На Дженни тяжелым грузом давила не только смерть старика, еще тяжелее было для нее давило присутствие Джилл. Если бы они смогли как-то договориться. В те несколько минут, когда они обнимали друг друга, у нее просто не нашлось слов. Это гибкое молодое тело, эти густые, ароматно пахнущие волосы – это все часть ее, Дженни Раковски. Но девушка была вспыльчивой и неблагоразумной, подумала она снова с возмущением, она, по крайней мере, могла бы пойти ей навстречу, ведь так? Она даже не выслушала ее и не попыталась понять, что у нее должны быть какие-то свои веские причины.
      Она ощущала свою полную беспомощность. Ей еще столько предстояло сделать в это утро: разобрать почту, позвонить клиентам. И самое срочное – звонок окружному прокурору.
      – Я уже говорил с мистером Вулфом, – сказал Мартин. – Вполне понятно, он был сильно расстроен, я не смог много узнать от него. В любом случае, вы последний человек, кто говорил с Кромвеллом. Что вы можете сообщить мне по этому поводу?
      – Боюсь, ничего. Джордж говорил очень бессвязно. Говоря по правде, я сама была очень расстроена, и…
      – Понимаю, подумайте немного. И вы сами будете удивлены, сколько вспомните.
      Он говорил, как хирург перед операцией, со спокойной уверенностью. Дженни глубоко вздохнула, словно она пыталась восстановить разрозненные обрывки того рокового разговора.
      – Я помню имя, Гарри Коррин. Естественно, он не был Джоном Джоунзом. Я полагаю, что Гарри Коррин – тоже ненастоящее имя. Помню, Джордж говорил, что ему было за сорок. У него были крупные желтые зубы. Джордж заметил зубы. – Дженни как-то глупо и истерично хихикнула. Потом, быстро собравшись, она продолжала: – Это была ужасная сцена. Он был в бешенстве, говорил Джордж. Кажется, кто-то видел, как я и Джей – это сын Артура Вулфа – входили в дом к Джорджу. Поэтому он, этот Коррин, вообразил, что Джордж обманывал его, и он пригрозил ему, как я помню, «разбить лицо». А потом Джордж совсем потерял голову и сказал ему, что у него все записано на пленку и что ему, Коррину, не сдобровать.
      – Боже мой, – произнес Мартин.
      – Вот так, так ужасно! Я уверена, что это тот человек, вы не думаете?
      – Мы никогда не можем быть уверены в чем-то, пока мы не убедимся. Кстати, кто взял пленку? Вы?
      – Нет, нет. Она должна быть в доме Джорджа.
      – Хорошо, пусть она полежит там до похорон. Там безопаснее всего, и кроме того не можем же мы беспокоить сегодня бедную женщину.
      – А когда похороны?
      – Послезавтра.
      – А в какое время, вы знаете?
      – В полдень. Но это все сугубо конфиденциально, на тот случай, если вы собираетесь приехать.
      – Конечно, я собиралась приехать.
      – Ну, это все держится в строгом секрете из-за болезни миссис Кромвелл. Если будет плохая погода, то она даже не сможет пойти на кладбище.
      – Ужасно, – снова повторила Дженни.
      Хотя бы то, что не нужно было ехать, было облегчением. Похороны всегда заставляют о многом задуматься, а эти вообще такие горестные. Она могла представить себе терпкий запах цветов на тяжелой крышке гроба; снег с дождем, засыпающий свежевырытую землю рядом с могилой.
      Очнувшись, она сказала:
      – Если я чем-то смогу помочь, мистер Мартин, у вас есть мой номер телефона.
      Повесив трубку, она посидела несколько минут, уставившись перед собой невидящим взглядом, ощущая страшную слабость. В то же время она видела себя глазами своих клиентов, приходивших сегодня, и контраст был, конечно, разительным. Для них мисс Р. была человеком, к которому можно было обратиться за поддержкой, профессионалом с острым складом ума. Ее серая юбка была по-деловому строгой, а кофточка и серебряные серьги свидетельствовали о ее женской теплоте и задушевности. Ее огромный, заваленный бумагами стол, книги и компьютер являли собой также впечатляющее зрелище. Все утро люди приходили и уходили, со своими вопросами, трудностями, жалобами и слезами. Все утро она выслушивала, делала записи и давала ответы, в то время как в глубине ее сознания вертелись ее собственные трудные и нерешенные вопросы.
      Она думала о выходных, которые Джилл провела в Чикаго у Питера. Сама мысль о том, что они были вместе, приводила ее в ярость. Где он был, когда Джилл родилась? Он не имел права, никакого права играть роль отца сейчас! «Он хочет видеть меня», – с гордостью заявила Джилл. «Он не такой, как вы». Это было абсурдно. Нет, хуже, это было просто непристойно.
      Питер ничего не сделал для этой девочки, совсем ничего, за исключением тех нескольких минут весенним вечером в саду, когда он не думал ни о чем, кроме сексуального удовольствия, в то время как она, Дженни, выносила это существо, питала собственной кровью, перенесла боль рождения и боль отказа. Он даже не спросил о ребенке тогда. А теперь он был рад ей. Теперь он признал ее!
      О, но ведь когда Джилл прогуливалась с ним, где бы они ни прогуливались в Чикаго, незнакомые люди могли не задумываясь сказать, что это были отец и дочь! И рост, и волосы безошибочно свидетельствовали об этом. Какой шок он должен был испытывать при первом взгляде на эту чудесную девушку! И Дженни просто кинуло в дрожь от возмущения. Это было так несправедливо.
      В то же время даже среди всей этой суматохи она не могла не думать о вчерашней трагедии. Джей будет следить за развитием событий. Она взглянула на настольные часы; в это время, в конце дня, обычно звонил Джей. Поэтому, когда зазвонил телефон, она взяла трубку, не дожидаясь, пока первой ответит Дайна.
      – Привет, Дженни. Это Питер.
      Она чуть не выронила трубку. Ей так хотелось разбить этот телефон о стену, проклятый телефон, она ненавидит его! Как змея, которая предательски выползает из травы, когда спускаешься вниз по склону.
      – Это ты, Дженни? – спросил голос, молодой и оживленный.
      – Да, это Дженни.
      – Ты, конечно, удивлена, услышав меня.
      – Не совсем. Джилл говорила, что ты грозился позвонить.
      – О! Неужели она могла сказать «грозился»? Да? – В вопросе прозвучал легкий смешок.
      – Для меня это была угроза.
      Питер пропустил это мимо ушей и продолжал в том же духе.
      – Она такая милая, Дженни. Правда, такая милая. В эти выходные я все никак не мог поверить, что это правда.
      – Это весьма и весьма реально. – Она слышала свой собственный голос, сухой тон. Удивительно, но она сохраняла холодное спокойствие.
      «Почему я выслушиваю этого человека? Я должна повесить трубку. Я слишком вежлива».
      – Много воды утекло с той поры.
      – Девятнадцать лет. Чего же ты ждешь?
      – Ну, я действительно не ожидал того, что случилось.
      – Как и я, уверяю тебя.
      – Ты кажешься такой сердитой, Дженни.
      – Неужели я должна трепетать от радости?
      – Во всем этом есть что-то радостное, знаешь.
      – Слава Богу, что хоть ты рад.
      – Мне бы хотелось помочь тебе почувствовать что-то подобное. Вот почему я приехал сюда.
      – Куда приехал?
      – В Нью-Йорк. Я прилетел вместе с Джилл вчера вечером. Она снова приступила к занятиям, ну, а я свободен, как ветер, поэтому я решил устроить себе праздник и увидеть вас с Джилл вместе где-нибудь.
      – Неужто ты превратился в альтруиста?
      – Дженни, ты можешь ненавидеть меня. Пожалуйста. У тебя есть на это право. Но не переноси эту ненависть на девочку. Она так несчастна от того, что ты и знать ее не хочешь.
      – Это неправда! – Спокойствие внезапно покинуло ее. – Я никогда не говорила, что не хочу этого. Я пыталась объяснить, но она не дала мне и шанса, вскочив и убежав в ярости.
      – Могу представить себе. Она импульсивная или просто еще молодая, разве ты не помнишь себя молодой?
      – Все слишком хорошо помню!
      Установилась минутная пауза, прежде чем Питер заговорил снова.
      – Джилл сказала, ты выглядишь прекрасно.
      – Чудесно. Это должно очень польстить мне, не так ли?
      – Дженни, пожалуйста, дай ей хоть шанс.
      – У нее уже был шанс.
      – Это так, но ничего же не получилось. Ну, хорошо. Но, может, ты попытаешься еще раз? Ты должна попробовать.
      «Этот человек, появившийся, словно из забытого кошмарного сна, имеет наглость говорить мне, что я должна делать!» – сердито подумала она.
      – Я остановился в Уольдорфе.
      Уольдорф. Да, только самое лучшее. Остановился со своей женой, может быть? Одному Богу известно.
      – …Обед сегодня вечером, – говорил он. – Все втроем. Мне бы хотелось помирить вас.
      Она была бы не она, если б в такую минуту не ответила искренне:
      – Я уже думала обо всем об этом. Я больше ни о чем не могла думать в эти прошедшие недели. Было бы намного лучше, если бы она никогда не нашла нас. Меня, во всяком случае. О тебе не знаю.
      – Что касается меня, я должен сказать, что очень рад тому, что так получилось. Я никогда и мечтать не мог, что так произойдет, но вот все и произошло, и я рад этому. Все эти годы я не мог избавиться от чувства стыда, Дженни. Не думаю, что можно было словами выразить мое сожаление по поводу того, что я сделал.
      Против своей воли она смягчилась. При словах «все эти годы» он понизил голос, и это явилось отдаленным эхом чего-то ностальгического, печального и забытого.
      Она вдруг увидела, как он стоит у ворот аэропорта с поднятой в прощальном приветствии рукой, растерянного, испуганного, обеспокоенного, такого бесполезного мальчика.
      – Ну так что? – умоляюще спросил он. – Сегодня в семь? Это не ради меня. Я не имею права ничего требовать от тебя. Это для нее. Она так старалась найти нас и так долго шла к этому.
      – Я не хочу, – сказала Дженни очень тихо, но подумала про себя, что все же хочет.
      – Я не расслышал.
      – Я не хочу, – повторила она и вдруг закричала: – Это все слишком болезненно! Слишком!
      – Я знаю.
      – Ты не знаешь. Ты не рожал ее.
      – У меня другая боль. Это касается тебя, что я сделал и не сделал для тебя.
      – Питер, это бесцельный разговор. Ты пытаешься бередить рану, которая давно затянулась. Не делай этого, пожалуйста.
      – Хорошо, не буду. Но ты приедешь сегодня вечером, как бы тяжело это пи было? Пожалуйста.
      Как она могла отказать?
      – Думаю, что приеду.
      – Я буду ждать тебя в вестибюле, выходящем на Парк-авеню. Я узнаю тебя? Я имею в виду, ты не покрасила свои волосы или что-то еще?
      – Я выгляжу так же.
      – Тогда в семь?
      – В семь.
      Она подняла голову и увидела капли дождя на темном оконном стекле. Смутные чувства возникали и тут же пропадали: нежелание и трепетный страх и какая-то предопределенность. Будучи рациональной и практичной, она презирала саму мысль о том, что что-то может быть «предопределено». Хотя сейчас уже казалось, что все случившееся сегодня было неизбежным, как будто все, что случилось в прошлом, так и шло к этому.
      Сейчас, хоть это ей было и нелегко признать, в ней проснулось любопытство, ей хотелось узнать, изменился ли Питер за эти девятнадцать лет. И было еще нечто большее: в действительности она хотела показать ему, как хорошо она выглядит, как многого добилась в жизни и какой желанной и привлекательной еще оставалась. Ее смущало, что у нее появилось такое глупое желание, но тем не менее оно было.
      Она должна была встретиться с Джеем, чтобы пообедать вечером. Какой теперь выдумать предлог? Кусая губы, она хмурилась и все думала и думала. Да, он не будет в восторге, это ясно. Да и мама всегда говорила, что она не умеет обманывать, что все ее хитрости сразу видны. Но нужно придумать что-то правдоподобное. Наконец она пришла к заключению: клиент. Это подойдет. Бедная женщина, которая работает допоздна и с которой можно встретиться только вечером. Это то, что он сможет понять и принять.
      Она набрала номер телефона. Ложь на лжи, и эта лавина растет.

      Он вышел из кабины лифта в застеленный коврами, великолепный вестибюль. Туристы теснились группами, увешанные кинокамерами; женщины в роскошных нарядах проходили мимо, а высокий мужчина с рыжим ежиком волос выделялся даже среди этой разношерстной толпы. В какое-то мгновение он обвел глазами вестибюль, затем, увидев Дженни, быстро подошел к ней, протянув обе руки.
      – Привет, Дженни.
      – Привет, Питер.
      Они пожали друг другу руки. Ни к чему не обязывающий жест. Вряд ли она этого от него ждала, да и от себя тоже.
      – Черт возьми, Дженни, ты права, – сказал он. – Ты действительно все та же.
      – И ты тоже.
      Яркие глаза цвета опала все еще улыбались. В голосе, как и всегда, слышались родные нотки.
      Затем одновременно они вспомнили о Джилл, которая стояла чуть позади Питера и наблюдала за ними с откровенным любопытством. Питер обнял Джилл, прижав ее к себе.
      – Это исторический момент, нужно выпить шампанского. Я не знаю, с какого возраста разрешают пить в Нью-Йорке, но, как бы там ни было, ты сегодня попробуешь шампанского, Джилл.
      Джилл не ответила. Возможно, она не хотела признавать Дженни, а возможно, она просто ждала, что Дженни заговорит первой.
      – Привет, Джилл, – сказала Дженни. – Вот мы и встретились снова, правда? – Она произнесла это примиряюще, просяще.
      – Привет. – Ответ был довольно прохладным.
      – Ну, – сказал Питер, явно стараясь не замечать неловкости, – время идет, а нас ждет обед.
      Дженни намеренно держалась позади и шла вслед за ними. Они сияют, думала она. У них похожая походка, с длинными, подпрыгивающими, почти пружинящими шагами. Не зная того, Джилл была настоящей Мендес. Вдруг Дженни почувствовала себя какой-то маленькой и ничтожной и, презирая себя за это чувство, не могла объяснить его.
      На аллее Пикок они повернули налево, вошли в ресторан, где их провели к столику, на котором стоял букет розовых роз. Питер отмечал торжество. По розовой розе лежало возле тарелок Джилл и Дженни. Возле каждой из двух тарелок лежала небольшая голубая коробочка от Тиффани, перевязанная белой ленточкой.
      – Откройте их, – скомандовал он. Его лицо засияло, когда два одинаковых серебряных браслета появились на шелковой подкладке коробочки. – Мне сделали специальную гравировку.
      Дженни прочла надпись, сделанную старинным шрифтом, слова: «От Джилл для Дженни с любовью» и дату.
      У Джилл, очевидно, было наоборот. Что за детский жест, несмотря на все великодушие и щедрость. Как будто встреча этих трех человек, которые по-разному, но страдали в эти минуты, была праздником!
      – Я хочу, чтобы вы запомнили этот день, – сказал им Питер.
      Как будто это был день, который можно забыть. Джилл заговорила первой:
      – Он чудесный. И так подходит к моей цепочке. – Она сняла свой бобровый жакет, показывая серебряную цепочку, висевшую поверх серого шерстяного платья.
      Дженни подхватила:
      – Да, чудесный. Спасибо, Питер.
      – Давайте теперь закажем что-нибудь, да? Потом мы сможем поговорить. Нам много о чем нужно поговорить. – Он продолжал улыбаться. Он старался изо всех сил расшевелить их. – Как насчет креветок для закуски? Или супа? Он всегда кстати в прохладный вечер. За время моей жизни в Чикаго у меня появилась привычка есть горячий суп. Это ветер с озера Мичиган заставил изменить кое-какие привычки, я вам скажу, ведь большую часть своей жизни я провел в Джорджии. Я думаю, что сам попробовал бы пирог с омаром. Но вы выбирайте на свой вкус, не торопитесь. – Он начал перечислять блюда из меню. – Телятина. Меч-рыба. Посмотрим, филе тунца звучит хорошо, не правда ли? Даже не знаю, что заказать.
      Дженни молча взывала к нему, когда же ты перестанешь так стараться? Это глупо, это было безумием находиться здесь. Если бы все эти элегантные люди в этом зале могли знать, кто мы, у них было бы о чем поговорить. «Фантастика», – сказали бы они… Зачем она пришла сюда? О, она хорошо знает, зачем.
      Но ничего не получалось, потому что Джилл явно старалась не обращать на нее внимания. Она тоже, возможно, пришла на эту встречу против своей воли. Однако ела она с аппетитом, поддерживая в то же время разговор с Питером. Создавалось впечатление, словно оба они были в заговоре против Дженни. Нет, это было абсурдно. Питер был не тем человеком, кто мог участвовать в заговоре против кого бы то ни было. Это она хорошо помнила. Он просто не ведал о том, что на Дженни просто не обращали внимания.
      Когда шампанское было разлито, Питер поднял свой бокал.
      – За наше здоровье, счастье и спокойствие.
      От глотка шампанского на пустой желудок Дженни почувствовала слабость. Когда она отставила бокал, он беспокойно посмотрел.
      – Тебе не понравилось? Это Дон Периньен.
      – Оно превосходно, но я их тех женщин, которые предпочитают Перрье.
      – А я помню тебя, когда ты была из тех женщин, которые любят имбирный эль.
      Ей хотелось поправить его: «Я не была женщиной. Я была девушкой, ребенком, которая превратилась в женщину слишком быстро». Но напоминание прозвучало бы грубо и было бы бессмысленным в любом случае. Диалог, как волейбольный мяч, проносился над ее склоненной головой, пока она пыталась поесть.
      – Там не такой ландшафт, – говорила Джилл. – На целые мили кругом одни желтые пески, кедры и сосны. И такой ароматный воздух. Нигде не видела ничего подобного.
      – И дрожащие осины вдоль реки, – добавил Питер и обратился к Дженни: – Джилл говорит, вы разговаривали о Нью-Мексико. Она много знает об индейцах аназани, вероятно, даже больше, чем я. Я провел там всего пару недель два года назад, изучая больше культуру кивас. Культовые места, дома старейшин. Захоронения. Очень интересно. Но ты, наверное, знаешь о них.
      – Нет, ничего, совершенно, – сказала Дженни, не желая идти ему навстречу.
      На какой-то миг он показался обиженным и растерянным, затем, снова приободрившись, он вернулся к земле огромных кактусов.
      «Что касается меня, то я больше не могу ее умолять, – думала Дженни. – Я не могу даже перехватить взгляд Джилл, хотя я знаю: когда она думает, что я не смотрю на нее, она изучающе поглядывает на меня. Возможно, она пытается представить себе начало начал – а разве всех нас это не интересует так или иначе? В конце концов, можно сказать, мы все такие. Да, это случилось в теплый тихий вечер, гравий на дорожках пах пылью, и мы должны были торопиться, прежде чем они вернутся домой. Вот как все было. Вот как ты появилась и сидишь теперь в этом кресле в своем красивом платье, с таким достоинством, а бедное сердечко колотится, должно быть».
      – Я испытываю какую-то странную тоску, когда я день проходит впустую, – говорила Джилл, – потому что его нельзя вернуть. Остается на один день меньше жить. И не потому, что мне нужно чего-то достичь. Мне это нужно, чтобы по-настоящему жить.
      – Я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду. – Питер снова стал оживленным. – Я сам такой же. Я полагаю, мы будем находить все больше общего между нами.
      Дженни положила вилку на тарелку. Еда просто не лезла ей в горло. Эта ситуация – годы назад она пыталась представить ее себе, а сейчас это все было просто невыносимо. Злость Дженни, как осьминог, выбралась наружу, протягивая свои щупальца к тем двоим, что сидели через стол, а затем убралась назад и затаилась.
      Как быстро она изменилась! За несколько коротких недель чувство уверенности в себе, которое далось ей с таким трудом, полностью исчезло. А они продолжали разговаривать, эти двое, слова так и лились, без какого-либо напряжения с их стороны. Все-таки они держали себя в руках.
      Она полезла в свою сумочку за губной помадой, которая ей была совершенно не нужна. В маленьком зеркальце были видны ее встревоженные глаза с черными кругами вокруг.
      – Дженни, ты не произнесла ни слова. Поговори же с нами, – настаивал Питер.
      Это было так, словно он уговаривал надувшегося или застенчивого ребенка. О чем он только думает? Должен же он видеть, что Джилл не хочет с ней разговаривать!
      – Совершенно ясно, почему я не разговариваю с вами, – ответила она.
      Питер отложил свою вилку.
      – Хорошо. Хорошо. Время перейти к решительным действиям, я вижу. Вам обеим нужно пойти друг другу навстречу, вы знаете это. Нужно же достичь какого-то взаимопонимания.
      – Никто не должен ничего делать, – сказала Дженни. – Это была фальшивая ситуация с самого начала.
      – Я не вижу ничего фальшивого в желании девочки узнать своих родителей.
      – Может, и нет. Если это проходило бы безболезненно для каждого, все было бы прекрасно. Но здесь так не получается, и ты не можешь ничего изменить, Питер. Так же, как и я.
      – Но мне кажется, что ты сможешь, Дженни. Почему ты не хочешь смириться с тем, что у нас есть дочь, принять это как данность, полностью и без оговорок? Что же может скрываться за этим?
      Слова «наша дочь» и «скрываться» взбесили ее.
      – Ты не смеешь задавать мне вопросы! – закричала она. – Не имеешь права, слышишь? Кто ты такой, чтобы спрашивать меня?
      Питер ответил обиженно и укоризненно.
      – Ну, если ты собираешься говорить с такой враждебностью…
      И тогда вмешалась Джилл.
      – Первый раз я вижу вас обоих вместе, первый раз, представьте себе, я так долго мечтала об этом – и вы ругаетесь! Это невероятно! Вы действительно ругаетесь! Я пыталась представить… – Она замолчала. – Я совершенно подавлена. О, почему вы не поженились и не воспитывали меня вместе? Не воспитывали своего собственного ребенка? Почему? О, я даже не знаю, что говорю. Но посмотрите, что из этого получилось! Посмотрите на это!
      Дженни повернулась к Питеру, его румянец был каким-то неестественным, словно новая кожа, появившаяся на месте обгоревшей. Под прикрытыми веками его глаза блеснули. Она видела, что он был подавлен и не мог ничего ответить, и в какой-то миг ей показалось, что она поняла, о чем он думает: стеклоочистители, мерно двигавшиеся под дождем на темной улице, и его собственные слова: «Дженни, Дженни, не беспокойся, я обо всем позабочусь». И в эту же секунду жалость к нему и к ним обоим сменила злость.
      У Джилл хлынули слезы, и она поглубже забралась в кресло, повернувшись к Дженни профилем, чувствуя унижение, как и любая женщина на ее месте, оттого, что расплакалась при всех. Молчание, воцарившееся за украшенным цветами столом, прерывалось только взрывами хохота где-то в середине зала. Расстроенные тем, что причинили боль Джилл, Дженни, и Питер не осмеливались взглянуть друг другу в глаза.
      Наконец Джилл вытерла глаза и выпила глоток воды. Дженни покорно ждала. Румянец Питера еще не прошел, но он начал говорить очень осторожно, как будто обращался куда-то в воздух.
      – Это слишком тяжело для всех нас. Я ведь знал, что так будет. Было глупо с моей стороны ждать, что все может пройти гладко. – Никто не ответил ему. Его пальцы нервно барабанили по столу, словно он размышлял о чем-то. Затем, нарушив молчание, он обратился к Дженни: – Ресторан – это не место для разговора по душам, – продолжал он. – Я знаю, вы с Джилл поссорились во время вашей встречи, потому что она хотела вернуться в твою квартиру, а ты воспротивилась этому. Довольно странный повод для ссоры! Может быть, если ты прояснишь все, это поможет нам.
      Джилл ответила, обращаясь на этот раз к Дженни и бросая на нее напряженный, почти вызывающий взгляд.
      – Все было не совсем так. Точнее сказать, это произошло не потому, что я хотела быть там, а просто потому, что я хотела знать, почему я не могу бывать там.
      Почему я никогда не должна обращаться к тебе, а только ждать, пока ты позвонишь мне. Ты воздвигла стену между нами. Это напоминало и напоминает берлинскую стену.
      «Да, – подумала Дженни. – И я, как житель Берлина, попала в западню. Поймана. Загнана в угол». И еще раз терпеливо и настойчиво она попыталась отстоять свои права.
      – Иногда мне кажется, что право на личную свободу утратило свою силу. Почему нельзя просто сказать, что у меня есть свои на то причины?