Насилие? Изнасилование? И да, и нет. То счастливое лето. Солнце, ветер, поэзия. Удивительное открытие: твои и его мысли совпадают. Какие наивные, мудрые, дерзкие и смелые! И какие молодые!
Она взяла его руку. В полуденной тишине пролетел, сверкая золотистым оперением попугай. Королевский изумрудно-голубой попугай. «Я тебя никогда не забуду!» – сказала она что-то в этом роде. Она взяла его за руку, с нежностью посмотрела на него.
Насилие, ты говоришь?
И это случилось, когда ей было пятнадцать лет. Она ничего не знала, но интуитивно воспринимала все. И тогда она испытывала ранее не ведомые ей чувства. И никогда больше не суждено ей было чувствовать то, что тогда, в те дни!
Из ванной выходит Ричард. Спрашивает, как она себя чувствует.
– Лучше, – она обманывает его. На самом деле голова у нее раскалывается, ее трясет: от озноба не спасает даже одеяло. Она поворачивает голову на подушке, касаясь щекой распущенных волос. Афродита, говорил Анатоль.
– Приятная комната. Очень мило, – замечает Ричард.
– Красно-белая, – отвечает она, так как Ричард ждет ее реакции. – Веселенькая и очень живая.
Хорошо говорить о нейтральных, банальных вещах. Это помогает. Хороший способ – погрузиться с головой в окружающий тебя повседневный быт. Это очень помогает, отвлекает, снимает напряжение – сварить кофе или порезать хлеб, когда кто-то из домашних умирает мучительной смертью.
– Не красно-белая, – уточнил Ричард. У него такой острый глаз и тонкий вкус! – Неуловимые оттенки: малиновый и кремовый. Ты знаешь, это китайские пионы.
Он подходит к телефону, трясет его. Никаких гудков.
– Похоже, не работает. Вот уже полчаса не могу никуда дозвониться. Думаю, что это все из-за забастовки.
– Да, наверное.
– Хочу узнать, как там дела у Марджори. Наш первый внук! – в голосе его слышалось изумление.
Теперь стал домоседом. В пожилом возрасте, недобро подумала она. Угомонился, поумнел. С годами утратил страстный темперамент. Я никогда не понимала его. А может быть, нечего было понимать и знать. Он всегда думал о чем-то своем, постороннем, витал в облаках, о чем бы я с ним ни говорила. Его трогало только искусство. А я и не старалась что-либо изменить. Наверное, это – моя вина. А может быть, как раз это его и устраивало.
– Фрэнсис говорит, что доктор – очень опытный, получил образование в Лондоне. Конечно, первый ребенок – самый тяжелый. Хотя у тебя все протекало достаточно легко. Но ты ведь была так молода!
Прожили вместе всю жизнь как чужие, он, я и наши дети. Семейная пара двух доброжелательных незнакомцев. Живут рядом, но каждый – сам по себе. Нет, я долго пыталась построить прочный семейный союз. Я хотела этого. Мне было нужно это. Только не получилось! Каждый день мы общаемся, обсуждаем что-то, живем общими повседневными заботами, я по-своему счастлива, хотя между нами барьер невысказанного, тихое умалчивание тайны, которую не знает он.
А что если сказать ему, кто я есть на самом деле?
Ты выкарабкаешься, говорила Марсель. Она учила ее жить, быть смелой и хитрой, изворотливой. Это пригодилось. Но сейчас от нее требуется мужество иного рода: не умение хитрить и изворачиваться, а смелость, решительность – открыть правду.
Ричард, скажу я, Ричард, выслушай меня, я должна сказать тебе, что…
Он снимает туфли. Комната наполняется розовым светом. Если я скажу что-нибудь, осыпятся лепестки пионов, а лампа разобьется вдребезги.
– У меня не выходит из головы выступление этого парня, – говорит Ричард, снимая туфли. – Он – хороший оратор. Наверное, получил прекрасное образование. Думаю, в Англии, судя по акценту. Он почти белый. Такому, наверное, тяжелее, чем остальным.
Она думает, конечно, у него нос моего отца, так говорила Агнес? И он немного похож на Фрэнсиса.
Что-то беспокоит ее. Может быть, она сходит с ума? Она ходит по краю пропасти.
– Тебе не кажется, что в его лице что-то есть, характерное для нашей семьи, моей семьи?
– О Боже, нет! Что за безумная мысль!
– А мне так показалось, – все равно, что играть в русскую рулетку. Так сказать ему? Сейчас или подождать до утра? А может быть, не говорить вообще?
– Тебе надо проверить зрение, – зевает Ричард. – Да что все лают эти шавки?
– Наверное, в амбар залезла кошка.
Он зовет собак в дом, гладит, успокаивает их. Затем ложится спать.
– Ну и ветер! – жалуется Ричард. – Не знал, что здесь такой сильный ветер.
– Это северо-восточный пассат. Я прикрою окна.
Она встает. В течение некоторого времени стоит и смотрит на север, на Биг Диппер.
– Страшно, – думает она вслух.
– Что ты сказала? Страшно?
– Да. Когда ночь опускается на землю.
Она снова ложится. Судя по его дыханию, Ричард уснул. Ей жаль его. Каково ему будет утром, если она преподнесет ему…? Ему и всем остальным. Знать бы только, как поступить! Всему виной этот остров: невозможно даже спокойно думать.
Печальный ветер. Стонут деревья. Она вспоминает те ночи. Жизнь леса: кваканье, карканье, писк и визг. Душераздирающий вопль маленького зверька, очевидно, схваченного хищником. Она помнит все. Только совсем стерлось в памяти, как стонет ветер всю ночь на Морне.
Да, это будет бессонная ночь. Не стоит, да и бесполезно противостоять этому: уснуть все равно не удастся. И утром, когда заиграют первые утренние блики на потолке комнаты и запоют первые птицы, она так и не сомкнет глаз. Может быть, она и решит, как ей поступить. Она молится за всех страждущих и ищущих.
Может быть, в конце концов она и вздремнет немного. А что если она спит сейчас, а не думает о своих многочисленных проблемах? Она насторожилась. Что-то не так. Что происходит? Порывы ветра сопровождаются странным треском, пощелкиванием, и как шаги по высокой траве, как папиросная бумага слегка потрескивает в коробке. Может быть, это похрапывает Ричард? Но нет, он спит тихо в своей кровати. Должно быть, надвигается буря. Она снова погружается в свои беспорядочные воспоминания.
Немного погодя она слышит рокот прибоя. Странно, дом расположен достаточно далеко от побережья. Она удивлена, но не очень. Она слишком устала. Она снова возвращается к своим мыслям.
Но, сомнений нет! Она ощущает едкий запах дыма. Новый звук: шипенье, треск, подобный тому, когда мясо жарится на сковородке. Она встает с кровати, неуверенно стоит посреди комнаты, стараясь определить направление. Где-то что-то горит. И вдруг она понимает все! В панике она бросается к двери спальной, распахивает ее. Нестерпимая жара, подобная ослепляющему солнцу отбрасывает ее назад в комнату. И холл, и лестница горят ярким пламенем. Клубы дыма в ее легких. Неистовой силой она пытается захлопнуть дверь. Но не побороть ей напора этого палящего горящего зноя. Она задыхается. Языки пламени перекинулись в комнату. Они как солдаты, целая армия солдат, бряцающая своим смертоносным оружием. Они цепляются за прозрачные шторы и ковер, они «лижут» кружевные плечи ее рубашки, ее длинные черные волосы. Мучительная боль в легких.
– Ричард! – кричит она.
Полусонный он ковыляет к окну, выбивает его и выталкивает ее. Жуткая какофония звуков в ее ушах. Его крик, крик человека объятого сметающим все на своем пути пламенем, и ее – она, скованная страхом, спасается, падает на старые деревянные коробки под окном.
Глава 15
Частная клиника доктора Стрэнда находилась в предместье Коувтауна, за Домом Правительства. Фрэнсис ждал здесь вот уже четырнадцать часов. Он нервно мерил шагами коридор, пытаясь читать, немного вздремнул. Была полночь, Фрэнсис стоял у окна и смотрел вниз на порт, на светящиеся огоньки проезжавших машин.
Доктор подошел к Фрэнсису.
– Мы измеряем ее давление, мистер Лютер, – сообщил он. – Давление держится. Она хорошо себя чувствует в данный момент. Медикаментозное насыщение.
Фрэнсис кивнул. Не ошибся ли он в докторе? Стоит ли так полагаться на его опыт? У него – хорошая репутация. У него – седые волосы, что почему-то всегда внушает доверие.
– У нас еще есть время. Мы постараемся не прибегать к кесареву сечению.
Молодые мужья, ожидающие в приемном отделении – выигрышная тема для различных шуток и карикатур. Окружающие считают подобные ситуации комичными. Бог знает почему. На самом же деле муж терзается, его одолевают сомнения, мучают многочисленные вопросы. Одни терзаются от страха за судьбу своих любимых жен, другие молят о благополучном рождении своего первенца. Как несправедливо все, неправильно, порочно…
– Очень хорошая пациентка, мужественная женщина! – говорил доктор Стрэнд. – Она так хочет этого ребенка! Ни жалоб, ни стона. Достойная женщина.
– Да, достойная. Даже очень.
А если бы это был ребенок Кэт? Его охватило чувство вины перед Марджори. Да, он виноват, это – грех. Как беззащитен он перед судом своей совести.
Он не часто бывал у Кэт со времени беременности Марджори: раз десять, не больше, если не считать их поездки на Барбадос. Они остановились в отеле. Всю ночь ветер качал пальмы. Он подарил ей букетик гардений; они росли там повсюду. Их сладкий, до боли знакомый аромат – они пахли мускусом – мешал ему спать. Да все это напоминало ему отца. Да, да! Не говори матери, сынок. Ты же знаешь, ни за что на свете я не причиню ей боль. И до конца остался верен этому принципу: не обидел ее и не бросил детей. Но нельзя же ведь сравнивать ту женщину с Кэт!
А что мы вообще знаем о себе и о других? – думал Фрэнсис. Я перестал надеяться, что моя мать когда-нибудь приедет на Сен-Фелис. Из-за чего она так долго не приезжала сюда, какие таинственные причины, а может быть, страх удерживали ее вдали, на расстоянии от этого острова? Я так и не узнал. А сама знала ли она истинную причину? Он метался, перескакивал мысленно с одного на другое, Марджори, Кэт, его родители, еще не родившийся ребенок. Господи, помилуй его! И пусть их связывают с сыном более близкие, лучшие отношения, чем были у Фрэнсиса с отцом!
Он сидел, обхватив голову руками, ничего не замечая вокруг; к нему подошел доктор, тронул его за плечо.
– Вам надо выпить. Если бы не беспорядок на улицах, я бы принес вам что-нибудь.
Он насторожился.
– Что происходит? Вы что-нибудь слышали?
– Бунты, беспорядки, демонстрации – по всему острову. Большой марш протеста против налогообложения в округе Принцессы Мэри. Кто-то стрелял в полицейских, те открыли ответный огонь. Трое убитых, несколько человек ранено. То же самое и на юге острова. Еще на прошлой неделе лорд Фрейм предполагал, что так оно и будет. По-моему, с Бермудских островов сюда идет крейсер с подразделением солдат. Они сумеют навести здесь порядок, если успеют, – мрачно заключил доктор. – Почему бы вам не прилечь и не отдохнуть немного? Я скоро вернусь.
Фрэнсис снова лег. Он страшно устал. Выносить такое нравственное напряжение – нет сил! Лучше весь день проработать в поле! Да, неспокойная ночь – он вспомнил рассказы о восстаниях – кровавая ночь, ночь мести! Нет, утешал он себя, в двадцатом веке такого быть не может! Сама мысль об этом абсурдна. Век Гитлера и Сталина…?
Его разбудили какие-то шелестящие звуки. В другом конце комнаты при свете лампы Лионель читал газету. Он шевелил губами, внимательно просматривая газету, как обычно делают люди, не привыкшие к чтению.
– Привет. Ты давно здесь? – спросил Фрэнсис.
– Да нет, всего несколько минут. Еле добрался. Кругом посты. Губернатор ввел военное положение. Город наводнен бесчинствующими пьяными молодчиками, напуганными торговцами, землевладельцами, которые хотят пересидеть в городе, только бы не оставаться одним в своих имениях. Гостиница Кейда переполнена. Как Марджори?
– Пока ничего нового. Может быть, будут делать кесарево сечение. Как здорово, что ты здесь, Лионель!
– Все нормально. Все-таки мы – одна семья. Помимо всего прочего, мне нравится Марджори.
– И ты ей тоже.
Не ожидал я, что способен так хорошо скрывать свои чувства, подумал Фрэнсис. Он чувствовал себя хитрым, коварным. Вот здесь перед ним сидит этот добродушный непутевый человек, а он вынужден скрывать приступы дикой ревности, что этот человек жил с Кэт, «обладал» ею. Старый, архаичный, но очень экспрессивный глагол. Имел, обладал ее плотью!
Он почувствовал насмешливый взгляд Лионеля.
– Чертовски тяжело тебе, Фрэнсис. Могу я быть откровенен с тобой?
– Да, конечно.
– Мне все известно о тебе и Кэт. Не спрашивай, откуда. Мир полон слухов.
– Я и не собираюсь спрашивать.
– Именно это я имел в виду, когда говорил, что тебе тяжело.
– Да, – словно со стороны Фрэнсис слышал свой бесстрастный голос. Типичный англичанин, каким его принято изображать на сцене, подумал Фрэнсис. Не знаешь, что говорить.
– Если бы ее ты увидел тогда, а не… – начал Лионель и замолчал.
А не Марджори. О, если бы только…! Но может быть, ничего бы и не изменилось. Он был тогда так молод, неопытен и испытывал такой благоговейный трепет перед красотой! Теперь он не тот, что прежде. Романтическое увлечение, влюбленность были так непродолжительны и прошли так же быстро и незаметно, как одно время года сменяется другим где-нибудь на севере.
– Вы были бы прекрасной парой, – заключил Лионель; он механически вертел в руках нож. – Что ты собираешься, делать?
– О Боже! – вздохнул Фрэнсис. – У нас теперь ребенок.
Лионель кивнул.
– Да, конечно, и ты не хочешь погубить жизнь Марджори. Ты можешь оставить все, как есть. Правда? Семья в Элевтере и уютное гнездышко в городе. Все так живут.
Кэт уже предлагала ему это. Лучше, чем ничего, сказала она. Но она заслуживает большего! И он сказал это:
– Кэт заслуживает большего. Да и Марджори тоже. Лионель улыбнулся. У него была добрая, приветливая улыбка.
– Да, старина, ты связан по рукам и ногам нравственными обязательствами. Искренне сочувствую тебе. Ты принимаешь все слишком близко к сердцу и ничего не можешь поделать с этим.
– Наверное, не могу.
– Оба мы знаем, что я совсем не такой, погрубей, пожестче. Я не воспринимаю все так, как ты. Ты страдаешь, а я нет. По-моему, ты немного тронутый. Но ты мне нравишься, несмотря ни на что. Поверь мне, тебе было бы проще жить, если бы ты поменьше думал о других, а побольше – о себе.
– Может быть, ты и прав.
Слова, слова! Каждый такой, какой он есть. Себя не переделаешь: Фрэнсис не смог бы вести себя так, как Лионель, и наоборот. Но сегодня утром он подумал и позаботился в первую очередь о себе? А может быть, и не о себе. Он отдавал эти дерзкие приказания убрать и вывезти урожай вовсе не потому, что думал о своем благополучии, он думал о благополучии ребенка, деньгах, достатке, надежном будущем своего ребенка. Это уже было нечто иное, чем думать только о себе, хотя ребенок еще и не появился на свет.
Лионель принялся опять за чтение газеты. А Фрэнсис сидел, вздрагивая при каждом звуке, стараясь уловить тот важный для него долгожданный звук, но в коридоре раздавались лишь звуки шагов. Он рассматривал «высокохудожественные» фотографии на стене: лошади, по колено в высокой траве – он вспомнил Кэт; колонны веранды, тень на лужайке, совсем как в Элевтере; темнокожие дети на школьном дворе, как в Галли, где он впервые встретил Патрика…
Выключили свет.
– Наверное, отключили электростанцию. А до этого – телефон, ты знаешь, – заметил Лионель.
Вошла сестра. Она принесла масляные лампы.
– По всей округе, – пожары, – сообщила она. – Вернулся наш рабочий; он рассказал, что они напали на радиостанцию, забросали ее камнями, бутылками, выбили все стекла, поломали всю аппаратуру.
Они не посмеют напасть на Элевтеру! – подумал Фрэнсис. Они не громят личные владения. Да и потом, это так далеко от дороги. Вслух он сказал:
– У меня были неприятности сегодня утром, – он рассказал Лионелю, что произошло. – Как жаль, что телефон не работает – я бы позвонил и узнал, собрали ли они урожай.
Лионель покачал головой.
– Ну что, получил! Да я и не виню тебя. Проклятые радикалы! А как же твой распрекрасный дружок Патрик, ты порвал с ним?
– Не знаю. Я был зол, как собака, но сейчас я немного поостыл. Вероятно, он ничего не мог сделать, но я все же думаю, он мог бы и постараться…
– Ты как всегда в своем репертуаре: всех оправдываешь! Да уж, этот Курсон явно не на твоей стороне. Между прочим, мне сказали, что сегодня днем Курсон выступил с очень подстрекательской речью. Он призывал толпу к погромам и поджогам.
Фрэнсис покачал головой:
– Нет, невозможно. В это я не поверю. Лионель пожал плечами.
– Тебе вовсе не обязательно оставаться здесь, – тактично заметил Фрэнсис. – Я уж как-нибудь сам.
– Здесь безопаснее. На улицу и носа не высунешь! Да и куда я пойду? Отель и клуб переполнены.
Так и сидели они в ожидании: один спал, откинувшись на спинку стула, другой не мог сомкнуть глаз. Как медленно тянется время! Эти ползущие по циферблату стрелки сводят с ума! Бесконечная ночь. Слабо мерцала масляная лампа. Застывшая, непредсказуемая тишина; не знаешь, чего ждать: стрельбы, выбитых стекол, дверей. А может быть, за дверями операционной, отделяемой коридором, происходит что-то ужасное, трагичное…
Последний час ночи, еще темно, но рассвет уже близок. Вошел доктор. Вид у него был усталый, но довольный: он пришел с радостной вестью.
– Естественные роды. Тяжелые, но, слава Богу, все обошлось. Вы можете посмотреть на мать и младенца.
Еще не отойдя от наркоза, Марджори улыбалась; на лице ее было выражение умиротворенности, несмотря на боль и страдание. Волосы на висках вьются – так бывало всегда, когда они были влажные. Наверное, рождение ребенка далось ей с болью и потом.
– Она хотела этого малыша, – сказал доктор Стрэнд. – И боролась за него.
У Фрэнсиса навернулись на глаза слезы.
– Я так рад, – глупо пробормотал он.
А почему, собственно, глупо? Что еще можно чувствовать в такие минуты, как не простую человеческую радость! Он улыбнулся – он не стыдился своих слез и не боялся, что кто-нибудь заметит его минутную слабость. У него всегда были близкие слезы, что совсем не свойственно людям его касты, класса. Он склонился и дотронулся до слабой руки Марджори. Она будет хорошей матерью, слишком суетливой, но это уж – ее характер. Ничего не поделаешь! Но мать тем не менее из нее получится хорошая.
– Я так рад! – повторил он.
– Вы не хотите посмотреть на ребенка? Она здесь рядом.
– Она? Мне показалось, вы сказали…
– Я ничего не говорил. Вам, вероятно, послышалось. Вы ждали мальчика?
– Да, я думал… – он замолчал. Он был разочарован, как ребенок, получивший в подарок на день рождения не обещанный велосипед, а всего лишь книгу.
– Сожалею, но у вас девочка. Хорошенькая, с ямочкой на подбородке. Пожалуй, немного крупновата, что и вызвало определенные осложнения. Вот, посмотрите!
У нее были темные волосы, как у матери. Целая шапка волос.
– Можно бантик завязывать, – сказала сестра.
– Разве они не безволосые? – заикаясь, спросил Фрэнсис.
– Да, чаще всего, – доктор засмеялся. – Я говорил вам, она хорошенькая. Задаст она вам хлопот лет, этак, в шестнадцать!
– Девочка, – сказал Фрэнсис.
– Да она будет вам дороже и ближе, чем десять сыновей вместе взятых! Помяните мое слово. Вы еще придете и скажите мне это.
Так это или нет, но она-то в этом не виновата! – подумал Фрэнсис; он наклонился и дотронулся до руки ребенка так же, как до этого – до руки ее матери. Крошечные ручки были теплые. Пальчики ухватили его палец. Буквально мгновения прошли с тех пор, как это маленькое существо появилось на свет Божий, а оно уже требует что-то, ведет борьбу за существование! Пальчики сомкнулись. У него появилось странное чувство. Он так бы и держал свою руку в ее пальчиках, если бы сестра не отнесла малышку в кроватку…
В приемной Лионель вопросительно посмотрел на него.
– Девочка, – сказал Фрэнсис. – Обе чувствуют себя хорошо.
– Да? Ну тогда удачи тебе, старина! А вот еще одно хорошее предзнаменование. Подойди сюда, посмотри!
Почти в кромешной темноте гордо возвышался крейсер. Он был освещен огнями от носа до кормы. Казалось, он заполнил собою, своей «значимостью» все пространство порта.
– Итак, – заметил Лионель, – вот и решение всех проблем. Ночь действительно была очень длинной, во всех отношениях.
– Да, во всех отношениях. Мать и дитя! – доктор Стрэнд воспринял все в буквальном смысле.
– Я имел в виду, – уточнил Лионель, – я имел в виду рождение ребенка и этот бунт. Теперь на нашем острове, слава Богу, опять восстановятся порядок и спокойствие. Войска уже здесь.
– Нет, друг мой, – предостерег доктор. – Конца и краю этому не видать!
– Вы так думаете?
– Да, это всего лишь цветочки, а я… смотрю на несколько лет вперед. Да, я заглядываю в будущее…
Лионель встрепенулся.
– Ты не собираешься домой, Фрэнсис? Еще не скоро все утрясется и успокоится.
– Я хочу поехать домой и поспать. Отоспался бы на неделю вперед!
– Будь осторожен! Эта ночь еще не кончилась. Береги себя!
Утро было тихое. Легкие дуновения ветерка поднимали клубы пыли с пепелища, где еще совсем недавно было новое крыло дома. Пожар чуть было не перекинулся и на центральную часть дома, если бы не спасительный, чудотворный дождь!
– Ох, если бы дождь пошел раньше! – причитал Озборн. – Мы пытались тушить пожар из колодца, но напор был слишком слаб, а до реки дотянуть шланг мы не смогли. Мы таскали воду ведрами – мы все перепробовали, мистер Лютер. Выбежала моя жена, служанки, все. Мы чуть сами не погибли в этом пожаре.
– Вы сделали все, что могли, – тихо сказал Фрэнсис.
– Я бы никогда не поверил, что так может быть, если бы сам не был там. И ветер дул в нашу сторону, и свежая краска. Слова Богу, что начался дождь, иначе мы потеряли бы весь дом.
От нового крыла не осталось ничего, кроме каких-то железяк: подставки для дров в камине или канделябры – не поймешь.
– Ужасно, – сказал Озборн. – Ужасно. – В голосе его слышался страх.
Все утро и весь день окружающие беспрестанно разговаривали с Фрэнсисом. Вероятно, они считали, что лучший способ хоть как-то успокоить, отвлечь его – это говорить, говорить!
– О Господи! Как же все это произошло, мистер Лютер? Тронули только ваш дом на всем острове. Горят тростниковые поля, но это и не удивительно, когда вокруг такое творится! На моей памяти не было таких случаев, когда поджигали дома. Да и раньше тоже.
– Нет, – сказал Фрэнсис. В груди у него защемило. Интересно, можно ли в столь молодом возрасте получить инфаркт от горя? Нет, он не может себе позволить и это. Как оставит он Марджори с младенцем одних в этом хаосе?!
Озборн понизил голос:
– Я вот думаю, не из-за бананов ли приключилось все это. Нам удалось погрузить один грузовик и вывезти его, но за воротами толпа остановила грузовик. Поверьте мне, они словно сошли с ума! Но клянусь вам, там не было никого из наших людей. Конечно, грузовик перевернуть или еще что-нибудь в этом роде… но пожар! Нет, они не могли. Говорят, в городе в эти дни было много поджогов. Поджигатели – четырнадцатилетние мальчишки. Дикие, неуправляемые дети. Их не поймать: такие вывернутся и ускользнут.
Может быть, впервые за эти часы Фрэнсис серьезно задумался.
– Не дети из города. Чего ради им приезжать сюда? И почему они выбрали именно мой дом? Нет смысла. Нет, Озборн, наверное, это были все-таки забастовщики. Необязательно наши, из Элевтеры, какие-нибудь сорвиголовы из окрестных деревень. Дядя рассказывал, что они разнесли все в пух и прах: сплошные погромы, поджоги. И у нас в округе прошел митинг радикалов, всего лишь в двух милях отсюда! Сначала я не поверил ему, но он оказался прав. Вот, пожалуйста, вам и результат!
Озборн не отвечал. Он протянул руку и поймал капельку дождя, невесть откуда появившуюся: небо было ясное, ярко светило солнце.
– Грибной дождь, – сказал он.
Ветер перенес на траву ветошь с пепелища. Опалена по краям, но можно различить рисунок: арабески, бутоны, Фрэнсис узнал эту ткань, Марджори заказывала ее в Нью-Йорке. Он наклонился и подобрал этот кусочек. Как долго она выбирала! Оформление интерьера новых комнат доставляло ей радость, было любимейшим занятием в ее жизни до беременности.
Он потер ткань пальцами. Погиб его отец, когда заполыхала эта ткань! Сгорел заживо, как пылающий факел, среди красных и белых китайских пионов. И нет его больше, веселого и доброго, щедрого и безвольного! И никого он больше не будет раздражать, и никто больше не побеспокоится о нем! А его мать, перебинтованная, неподвижная, погруженная в тишину и собственные раздумья! Она, казалось, не осознала еще происшедшей трагедии: а может быть, она казнила себя, что приехала сюда – ведь она так этого не хотела! Фрэнсис снова и снова возвращался к мысли, что приехала-то она из-за него.
Дождь намочил его. Он долго стоял, не обращая внимания на то, что промок, и плакал под этим теплым тихим дождем.
Глава 16
Позже какой-нибудь журналист или публицист, скажем, Кэт Трэбокс или кто-нибудь другой, опишет происшедшие события красочно и образно, представив их как серию потрясений, нарушивших в эти несколько дней мирное течение жизни. Сначала всех потрясла гибель невинных людей в Элевтере, а позже – кровавые столкновения полиции с гражданским населением. А павший парнишка-солдат, сраженный случайной пулей? Может быть, впервые он уехал так далеко из родной Англии! Но больше всего поразила глубина и сила гнева, ненависти.
Крейсер стоял в порту как гарант безопасности. Порядок был восстановлен, ликвидированы последствия погромов, и люди продолжали работать. Прохожие, как и раньше здоровались и отвечали на приветствия друг друга. Но кто знал, какие чувства – негодования, гнева – скрывали эти мирные улыбки!
Фрэнсис не замечал и не осознавал происходящее. Определенные процедуры, инстанции, службы – словно в тумане он прошел через все это. Заупокойная служба – похороны без тела покойного, потом больница. Встреча с напуганной Марджори, рыдающей, но находящей утешение в заботах о новорожденной. А дальше по коридору – его мать; она самоотверженно борется за выживание, физическое и моральное, оправляется от ожогов и горя утраты. Большую часть времени он проводил дома, заточив себя в библиотеке, погружаясь в печаль и скорбь, которые, казалось, только и ждут подходящего момента, чтобы наброситься на него, схватить и поглотить, обволакивая его своими воздушными одеяниями.
Однажды его навестила Кэт.
– Любимый мой! – сказала она.
Он положил голову ей на грудь. Она легонько взъерошила его волосы.
– Что я могу сделать? Как мне помочь тебе, дорогой?
– Останься. Побудь со мной!
– Да, да. Хорошо, я останусь.
Он открыл глаза и увидел ее грудь. Шея и предплечья были багровые.
– Ты обгорела на солнце, – пробормотал он.
– Я полола. Надо было одеть кофту.
Он поднял голову, внимательно посмотрел на ее лицо.
– Ты устала, совсем не думаешь о себе!
– Да нет, я не выспалась. Как я могла спать, когда узнала о твоем несчастии!?
Он увидел тревогу в ее глазах, темных, темных до синевы, цвета печали, цвета боли!
– Ты любишь меня, – он сказал это, будто сделал открытие. – Ты любишь меня!
Она судорожно глотнула.
Никогда в жизни он не был так близок с другим человеческим существом. Так, что мог ощущать и чувствовать ее каждой клеточкой своего тела. И появившееся вдруг страстное желание – вот уж чего меньше всего можно было ожидать при данных обстоятельствах – разрывало его на части.
Он встал и закрыл шторы. Стены комнаты окрасились в зеленоватый цвет. Комната погрузилась в полумрак и лесную прохладу.
– Ложись, – сказал он. – Снимай платье.
– Как? Сейчас? Здесь?
– Да. Я закрою дверь.
Он не мог заниматься любовью с нею больше нигде в этом доме. Что-то останавливало его. Природная утонченность, излишняя щепетильность не позволяли ему делать это в любой другой комнате, так как они принадлежали Марджори: их касалась ее рука. Казалось, они сохраняют ее присутствие, будто бы она сама находится в этих стенах. Он не мог поступить так: это было бы непорядочно по отношению к Марджори, Кэт, к нему самому. Но эта комната – библиотека – была его, и только его! И только они вдвоем – он и Кэт – находились в этой комнате!
Она была его спасением. Она залечивала его раны.
Потом они лежали и молчали. Потолок казался уже не белым, а светло-серым.
– Уже поздно, – сказала Кэт.
Она оделась, открыла шторы; в комнате стало светло. Фрэнсис выглянул из окна. Наваждение и страх исчезли. Спокойный безмятежный день, зелень деревьев…
– Ты знала, ты почувствовала, что нужна мне? – спросил Фрэнсис.
Улыбка тронула ее губы, но тут же исчезла. Лицо ее стало печальным.
– Что с тобой? – воскликнул он.
Он с трудом расслышал ее ответ, так тихо говорила она.
– Я вдруг почувствовала, что я виновата. Сама не знаю почему. Я никогда не испытывала ничего подобного. Думаю, что все это из-за дома. Будто я нахожусь в ее доме.
Его охватил гнев. Почему они должны бояться и стыдиться чего-либо? Он не знал, что сказать.
– Ты… ты понял, что я хотела сказать, Фрэнсис?
– Не знаю. Думаю, что да. Не знаю.
Он открыл дверь в кабинет, взял бутылку из бара.
– Хочешь? Это тебя успокоит.
– Нет, спасибо. Расскажи мне, пожалуйста, о ребенке, – кажется, она начинала успокаиваться.
Ему сразу стало весело.
– Она – хорошенькая… Смешно вспомнить… я так хотел мальчика. Может быть, так бывает со всеми мужчинами. Но сейчас я даже рад, что у нас – девочка. Ее зовут Мейган. Это уэльское имя. Родственники Марджори по материнской линии были уэльсцами.
– Мне бы что-нибудь хотелось подарить ей. Можно?
– Конечно. Почему ты спрашиваешь? Почему бы и нет?
– Не знаю, я подумала, что в данных обстоятельствах это, может быть, было бы…
