– Я добралась благополучно.
      – Я очень сожалею, что все так вышло. Я думаю, может быть, мы с тобой сможем поговорить немного по душам и прояснить все. Как ты к этому относишься?
      – Хорошо… – Теперь тон был осторожным. – Когда?
      – Сегодня. В обед, я думаю. Где-то около часа. – Она быстро соображала; лучше всего назначить встречу где-нибудь в западной части города, там, где маловероятна встреча с кем-либо из друзей Джея, которые живут, в основном, в восточном районе и имеют обыкновение выходить в город по выходным. – В «Хилтоне» на пересечении Шестой авеню и Пятьдесят Третьей улицы. Там хорошо. Я подожду тебя возле регистрационной стойки, хорошо?
      – Я буду там.
      – И, Джилл… нам обеим будет легче на этот раз.
      – Я очень надеюсь. – Колебание. – Я рада, что ты позвонила, Дженни.
      Мы все обсудим спокойно и решим, что нам делать, говорила себе Дженни. Она уже достаточно взрослая и довольно рассудительная, чтобы понять, что у людей бывают разные обстоятельства, что нужно считаться с интересами другого человека.
      Исполненная самых радужных надежд, Дженни стояла в вестибюле отеля. У нее был острый глаз. И она всегда любила наблюдать за людьми.
      Вот красивая, но всем недовольная женщина, у мужа которой измученный вид, там мужчина средних лет, толкающий инвалидную коляску с молодой девушкой; а вот молодая пара с сияющими лицами и недорогим новым багажом явно для медового месяца, рядом о чем-то спорили два бизнесмена, а молодая мать никак не могла угомонить своего расшалившегося малыша. Взлеты и падения, и преодоление.
      Она увидела Джилл прежде, чем девушка заметила ее. Она не обратила внимания вчера, какая Джилл высокая. Рост, как и волосы, достались ей от него. У нее была хорошая осанка, широкий и свободный шаг, она была одета в" теплую клетчатую юбку и пушистый жакет из верблюжьей шерсти. На какое-то мгновение мужчины с дипломатами перестали спорить и проводили ее взглядами.
      Что-то промелькнуло в голове у Дженни. «Удивленный радостью». Кто это написал? Я удивлена радостью. Эта девушка, направляющаяся ко мне, теперь принадлежит мне! Она протянула руки и обняла подошедшую Джилл.
      Так они и стояли, немного смеясь, немного плача, пока Дженни не заговорила. Чувствуя огромный прилив энергии и радости, она сжала руки Джилл.
      – Разве я не говорила, что сегодня все будет лучше? Я знала, что так будет! Пойдем, поедим, поговорим.
      Но в обеденном зале они вдруг замолчали.
      – Смешно, я не знаю, с чего начать, – сказала Джилл. – Это вы так вчера говорили?
      – С того, что придет на ум.
      – Ничего не приходит.
      – Хорошо, у меня есть идея. Расскажи мне о твоем первом посещении Нью-Йорка.
      «Она кажется моложе, чем вчера вечером, – подумала Дженни. – Я не должна так смотреть на нее», – сказала она себе и размазала кусочек масла.
      – Мне нравится все французское. Конечно, я рада, что я американка, но если бы я не была американкой, то хотела бы быть француженкой. Моя бабушка преподавала французский, пока не ушла на пенсию.
      – Да? Моя мама говорит по-французски, правда, не слишком хорошо. Она жила во Франции до прихода нацистов, но она уже многое забыла. Если не говоришь на языке, он забывается…
      – Мне бы хотелось побольше узнать о ней.
      – Хорошо, я расскажу. Но это долгая история. Мама была бы поражена всем этим, а потом разрыдалась бы.
      – Мы чудесно провели время во Франции вместе с бабушкой, – заканчивая рассказ, сказала Джилл. – Лучше не бывает. Она всегда знала, что где находится.
      – С ней, вероятно, не соскучишься.
      – У нас всегда весело в семье. Вам бы не хотелось взглянуть на некоторые семейные фотографии? Я принесла целый пакет. – Джилл наклонилась к ней через стол. – Вот здесь мы все, сняты прошлым летом на дне рождения папы.
      Восемь или десять человек стояли и сидели на ступенях возле двери, увитой цветущей гирляндой. В углу был виден краешек решетки для приготовления мяса. Типичная американская семейная сцена. Дженни почувствовала приступ ревности и удушья одновременно.
      – Все эти дети… – начала она.
      – Разве не удивительно? У мамы родилось четверо ее собственных детей после того, как они взяли меня. Но такое часто случается. Вот это Джерри рядом со мной, он на полтора года моложе. Это Люсиль, ей пятнадцать лет, Это Шарон, ей двенадцать, а вот Марк, младший. Ему семь.
      – А это твоя мама?
      – Нет, это тетя Фей. Мама вот здесь, возле папы. Вот они, этот мужчина средних лет и женщина в футболке и шортах, улыбающаяся и щурящая на солнце глаза. Вот родители, которые держали и холили эту ручку, которая теперь протянута к Дженни, передавая фотографии и откладывая их потом в сторону. Нужно что-то сказать подходящее.
      – Они молодо выглядят. Джилл согласилась.
      – Да, моложе, чем на самом деле. И они ведут себя, как молодые. Счастливые люди… Знаете, я всегда жалею людей, у которых что-то не в порядке в семье. Половина людей, с которыми я встречалась, кажется, вышли из семей, где никто никогда не смеется. Или где просто ненавидят друг друга, представляете?
      – Представляю.
      – Вы когда-нибудь были замужем, Дженни? – Тон и взгляд были по-детски наивными; у взрослого этот вопрос прозвучал бы просто грубо.
      – Нет, – ответила Дженни, почувствовав себя несколько неловко, что она поскорее постаралась скрыть. – У тебя есть еще фотографии?
      – Ну, давайте посмотрим. Вот одна. Мы любим кататься на лыжах. Это всего в часе езды от нас.
      Группа была снята на фоне гор, пологих и остроконечных, топорщащихся, как газеты, которые кто-то скомкал и бросил на землю, темную и сухую; они были цвета пепла там, где не было снега.
      – Я как-то представляла себе, что ты в Калифорнии, – сказала Дженни. – Я все время видела Тихий океан.
      – Нью-Мексико прекрасен по-своему. Небо такое необъятное, весь день голубое, и закат солнца розово-красный, такой яркий, что больно смотреть на него.
      Дженни улыбнулась.
      – Ты говоришь, как поэт.
      – Я пишу стихи. Очень плохие, я уверена.
      Эта девушка, как и большинство людей, была сложной, многогранной натурой, полной противоречий. Прошлым вечером она казалась холодной и сдержанной. Сегодня она была очаровательно-наивной.
      – Вам действительно нужно побывать в Нью-Мексико. Вы катаетесь на лыжах?
      Дженни покачала головой.
      – Это слишком дорогое удовольствие.
      – О, вы, что, не очень богаты? Вопрос несколько позабавил Дженни.
      – Некоторые люди могут назвать меня и бедной. Квартира в многоэтажке, простая обстановка. Но я довольна тем, что у меня есть, поэтому я и не чувствую себя бедной.
      – Тогда вы должны быть счастливы на своей работе.
      – Да. Я защищаю права женщин, бедных женщин, в основном. А теперь у меня появился и еще один интерес, я и не думала, что буду этим заниматься. – Гордость прозвучала в ее голосе, которая была вызвана, к ее немалому удивлению, стремлением показать, кто она и чего достигла. – Я сейчас в гуще борьбы, от исхода которой зависит очень многое.
      – Мне бы хотелось узнать об этом, – сказала Джилл, отложив вилку.
      И Дженни, не называя имен и места действия, пересказала историю Грин-Марч. Рассказ получился очень живым; впервые она говорила о деле с человеком, который не был вовлечен в него, и Дженни чувствовала, как у нее крепнет убежденность в своей правоте.
      – Примерно то же самое происходит и у нас дома, – сказала Джилл, когда Дженни закончила, – создалось своего рода движение, чтобы спасти горы от застройщиков. Папа активно участвует в нем. Он бывает на всех заседаниях комитета по защите окружающей среды. У каждого из нас есть свои интересы. Меня привлекают индейцы, их общественное устройство, древнее и современное. – Она взглянула на Дженни из-за чашки кофе. – Работа Питера посвящена юго-западным индейцам тоже. Странное совпадение, вам не кажется? – И когда не последовало никакого комментария, она спросила: – Вам хотелось бы, чтобы я совсем не упоминала о нем?
      Ответ Дженни был спокойным:
      – Джилл, именно так. Я не хочу думать о нем. Пожалуйста, пойми это.
      – Если вы так ненавидели его, почему же не сделали аборт?
      – О, Боже мой, ну и вопросы ты задаешь! Речь идет не о ненависти. Я не ненавидела его ни тогда, ни сейчас. – Она опустила свою руку на руку девушки. – Я даже никогда не думала об аборте. – Ей пришлось добавить: – Они хотели, чтобы я сделала это. – Она содрогнулась. – Никогда.
      Джилл взглянула в зал поверх головы Дженни. Дженни подумала, что уже начинает узнавать ее привычки. Она смотрит в сторону или вниз на пол, как вчера вечером, когда обдумывает свои следующие слова.
      – Меня удивляет, что вы никогда не были замужем. Разве вы не хотели?
      Ожидался честный ответ. Но Дженни могла быть только наполовину честной в этом.
      – Однажды.
      – За моего отца?
      – Но ничего не получилось.
      – Как это ужасно для вас!
      – В тот момент – да, так оно и было.
      – Только в тот момент? Разве вы не любили его?
      – Если можно назвать это любовью. Я думала, что так оно и было.
      Джилл, не ответив ничего, снова смотрела вниз. И Дженни, вздохнув с облегчением, начала опять изучать ее. Что она уже может знать о любви? Мужчины, вероятно, находят ее привлекательной; конечно, красавицей в классическом смысле ее назвать нельзя, ее красоте недоставало симметрии и чего-то того, что когда-то считалось мерилом красоты; но вкусы меняются. Одни такие волосы чего стоят, а еще уверенные манеры, ум. «Восхитительная девушка» – так отозвался о ней мистер Рили, или, может, это была Эмма Данн.
      – Ну, было это любовью или нет, но вы получили меня.
      Дженни ответила твердо:
      – Да, я поступила по-своему и родила тебя. Я была одна. Мои родители ничего не знали.
      – Почему?
      – Это слишком ранило бы их. Все это трудно объяснить. Нужно знать их, чтобы понять, почему.
      – Я не могу представить, как можно иметь ребенка в моем возрасте.
      – Я была моложе, чем ты сейчас.
      – Как, должно быть, вы были испуганы. Нет, я не могу себе этого представить, – тихо прошептала Джилл.
      – Я тоже не могла представить это.
      Снова то облако, то тяжелое серое покрывало придавило Дженни, повисло над радужным залом. Люди вокруг весело разговаривали друг с другом, много было и целых семей. Все были в праздничном, приподнятом настроении.
      Джилл воскликнула:
      – Какой вы были смелой!
      – Когда нет иного выбора, каждый может быть смелым.
      – Как тяжело было для вас отдать своего ребенка!
      – Если б я увидела тебя и просто подержала в руках, этого бы не случилось, и я это знала. Поэтому я даже ни разу не взглянула на тебя, когда ты родилась.
      – Вы часто думали обо мне потом?
      Где же мне найти силы, чтобы выдержать эту пытку, спрашивала себя Дженни.
      – Я старалась не думать. Но иногда я пыталась представить, где ты живешь, какое у тебя могло быть имя.
      – Это глупое имя, правда? Глупое сочетание. Виктория в честь маминой сестры, которая умерла. Джилл – это имя, которым они назвали меня.
      Джилл улыбнулась, показав безукоризненно ровный ряд зубов, что свидетельствовало о хорошей работе ортодонта. Да, о ней действительно хорошо заботились.
      – Я не могла позволить себе думать о тебе. Дело было сделано. Ты находилась в хороших руках, а мне нужно было продолжать жить. Ты можешь понять это, да? – И Дженни услышала мольбу в своем вопросе.
      – Вы собрались с силами и поступили на юридический факультет. Вам удалось добиться чего-то в жизни. Да, я могу понять.
      Это было такое замечание, на которое у Дженни просто не нашлось ответа, и она промолчала. Да и сам диалог, подразумевающий вопрос-ответ, казалось, замер.
      Джилл заговорила снова.
      – Но все же, вы так мало рассказали мне о себе.
      – Я не знаю, что еще рассказать тебе, я лишь представила факты. Их не так много.
      Внезапно какое-то новое выражение промелькнуло на лице Джилл: замешательство в ее глазах, плотно, почти сурово сжатый рот. Как-то незаметно между двумя женщинами возникла другая атмосфера. Но это и понятно, не так ли? При таком всплеске эмоций, различии в жизненном опыте, возрасте, месте жительства… да и во всем остальном.
      Чтобы как-то разрядить обстановку, Дженни решила заказать десерт. Подошел официант с тарелками на подносе и порекомендовал пирожные с тележки.
      – Я правда больше ничего не хочу, – сказала Джилл. – Я возьму его, только чтобы подольше длился обед.
      Дженни была тронута.
      – Мы найдем место, чтобы посидеть и поговорить еще в одном из холлов. Мы ведь не торопимся, – спокойно заметила она.
      – Я подумала, что вы, возможно, торопитесь. Тогда почему бы нам не пойти к вам домой?
      Дженни вздрогнула. Они сидели за обедом уже более полутора часов, и она все еще не сделала того, что собиралась сделать. Джилл должна понять, что не может больше приходить в ее квартиру. Она должна. Что, если, например, Джею взбрело бы в голову навестить ее именно в этот день? Или в какое-нибудь другое время?
      – Джилл, я должна сказать тебе, мне очень жаль, но мы не можем пойти ко мне.
      Ясные глаза широко распахнулись и стали встревоженными и пытливыми, как в прошлый вечер.
      – Почему?
      «Можно ли испытывать доверие к человеку, который годами скрывает правду, а потом внезапно решает все рассказать? – подумала Дженни. – Будешь только думать, что он многое еще утаил…»
      Дрожащими руками она попыталась сделать протестующий жест.
      – Ужасно трудно говорить об этом, объяснить все. Но существуют обстоятельства, глубоко личные причины. – Почувствовав беспомощность под испытующим взглядом Джилл, она замолчала.
      Джилл ждала, ничего не говоря, и это заставило Дженни начать снова.
      – Видишь ли… я пыталась сказать это вчера, но у меня ничего не получилось. Я знаю, у тебя сложилось неверное представление, что я не интересуюсь тобой. Но у меня так складываются обстоятельства… Существуют причины. – Она судорожно сжала дрожащие руки и опустила на колени. – Я пытаюсь сказать, что ты не должна встречаться со мной. Ты не должна приходить ко мне домой или звонить. Я сама буду связываться с тобой.
      – Я не понимаю, – ответила Джилл. Ее щеки пылали.
      Теплота, возникшая было между ними, когда они обнялись в фойе и разговаривали за столом, чувство близости, нежность, воодушевление от встречи – все сейчас бесследно исчезло.
      – Мне не нравится это, Дженни. Сначала дать, а потом отобрать, так получается. Но почему?
      – Я знаю, это трудно понять. Если бы только ты могла поверить мне…
      – Но вы же не доверяете мне!
      – Как ты можешь говорить так? Я верю тебе. Конечно, верю.
      – Нет, вы что-то скрываете.
      Как она непреклонна! И какой боевой характер. Она борется за принципы и выступает за права, свои собственные и других. В одно мгновение Дженни поняла, какою была Джилл.
      Глаза Джилл наполнились слезами и заблестели.
      – Это из-за меня? – настаивала она. – Вы стыдитесь меня?
      Слово «стыдиться» заключало в себе долю истины (не стыжусь тебя как человека, но твоего появления, ведь я скрывала, отрицала правду), вместе с этой атакой, да, этой яростной атакой со стороны того, кому Дженни никогда не причиняла вреда, для кого, видит Бог, она сделала все, что могла, все вместе заставило ее разозлиться. И она знала, что злилась на себя за то, что причинила боль, вызвала эти слезы.
      Она вынуждена была защищаться.
      – Стыд не имеет ничего общего с этим, поверь мне, Джилл. Разве ты не можешь попытаться принять то, что я предлагаю? Я хочу, чтобы моя жизнь принадлежала мне одной. – Необходимость подталкивала ее, она заговорила быстро, торопливо: – У тебя своя жизнь. У Питера своя. Я никогда не беспокоила его ничем. Разве я не заслужила права иметь свою собственную, ни от кого не зависящую жизнь?
      Из глаз Джилл хлынули слезы. Она с горечью заговорила сквозь слезы:
      – Независимая жизнь! Неужели я как-то помешаю этому, если буду приходить к вам домой?
      – Конечно, даже если б ты и не хотела, но все равно…
      Джилл перебила ее.
      – Этот обед, это все сплошной обман. Вы пришли сюда сказать мне по возможности вежливо держаться от вас подальше. Вот и все, ради чего вы пришли. – И она резко отодвинула стул, вставая.
      – Сядь, Джилл, сядь. Давай будем благоразумными. Я прошу тебя. Ешь десерт.
      – Дженни… я не ребенок, которого можно успокоить сладким.
      – Ты несправедлива ко мне! Я же сказала, я буду звонить тебе, ведь так? Когда смогу, я позвоню. Я только сказала, чтобы ты…
      – Я не позвоню, не беспокойтесь. Вам не придется бояться меня. Но я кое-что скажу вам. За Питера я не отвечаю. Он был прямо-таки шокирован, когда узнал, что вы сказали комитету по усыновлению. Он будет еще больше поражен, когда я позвоню ему и расскажу о том, что произошло сегодня.
      Джилл резко поднялась, опрокинув стул. Официант быстро подскочил, чтобы поднять его, головы повернулись к ним, и Дженни дотронулась до руки Джилл.
      – Не уходи так, – умоляла она, понизив голос. – Не убегай снова. Позволь мне оплатить чек, и мы посидим где-нибудь и поговорим.
      Джилл собрала сумочку, взяла перчатки и шарф.
      – Не о чем разговаривать, пока вы не скажете мне, что мы можем нормально общаться друг с другом. Что я могу звонить вам по телефону как всякий другой человек и… можете вы мне сказать это?
      Официант стоял, держа счет, а женщина за соседним столиком уставилась на них с нескрываемым любопытством. Побледневшая и дрожащая, Дженни подыскивала какие-то слова, чтобы остановить ее.
      – Вы можете? – повторила Джилл.
      – Нет, не совсем. Но постой, послушай меня.
      – Я уже слушала вас, и я не хочу слышать ничего больше. Спасибо за обед.
      Дженни смотрела, как она уходила. Не имея сил броситься за ней и сознавая, что это будет бесполезно в любом случае, она села, глядя на тарелку Джилл, на которой мороженое уже начинало таять прямо на пирог. Клубничный пирог. Розовая лужица. Вот и нет у нее больше дочери, она пришла и ушла, и все это в течение суток. Злые глаза, ссутулившаяся спина и лужица мороженого в тарелке.
      Официант кашлянул, напоминая о своем присутствии. Она взяла счет, оплатила и вышла на улицу. Такси стояли у тротуара перед входом в отель, но у нее не было желания побыстрее попасть домой. Хотелось где-то посидеть в одиночестве. Поэтому она повернула в другую сторону от дома и пошла пешком.
      В парке, темно-коричневом зимой, тускло блестели ветвистые деревья, все еще мокрые после дождя. Быстро мелькали облака в холодном небе. И воскресный вечер будет уныл, независимо от погоды, если с вами нет любимого человека.
      Но сейчас она была не в состоянии находиться рядом с Джеем. И, встав, не зная, куда еще можно пойти, кроме дома, она поспешила к себе. Уже возле дома она ускорила шаг, взбежала по лестнице в свою квартиру, села, запыхавшаяся и ослабевшая.
      Ей слышались голоса: Джилл, Джея, мистера Рили, ее собственного отца, ее матери и матери Джея, горестно причитавших: Дженни, Дженни, что с тобой происходит?
      Когда она включила телевизор, голоса утихли, заглушенные щебетом энергичной молодой женщины, радующейся новому моющему средству. Она выключила телевизор и легла на софу.
      «Я устала. Так устала. Тяжело на сердце, как говорят. Я думала, мы сможем все уладить, что я смогу найти какой-то компромисс. Я действительно верила, что смогу, и посмотрите, что получилось! Какой, однако, вспыльчивый характер у девочки. Она не оставила мне и шанса. Вероятно, с ее точки зрения, моя скрытность – все равно что захлопнувшаяся перед носом дверь. Но я хотела, чтоб она стала частью моей жизни, и я так и сказала, разве не так? Я бы стала звонить ей иногда; и это действительно так и было бы. Я ведь не могу теперь прожить остаток своей жизни так, словно я никогда не видела ее. Как же так?
      И все же то, что я ей предложила, нельзя назвать более или менее нормальными отношениями, разве не так? Она знала это. И это не получится в любом случае. Нет, выйдя замуж за Джея, в его доме, с его детьми, я превращусь в жонглера, который должен удержать в воздухе одновременно дюжину шаров; случайно уроню один – и все остальные разом упадут…»
      В изнеможении она погрузилась в забытье и проснулась, когда уже было темно в комнате, от звонка телефона.
      – Привет, – раздался голос Джея. – Как прошел день?
      – Мой день? – повторила она и потом вспомнила о друзьях своей мамы, музее и обеде. – О, не так уж и плохо. Только немного утомительно. Я уже спала сейчас.
      – Не забудь о завтрашнем вечере.
      Клиент Джея был спонсором группы современного танца, которые Дженни, будучи любителем балета, не очень-то и любила. Но, чувствуя необходимость собраться, она заставила себя ответить с воодушевлением.
      – Конечно, нет. Я с нетерпением жду этого.
      Она плохо спала, часто просыпаясь от шума городского транспорта, который сначала затихал, а потом, когда темнота начала сереть, затем бледнеть и наконец, когда желтые лучи стали пробиваться через жалюзи, возобновился с прежней силой.
      Как много может сделать косметика. Заботы оставляют свои следы даже на молодом лице, даже после тщательного подкрашивания ресниц, бровей, губ и щек. Повязанный красно-белый шарф, быстрая походка и улыбка; но это не очень помогало.
      Дайна, машинистка, поинтересовалась, хорошо ли Дженни себя чувствует. Ее первый клиент посоветовал беречь себя, потому что кругом грипп. К середине дня она начала сомневаться, не заболела ли она в самом деле. Невидящим рассеянным взглядом она скользнула по разложенным на столе записям и уставилась в окно, наблюдая, как в здании напротив по мере наступления темноты зажигались огни. В какое-то мгновение ей представилась Джилл, которая сидит за каким-то столом и тоже никак не может собраться с мыслями. Затем ее охватило острое чувство жалости, снова перешедшее в злость и раздражение. Нельзя, нельзя так долго находиться «между молотом и наковальней», как любила говорить ее мама.
      В дверях появилась Дайна, чтобы сообщить Дженни, что ее хочет видеть доктор Кромвелл.
      Кромвелл. Что ему нужно? Мысли Дженни витали очень далеко от Грин-Марч.
      Старик, с завязанным галстуком-бабочкой, вошел с тем же любезным выражением лица, которое ей запомнилось с их первой встречи. Аккуратный и элегантный, он точно выглядел тем, кем и был – провинциальным джентльменом в большом городе.
      – Ну и ну! – вырвалось у него. – Я ожидал увидеть один из тех офисов с километровыми коридорами, коврами и написанными маслом картинами на стенах. Мне довелось однажды побывать в таком месте, я сам показался себе таким маленьким. Даже стоматологические кабинеты в Нью-Йорке такие… – Боясь показаться пренебрежительным, он тут же поправился. – Здесь очень мило, однако. Удобное место для работы. Ну, как вы? Наверное, заняты приготовлениями к свадьбе?
      – О, все будет достаточно скромно, – ответила она.
      – Если бы и так, мне бы не хотелось отвлекать вас надолго. Я по поводу телефонного звонка. – На его приветливом лице появилось испуганное, обеспокоенное выражение. – Сперва мы получали эти анонимные письма, вы знаете об этом.
      Дженни кивнула.
      – Анонимные, но не секрет, что их, вероятно, написал Брюс Фишер.
      – Возможно. Не секрет также, что он наполовину сумасшедший.
      Недавние события отодвинули дела на второй план, но Дженни вдруг явственно представила себе подлый толчок на ступенях лестницы и кривую ухмылку человека, прошмыгнувшего мимо нее.
      – Но что я хочу сказать вам… Ох, я даже не знаю, имел ли он к этому отношение, может, и нет, откуда теперь узнать? Мне припомнился один случай, это было лет двенадцать или пятнадцать назад, наверное, пятнадцать все-таки, когда он и еще группа…
      Дженни, едва скрывая нетерпение, мягко сказала:
      – Вы собирались рассказать мне о телефонном звонке.
      – Да, конечно. Ну, мне уже дважды звонили. Это может и ничего не значить, хотя, с другой стороны… Да и Артур Вулф говорит, что я должен рассказать вам о них. Артур, может, и зря беспокоится. Хотя, в сложившихся обстоятельствах…
      – Кто вам звонил? Вы думаете, это был Фишер?
      – Это совершенно не похоже на Фишера. Я знаю его голос. Кроме того, этот человек назвал свое имя. Джон Джоунз.
      Дженни криво усмехнулась.
      – Джон Джоунз!
      – Да, звучит фальшиво, не правда ли? Но он был очень вежлив, даже дружелюбен. Он сказал, что заинтересован в предложении компании «Баркер»…
      – Что это значит, «заинтересован»? Он партнер или что-то еще?
      – Ну, он не уточнил. У меня создалось впечатление, что он работает на них или что-то в этом роде.
      – Что он хотел от вас?
      – Ну, он узнал, что я являюсь членом городского совета, понял, что принимаю близко к сердцу интересы города, и подумал, что было бы неплохо для нас обоих встретиться и поговорить. Он сказал, что мы убедимся, что у нас не такие уж и большие расхождения во взглядах.
      – И что вы ответили?
      – Ну, я сказал, что не думаю, что нам нужно встречаться, но если у него есть что сообщить, то ему следует прийти на следующее заседание городского совета.
      Дженни одобрила.
      – Совершенно правильно ответили, Джордж.
      – Но он отказался, сказав, что большинство идей рождается в устных беседах. Он сказал, что много слышал обо мне и глубоко уважает за ту большую работу, которую я провожу в совете, и ему хотелось бы встретиться со мной лично. Я не могу представить себе, откуда он так много знает обо мне. – Старик покраснел.
      – Почему? Что еще он узнал о вас? – спросила она, чувствуя себя так, словно она допрашивает ребенка.
      – Ну, меня крайне удивило, что он узнал, что Марта больна раком. Марта – моя жена, вы знаете. Три года находилась на лечении, а теперь говорят, что ей нужна другая операция. Кстати, она сейчас со мной в городе. Нам надо встретиться кое с кем завтра.
      И Дженни, увидев сморщенную кожу на шее под аккуратным узлом галстука, на что она раньше не обращала внимания, почувствовала жалость.
      – Интересно, как он узнал? Ведь у вас нет общих знакомых.
      – О, нет. Он приехал из Нью-Йорка.
      Вероятно, выведал у кого-то в самом городке, подумала она и спросила:
      – Что точно он сказал о вашей жене?
      – Только то, что он слышал о ее болезни, и что я, должно быть, очень озабочен. Что у меня должны быть большие расходы.
      – Да?
      – Конечно, и они действительно огромные. Это святая правда. Не так, чтобы мне приходилось тратить последний цент на Марту. Но я всего лишь провинциальный дантист… Послушайте, вы думаете, что это может иметь что-то общее с подкупом? Да? Потому что Артур Вулф сказал…
      – А вы как думаете? – спросила Дженни. Бедный старик. Бедный ребенок.
      – Ну, я удивился. И Артур Вулф…
      – Не надо больше удивляться. Конечно, ясно, что именно к этому и идет дело.
      – О, Боже, – произнес Джордж. Он подумал минуту. – Я полагаю, он так обрабатывает каждого в совете, в разное время.
      – Нет, Джордж. Это делается не таким образом. И, конечно, не в этом случае. Я скажу, почему не так. Дело в том, что сейчас в совете голоса разделились четыре к четырем. С одной стороны, мэр и трое близких ему людей. Мэр говорит, что он еще не решил, но мы все знаем, что он решил. И с другой стороны, четверо тех, кого, вероятно, трудно сдвинуть с места. Среди них двое дачников, которые, по всей вероятности, не желают строительства возле своих загородных владений; Генри Поуп, юрист, у которого богатая жена, и пресвитерианский священник. Так что остаетесь только вы. Говоря откровенно, вы единственный, как считают они, кого легко подкупить, и у вас девятый голос, решающий.
      – Как вы все разложили по полочкам. – Кромвелл глубоко вздохнул.
      – Это моя работа.
      На какое-то мгновение воцарилось молчание, пока Кромвелл не воскликнул:
      – Так все, что я должен сделать, – это отказаться от встречи с ним! И о чем мне тогда беспокоиться? Не о чем!
      – Я бы так не сказала. Я повторяю, что есть четверо, которых, вероятно, трудно будет сдвинуть с места. Вероятно. Так, священника не подкупить, но я не думаю, что можно и других, хотя… все возможно. Взять, к примеру, Генри Поупа. Вулфы говорили мне, что его юридическая практика не так уж и велика. Кто знает, что он может сделать, если предложение окажется очень заманчивым?
      Кромвелл казался растерянным.
      – О, я не поверю, чтобы Генри, когда-нибудь… Дженни перебила его.
      – Вы не поверите, но вы и не можете поручиться, ведь так? Так что, если так называемый Джоунз потерпит неудачу с вами, он попытается с Поупом или с кем-то еще, и он сможет получить свой пятый голос, не так ли?
      – Полагаю, что так. Но к чему вы клоните?
      – С вами он не должен потерпеть неудачу. Мы должны записать на пленку попытку подкупа.
      – Как мы это сделаем?
      – Я еще не знаю точно. Я должна подумать над этим.
      На полках в комнате стояли ряды толстых коричневых томов. Дженни достала тот, который искала, и с грохотом опустила его на стол. Она прочитала, сделала несколько пометок и позвонила Дайне.
      – Принесите мне, пожалуйста, материалы по делу Филлипо.
      Один из ее клиентов был оправдан в деле о торговле наркотиками, когда его уже приговорили к тюремному заключению. В документах была сделана запись, припоминала она, хотя дело было закрыто уже четыре года назад, о том, что обвиняемого смогли уличить с помощью записанного разговора.
      Джордж, явно нервничая, следил за ней, пока она перелистывала страницы; когда она на мгновение подняла глаза, то увидела, что его ноги беспрерывно двигаются, отстукивая какой-то ритм.
      Наконец она отложила бумаги в сторону.
      – Вы согласитесь сделать запись, Джордж? Пойти на обед с Джоунзом и записать разговор?
      Джордж испугался. Его голос дрожал, когда он отвечал.
      – Это – я имею в виду, это ужасно опасно, да? Если он обнаружит…
      – Это не исключено. Я не могу ответить вам по-другому, – серьезно произнесла Дженни. – Но это маловероятно. Это довольно часто делается в криминальных расследованиях, знаете ли.
      – Как это делается? – перестук участился.