Если во сне они угодят ногою в огонь, то проснутся, лишь почувствовав смрадный запах горящего мяса. Они ощупывают что-нибудь, и не чувствуют его, берут что-нибудь, и не в состоянии поднять взятое. Они не ощущают, как гниют и отваливаются пальцы их рук и ног. Лазарь тоже потерял пальцы на руках и ногах. Но такие мученики не ходят — пусть даже хромая, как он. Они не поднимаются с земли столь целенаправленно и энергично, не хватаются за опору, как Лазарь: ведь стоило только Марку участливо протянуть ему руку, как старик немедленно ухватился за нее своею рукой, да притом еще и увечной. В одном лишь, в одном только единственном случае возможно такое: если пожирающий больных дьявол сам погибнет от наведенной им порчи».

— Так ты думаешь, — с надеждой спросил Марк, — что это все же может быть не проказа?

— О нет! — тут же покачал головой Кадфаэль. — Нет, это бесспорно была проказа.

Он не договорил до конца. По его мнению, многие болезни из тех, что они здесь лечили, не были настоящей проказой, хотя носили то же название и точно так же обрекали больных на отверженность. В черный список прокаженных мог попасть любой человек, стоило лишь его телу покрыться коростами, превращающимися в язвы, шелушащимися кожными высыпаниями или гноящимися болячками. Однако Кадфаэль втайне подозревал, что во многих случаях причиной заболевания стала нечистоплотность, а во многих других — слишком скудная и недоброкачественная пища. Ему было больно видеть, как вытянулось уже озарившееся надеждой лицо брата Марка. Без сомнения, Марк мечтал вылечить всех, кто к нему приходит.

С дороги донесся первый отдаленный шум нового шествия. Еще одна процессия приближалась. Пребывание здесь Домвиля предвещало мало хорошего, и даже шепот в рядах зрителей после проезда кортежа поутих. Теперь же вновь послышался шум голосов и вскоре стал похож на бодрое чириканье воробьев. Прокаженные сползли по травяному склону немного ниже. Они вглядывались в дорогу, вытягивая шеи, каждый стремился первым увидеть невесту. Жених принес с собой в основном испуг и смятение. С девушкой все могло получиться лучше.

Поборов мимолетное уныние, брат Марк взял Кадфаэля за рукав рясы:

— Пошли, ты вполне можешь задержаться, право, стоит досмотреть все до конца. Я ведь знаю, у тебя в питомнике и без меня все в порядке. Чего тебе торопиться?

Кадфаэль вспомнил о некоторых незаурядных способностях брата Освина. Да, можно было найти много причин, по которым целителю не следовало бы отлучаться из своего сарайчика слишком надолго, но имелась, как минимум, одна причина, чтобы остаться.

— Надо думать, еще полчаса ничего не изменят, — согласился он. — Пойдем постоим возле Лазаря, я хочу понаблюдать за ним — так, чтобы его не обидеть.

Старик даже не шевельнулся, когда услышал, как они подходят к нему. Он впал в какую-то отрешенную созерцательность, и друзья остановились чуть поодаль, дабы не тревожить паломника. «Его самодостаточность и спокойствие, — подумалось Кадфаэлю, — напоминают об отцах-пустынниках: как эти стародавние отшельники искали сурового уединения, так и он даже среди людей словно в пустыне». Он был выше их обоих на целую голову и прям, точно пика, да и не менее тощ. Только плечи — худые, но широкие — распирали кокон плаща. Сильный порыв ветра внезапно приблизил шум надвигающегося шествия, и Лазарь повернул голову. Он пристально вглядывался туда, откуда доносились звуки, и тут Кадфаэлю удалось мельком увидеть лицо под капюшоном. Лоб по-прежнему оставался закрытым, но, судя по форме головы, он явно был высок и широк. В щели между капюшоном и покрывалом виднелись только глаза. Они, однако же, приковывали к себе внимание — большие, незамутненные, голубоватые, неяркие, глаза живо блестели. Какие бы увечья ни скрывались под одеждою старика, глаза его хранили ясность и зоркость. Он, безусловно, привык видеть на изрядные расстояния. Сейчас он и вовсе не обращал внимания на двух стоявших с ним рядом монахов. Взгляд его был устремлен за них, на дорогу: там уже показался прибывающий кортеж, вспыхивали яркие краски и мерцали огни.

Этот кортеж уступал пышностью, да и числом, поезду Юона де Домвиля. Здесь не было главенствующей фигуры, вместо нее впереди ехали сопровождающие грумы. В образованном ими круге, словно в кольце вооруженной стражи, следовали, выстроившись в шеренгу, трое всадников. С одного края этой шеренги ехал смуглый жилистый человек с лицом оливкового цвета. Ему, вероятно, было лет сорок пять. Одетый в чрезвычайно богатое платье броских, хоть и неярких тонов, он крепко держался в седле на проворном, легко ступавшем скакуне. «Лошадь наверняка частично арабских кровей», — подумалось Кадфаэлю. Густые черные вьющиеся волосы седока выбивались из-под шляпы с плюмажем, крупный рот обрамляли усы и подстриженная черная борода. Узкое замкнутое лицо казалось настороженным и подозрительным. С другой стороны ехала женщина примерно таких же лет — стройная, худощавая, исключительно миловидная и смуглая, как и ее господин.

Под ней живо ступала чалая кобылица. Поджатые губы женщины наводили на мысль о расчетливости, глаза смотрели проницательно, а брови настороженно сдвигались, даже когда губы растягивались в улыбке. Головной убор на госпоже был самой новейшей моды, в манере езды была видна лондонская выучка. В грациозности и изяществе наезднице нельзя было отказать. Однако облик женщины сразу поражал своею холодностью.

И между ними двумя, словно карлик среди великанов, двигалось юное создание, почти что ребенок. Даже шедшая иноходью лошадка под девушкой была слишком велика для нее. Всадница легко касалась поводьев и держалась в седле элегантно, но казалась безучастной. Ее роскошный, украшенный золотым шитьем наряд из темно-голубого шелка сиял. Тоненькая фигурка в этом тяжеловесном убранстве казалась спеленутой и вытянутой, точно тело в гробу. Пышные волосы цвета темного золота были обвиты золоченой сетью. Яркие, словно ирисы, глаза смотрели вперед, в пустоту. Мягкое округлое лицо с нежными чертами выглядело столь бледным и угнетенным, что всадница напоминала скорее прелестную куколку, чем живую девушку. Кадфаэль услышал, как Марк ошеломленно вздохнул. Неловко видеть эту юность и свежесть до такой степени подавленной и лишенной радости жизни.

Вельможа тоже понял, мимо какого места он проезжает и что за люди вышли на улицу взглянуть на его племянницу, но отреагировал не так, как Домвиль. Он не стал набрасываться на тех, кто оскорблял его своим видом, а просто перевел лошадь на другую сторону дороги и объехал прокаженных стороной. Всадник даже отвернулся, чтобы не видеть их вовсе. Девушка же была слишком глубоко погружена в свою смиренную печаль. Быть может, она так и проехала бы мимо, не заметив бедняг. Но маленький Бран настолько забылся, что с сияющими глазами сбежал до середины холмика, стремясь посмотреть на нее поближе. Уловив краем глаза какое-то неожиданное движение, девушка вздрогнула и оглянулась. И стоило ей разглядеть мальчика, как она внезапно вернулась к жизни, — столь тронул ее сердце вид невинного существа, которому еще хуже, чем ей. Короткий миг она рассматривала его с ужасом и состраданием на лице. Но затем, увидев, что она поняла его неправильно, что он смотрит на нее просто снизу с улыбкой, она улыбнулась в ответ. Улыбка исчезла с ее лица в мгновение ока, но, покуда длилось это мгновение, девушка вся светилась теплой, яркой и горестной добротой, и, прежде чем прояснившееся лицо невесты вновь заволокло тучами, она перегнулась через луку седла своей тетушки и бросила пригоршню мелких монет в траву, к ногам мальчика. Восхищенный Бран не мог даже нагнуться, чтоб подобрать их. Он стоял на месте, широко раскрыв глаза и глядя, как удаляется благодетельница.

Никто из прочих участников процессии не проявил щедрости. Без сомнения, ее приберегали, чтобы излить у ворот аббатства: там кортеж, наверняка ждет целая толпа нищих, и можно будет произвести большее впечатление.

Сам не зная толком почему, Кадфаэль отвернулся от мальчика и взглянул на старика Лазаря. Брану немудрено испытывать чистосердечный восторг, любуясь яркостью нарядных одежд тех, кто счастливей его. Мальчик действительно может не испытывать ни жадности, ни зависти к ним. Но умудренному опытом старцу недолго и ощутить горький привкус при виде запретного плода. Старик стоял без движения. Лишь голова его поворачивалась так, чтобы все время держать трех всадников в поле зрения. Ни единого взгляда на следовавших за ними служанок и слуг он не бросил. Выцветшие глаза старика мерцали в щели меж капюшоном и покрывалом ледяною голубизной. Старик смотрел, не мигая, пока невеста не скрылась из виду, и, даже когда последний вьючный пони исчез за поворотом тракта, Лазарь продолжал стоять как вкопанный. Казалось, он способен проводить всадников взглядом до самых ворот, а после пройти сквозь стену и столь же неотступно следить за троицей и на территории аббатства.

Брат Марк издал глубокий и скорбный вздох. Затем он повернулся и с недоумением обратился к Кадфаэлю:

— Так это она? И ее хотят выдать за того человека? Да он годится ей в дедушки, и притом этот не из добрых и ласковых. Как можно допускать подобное? — Он уставился на дорогу не менее пристально, чем старик. — Такая крохотная, такая юная! Ты видел ее лицо — какая печаль! Все это делается вопреки ее воле!

Кадфаэль не вымолвил ни слова. Трудно было сказать тут что-нибудь утешительное. Подобные вещи — обычное дело там, где брак сулит приобретение земель, состояний, а также могущественных союзников. Слово невесты — а часто даже и юного жениха — мало влияет на то, как распорядятся ее или его судьбой. Наверное, среди невест встречаются трезвые и расчетливые девицы. Им хватает проницательности увидеть все выгоды брака со стариком, если, выйдя за него, удастся обогатиться. Смерть супруга вскоре даст им свободу, а с нею — их долю наследства и статус вдовы. Дальше уже можно подыскать себе новую партию на свой вкус — при разумном подходе к делу и некотором везении. Но, судя по выражению лица, Ивета де Массар связывает предстоящую свадьбу скорее со своей близкой гибелью, чем со смертью ее жениха.

— Я молю Бога помочь ей! — горячо проговорил Марк.

— Быть может, — вымолвил брат Кадфаэль, обращаясь больше к себе, нежели к другу, — Он именно так и собирается поступить. Но может быть также, Он вправе ожидать, что люди помогут Ему уладить этот вопрос.

Во дворе епископского дома в Форгейте слуги Юона де Домвиля снимали поклажу с лошадей. Они бегали туда-сюда с постельными принадлежностями, портьерами и разнообразным убранством, предназначенным для украшения свадебной церемонии и ложа молодоженов. Виночерпий Домвиля уже приготовил графин с вином для хозяина и каноника Эудо. Каноник приходился барону дальним родственником, и его надлежало обслуживать со всем старанием. Слуга проследил, чтобы в лучшей комнате дома было натоплено и уютно, чтоб теплая и удобная домашняя одежда изгладила у гостей воспоминания о тесноте дорожных костюмов и чтоб, стянув с себя элегантные сапоги, приехавшие могли обуться в комнатные, на меху, туфли. Развалясь на подушках в просторном кресле и раскинув толстые ноги, барон принялся потягивать подогретое вино с пряностями и пришел в наилучшее расположение духа. То, что процессия его невесты приближалась сейчас к городу, миновав уже приют Святого Жиля, не имело для Домвиля никакого значения. У него не было ни нужды, ни желания терять время даром, разглядывая издали свое приобретение. Он нимало не сомневался в достоинствах суженой и знал, что насмотрится на нее вдоволь потом, после свадьбы. Он приехал сюда заключить сделку, крайне выгодную для него самого и для дяди невесты. И хотя дитя волею судеб оказалось милым, красивым и чрезвычайно обаятельным — это все же было не столь уж важно.

Йоселин Люси поручил свою лошадь заботам грума, пинком отшвырнул с дороги тюк с постельным бельем и уже было направился назад к воротам, чтобы выйти на улицу. Но его товарищ Симон Агилон, старший из трех дворян, состоявших на службе у Домвиля, схватил его за руку:

— Куда это ты удираешь? Сам знаешь — барон будет орать благим матом и требовать тебя, как только допьет первый кубок. Теперь твой черед прислуживать их благородию!

Йоселин запустил руки в копну льняных волос и издал короткий, резкий смешок.

— Какое там благородие? Ты видел не хуже меня. Ударить беднягу, который не смеет дать сдачи, и ни с того ни с сего чуть не растоптать его. К чертям подобное благородство! И его самого к чертям с его вечным пьянством. Сначала я должен увидеть, как проедет Ивета.

— Ты глупец, Йосс, — настойчиво предостерег Симон, — ты треплешь языком слишком громко и по любому поводу. Вздумай ты только перечить ему сейчас — и он вышвырнет тебя отсюда в чем мать родила. Придется тогда отправляться домой да оправдываться перед отцом. Только как тебе удастся тогда помочь Ивете? Или, скажем, себе самому? — Он покачал головой и взял друга за руку. — Лучше иди к нему. Не то он с тебя шкуру снимет!

Младший из троих расседлывал лошадь неподалеку. При этих словах Симона он обернулся и с улыбкой взглянул на собеседников:

— Что ж, пусть тогда потаращится на меня. — Он дружески хлопнул Йоселина по плечу. — Давай побуду нынче мальчиком на побегушках вместо тебя. Скажу, дескать, ты занят: следишь, чтобы бочки с вином катали поосторожнее. Это ему понравится. Иди и глазей сколько влезет — хотя принесет ли это удачу хоть одному из вас…

— Правда пойдешь, Гай? Славный ты малый! Я заменю тебя, когда попросишь! — Йоселин вновь заторопился к воротам, но Симон обнял его за плечи и пошел вместе с ним.

— Я пойду с тобой. Обойдется он пока и без меня. Только слушай, Йосс, — продолжал Агилон серьезно, — ты рискуешь слишком многим. Сам знаешь: угодишь ему — и он, возможно, устроит тебе продвижение по службе, а ведь этого так хочет и ждет твой отец. Ты просто дурак, что ставишь свое будущее под угрозу. А ты ведь можешь угодить ему, стоит тебе лишь постараться: он с нами совсем не так уж суров.

Друзья вышли за ворота и встали у края стены плечом к плечу. Симон был тремя годами старше и на одну пядь ниже ростом. Друг его, угрюмый светловолосый юноша, закусил губу и, опустив голову, зло сказал:

— Мое будущее! Что он может сделать мне? Разве что вернуть меня с позором отцу. Да хоть бы и так — на черта об этом беспокоиться? Есть два поместья, которые будут моими, — этого ему у меня не отнять. Есть другие лорды, у которых можно служить. Я умею себя вести и вполне способен поладить с большинством…

Симон, по-прежнему обнимавший Йоселина за плечи, рассмеялся и притянул его к себе.

— Ясное дело, способен! Знаю, знаю: я сам переболел этим!

— Теперь императрица снова в Англии, и идет смертельная борьба за трон. Так что есть предостаточно лордов, которым нужны молодые люди, умеющие себя вести. Мне нет надобности угождать ему! А ты, Симон, с таким же успехом мог бы подумать и о своем будущем: терять тебе ровно столько же, сколько и мне. Сейчас ты — сын его сестры и, понятное дело, считаешься его наследником, но что если… — Он стиснул зубы: ему трудно было выговорить эти слова. И все же юноша твердо вознамерился вонзить в себя нож как можно глубже, да еще и повернуть его, чтобы удвоить боль: — Что если все переменится? Молодая жена… Что если у него появится сын от нового брака? Ты же останешься с носом.

Симон припал курчавой каштановой головой к камням стены и громко расхохотался:

— Как после тридцати лет брака с тетушкой Изабель? После Бог знает скольких приключений с невесть сколькими женщинами на стороне? Ведь ни одна из них не предъявила ему какого-либо отпрыска. Друг мой, судя по всему, это дерево еще способно цвести, но уж плодоносить ему не судьба. Все, чем он владеет, достанется только мне! У меня все права на наследство, я вне опасности. Мне двадцать пять, а ему уже под шестьдесят. Я могу подождать! — Он настороженно выпрямился. — Смотри, вот они едут!

Но Йоселин и сам заметил первые проблески мерцавших вдали огней и движение на дороге. Он оцепенел и принялся всматриваться. Кортеж Годфри Пикара приближался быстро, стремясь скорее оказаться под гостеприимным кровом аббатства. Чувствуя, как Йоселин выскальзывает у него из-под руки, Симон ослабил хватку.

— Бога ради, подумай, что толку? Она не будет твоей! — Сказано это было с горьким вздохом, но Йоселин даже не слышал слов друга.

Кортеж проследовал дальше. Ехавшие по обеим сторонам невесты стражи казались невероятно высокими, тощими, хитрыми и жадными. Головы они держали высоко и надменно, но лбы их были изборождены морщинами, а лица выглядели осунувшимися. Казалось, уже произошло нечто, доставившее им неприятность. И там, между ними, ехала она: выставленный напоказ раззолоченный кокон и молчаливый вопль отчаяния. Глаза невесты, казалось, занимают все ее маленькое лицо, но это были глаза незрячие, устремленные в никуда, не видящие ничего. И только когда она подъехала к дому епископа, что-то встревожило ее и заставило вздрогнуть. Девушка перевела взгляд своих огромных глаз в сторону Йоселина. Юноша не был, правда, уверен, что она его видела, но он не сомневался, что девушка почувствовала его присутствие, ощутила его дыхание рядом и сама дышала им, продолжая свой путь в сопровождении двух соглядатаев. Ивета не совершила ошибки: не позволила себе ни оглянуться, ни еще как-то оживить свое покорно застывшее личико. Только уже у ворот дома епископа она на мгновение приложила правую руку к щеке и тут же вновь уронила.

— Сдается мне, — вздохнул Симон Агилон, сопровождая друга назад в дом, — ты так и не успокоился, даже сейчас. Ради Бога, скажи, на что ты надеешься? Еще два дня — и она миледи Домвиль.

Йоселин молчал, думая о поднятой вверх руке. Его сердце трепетало, ведь пальцы девушки коснулись губ, а это означало больше, чем он мог рассчитывать.

В распоряжение сэра Годфри Пикара и его свадебного кортежа предоставили весь странноприимный дом аббатства, стоявший в стороне от прочих построек. Оказавшись наедине с мужем в выделенных им покоях, Агнес Пикар с тревогою на лице обратилась к супругу.

— Мне по-прежнему не нравится ее молчание. Я ей не доверяю.

Он презрительно пожал плечами, отбрасывая подобную мысль.

— Да ты просто слишком волнуешься. Она сдалась. Она абсолютно покорна. Да и что она может сделать? Даниэлю приказано не выпускать ее за ворота, а Уолтер следит за церковной дверью. Другого пути отсюда нет. Разве только она найдет способ перелететь через стену или перепрыгнуть через Меол. Конечно, стоит следить за ней пристально и в доме, это не повредит. Но только осторожно, не привлекая слишком много внимания. Впрочем, я уверен: ты в ней ошибаешься. У этой пугливой мышки не хватит смелости заявить, что она не согласна.

— И все же! — сурово произнесла мадам Пикар. — Я слышала, здешний настоятель аббат Радульфус не питает почтения к баронам, прекрасно сознает свою силу и использует её, особенно если видит, что посягнули на его права. Хотела бы я быть так же уверена в ее кротости, как ты.

— Говорю тебе: ты слишком волнуешься. Как только Ивету подведут к алтарю, она скажет те слова, которым ее научили, без всяких фокусов.

Агнес закусила губу. Слова мужа не убедили ее до конца.

— Что ж, может, и правда. Но все-таки как бы мне хотелось, чтобы с этим делом уже было покончено! Когда минут эти два дня, я вздохну с облегчением.

В сарайчике, стоявшем посреди сада, Кадфаэля встретил брат Освин. Он топтался на месте, теребил большими усердными, но сеющими разрушение руками полы рясы и выглядел крайне сконфуженным. Кадфаэль с опаскою огляделся, понимая, что дурных новостей не избежать. Впрочем, если паренек сам сознает, что сделал какую-то пакость, и не надо выяснять, какую именно, это уже само по себе успех. Похоже, в основном все вещи остались на месте. Под жаровней горел небольшой огонь, в воздухе не чувствовалось никаких необычных запахов, пузырившиеся в огромных флягах вина, как и всегда, что-то булькали.

Брат Освин застенчиво доложил Кадфаэлю о событиях дня, стараясь неупустить ни одной своей мелкой заслуги перед тем, как нанести главный удар.

— Брат лекарь из лазарета забрал лекарственные кашки и порошки. А отцу приору я дал желудочное снадобье — то самое, что вы для него приготовили. Вы оставили подсыхать лепешки, так они, я думаю, уже готовы. А сушеные травы для отвара, про который вы говорили, я истолок в очень меленький порошок, и завтра отвар уже можно будет готовить. Но… — Вот теперь он добрался до дурных новостей. Вот он, этот огорченно-изумленный вид, говорящий, что начатое с лучшими намерениями и уверенностью в успехе дело сыграло с работником какую-то дурную шутку. — Но случилась странная вещь… Не понимаю, как могло такое произойти, горшок наверняка уже был треснутым, хотя ни одной трещины на нем я не видел. И микстура от кашля, что вы оставили на огне… я следил за ней тщательнейшим образом, я уверен, что снял ее с огня, когда она достаточно загустела, и я размешивал ее точно так, как вы мне сказали. Помните, вы говорили — она срочно нужна старому брату Френсису: у него так плохо с легкими… Я подумал, что быстро остужу ее и разолью по бутылочкам до вашего прихода. Так что я снял горшок с огня и поставил в таз с холодной водой…

— И горшок лопнул, — обреченно произнес Кадфаэль.

— Разлетелся на части, — признал брат Освин в смущении и печали, — на две огромные части, и весь мед и травы — все вылилось прямо в воду. Просто невероятно! Вы не знали, что горшок надтреснут?

— Сын мой, горшок был прочен, как колокол, и к тому же это был один из самых лучших горшков. Но ни он, ни любой другой горшок не предназначен для того, чтобы, сняв с огня, его тут же плюхать в холодную воду. Глина не любит столь резкой перемены температуры, она сразу сжимается и разваливается. И раз уж мы остановились на этом, следи впредь за тем, чтоб с бутылями из стекла тоже подобного не случилось, — спешно добавил Кадфаэль. — Когда наливаешь в них что-нибудь теплое, сперва надо прогреть сам сосуд. Никогда не засовывай ничего прямо из жара в холод или из холода в жар.

— Я все убрал, — сказал Освин извиняющимся тоном, — и выкинул сам горшок. И все-таки я уверен: где-то в нем наверняка была трещина… Но мне очень жаль, что микстура от кашля пропала. Я приду после ужина и сварю взамен этой новую.

«Боже упаси!» — подумал Кадфаэль, но сумел удержаться и не сказать этого вслух.

— Нет, сын мой! — твердо проговорил он. — Ты обязан пойти на трапезу и соблюдать распорядок дня, предписанный нашим орденом. Микстурой я займусь сам. — Отныне следует оберегать свой запас горшков от благих намерений брата Освина. — А ты ступай и подготовься к вечерне.

Вышло так, что история с братом Освином стала причиной, которая заставила Кадфаэля вернуться после ужина в свой сарайчик и принять участие во всех последовавших событиях.