– В таких обстоятельствах этого не достаточно, – твердо сказала Джилл. – Ты не можешь назвать прием, который ты оказала мне, дружелюбным, не так ли? Я знаю, люди из комитета – мистер Рили и Эмма Данн – говорили мне, что это будет нелегко. Они говорили, что я должна иметь терпение, и я считала, что была достаточно терпеливой, но не ожидала ничего подобного.
      На какой-то миг Дженни закрыла лицо холодными руками.
      – Ах, неужели ты не видишь… Неужели ты не можешь принять меня такой, какая я есть?
      Питер очень мягко спросил:
      – Можно откровенно спросить тебя кое о чем, Дженни? Ты, наверное, замужем? И дети есть? Все дело в этом?
      Она подняла голову.
      – Нет. Ни то, ни другое.
      – Тогда ты свободна, как и я.
      В зале было тепло и не очень многолюдно, но у Дженни было такое ощущение, что ее окружало слишком много людей. Она почувствовала головокружение; возможно, это все из-за выпитого вина.
      – Тогда ты совершенно свободна, – снова повторил Питер, повысив тон, что прозвучало как вопрос.
      Дженни было плохо. Это, должно быть, отразилось на ее лице, потому что Питер перестал изучающе смотреть на нее. «Я не могу больше вынести этого, – подумала она. – Я не могу довериться этим людям. Я никогда не смогу рассказать им правду. Они будут мучить меня и изводить, пока не узнает Джей. Они будут делать это в любом случае».
      Ей нужно было спасаться бегством от них, убежать, закрыть за собой дверь. Она поднялась, надевая свой жакет, который висел на спинке стула.
      – Я не могу больше оставаться, – отрывисто произнесла она. – Не могу. Разве вы не видите, что мне плохо? – И, повторяя «простите, простите, я не могу больше оставаться», она вышла, почти выбежала, проскочила мимо немногих прогуливавшихся в пустом вестибюле, совсем как ее дочь, которая убежала от нее в тот день.
      На улице шел снег. Низкие тучи над небоскребами казались светло-коричневыми там, где их освещали городские огни. «Мне бы хотелось оказаться в самолете и лететь над этими облаками, – прошептала она вслух, – как хорошо было бы подняться высоко и улететь далеко-далеко, в другое место». Вместо этого она села в первое попавшееся такси, остановившиеся у тротуара, открыла окна, чтобы врывался свежий ветер, дала водителю деньги и, не дожидаясь сдачи, побежала по лестнице в свою квартиру.
      В спальне все было разбросано. Она так быстро одевалась, чтобы не опоздать, что ее одежда, которую она надевала на работу, не была убрана и теперь лежала там, где она ее бросила: юбка на кресле, блузка на другом кресле, туфли на полу посередине комнаты вместе с содержимым портфеля, который упал с кровати. Рассыпавшиеся бумаги валялись на кровати и на полу. Она перешагнула через них, не поднимая ничего, сдернула покрывало с кровати и, скинув с себя все кроме бюстгальтера и нижней юбки, упала на кровать.
      Комната был тюрьмой, но больше некуда было идти. Она беспокойно ворочалась на матрасе. Призраки, крылатые и черные, хватали и царапали ее: старый мужчина простоватого вида лежал мертвым на замерзающей дороге среди темных деревьев, Питер и Джилл допрашивали ее, не давая уйти; Инид Вулф окидывала ее напряженным, внимательным, изучающим взглядом… Крылатые привидения, их крылья хлопали, их руки были, как челюсти аллигатора.
      Она поднялась с кровати. Если ничто не может прогнать их, то, может, виски поможет. Для женщины, привыкшей к имбирному пиву, требуется совсем немного, чтобы напиться. Она никогда раньше в своей жизни не напивалась.
      Наполнив высокий стакан для сока виски «Шивас Ригал», которое хранилось на полке специально для Джея, она сделала глоток и задохнулась. Ужасная гадость! Расплавленный каучук! Оно обожгло ей рот, ударило в голову, побежало горячей волной вниз к ногам. Это было похоже на удар молнии или толчок грузовика.
      Совершенно не имея сил идти, она ухватилась за стену и держалась за нее, пока не добралась до спальни, где отключила телефон и потушила лампу, прежде чем снова упала на кровать.
      Что-то звенело. Звук казался таким далеким, словно какие-то хулиганы на улице развлекались колокольчиком.
      – О, Господи, неужели это не прекратится? – пробормотала она. У нее пересохли губы, во рту было сухо, и было даже трудно открывать его.
      Вдруг до нее дошло, что звенело ближе, это было в ее квартире, звонили в дверь.
      – Этого мне недоставало, – громко сказала она. Комната кружилась, когда она встала и, спотыкаясь, пошла на свет, который горел в маленькой прихожей.
      – Кто там? Какого черта вам надо? – закричала она, распахнув дверь с такой силой, что она стукнулась о стену.
      – Питер! Это Питер.
      Она моргала, не уверенная, что понимает.
      – Что? Что т-ты здесь делаешь? Питер? Ты? Он шагнул внутрь, закрыл дверь и запер ее.
      – Ты напугала меня до смерти! Я не знал, что с тобой случилось. Но мне нужно было оплатить счет, прежде чем я смог поспешить за тобой. – У него перехватило дыхание. – Но ты словно испарилась! Поэтому я посадил Джилл в такси, нашел такси для себя и – вот я здесь. Как ты? С тобой все в порядке?
      – Ну… ты видишь, как я. Чудесно. Просто чудесно. Он подошел ближе, в изумлении уставившись на нее.
      – Дженни, Господи, ты же пьяна!
      – Не знаю. Может быть. – Она начала смеяться. – Я не могу стоять. Я, наверное, сейчас сяду на пол.
      – Нет, нет. – Он подхватил ее, когда ноги у нее начали подкашиваться. – Пойдем. Тебе нужно в постель.
      – Я уже была в постели. Какого черта ты поднял меня! Теперь я снова буду плакать.
      Он покачал головой.
      – Что ты пила?
      – Не знаю. Лимонад. Полоскание для рта. – Она хихикнула и зарыдала. – О, мне так тоскливо, так тоскливо. Ты не представляешь, как мне плохо. Никто не знает.
      Он подхватил ее. Сильные руки держали ее, не давая упасть. Он мягко проговорил:
      – Прости меня, Дженни. Но тебе надо в кровать. Ты ведь обычно не пьешь, правда? Ты все такая же, любительница имбирного пива, да? – Наполовину доведя, наполовину дотащив ее до спальни, он уложил ее.
      – Любительница имбирного пива. Да. Это я. Все время.
      – Такая жуткая постель… Бумаги, портфель, туфли – все набросано на ней… Как ты можешь лежать в такой кровати?
      – Не твое дело. Занимайся своим делом. Не суй свой нос в мой портфель.
      – Я не трогаю твой портфель, посмотри. Я кладу все на кресло.
      Но она, приподнявшись немного, смотрела в зеркало возле гардероба. Ее затуманенному взору предстали неясные контуры какого-то лица с отвисшими щеками и грязными потеками от косметики; она увидела прозрачную юбочку и круглую грудь, выскочившую из лифчика.
      – Я дрянь. О, Господи, Господи, я просто дрянь.
      – Ты не будешь дрянью утром, после того, как поспишь. – Он накрыл одеялом ее обнаженную грудь. – Серьезно, Дженни, я должен предупредить тебя, что не следует открывать дверь, не зная, кто там. Разве ты не знаешь этого? Разве ты не знаешь, что может случиться?
      – Меня не волнует, меня не волнует, не волнует, не волнует…
      – Хорошо, достаточно. Вот, дай я поправлю подушки. Сейчас ложись и спи. Я прилягу на твоей софе.
      – Нет! Ты не можешь здесь оставаться! Уходи!
      – Я не могу оставить тебя в таком состоянии. Утром ты будешь чувствовать себя намного лучше, ты не поверишь мне, когда я расскажу тебе об этом, и ты даже посмеешься над собой. Затем мы поговорим о деле, и после этого я уйду.
      – Я не хочу говорить с тобой ни о каких делах. Я хочу, чтобы ты оставил меня одну, ты слышишь меня? Уходи. Уходи.
      – Я уйду в другую комнату сейчас. О'кей, я погашу свет.
      – Оставь его! Я должна встать и идти в офис.
      – Дженни, сейчас понедельник, вечер, без четверти десять, и тебе нужно поспать весь этот остаток ночи.
      Темнота опустилась снова. Это была теплая темнота, как тропический воздух. «Но ты ничего не знаешь о тропическом воздухе, Дженни. Ты ничего не знаешь и ничего не хочешь знать. Питер здесь, разве это не смешно? Я смеюсь, это так смешно. Я плачу. О, дайте мне поспать, все вы. Убирайтесь из моей жизни».
      Она проснулась. И снова она не могла вспомнить, как долго она спала, но тем не менее, хотя ужасные молоточки стучали прямо по голове, ее сознание немного прояснилось. Она знала, что случилось и что происходит. Питер был на кушетке в соседней комнате, и, кроме того, кто-то звонил и стучал в дверь.
      Она села. Из гостиной проникал свет. Опустив босые ноги на голый пол, туда, где кончался ковер, она осторожно подошла к щели у двери. Она почувствовала смутное облегчение от того, что была не одна. Этот… звон в ушах… эти молоточки… Чепуха… Нет не чепуха.
      Питер спрашивал:
      – Что вы хотите?
      – Снимите цепочку с двери и дайте мне войти, или через три минуты здесь будет полиция, – кричал Джей.
      Сердце у Дженни замерло.
      – Кто вы, черт возьми? Я сам могу вызвать полицию сюда через три минуты.
      – Что вы сделали с Дженни? Черт возьми, снимите эту цепочку, я сказал!
      – Черт с вами! Я ничего не сделал с Дженни. Она спит в кровати.
      И Дженни прошептала в темноте: «Ну, держись. Этот момент пришел, он здесь, и даже не так, как ты боялась, а хуже, гораздо хуже». Она включила лампу. Ее бюстгальтер расстегнулся и соскочил; юбочка смялась. С тяжелой головой она поискала, что бы надеть, и не могла ничего найти. Набросив жакет, который лежал на кресле, и придерживая юбку обеими руками, она выбежала в прихожую.
      Питер, в майке и брюках с расстегнутым для удобства ремнем, все еще стоял перед дверью; за ней в проеме, на который позволяла открыть цепочка, было видно обезумевшее лицо Джея.
      Голос Дженни был хриплым:
      – Все в порядке, Питер. Открой дверь.
      Джей ворвался. Он уставился вначале на Дженни, которая держала юбку, как щит, потом на растрепанного мужчину, потом снова на Дженни.
      – Кто это? Боже мой, что происходит? Он обидел тебя?
      – Нет, нет. Это друг. Все в порядке.
      – В порядке? Друг?
      – Да, я хочу сказать, это было так неожиданно, он только что пришел. Я не знала, что он придет, так что…
      Сильное головокружение охватило ее, ноги ослабли, и она привалилась к стене. Джей подхватил ее. Держа ее за плечи, он внимательно разглядывал ее.
      – Ты пила или кто-то дал тебе что-то выпить? Он снова обернулся к Питеру.
      – Что происходит? Кто вы, черт побери? Что вы сделали с ней?
      Смутившись и заливаясь краской, Питер промямлил:
      – Мое имя Питер Мендес. И это правда, я только друг, друг Дженни, из Чикаго.
      От слабости Дженни была близка к истерике. Питер выглядел таким смешным со своими всклокоченными волосами, босой, в то время как Джей стоял в темном костюме, белой рубашке с галстуком. Она издала звук, похожий на хихиканье, ужас и слезы были в этом звуке.
      Джей тихо покачал головой.
      – Дженни, ради всего святого, расскажи мне! Я ужасно беспокоился весь вечер. Никто не отвечал по телефону. Я звонил тебе в офис, и женщина из соседнего офиса сказала, что тебя не было с половины шестого. С грабителями на улицах и после того, что случилось с Джорджем… – Он остановился в изумлении. – Ты знала, что нам нужно было поговорить сегодня вечером, но отменила встречу. Это второй раз, когда ты отменяешь… – Он снова остановился. – Я думаю, думаю, я схожу здесь с ума. Мне кажется, я вижу что-то не то. Ты голая!
      Через открытую дверь кровать выглядела, как ложе наслаждений султана; все было скомкано, обе подушки смяты, в маленькой тесной комнатке царил беспорядок. Три пары глаз теперь были устремлены на эту кровать.
      Лицо Джея стало бледным, тогда как у другого мужчины красным.
      – Ты, – сказал он с сомнением в голосе, – это ты ли, тебя ли я вижу, Дженни?
      – Пожалуйста, позволь мне объяснить тебе…
      – Да, и скажи, почему ты солгала мне, сказав, что у тебя встреча с клиентом. Скажи мне, что здесь происходит? – Его голос был хриплым, в нем слышались слезы. Он тяжело дышал и дрожал всем телом. – С другой стороны, может, и не стоит беспокоиться, рассказывая мне обо всем.
      Она подбежала к нему и, подняв руку умоляющим жестом, забыла про юбку, которая упала на пол. Когда она наклонилась, чтобы поднять ее, жакет распахнулся, открыв ее обнаженные груди. Джей оттолкнул ее руки и отвернулся от нее.
      Самая трагическая ситуация иногда бывает и комичной. Не странно ли это? И еще удивительнее то, что в самом ужасном отчаянии человек может словно наблюдать себя со стороны, замечая все смешные и нелепые стороны своего положения.
      – Джей, выслушай меня. – Ее слова звучали умоляюще, и она начала рыдать. Когда она закрыла лицо руками, поднятая юбка снова упала, и она осталась в просвечивающейся нижней юбочке.
      – И это ты? – хрипло повторил Джей, словно он был поражен в самое сердце.
      – Вы должны извинить ее, – произнес Питер. – Она никогда не пила раньше. Она была сильно расстроена. Она явно не в себе, это на нее так не похоже.
      Джей взглянул на него.
      – И, я полагаю, вы знаете, когда она бывает похожей на саму себя.
      – Я знал ее очень давно. Нам нужно было переговорить об одном деле.
      – Ах, да. Так вы и сделали. Я вижу, так вы и делали. Основательно поговорили.
      Джей стоял, вытянув руки по швам, как солдат на посту, только его кисти двигались, сжимаясь в кулаки, разжимаясь и снова сжимаясь.
      – Если бы кто-то сказал мне, что мой отец поджег свой дом или моя мать ограбила банк, разве бы я поверил в это? – Он разговаривал сам с собой, словно был один. – О, Боже мой, когда белое – черное, а черное – это белое, тогда всякое может случиться. Все, что угодно.
      – Джей. – Она хотела заговорить, но ужас перехватил ей горло, и она не смогла вымолвить ни слова. Она понимала, что делает что-то не то, но сознание было ясным, и это несоответствие крайне удручало ее.
      Джей прошел к входной двери, которая все еще оставалась открытой, и оглянулся назад. У Дженни промелькнуло в голове, что так озирается человек, покидающий свой дом и в последний раз пытающийся запечатлеть его в памяти, или – может быть и такое? – тот, кто с презрением пытается вычеркнуть из памяти все связанное с этим местом. Стояла тишина, никто не проронил ни слова, только большие желтые часы на столе пробили полчаса, и затем снова было слышно их мерное тиканье. В эти несколько мгновений смутный образ, даже не мысль, а какой-то фрагмент или обрывок мысли, промелькнул в голове Дженни и растворился: экипаж, белые лошади, хрустальный башмачок, и потом все исчезло.
      – Я никогда больше не поверю, ни во что и никому, – сказал Джей.
      И он ушел. Дверь за ним захлопнулась.
      Дженни стояла, прижавшись к стене спиной и ладонями рук. Питер прошел в ванную комнату, вернулся назад с халатом и накинул его на нее. «Не спрашивай меня ни о чем, – молча умоляли ее глаза. – Пожалуйста, не надо вопросов».
      И он ничего не спросил; словно все поняв, он взял ее руку и зажал ее между своими, пытаясь ее согреть, сказав только:
      – Ты вся окоченела.
      – Я не могу, – пыталась было начать она, – я не могу говорить.
      И он тоже это понял.
      – Тебе не нужно говорить. Я не собираюсь тебя ни о чем расспрашивать. Но тебе лучше вернуться в кровать, пока я приготовлю чай.
      Чай был горячим, с молоком. Он держал чашку и вытирал капли, стекавшие с ее трясущихся губ.
      – Горячее молоко поможет тебе уснуть, – прошептал он.
      Когда она все выпила, то откинулась на подушку. Лампа в углу, удаленная и темная, отбрасывала тень на потолок. Он поглаживал ее лоб; крепкие пальцы двигались ритмично. И она начала медленно проваливаться и проваливаться. Умирать…
      Когда она проснулась утром, Питер сидел в кресле возле кровати. Ей подумалось, что он просидел так всю ночь.
      – Я приготовил завтрак, – сказал он. – Хотя сначала тебе нужно принять душ и причесаться.
      Но сейчас ее голова была ясной, и все, что казалось неясным вчера вечером, стало четким, как заголовок в «Таймс». Лицо Джея вырисовывалось смутно из-за отчаяния, охватившего ее. Но она ясно представляла его глаза; они, должно быть, запечатлелись у нее где-то в подсознании. Они смотрели на нее с такой пронзительной болью. Однажды, когда она была еще маленькой девочкой и жила в своем доме, она видела, как во дворе в конце улицы мужчина бил собаку. И она не могла забыть печальные глаза собаки…
      Она уткнулась лицом в подушку и заплакала, всхлипывая и содрогаясь всем телом. Так рыдают люди, когда умирает кто-то из близких. «Я помню маму, когда умер папа. Я думала, что она тоже умрет от рыданий.
      Через некоторое время, когда рыдания прекратились, Питер вошел в комнату. Он ждал, не говоря ни слова, только слегка покачивал головой и чуть-чуть улыбался, словно мягко уговаривал капризного ребенка:
      – Ну, не плачь!
      – Но ведь ничего не было, – сказала она. – Мы ничего не делали.
      – Нет, но все, вероятно, выглядело так, словно мы что-то делали.
      – Мы собирались пожениться.
      – Кто он?
      – Юрист.
      – Ты не доверяешь мне?
      – Нет.
      Он снова улыбнулся и пожал плечами.
      – Ты обиделся, потому что я не назвала тебе его имя?
      – Это не имеет значения.
      – Ты был так добр ко мне, Питер.
      – Конечно. Разве ты не сделала бы то же самое?
      – Полагаю, да.
      – Ты бы сделала. Ты отличаешься от большинства людей. – Он сел в стоявшее в углу кресло и бросил на нее прямой, сочувственный взгляд. – Я чувствую себя ужасно виноватым. Я не знаю, в чем там дело, но это нетрудно представить себе, – и я вижу, что мое присутствие причинило тебе снова ужасные неприятности. – Когда она не ответила, его лоб наморщился. – Это второй раз, когда я вторгаюсь в твою жизнь. Что мне сказать? Неужели я совсем ничего не могу сделать?
      – Ничего. Что тут можно сделать? – Слишком много сил требовалось, чтобы говорить, но он выглядел таким несчастным, что она должна была добавить что-то еще.
      – Ты же сделал это не нарочно. Ты хотел помочь, оставаясь здесь со мной.
      – Ты до смерти напутала меня, когда так выскочила из-за стола. Джилл тоже испугалась. Ты выглядела просто обезумевшей. Да, обезумевшей. Вот почему я должен был приехать.
      – Я действительно обезумела в какой-то миг.
      – Из-за него? Ты не хотела, чтобы он узнал о Джилл? Легкое всхлипывание вырвалось у нее.
      – Это – это было немыслимо.
      Он больше ничего не спрашивал и в течение одной-двух минут ничего не говорил. Сделав огромное усилие, она заставила себя сесть и попросила его выйти из комнаты. Завернувшись поплотнее в турецкий халат, она пошла в ванную комнату.
      Стоя под падающими струями горячей воды, она, не отдавая себе отчета в том, что делает, намыливала свое тело. Она стояла так очень долго, в каком-то летаргическом состоянии, как бы ища спасения в приятном тепле. Потом она вышла, почистила зубы и расчесала волосы; темные волосы легли волнами. Но лицо, отражавшееся в зеркале, было опустошенным, с покрасневшими глазами, сузившимися под набухшими веками. Отвратительно. Это не имело значения. Ничто не имело значения. Кто-то завязывает волосы и чистит зубы. Зачем все это? Какая разница, если один из зубов сгниет?
      – Ты выглядишь лучше, – отметил Питер.
      – Я похожа на черта. Посмотри на меня. – Ей доставило бы какое-то извращенное удовольствие, если бы он признал это.
      – Хорошо, – произнес он, меняя предмет разговора, – как насчет кофе в постели?
      – Постель? Я должна идти на работу, Питер. Уже восемь часов.
      – Ты не в состоянии работать сегодня, Дженни, и ты знаешь это. Иди ложись в постель. Ты можешь встать попозже.
      Он приготовил тосты и сварил яйцо, к которому она и не притронулась. Вот уже несколько дней у нее совершенно не было аппетита. Он смотрел, как она пила кофе, сжимая чашку обеими руками, а потом сказал:
      – Я позвоню к тебе на работу, если ты сама не хочешь, и скажу, что ты заболела.
      – Сделай это. Только спроси Дайну. – Все желания и стремления куда-то испарились, но она должна была как-то собраться и не дать чувству опустошенности полностью овладеть ею. – Передай, что я буду завтра.
      – Я не уверен. Ты имеешь право на отдых.
      – Я ни на что не имею право.
      – Почему ты так жестока к себе? У тебя был шок. Ты была в состоянии шока, словно ты пережила смерть.
      Это был странный способ описания того, что она переживала, но она действительно ощущала все это как смерть. «Не уверена, что знаю, как выбраться из этого, – подумала она. – Ничто не имеет значения, если все может так закончиться. Все за каких-то две или три минуты».
      – Он что-то сказал, когда стоял у двери, – начала она. – Я не могу точно вспомнить, что. А ты можешь?
      Питер выглядел озадаченным, и она уточнила.
      – Прошлой ночью, когда он уходил. Я назову его Джо, потому что это не его имя. Я пытаюсь вспомнить. Что-то о неверии?
      – О, ты действительно хочешь знать? Тебе снова нужно пройти через это?
      – Да, я хочу знать.
      – Он сказал: «Я никогда больше ни во что и никому не поверю».
      Слова, даже дважды повторенные, имели оттенок какой-то обреченности. Какое-то время она повторяла их про себя, вслушиваясь в их смысл, затем спросила Питера, что, по его мнению, «Джо» подразумевал под этим.
      – Никогда – значит очень долго, Дженни.
      – Ты прав. Это был глупый вопрос.
      Ну что ж, сейчас или потом появится другая женщина. И, закрыв свои глаза, она живо представила себе женщину, к которой он повернется в постели и распахнет свои объятия. Какие слова он будет ей говорить? Слова, которые они говорили друг другу на своем особом языке?
      Ох, можно написать тысячи страниц по популярной психологии и описывать ревность как нечто примитивное и отмирающее, но правда в том, что ревность – это пытка, и люди убивают друг друга из-за нее. Это потеря, последняя потеря, и даже хуже.
      Так что теперь ты знаешь, Дженни, ты знаешь, словно побывала в шкуре Джея, что он почувствовал, когда увидел тебя здесь прошлой ночью.
      В дверь позвонили так резко, что Питер вздрогнул.
      – Это Ширли, из квартиры напротив. Она обычно звонит, чтобы спросить, не хочу ли я прогуляться пешком на работу вместе с ней.
      – Я скажу ей, что у тебя грипп. Хорошо? Когда он вернулся, то выглядел смущенным.
      – Если бы ты видела изумление на ее лице! Ее брови взлетели вверх почти до волос.
      Дженни с горечью произнесла:
      – Могу себе представить. Ты совсем не похож на того мужчину, которого она привыкла видеть здесь по утрам.
      – Она хотела войти, но я сказал, что сам позабочусь о тебе, что я старый друг и к тому же доктор.
      – Спасибо. Я бы не хотела, чтобы она видела меня такой. – Было странно, что она не стеснялась Питера, который видел ее. – Ширли – добрая душа, но она слишком много болтает. Она знает все и обо всех.
      – У тебя должны быть и другие друзья. Я думаю, тебе следует поговорить сегодня с какой-нибудь подругой.
      – Я не хочу никого видеть.
      Он продолжал мягко увещевать:
      – Но тебе нужна какая-то помощь, пока ты не сможешь все исправить.
      – Ничего уже не поправишь, разве ты не видишь? Мне, вероятно, придется справляться самой, так что мне нужно привыкать к этому прямо сейчас.
      Она храбрилась, но не верила самой себе. Джей непременно вернется и захочет услышать какие-то объяснения… Потом она напомнила себе: если даже и так, вопрос с Джилл все еще остается не решенным, так что все начнется сначала.
      – Извини меня. Можно спросить, почему ты говоришь «никогда»?
      – Это долгая история.
      – Может, ты сможешь рассказать как-нибудь покороче.
      – Ну, я лгала ему. А он никогда не лгал мне. О, ты не понимаешь! Нужно знать его и все, что было раньше.
      Питер посмотрел с сомнением, но больше ничего не спрашивал. И Дженни, посмотрев на себя со стороны, что являлось ее привычкой, увидела себя сидящей в кровати и смотрящей на этого долговязого незнакомца, который вдруг начал снова становиться близким. Небольшая рыжая щетина появилась на его щеках за ночь; она могла припомнить то время, когда он говорил о том, чтобы отрастить бороду. Она могла припомнить…
      И она стала сравнивать: он ведь был ненамного моложе Джея, хотя выглядел гораздо моложе, как-то беспечнее, словно жизнь была благосклонен к нему. Она вдруг поняла, что ничего не знала о нем, за исключением того, что он профессор. На секунду она представила его в профессорской позе, сидящим на столе, слегка покачивая ногой; он, должно быть, носит лаковые туфли и кашемировый пуловер. Она не была уверена, курит ли он трубку; но это было бы уж слишком похоже на расхожие представления о профессоре. Девушки наверняка кокетничают с ним. А мальчикам, вероятно, нравится его рост и мужественный облик. Но она действительно ничего не знала о нем.
      – Ты женат? – спросила она.
      – Я? А почему ты спрашиваешь?
      – Не знаю. Просто любопытство.
      – Не женат.
      – Я читала про тебя однажды. Это было в указателе американских ученых. Я была рада, что ты добился успеха. Ты достиг того, к чему стремился.
      – Ты была рада? – Он удивился. – После всего, что произошло между нами, ты могла радоваться за меня?
      – Одно с другим не связано, – просто ответила она. Он покачал головой.
      – Ты слишком добра. Хотя ты всегда была такой. Дженни слегка улыбнулась. Конечно, она была добра к нему. И она сказала:
      – Дело не только в этом. Я просто уважаю людей, которые не растрачивают себя по пустякам.
      – Ну, я, конечно, не Шлиман на развалинах Трои, но я описал несколько интересных открытий в юго-западных пустынях, и я люблю преподавать, вот и все. Я вполне удовлетворен своей жизнью. Но расскажи мне о себе, о своей юридической практике.
      Он говорил слегка шутливо, и она понимала, что это неуклюжая попытка отвлечь ее от ее мыслей, как-то изменить ее настроение. Но все вдруг стало странным и холодным снова. Зимний свет, тусклый и голубоватый, как разведенное молоко, казался несколько зловещим в этой маленькой комнате, которая была такой уютной ночью: выдвижные ящики комода были поцарапаны; белые занавески выглядели желтоватыми и истончились. Здесь витал призрак неудачи. Ответа от нее не последовало. И Питер заговорил снова, на этот раз более серьезно.
      – Мне бы не хотелось оставлять тебя в таком состоянии одну. Так не хочется уходить.
      – Возвращаешься назад, в Чикаго?
      – Нет, я планировал провести здесь в городе неделю. Мне нужно встретиться с некоторыми людьми с кафедры археологии Колумбийского университета. Сегодня днем состоится конференция и обед. На следующей неделе мне придется лететь в Атланту.
      Она ничего не спросила.
      – У моих родителей сороковая годовщина их свадьбы. Знаменательная дата.
      Она продолжала молчать.
      – Я знаю, ты не хочешь слышать о них.
      Она могла бы задать встречный вопрос: раз ты знаешь это, зачем говоришь о них? Но это было не в ее характере. Поэтому она только ответила:
      – Это действительно не имеет никакого значения для меня, ты знаешь.
      Он покраснел.
      – Ну, я только хотел сказать, что должен ехать в Атланту. Иначе я бы остался и попытался помочь. Помочь Джилл и тебе… Ты знаешь, что я хочу сказать, Дженни. В основном, помочь тебе, хотя и не знаю, как.
      – Я тоже не знаю. Так что тебе лучше поехать на юбилей в Атланту, – сказала она довольно холодно.
      Он ощутил необходимость пояснить что-то.
      – Это будет небольшое торжество. Семейный праздник. Большинство родственников умерло с тех пор как ты… я хочу сказать, там будет не так много людей. У Салли Джун нет детей.
      Дженни могла представить их всех за темным полированным столом. Каждый из них сидит перед аккуратно свернутой белой льняной салфеткой. Зимой вид из высоких окон должен быть удручающий: темные вечнозеленые деревья и голые лужайки. У сестры нет детей, значит, у них нет внуков. Это, должно быть, очень болезненный вопрос, особенно для таких людей, как они, гордящихся своей родословной и заботящихся о продолжении рода. И она не смогла удержаться от вопроса:
      – Неужели они никогда не спрашивали, никогда не упоминали?..
      – Нет. – Она видела, что он был неспособен встретиться с ее взглядом. Еще он добавил: – Я часто удивляюсь, думают ли они об этом, или хотя бы говорят об этом между собой.
      – Ты собираешься сказать им сейчас то, что знаешь?
      – Я не уверен. Я не могу придумать, как это лучше сделать. А ты?
      – Я? Я совсем не могу думать об этом, – с горечью ответила Дженни.
      Они оба хранили молчание, пока Питер не сказал:
      – Мне так не хочется оставлять тебя одну, но я должен идти.
      – Конечно. Пожалуйста, иди. Не надо опаздывать из-за меня.
      – Я позвоню тебе. Или, может быть, я снова забегу.
      – Не нужно.
      – Я знаю, я не должен этого делать, но я забегу. Стакан с водой стоит на столе. Запри дверь, когда я уйду.
      Еще одна волна отчаяния и безысходности нахлынула на нее, когда он ушел. Казалось, словно вся радость жизни, надежда, солнечный свет исчезли как не бывало. И никогда она не чувствовала себя такой усталой.
      Она собралась спать. Долгое время сон не приходил. Но после того, как гудки машин и шум моторов стали сливаться в один монотонный мерный гул, она начала погружаться в сон. Даже тогда она знала, что это только временное облегчение, и оно было блаженством.
      Дженни проспала целый день и всю ночь. На другое утро ее физические силы восстановились настолько, что она смогла быстро встать, одеться, немного поесть и начать трезво оценивать ситуацию. Ничего не случится, если она еще один день не пойдет на работу, решила она. Надежда, очень сомнительная и робкая, поддерживала ее, несмотря ни на что. Возможно, будет более благоразумно подождать дома. Джей может прийти…
      Он позвонит в офис, узнает, что она заболела, и тогда…
      Она размышляла над этим, когда раздался звонок в дверь. Она пошла открывать.
      Ширли скользнула взглядом по Дженни.
      – Уже лучше, да?
      – Немного. Я спала почти двадцать четыре часа. Наверное, грипп или что-то еще.
      – Хорошо. Очень удачно, что твой друг был здесь. Он сказал, что ты очень слаба.