Благословение

      – Я не знаю, так ли это было, как ты думаешь. Может быть, он просто не мог. Они оба были такими молодыми, еще учились в колледже. Это, должно быть, было очень сложно, очень трудно для каждого из них.
      – Им следовало бы думать об этом прежде, чем… делать это, – произнесла Джилл, чувствуя неожиданную злость.
      – Люди не всегда думают, Джилл.
      – Ты всегда говоришь девочке, особенно девочке, ты говоришь мне – нельзя позволять мальчикам делать такие вещи.
      – Я знаю, я говорила. И это так, это нельзя позволять. Но все же, когда люди делают что-то не так, мы пытаемся понять и простить их, правда?
      Ей внезапно представилось, что в высокой траве лежит девушка, глядя в глаза парню, склонившемуся над ней. Видение было соблазнительным и в то же время отталкивающим. В кинофильмах кто-то хочет увидеть, что будет дальше, а кто-то не уверен, хочет ли он видеть это. А если парень и девушка становились мамой и папой…
      Мама наблюдала за Джилл. Уголки ее рта изогнулись в улыбке, но глаза оставались беспокойными. Такое же выражение появлялось у нее, когда ребенок ушибется, и его нужно успокоить, с годами это выражение стало таким знакомым, как морщины на лбу или небольшие золотые сережки, которые она постоянно носила.
      – Не так ли, Джилл? – повторила она и продолжала. – Ты не должна обвинять ее. Она не сделала ничего плохого. Она совершила ошибку, только и всего.
      – Можно войти? – постучал отец. – Или вы здесь секретничаете?
      – Нет, входи. Мы с Джилл разговариваем о ее рождении.
      – Да? – Отец сел и слегка нахмурился, словно приготовился услышать что-то неприятное.
      – Я думаю, Джилл смущает то, что ее родная мать не была замужем, – сказала мама. – Я думаю, ей кажется, что это отличает ее от других детей, от ее друзей. Я права, Джилл?
      Отец снял очки и снова надел их. Каким-то образом этот жест придавал ему серьезность. Наверное, он именно так смотрит, когда разговаривает со своими пациентами, подумала Джилл.
      – Послушай, дорогая, – сказал он. – Я смотрю на все со своей, немного эгоистической точки зрения. Если бы та бедная молоденькая девушка не оказалась в таком тяжелом положении, у нас никогда бы не было тебя. А ты самое лучшее, что когда-либо было у нас с твоей мамой. Разве ты этого не знаешь? А?
      Она кивнула.
      – Я думаю, я надеюсь, по крайней мере, что для тебя мы тоже самые лучшие.
      – Я знаю. – Уже готовая расплакаться от такой заботы и внимания, она пересилила себя. – Но мне нужно знать… О, вы говорили мне, что у нее не было возможности заботиться обо мне, и, мне кажется, я это понимаю, но все же, как она могла сделать это? Могли бы вы отдать Марка?
      Родители переглянулись. Оба они подумали о Марке, спящем в этот момент в своей кроватке. Он спал между двумя плюшевыми мишками, так что на его подушке лежало три головы. Когда заходишь в комнату взглянуть, как он спит, то чувствуешь запах детской присыпки.
      Мама заговорила первой.
      – Да. Если бы у нас не было дома, и мы не могли бы дать ему всего необходимого. Мы любим его так сильно, что смогли бы.
      – Подумай, как же она должна была любить тебя, чтобы сделать то, что она сделала, – сказал папа. – Подумай об этом. И потом постарайся не думать об этом больше, если сможешь. У тебя впереди целая жизнь, большая и прекрасная, и тебе так много предстоит сделать. – Он положил руку на колено Джилл, рука тяжело давила, словно Джилл была его собственностью, и это был так приятно. Она хотела принадлежать им. Когда она положила свою руку поверх отцовской, у нее как будто комок растаял в горле, и слезы покатились из глаз.
      – Ты хочешь что-то еще сказать, дорогая?
      – Ну, я должна закончить рисовать генеалогическое древо.
      – Давай посмотрим. – Отец взглянул на лист бумаги. – У тебя есть два выхода. Ты можешь сказать учителю, почему ты не хочешь делать это, или…
      Мама перебила его:
      – Я могу написать объяснительную записку вместо этого.
      – Да. Или ты можешь заполнить клеточки теми данными, которые у тебя есть. В любом случае ты поступишь правильно.
      Они оба, улыбаясь, стояли возле нее, но их брови были вопрошающе приподняты. Она чувствовала, что они ждали ответной улыбки, и именно сейчас, видя их вместе, она поняла, как ей поступить.
      – Уже поздно, – сказала мама, – так что заканчивай домашнюю работу. – Ее ровный голос тоже успокаивал. – Можешь сегодня не принимать душ. Тебе нужно выспаться.
      Оставшись одна, Джилл взяла ручку. У нее было две возможности. Немного подумав, она сделала свой выбор. Один путь вел в никуда, терялся в темноте, как в тех сомкнувшихся каньонах, которые они когда-то видели, путешествуя по горам. Другой был прямой дорогой, ясной, как день.
      Она взяла ручку и стала заполнять клеточки. Отец: Джонас Миллер, родился в 1930 г., в Финиксе. Мать: Айрин Стоун, родилась в 1940 г., в Альбукерке. Дедушка: Отто Д. Миллер, родился в 1908 г…
      Нельзя сказать, чтобы Джилл по мере взросления все больше задумывалась о тайне своего рождения. Она была слишком энергичной, слишком удачливой для этого и чувствовала себя слишком хорошо в кругу своей семьи. Но нельзя также сказать, что сомнения больше не посещали ее.
      Иногда эта мысль вдруг всплывала в ее сознании, тревожная и беспокойная, но она усилием воли отгоняла ее прочь. Но чем старше становилась Джилл, тем труднее было избавиться от мучивших ее мыслей.
      Однажды в выходной они отдыхали с друзьями возле Таоса. День был пасмурный и ветреный, солнце скрыто за облаками, и все же погода оказалась обманчивой, Джилл обгорела так, что у нее появились волдыри.
      – Людям с вашей кожей нужно беречься от солнца, – предостерегал ее доктор. – Если у вас есть братья и сестры, передайте им, чтобы они опасались рака кожи. Это цена, которую платят рыжеволосые семьи за свою красоту.
      Ее волосы были как клеймо! Иногда она даже хотела, чтобы волосы у нее были другого цвета. Если бы у нее были каштановые волосы, как у всех остальных в их семье, разве бы она так много думала о себе? Сейчас, увидев какую-нибудь рыжеволосую женщину высокого роста лет тридцати, она думала: «Может, это она?» Ее сердце начинало учащенно биться, но затем успокаивалось, когда она вспоминала, что мама говорила ей о темных вьющихся волосах. Тогда, значит, отец?
      Самое ужасное было то, что она начинала чувствовать не только постоянную тоску, ее охватывало и осознание своей вины. Почему она не может принять жизнь такой, какая она есть?
      Летом, за год до окончания школы, бабушка, которая преподавала французский язык, взяла Джилл и Люсиль во Францию. Это было незабываемое путешествие; все трое старались не говорить на английском даже между собой. Они путешествовали на местных поездах и автобусах по деревням далеко от туристических маршрутов. Они шли пешком по дорогам Франции, завтракали в тени деревьев. Бабушка была еще достаточно молодой и бодрой, чтобы шагать вместе с девочками, девочки же быстро уставали и не очень интересовались музеями и соборами, которые хотела показать им бабушка.
      Последние несколько дней они провели в роскошном отеле на берегу моря. В отеле было много немцев, англичан и американцев. Однажды вечером, после того как бабушка и Люсиль поднялись в свои комнаты, Джилл познакомилась с девочкой примерно своего возраста, которая также, как и она, рассматривала в центре зала огромную, с комнату, клетку с экзотическими птицами. Они заказали мороженое и сели поболтать на террасе.
      Девочка, Гарриет, была дружелюбной и откровенной.
      – Ты здесь со своей семьей?
      – С бабушкой и сестрой.
      – О, это твоя сестра? Ты совсем не похожа на нее, правда?
      Джилл не могла объяснить, почему она так ответила:
      – Я приемная дочь, – сказала она.
      – Правда? И я тоже.
      В какой-то момент обе девочки ничего не говорили. Потом Джилл сказала:
      – Ты единственный человек из тех, кого я встречала, кто такой же, как и я.
      – Ты, наверное, встречала достаточно, просто не знала этого. Люди не говорят об этом. Я это знаю, я тоже не говорю.
      – Это правда. Я никогда не говорила об этом до сегодняшнего дня.
      – Я думаю, ведь это никого не касается, правда?
      – Да, верно, но я не думаю, что причина только в этом.
      – Нет? Тогда в чем же?
      – Я думаю, потому что мы, я, по крайней мере, не хотим об этом думать.
      Гарриет придвинула свой стул поближе, и Джилл поняла, что эта незнакомка почувствовала то же, что и она: полное понимание, которого у нее не было ни с кем раньше.
      – Я сказала, что не хочу, – но я думаю об этом, – сказала Джилл.
      – А я нет. Больше нет.
      – Ты не хочешь знать, кто была твоя мать? – тихо спросила Джилл.
      – Я знаю, кто она была, точнее, есть. Я видела ее. Джилл была ошеломлена.
      – Как это случилось? Расскажи мне, – попросила она.
      – Я родилась в Коннектикуте. Это один из четырех штатов, который не хранит записи закрытыми.
      – А Небраска один из них?
      – Нет. И позволь мне сказать тебе: когда записи закрыты, то они закрыты. Ты ничего не узнаешь, поэтому лучше забудь об этом.
      – Я не могу забыть. Чем старше я становлюсь, тем сильнее чувствую необходимость… – Голос у Джилл дрогнул, и она замолчала.
      Другая девочка терпеливо ждала, пока Джилл смогла снова заговорить.
      – Расскажи мне. Как все это было, когда ты увидела ее?
      Гарриет посмотрела на поющих птиц, на море возле скал.
      – Она была пьяной, – сказала она. Она выразительно взглянула на Джилл. – Я никогда никому не рассказывала, кроме моих мамы и папы, но я расскажу тебе, потому что никогда не увижу тебя снова и потому что… ну, я вижу, тебе нужно знать. Так вот как все было. Она была жуткой. Какой-то трагической и ужасной. Она замужем – он, похоже, любит выпить тоже. У них два мальчика, мои сводные братья. Они дрались, когда я пришла. В доме все было грязным. Я не знаю, где мой родной отец, и сомневаюсь, что она тоже это знает. Она повисла на мне и плакала, и умоляла меня приходить снова. Хотя я не думаю, что она действительно хотела видеть меня. Мне кажется, ей было просто стыдно. Нам нечего было сказать друг другу. – Гарриет помолчала. – Это был совсем другой мир.
      Настроение у Джилл омрачилось.
      – Ты видела ее еще раз? – спросила она.
      – Это произошло три года назад, я с тех пор бываю у нее один раз в год, во время рождественских каникул. Я живу в Вашингтоне, и я рада, что далеко от нее. Мы пишем друг другу, хотя нам почти не о чем писать друг другу. Они, вернее, она – добрая, и я чувствую, я даже точно не знаю, что чувствую к ней, кроме того, что мне ужасно жаль ее, и я ужасно рада, что у меня мои родители, те, которые есть. Как я уже сказала, это совершенно другой мир.
      – Ты считаешь, тебе бы лучше вовсе не находить ее?
      – Нет, по правде говоря, нет. Гораздо лучше, что все так произошло. Я больше ни о чем не беспокоюсь и не мечтаю. Теперь я знаю.

* * *

      Бабушка читала в своей комнате, когда Джилл поднялась наверх.
      – Я видела тебя из окна, поэтому я не беспокоилась. Ты очень долго разговаривала с той девочкой. Тебе было интересно?
      – Очень. Она удочерена. Мы разговаривали об этом. Бабушка молчала.
      – Она видела свою мать. Свою родную мать. Бабушка поглядела на Джилл поверх очков; ее взгляд был долгим и полным жалости.
      – Я не думаю, что все это хорошо, Джилл, – сказала она.
      Теперь молчала Джилл. И ее бабушка спросила:
      – Как это было, что она сказала?
      Разговор был слишком доверительным, чтобы она могла рассказать о нем, поэтому она ответила только:
      – Я не знаю.
      – Это может разрушить другую семью, представь только. Что, если женщина теперь замужем и не говорила мужу о ребенке? А как быть с другими детьми, которые могут у нее быть? Или ее собственные родители, как быть с ними? Можно причинить уйму неприятностей.
      – Можно все это сделать осторожно.
      Когда бабушка сняла очки, Джилл увидела, что ее глаза были очень обеспокоенными.
      – Может оказаться, что тебя полностью отвергнут, ведь и так может случиться, уверяю тебя. А мы не хотим, чтобы ты страдала, Джилл.
      – Я думаю, мне все же следует попытаться, – тихо ответила Джилл.
      Бабушка вздохнула.
      – Но есть еще и другое. Ты подумала о своих родителях, как им может быть больно?
      – Я спрошу их сначала. Я объясню, как я люблю их и что это никак не отразится на моей любви к ним. – Джилл подошла к бабушке и положила руку ей на плечо.
      – Ты не сердишься на меня?
      – Нет. Но я чувствую себя несчастной, потому что несчастна ты. Подумай об этом получше, Джилл, а потом поговори с папой и мамой, когда вернешься домой.
      Она много думала, но все не решалась сказать об этом, когда вернулась домой. Размышляя об этом, она пыталась представить себе различные ситуации. Предположим, ее ждет то же разочарование, что и Гарриет, и ее мать окажется пьяницей? Но, с другой стороны, как призналась девочка, она почувствовала облегчение, когда узнала… И потом, конечно, та настоящая мать может оказаться самой чудесной женщиной на земле, умной, доброй, красивой… Где-то же она дышит и живет, – она ведь слишком молода, чтобы умереть! – но где?
      В субботу, в сырой дождливый вечер, Джилл с мамой были одни, готовили вместе, пекли пироги к приходу гостей на завтрашний обед. Это вошло уже у них в традицию. Мама закончила кулинарные курсы и теперь сама обучала своих дочерей готовить.
      Но сегодня мама, что-то напевая про себя, пока чистила яблоки, казалась рассеянной и была не похожа на себя. Джилл удивленно посмотрела на нее и перехватила ее взгляд.
      – Тебя что-то беспокоит, да? – спросила мама. Джилл уклонилась от ответа.
      – Что ты имеешь в виду?
      – Бабушка рассказала нам о вашем разговоре, когда вы были во Франции. Мы ждали, пока ты сама что-то нам скажешь, но ты молчишь. Возможно, мы должны были заговорить первыми. Я считала, мы надеялись, что ты обо всем забыла, но теперь вижу, что нет.
      – Я пыталась, – пробормотала Джилл.
      Ее мама подошла к плите, зачем-то передвинула кастрюлю и вернулась.
      – Мы с отцом собирались показать тебе кое-что, когда тебе исполнится восемнадцать. Но прошлой ночью мы решили отдать тебе это сегодня. Я сейчас пойду и принесу.
      Через минуту она вернулась и протянула Джилл письмо, сказав:
      – Давай сядем на софу в комнате.
      Почерк был женским, но достаточно твердым. Сгорая от любопытства, которое еще усилилось из-за торжественного тона мамы, Джилл начала читать. Там была всего одна страничка, и она быстро пробежала ее глазами.
       «Дорогое дитя! Я надеюсь, что твои родители, вырастившие тебя, отдадут тебе это письмо, когда ты станешь достаточно взрослым, чтобы понять все. Мать, которая родила тебя, и мальчик, который был твоим отцом, – люди хорошие, но глупые, каким, я надеюсь, не будешь ты. Мы были слишком молоды, чтобы ты вошел в нашу жизнь. Может, мы были эгоистичными тоже, желая, чтобы не нарушились наши планы. Кое-кто настаивал, чтобы я избавилась от тебя, сделала аборт, но я не смогла сделать это. Ты уже развивался, и я должна была дать тебе возможность иметь собственную жизнь. Всем сердцем надеюсь, что она у тебя будет прекрасной. Я отдаю тебя замечательным людям, которые хотят иметь тебя и сделают для тебя гораздо больше, чем могу я. Надеюсь, ты поймешь, что я делаю это из любви к тебе, хотя, может быть, это и не похоже на любовь. Но это так, поверь мне, моя дочь или мой сын. Это так»
      – О, Боже мой! – Джилл заплакала. – Боже мой. – Она закрыла лицо руками и зарыдала.
      – Я знаю, знаю, – прошептала мама, и, обняв Джилл, положила ее голову к себе на плечо. Так они и сидели вместе, обнявшись.
      Прошло много времени, прежде чем Джилл встала и вытерла глаза.
      – Я тебе все плечо намочила.
      – Ничего, ничего. С тобой все в порядке?
      – Это прекрасное письмо… Я не могу поверить, что держу его в руках. Такое прекрасное письмо.
      – Да, я тоже плакала, когда впервые читала его.
      – Если бы только она написала свое имя!
      – Дорогая, ты упускаешь главное. Она никак не могла этого сделать. Она хотела все сохранить в тайне. Она была испугана, растеряна.
      Какое-то время Джилл размышляла, пытаясь представить себя в подобной ситуации, но она была не способна все верно оценить.
      – Может быть, – согласилась она, – но с тех пор прошло много времени, она могла изменить свое мнение и захотеть увидеть меня.
      – Возможно. Но, даже если и так, я не знаю, что она или ты можете сделать для этого. Существует закон.
      – Я думаю, это неправильно, и я не единственная, кто так считает. Я читала, что есть много людей и действующих организаций, которые пытаются изменить это. Ты не согласна?
      – Я не уверена. Ведь много говорится и о том, чтобы ребенок жил в семье спокойно, без конфликтов.
      – Ребенок – да, – возразила Джилл. Она вдруг почувствовала новый прилив энергии. – Но не подросток. Мама, через несколько месяцев мне будет восемнадцать.
      – Я знаю. – Печаль прозвучала в мамином голосе. Джилл, почувствовав что-то, обняла ее. – Мамочка, ты всегда будешь моей мамой. Ты столько сделала для меня, ты была…
      – Ох, как подумаю, через что мы прошли, чтобы получить тебя! – Она засмеялась. – Рекомендации, справки и обследования, тысячи вопросов. Мы боялись, что окажемся не такими совершенными, какими должны быть, по мнению агентства. И когда, наконец, мы пришли, чтобы забрать тебя – в тот сырой ноябрьский день шел дождь со снегом, – нам дали тебя, похожую на эскимоску…
      Так они сидели и разговаривали весь вечер, пока дождь стучал по крыше и хлестал в окна, и обед не был приготовлен.
      Было решено: папа поедет в Небраску вместе с Джилл и попытается узнать, что сможет.
      – Все осталось таким же, – сказал он, когда они подъехали на автомобиле, взятом в аэропорту. – Я не удивлюсь, если миссис Берт еще здесь.
      Джилл проследовала за ним по длинному коридору между библиотекой и солярием. Она думала: моя мама гуляла здесь. Именно здесь.
      – Ты в порядке, дорогая? – спросил отец.
      – Да, все хорошо.
      Отец направился в кабинет.
      – Я хочу прощупать почву сначала, покажу удостоверение врача, может, это и поможет, кто его знает? И дать понять, что ты пришла с родительского благословения.
      Джилл сидела в приемной, светлой аккуратной комнате с удобными креслами. Она была похожа на приемную доктора или юриста в какой-нибудь процветающей организации. Сердца всегда бьются несколько быстрее в приемном покое, подумалось ей.
      После долгого ожидания отец вышел к ней. Он вздохнул.
      – Миссис Берт ушла на пенсию два года назад. А эта – не самая любезная дама на свете, но в любом случае входи и попытай счастья.
      Молодая женщина за столом была довольно привлекательной, но она даже не улыбнулась, когда Джилл представилась.
      – Ваш отец уже объяснил мне, что вы хотите, – начала она, обращаясь к Джилл. – Но вы должны понимать, что вы ничего не можете узнать.
      – Я так надеялась, – смущенно произнесла Джилл.
      – Все записи запечатаны. Настоящие свидетельства о рождении, а не новые, выписанные после законного усыновления, находятся в руках государства, в отделе статистики. И запечатаны, – повторила она.
      Однако Джилл продолжала настаивать.
      – А ваши записи здесь? – Я думала – ох, я так хочу знать, только знать! – И, осознав, что умоляюще сложила руки, она разжала их и продолжала уже более рассудительно: – Я надеялась, что вы поймете меня и сможете помочь.
      – Но вы же должны были знать, доктор, – обратилась женщина к отцу. Она говорила с уважением, но как бы упрекая.
      – Да, я знал. Но здесь своего рода психологическая потребность, с которой нельзя не считаться.
      – Это просто любопытство, доктор.
      – Я не согласен с вами. Это гораздо большее.
      – Если бы мы удовлетворяли все такие запросы, то тогда обещания, которые были даны настоящим матерям, ничего бы не стоили, ведь так?
      Во время этого диалога Джилл смотрела на стол. На нем стояла маленькая табличка. На ней можно было прочитать: Аманда Карч. Позади лежал длинный каталог. Совершенно ясно, что там должна быть запись и о ее рождении: внезапно она ощутила, как в ней поднимается злость. Здесь содержится правда о ее рождении, всего в нескольких метрах, а эта женщина, зная все и понимая, как Джилл страдает, отказывает ей. Но по какому праву? Эта мелкая бюрократка, эта самодовольная…
      И, подавив свою злость, она спокойно спросила:
      – А существуют какие-нибудь обстоятельства, при которых записи открывают?
      – Очень редко. Вы должны доказать суду, что у вас веская причина, например, серьезная болезнь, которую трудно диагностировать и которая может оказаться наследственной, или сложная болезнь психического характера, которая может представлять опасность для окружающих. Очень в редких случаях.
      – Понимаю.
      – К вам все это не относится.
      Джилл не ответила. Она снова нашла глазами каталог.
      – Я бы посоветовала вам выбросить все это из головы. У вас, как сказал мне ваш отец, нет других забот. Вам повезло в жизни, не так ли?
      – Да, – ответила Джилл.
      Отец взял ее за руку, когда заговорил:
      – Нужно сказать, мисс…
      – Карч.
      – Мисс Карч. Нужно сказать, мы ужасно разочарованы.
      Женщина приподнялась, прощаясь с ними.
      – Я понимаю, доктор Миллер. Но я могу только повторить вам снова, ради вашего собственного блага: оставьте все это. Это может превратиться в навязчивую идею и окончиться неврозом. Не губите вашу жизнь.
      – Большое спасибо, – ответил отец.
      По дороге в аэропорт отец вдруг остановил машину на обочине.
      – Как ты думаешь, Джилл? Поедем домой? У тебя есть какие-нибудь соображения?
      Чувствуя себя несчастной и переживая поражение, Джилл ответила вопросом на вопрос.
      – Какие у меня могут быть соображения?
      – Обратиться в суд.
      – Ты же слышал, что она сказала об этом.
      – Отговорки, – пробормотал отец. – Хотя, полагаю, она должна знать, что говорит.
      – Нанять адвоката – это очень дорого, пап.
      – Пусть это тебя не беспокоит. – Он завел машину. – Как только мы доберемся до дома, я пошлю запросы кое-куда. Сейчас давай немного перекусим. В самолете не очень-то наешься.
      Был уже поздний вечер, когда самолет начал снижаться над Нью-Мехико. Горы отбрасывали длинные тени на красноватую землю. Для того, кто ничего не знал об этой земле, это была не более, чем просто необозримая гряда скал. Но для тех, кто хорошо знал ее, эти горы хранили следы древних цивилизаций. Внизу росли секвойи, покачивались на ветру сосны, и текла река. Джилл приподнялась и стала смотреть в окно, пытаясь различить знакомые места.
      – Помнишь, как-то раз в воскресенье, когда мы поехали отдыхать, Джерри забыл бутылки с водой? – спросил отец. – Этот случай вспоминается мне в связи с делом о борьбе фермеров за право первоочередного водоснабжения. Кажется, они его выиграют. Что за чертовщина такая, отбирать воду у фермеров, чтобы снабжать модные курорты.
      Джилл понимала, он пытался как-то отвлечь ее. Ее очень расстраивало, что отец так беспокоился из-за нее, и она быстро проговорила:
      – Пап, не нужно пытаться развеселить меня. Я проиграла сегодня, но я не сломлена, и я не сдамся.
      Через месяц или чуть больше отец получил ответы на свои запросы. Конечно, не было ни шанса выиграть это дело в суде. Адвокаты здесь, дома, как и в Небраске, были уверены в этом. Суду нужны веские основания, а у Джилл их не было.
      Она относилась ко всему стоически. К тому времени она была принята в Барнардский колледж в Нью-Йорке, где надеялась разыскать одну из организаций, занимающихся проблемами усыновления, о которых где-то читала. Другие же добивались успеха, и у нее была надежда.
      С некоторой горечью она вспоминала предостережения той строгой женщины в приюте для незамужних матерей. Она назвала поиски Джилл одержимостью. Пусть так, слово не хуже других, думала она.
      Самые разнообразные чувства одолевали ее, когда она укладывала свои вещи: сожаление, что оставляет родной дом, радостное возбуждение в связи с предстоящей поездкой в Нью-Йорк, гордость за успешную сдачу экзаменов – и одержимость.
      Офис организации находился в пристройке небольшого частного дома в маленьком городке неподалеку от Нью-Йорка. Сама служба размещалась в двух комнатах, в каждой из которых стояли только стол и ряды зеленых металлических каталожных ящиков.
      – У нас маленькая группа, – сказала Эмма Данн. – Я на пенсии, раньше работала в одной из социальных служб, а теперь полностью ушла в эту работу. Я сама была удочерена, видишь ли. Мистер Рили – тоже в штате, другие же – добровольцы, среди них есть учителя, психологи, группа юристов, а некоторые просто добрые люди. Теперь садись и расскажи мне о себе.
      Когда Джилл закончила свой рассказ, она кивнула.
      – Что ж, начнем с начала. У тебя есть свидетельство о рождении? Я имею в виду, конечно, свидетельство, которое было выдано после того, как тебя удочерили.
      – Оно дома.
      – Нам оно понадобится, если ты не знаешь названия больницы и имени доктора.
      – Я-то знаю, но он ничего не скажет, я уверена.
      – Ты говорила, твой отец – врач. Не мог бы он встретиться с тем врачом? Иногда врачи идут друг другу навстречу.
      Глупо, подумала Джилл. Это не сработает. Но согласилась, что попытаться все же стоит.
      Когда она позвонила домой в тот вечер, отец согласился, и она знала, что он сделает все возможное. Через несколько дней он позвонил ей. Он был расстроен.
      – Ничего не вышло, Джилл. Он старый человек, но еще практикует, и очень симпатичный. Но он не может нарушить закон. Он ясно дал мне это понять, и я не мог не признать его правоту. Я даже пожалел, что попросил его об этом.
      – Спасибо, папа. Спасибо в любом случае.
      – Все остальное в порядке, Джилл? Занимаешься усердно? Как развлекаешься?
      – Да, все успеваю. Нью-Йорк замечательный город. У меня много друзей, мне здесь нравится, но я уже думаю о рождественских каникулах и о приезде домой.
      – И мы тоже ждем – не дождемся тебя, дорогая. Нам так не хватает тебя.
      Упоминание о рождественских каникулах навело ее на одну мысль. А что, если по пути домой снова заехать в Небраску? Попытаться самой встретиться с доктором? Может быть, удастся отыскать нянечку или секретаря. Решение было принято, и она обдумывала его в течение всего семестра.
      И вот в один холодный день, когда высокий слой снега покрывал равнины на западе, она сидела уже за другим столом напротив седовласого, полуглухого старика. Освещенные окна здания, стоящего на другой стороне узкой улочки, несколько рассеивали сумрак этого вечера. Когда он закончил, очень вежливо и ясно повторив Джилл то, что он уже говорил ее отцу, то заметил:
      – Вы смотрите на окна госпиталя, где вы родились. Совершенно удрученная, Джилл только кивнула.
      – Я хотел бы помочь вам, если бы только смог, милая девушка. Я действительно хочу. Но, если бы я что-то сказал вам, это бы постоянно мучило меня. Я никогда не преступал закон, и я слишком стар, чтобы начать это делать сейчас.
      – Сказать что-то, но что?
      – Данные о вашем рождении. Когда ваш отец звонил и назвал мне дату вашего рождения, я посмотрел свои старые пыльные карточки. Я принял только одного ребенка в тот день, девочку.
      Глаза Джилл широко распахнулись. Так близко, так близко снова… прямо здесь на столе.
      Старик закашлялся и наклонился вниз, чтобы открыть ящик.
      – Где эти таблетки? Никогда не знаешь, где они.
      А Джилл чуть не легла на стол. У нее было время рассмотреть только одно имя внизу на напечатанном на машинке листке: Питер… какой-то Элджер… Мендес… Она отпрянула назад, как только старик выпрямился.
      – Я очень сожалею, но ничем не могу помочь вам, моя дорогая.
      Ей нужно было побыстрее выбраться из кабинета, чтобы записать имя. Ее сердце бешено колотилось. Заметила ли она хитринку в. глазах доктора? Он дал ей шанс, не нарушив закона. Кто бы ни был этот Мендес, по крайней мере, это был хоть какой-то ключ. Возможно, это родственник или друг ее матери. А возможно, это ее собственный отец?
      Дома уже поздно вечером она с дрожью в голосе рассказывала обо всем своим родителям.
      – Питер Элджер, – сказала мама.
      – Не Элджер, там были еще какие-то буквы. Мама задумалась.
      – Что же еще может быть, кроме Элджернона?
      – Странное имя, – ответил отец. – Почему оно кажется мне знакомым?
      – Ты слышал его? – воскликнула Джилл.
      – Мне кажется, я встречал его. Кажется, я прочитал о нем в каком-то журнале. Может, он доктор, который что-то написал в одном из медицинских журналов. Хорошо, я попрошу одну из девушек в офисе просмотреть медицинский указатель в понедельник. Там есть список всех медиков-исследователей в Соединенных Штатах, ты знаешь.
      – Нет, не доктор, – доложил отец вечером в понедельник. – И все-таки это имя беспокоит меня. Этот Элджернон вертится у меня в голове. Может, это мое воображение, но все-таки, мне кажется, я пробегаю глазами какую-то страницу в своем кабинете, что я обычно делаю, когда ем сэндвич во время перерыва. И, кажется, что-то около года назад.
      – Ну, а что ты еще читаешь тогда, кроме медицинских журналов? – спросила мама.
      – Много всего. Журналы, которые лежат в приемной, «Национальный географический», да и другие популярные издания. Меня интересуют также брошюры и памфлеты, такие как «Бюро по делам индейцев», «Сьерра-Клуб», – ну все, что лежит под рукой.
      – Ты так никогда не найдешь его, – сказала Джилл.
      – Ну, не скажи. Чем больше я думаю об этом, тем более уверен, что встречал это имя не более года назад. И мы, в основном, храним все на полках в течение года. Эти журналы делают приемную более уютной, что ли.
      Это бесполезное занятие, подумала Джилл. А там кто знает.
      Прошла зима, наступило и окончилось лето, начался второй курс. Она снова обратилась к Эмме Данн и дала ей это имя; может, комитет как-то сумеет воспользоваться этим. А потом в один из вечеров позвонил отец.
      – Ты не поверишь! Я нашел Мендеса. Это имя оказалось в статье об индейцах, которая пришла сегодня в журнале. Он профессор археологии в Чикаго. Подожди, вот. Запиши это… Что ты собираешься делать, напишешь ему?