете, это уже вошло в обычай. На всех островах в день провозглашения независимости жгли тюрьмы и выпускали убийц на свободу.
      Марджори вздрогнула.
      – Опять пожар! Мне кажется, я никогда не отделаюсь от ощущения, что живу здесь на время, данное мне взаймы. А сейчас больше, чем когда-либо.
      – Все не так плохо, – подбодрил ее Фрэнсис.
      – А я не так оптимистично настроен, – мрачно покачал головой Лионель. – Знаете, я наконец-то уезжаю. Правда. И чем скорей, тем лучше.
      – Уезжаете! – воскликнула Марджори.
      – Да, я принял решение сегодня утром, когда увидел, как поднимают новый флаг. Вся трудность в том, что не я один настроен таким образом, поэтому найти покупателя поместья будет очень нелегко. Может, ты, Фрэнсис, купишь, раз уж намерен оставаться? Я уступлю на самых выгодных для тебя условиях.
      – Нет, – решительно ответил Фрэнсис. – Мне не нужны большие владения. То, что у меня есть – это то, что я хочу.
      Марджори оживилась:
      – Куда ты переедешь, Лионель? Ты всегда говорил, что никогда отсюда не уедешь!
      – Я знаю, но положение изменилось. Я устал от неопределенности. Поэтому я подумываю об уютном местечке в Суррее рядом с сестрой, – он ударил кулаком по ладони. – К черту! Я должен продать как можно скорее, пока эти люди не лишат меня всего!
      Отец Бейкер возразил:
      – Успокойтесь! Лишат! Кто, Мибейн? Он представляет нарождающийся средний класс и никого больше. Они не занимаются экспроприацией. Вы знаете это так же хорошо, как я.
      Щеки миссис Уитеккер были обычно втянуты, что придавало ее лицу выражение несогласия:
      – Нарождающийся? – спросила она. – Я бы сказала, народившийся. Посмотрите на них, на их драгоценности и автомобили! Район, где жил отец Мибейна, увеличился в три раза. Вы видели дома, которые они для себя строят?
      – Я видел, – сказал Лионель, – но средний класс или нет, а нам предстоит значительное повышение налогов. Им придется сдержать обещания, данные рабочим, даже если это нанесет удар по их интересам. Дорогостоящие обещания.
      – Я не слишком беспокоюсь, – сказал Фрэнсис. – Мир и порядок – вот все, о чем я прошу. Если это будет, небольшое повышение налогов не разорит нас. В любом случае, с тех пор, как я здесь, налог на землю утроился, а мы находились под управлением Британии.
      – Вот именно, – заметил отец Бейкер. – Даже ее правительство признало необходимость этого. Мир стал меньше. Все знают, что имеют другие, и те, кто не имеют, ожидают перемен, и их нельзя винить за это.
      – Но где взять деньги? – потребовала ответа миссис Уитеккер. – При всем уважении к вам, отец, если бы вы даже обобрали до последнего цента нас и всех окружающих, в карманах бедняков прибавилось бы по нескольку центов – и все.
      – Решение задачи в том, чтобы производить больше продукции, – быстро сказал Фрэнсис. – А также механизировать труд. Чтобы произвести тонну сахара, нам требуется двадцать человеко-дней, а на Гаваях это составляет около двух с половиной дней. Вот вам и ответ.
      – Но профсоюзы по-прежнему борются против новых машин, – возразил Лионель.
      – Правильно, но здесь должно сыграть свою роль образование, – начал отец Бейкер, но его перебили.
      – Слишком серьезный разговор для такого дня! – сопровождаемый убеленным сединами стариком, Николас Мибейн придвинул к их столу два стула. – Дела подождут до понедельника! Мне бы хотелось представить вам господина Анатоля Да Кунья. Кто-то упомянул твое имя, Фрэнсис, и он захотел познакомиться с тобой. Он знал твоих родителей.
      Да Кунья пожал Фрэнсису руку.
      – Вы похожи на вашу мать. Я очень хорошо ее помню. Я знал ее по Парижу. Она была застенчивой юной девушкой, очень милой.
      – Мой отец всегда говорил о вас. Вы познакомили его с моей матерью, – ответил Фрэнсис.
      Николас с гордостью сказал:
      – Господин Да Кунья специально проделал путь, чтобы присутствовать на Дне независимости. Для нас это большая честь.
      – Мне почти восемьдесят, – произнес Да Кунья, – и я уже не так хорошо себя чувствую. Я хотел еще раз побывать дома, а что может быть лучше такого дня?
      – Господин Да Кунья собирается сделать подарок новой нации. Он пришлет картины, если мы пообещаем открыть здесь музей.
      – И поддерживать искусство, – добавил Да Кунья. – Повсюду пропадает очень много талантов, потому что их некому поддержать.
      – Я поручу это своей жене. Дело попадет в хорошие руки, – сказал Николас. – Если, конечно, меня изберут.
      Вежливый, немного льстивый смех за столом. Николас продолжал:
      – Больше всего она, естественно, любит ваши пейзажи. Она сказала мне, что на каждом из них есть, по меньшей мере, одна пальма съедобной породы, правильно?
      – Да, это моя подпись.
      – Необыкновенно! – воскликнула Марджори. – У нас дома есть несколько ваших работ, их подарил нам отец Фрэнсиса. Сегодня же вечером я обязательно поищу эти пальмы, – глаза ее расширились от пришедшей в голову мысли. – А может быть, вы погостите у нас несколько дней, посмотрите на ваши работы? Это было бы так замечательно!
      – Благодарю вас, я гость Мибейнов и уже послезавтра уезжаю, – он повернулся к Фрэнсису. – Я слышал, что вы писатель.
      – Преувеличение. Я работаю над историей острова и всей Вест-Индии – испанские галеоны, араваки, попугаи и съедобные пальмы тоже. Но я не называю себя писателем.
      – Я не знал, что вы живете на острове. Я уже давно потерял связь с вашими родителями.
      – Да, я стал местным жителем.
      Старик вежливо улыбнулся. Фрэнсис внезапно понял, что за его улыбчивой вежливостью стоит нечто большее, чем простой интерес. Что бы это могло быть?
      – Вы здесь один? С вами ваша жена, конечно; я имел в виду ваших братьев и сестер.
      – У меня нет братьев, а мои сестры живут в Нью-Йорке.
      – А, – протянул Да Кунья.
      За всем этим определенно стоит любопытство. Что ж, он стар и, возможно, эксцентричен.
      Николас уже явно стремился увлечь его к другому столу, но Да Кунья продолжил разговор:
      – В Нью-Йорке я купил газету. В ней очень хорошо отзываются о ваших новых лидерах. Мне очень интересно все это. Они пишут о Фрэнклине Пэррише и еще об одном, о Патрике Курсоне. Вы их, конечно, знаете.
      – Патрик Курсон – интеллигент, – сказал отец Бейкер, Николас в этот момент отвлекся, обратив внимание на двух почтенных дам, одетых во что-то розово-голубое.
      – Вы их знаете? Вы знакомы с Курсоном? – поинтересовался Анатоль у Фрэнсиса.
      – Я знаю их обоих.
      – К несчастью, – вступил отец Бейкер, – у них появились разногласия, у Фрэнсиса и Патрика. Должен сказать, я очень огорчен этим, поскольку лучшие умы острова должны работать на благо этой страны вместе, – и он с упреком взглянул на Фрэнсиса, похолодевшего от ярости. Священник, должно быть, бестактный старый глупец.
      Николас, оторвавшись от дам, увлек Да Кунья прочь. Все тут же принялись говорить о Николасе.
      – Он действительно довольно приятный, не правда ли? – заметила миссис Уитеккер. – Находясь в его обществе, начинаешь думать, что все может обернуться не так уж плохо.
      – Не знаю, – отозвался отец Бейкер несколько бесцветным голосом.
      – Как, отец? – воскликнул Лионель. – У вас сегодня должен быть праздник! Разве не сбылось то, о чем вы мечтали?
      – Я был бы счастливее, если бы во главе государства мог встать Патрик.
      – Чепуха! У него нет никакого опыта! Боже мой, Мибейн – юрист, он работает над конституцией, член Законодательного Совета, работал в Банке развития – только подумать! Он тактик! Я-то собираюсь убраться отсюда в любом случае, но с Мибейном у руля можно надеяться на выживание. Он знает что почем и умеет пойти на компромисс. А Курсон – обычный мечтатель.
      Лионель, разумеется, прав. Конечно, Патрик свое получит, Николас об этом позаботится, они же, как братья, с давних пор. И это понятно. Нельзя не ценить такой преданности. Николас найдет подходящее место для такого дерзкого человека, как Курсон. Как раз на прошлой неделе он сообщил Фрэнсису, что Курсон будет министром образования. Что ж, там он не принесет никакого вреда, а если уж быть честным, сможет добиться хороших успехов. Такая работа как раз для него.
      – Между прочим, даже в клубе Гардиан», – говорил в этот момент Лионель, – между своими, цветными политиками, как мне говорили, Курсона называют мечтателем. Даже они не слишком высокого мнения о нем.
      – Во все времена миру не хватало мечтателей, – сказал отец Бейкер.
      Фрэнсис отвернулся. Сколько разговоров, ненужных разговоров! Ему до смерти надоела толпа, хотелось уехать прямо сейчас, но он знал, что Марджори останется до конца.
      Она смеялась. Ее смех всегда был редкостью, тем более последние годы, что вполне естественно. Иногда она смеялась искренне, особенно, когда занималась с Мейган, но ее «светский» смех представлял из себя притворное хихиканье, достигавшееся напряжением лицевых мышц. Глядя на нее, у него у самого начинали болеть щеки. Он никогда не понимал, зачем нужно прилагать столько усилий, чтобы понравиться людям, до которых в сущности нет никакого дела. И все же большинство ведет себя именно так, поэтому, наверное, странный он, а не они.
      И вдруг его озарило: в отличие от него, Марджори, чтобы выжить, необходимы общество и признание! Когда они одни дома, молчание часто укрывает их тяжелым покрывалом. Какие мрачные мысли тогда, должно быть, приходят ей в голову!
      Он выпил кофе и отодвинул десерт. Завтра воскресенье, и он сможет провести целое утро с Мейган, пока Марджори будет спать до полудня. Может быть, они поплывут на Спарк-айленд. Можно взять четырехлетнего внука Озборна, он составит Мейган компанию. Или он заблуждается? Рой настолько впереди Мейган. Он плавает, как дельфин; все замечает и обо всем имеет свое суждение; может соотнести фотографию огромной черепахи и только что вылупившихся черепашат. Он дружит со своим дедом, всюду ходит за ним и даже заслужил прозвище «тень Озборна».
      Как тяжело не завидовать Озборну из-за имеющегося у него сокровища!
      Достаточно взглянуть на Мейган, даже не слыша ее младенческого лепета, не зная, с каким трудом ее отучали от пеленок, достаточно взглянуть на нее и сразу становится ясно, что она не «нормальна». Мягкие светлые волосы, спускающиеся на теплую, загорелую шейку, два ряда аккуратных, великолепных зубов, кобальтово-синие глаза и… Фрэнсис почувствовал, как его собственные глаза защипало от подступающих непрошеных слез.
      Как он привязан к этому жалкому лоскутку жизни! А оба они привязаны к лоскутку, кусочку земли, на котором живут! И никогда он не мог объяснить эту связь даже самому себе.
      – Где ты, Фрэнсис? Вернись к нам, – с легким нетерпением позвала Марджори.
      – Я перенесся в завтрашнее утро, – ответил он, а она бросила на него свой «я-тебя-не-понимаю» взгляд.
      Его беспокоило и кое-что другое. Не «использует» ли он ребенка, потому что ни к кому больше не привязан? Ни одной живой души, за кого бы он умер? Он умер бы за Мейган сто раз. Но так поступила бы и Марджори. Он часто наблюдал за ними, за матерью и дочерью, когда они в светлых платьях гуляли по лугу, напоминая цветы или бабочек. Мейган, разумеется, и не подозревала, что именно она соединяет их. Она и, конечно, способность Марджори сострадать, потому что он не пережил бы разлуки с Мейган, и Марджори это прекрасно знала. Ее жизненные принципы были жесткими и нерушимыми, но она сама жила в соответствии с ними, в этом надо было отдать ей должное.
      Он почувствовал толчок в бок:
      – Посмотри! Посмотри туда! – Куда?
      И тут же понял. К центру террасы, где оставался большой незанятый стол, пробирались Патрик с женой, группа белой молодежи – друзья и родственники Кэт, два или три чернокожих политика и Кэт.
      – Как удачно сочетается с ее волосами розовый цвет, – сказала Марджори. – Смешно, ведь она никогда не обращала внимание на одежду.
      Лионель в открытую разглядывал Кэт, не считаясь с тем, видит она это или нет.
      – А ей и не было нужды обращать на это внимание. Что бы она ни надевала, все смотрелось на ней благородно, – неожиданно тактично прозвучали слова Лионеля.
      – Ты никогда о ней не говоришь, – заметила Марджори.
      – А зачем? Мы разведены. Кроме того, это вряд ли было бы уместно в вашем доме.
      – Ты о чем? Это из-за того, что она одно время была без ума от Фрэнсиса?
      Фрэнсис почувствовал, что краснеет.
      – Не говори глупостей, Марджори! – его глаза встретились со взглядом Лионеля, который явно забавлялся.
      – Ты знаешь, что это правда! – настаивала Марджори. – Я не говорю, что это продолжалось длительное время, но…
      Лионель перебил ее:
      – Я никогда не говорил о ней в вашем доме, Марджори, из-за трагедии, случившейся со всеми нами. Вы прекрасно знаете, что причина заключается только в этом. И еще потому, что она тесно связана с Курсоном.
      – Тесно связана? Меня бы нисколько не удивило, – сказала Марджори, – если бы мне сообщили, что у них роман.
      Сердце гнало кровь с такой силой, что ее толчки отдавали болью, но Фрэнсису удалось спокойно и с любопытством произнести:
      – Ты ведь ненавидишь ее, Марджори? Почему? Лионель наслаждался разыгрывавшимся перед ним спектаклем.
      – Что за ерунда, Фрэнсис! С чего бы мне ненавидеть ее? Маленькая семейная тайна, от нее никакого вреда, – беззаботно ответила она, словно внезапно поняла, что зашла слишком далеко. – Я открытый человек и, можно сказать, совсем не ревнива. Если бы это было не так, разве я привлекла бы твое внимание к тому, как привлекательно она выглядит? Между прочим, у нее потрясающие серьги.
      Все, что можно было увидеть – обнаженная спина Кэт, облако рыжеватых кудрявых волос и блеск покачивающихся серег.
      – Они у нее от бабушки. Не так давно я обнаружил их в банке в сейфе. Она, очевидно, забыла про них, и я послал их ей. Они не очень ценные. Милые, но камни с большими изъянами, – Лионель закурил и продолжал. – Ее никогда не интересовали украшения, за исключением старинных. Помню, как она вернула мне кольцо с изумрудом. Мне действительно хотелось, чтобы она оставила его себе. Я зашел к ней в спальню, она укладывала вещи, собиралась бросить меня. Она сидела на постели голая. Это было зрелище: абсолютно голая с изумрудным кольцом на пальце. Швырнула его мне через комнату. Впечатляющая картина. Этот Да Кунья мог бы изобразить ее и назвать «Обнаженная рыжая женщина с изумрудом», или что-то в этом роде.
      Фрэнсис напрягся от давно знакомого чувства потрясения и ярости при мысли о Лионеле и Кэт, хотя его это уже больше не касалось. Он понимал, что его высмеивают.
      Лионель «знал» ее. Он «имел» ее. Но не так, как я когда-то имел и знал ее. Молочно-белая кожа под душем, скользкая от воды, родинка на левой груди, маленькая щербинка между двумя передними зубами. Плачет над избитой кошкой. Смеется в постели. Эта дивная постель. Стеганое одеяло с разными птицами на каждом квадратике…
      Какое это теперь имеет для него значение? Прошлое есть прошлое. Она вычеркнула его. Она предала его, и он вычеркнул ее. Его жизнь очень сильно изменилась. Он нашел, чем заполнить голову и сердце.
      Лионель и Марджори пошли танцевать. Ее лицо над плечом Лионеля выглядело чистым и гладким, несмотря на печаль. Он смотрел на них, пока они не затерялись в толпе танцующих. Затем перевел взгляд на спину Кэт. Она разговаривала, оживленно жестикулируя. До этого момента он успел забыть эти движения.
      Упрямая, фанатичная, категоричная женщина с плохим характером! Черт с ней.
      Но нельзя позволить, чтобы с ней что-то случилось. Пусть лучше она сидит в безопасности в своем маленьком домике за закрытыми дверями, а бури бушуют снаружи. Она такая маленькая! Ей нравится думать, что она смелая, а она – всего лишь маленькое создание, совершенно одинокое. Позаботься о ней!
      Кэт, что-то случилось между нами. Неужели нельзя ничего поправить? Что-то случилось.
      У него замерзли руки, и он попросил еще чашку кофе, не для того, чтобы выпить, а чтобы погреть руки. У него раскалывалась голова, и звуки музыки казались пыткой.
      – Что-то случилось, – сказал он вслух. Вернулась Марджори и объявила, что пора идти.
      – Я вижу, что тебе совсем не весело, – это был замаскированный под великодушие упрек. Но он сделал вид, что не заметил.
      Поднялся ветер, и Лионель, державший шаль Марджори, укрыл ей плечи.
      – По правде говоря, – услышал Фрэнсис ее тихий голос, – я рада, что Фрэнсис отказался купить ваши земли. Не предлагайте ему их больше, хорошо? Я все еще жду, что он устанет от всего этого и вернется домой.
      – Не слишком уж уповайте на это, – ответил ей Лионель. – Мне кажется, что этого никогда не произойдет.
      – Никогда – это очень долго, – сказала она.
      Но Лионель был прав. Он не собирался уезжать ни из-за политики, ни из-за экономики, никто и ничто не сможет заставить его! У него достаточно потерь: смерть отца, дорогая и любимая мать, оставшаяся в одиночестве; потом Кэт – женщина мечты, пока эта мечта не разбилась; и Патрик. И его ребенок, его больной ребенок. Для одной жизни достаточно потерь.
      Эта земля – все, что у него осталось. Он полюбил ее, словно другую жизнь, настолько глубоко, что если он покинет ее, то будет тосковать и мучиться до самой смерти.
      Нет. Элевтера принадлежит ему, а он – ей. И нечего больше добавить.

      В той или иной жизненной ситуации наступает момент, когда нужно посмотреть правде в глаза и признать: все изменилось. И тогда картина удивительным образом проясняется – да, это случилось в тот день, когда он сказал то-то или она сделала то-то, конечно, это был первый сигнал, начало, а ты не понял. Или не захотел понять?
      Николас Мибейн пришел к власти на волне всеобщей эйфории. Энтузиасты сравнивали его деятельность с первыми ста днями Рузвельта.
      – Мы не обещаем чудес, – заявил он, – но собираемся немедленно приступить к преобразованиям. Вы их увидите и почувствуете.
      И сердце Патрика дрогнуло.
      Через два месяца началось строительство великолепного центра отдыха с футбольными полями, плавательным бассейном, баскетбольными площадками. Церемония закладки первого камня вылилась в настоящий праздник. Наконец-то люди получали что-то, что можно было увидеть и потрогать!
      За этим последовало открытие музея Сен-Фелиса. Под него отдали здание восемнадцатого века на Причальной улице. Идея принадлежала Дорис Мибейн, и постаралась она на славу. Вдоль здания шел высохший крепостной ров, и Дорис распорядилась засыпать его и засадить зеленью, а в спокойной прохладе внутренних помещений разместила работы Анатоля Да Куньи, его дар нации. Там было с десяток картин маслом и две мраморные скульптуры. Над центральным входом Николас приказал выбить надпись: Pro bono publiko. В проспекте, выпущенном в связи с этим событием, объяснялось, что это значит: «На благо народа». Экспозицию открыли под звуки струнного квартета и сопроводили неограниченным количеством шампанского в бумажных стаканчиках. Средний класс Коувтауна смотрел на картины и восхищался. И в самом деле, прекрасное начало.