Глава десятая

Целый день Ивете приходилось сдерживать свои чувства и притворяться. Необходимость — великий учитель, а девушке было просто необходимо, чтобы к вечеру этого дня никому и в голову не пришло следить за каждым ее шагом и чтобы у всех сложилось полное впечатление, что она не собирается покидать пределов обители. Да и куда было ей идти? За ее возлюбленным шла охота, ее единственный друг впал в немилость, и его не допускали к ней, и даже монах, который был так добр к ней, куда-то запропастился и не показывался с самого утра. Куда было ей идти? К кому обратиться за помощью? Она осталась совершенно одна.

Ивета притворялась весь день, причем тем более продуманно и хитро, чем сильнее билось ее сердце при мысли о вечере. В середине дня она пожаловалась на головную боль и сказала, что от прогулки по саду ей, быть может, станет лучше, а поскольку Мадлен была занята срочной работой, ибо шитье на новом платье леди Агнес обтрепалось, Ивете было позволено погулять без сопровождения. И впрямь, каких неприятностей можно было ожидать от такого кроткого создания?

Ивета шла нога за ногу, не торопясь, с самым безразличным видом, она даже посидела некоторое время на ближайшей каменной скамье, что подле цветника, — на всякий случай, если кто-нибудь решил понаблюдать за ней. Однако, убедившись, что никто за ней не следит, она довольно резво проскочила сквозь густую живую изгородь и оказалась по другую сторону, откуда было рукой подать до травного сада. Дверь сарайчика была открыта настежь, и, судя по доносившимся оттуда звукам, внутри кто-то был. Это обстоятельство вселило в Ивету уверенность в успехе. Должно быть, это помощник брата Кадфаэля. Ведь в отсутствие монаха кому-нибудь может срочно понадобиться лекарство. И кто-нибудь должен знать, где что лежит и как пользоваться лекарством, даже если этот человек уступает брату Кадфаэлю в опыте и умении.

А брат Освин тем временем собирал с пола осколки двух глиняных блюдец, которые использовались при сортировке семян, и, услышав шаги у входа, с виноватым видом поднял глаза. Это надо же! Ведь два этих маленьких блюдечка были единственным, что он разбил за последние три дня, а поскольку таких блюдечек на полках было полным-полно и переставляли их с места на место беспрестанно, брат Освин рассчитывал незаметно собрать черепки и таким образом попросту скрыть свой проступок. Он виновато обернулся да так и онемел, узрев у входа неожиданное видение. От удивления он густо покраснел, широко раскрыл глаза и разинул рот. Однако это еще вопрос, кто из этих двоих покраснел больше, брат Освин или девушка.

— Прости за вторжение, брат, — торопливо сказала Ивета. — Я хочу попросить… Два дня назад, когда я плохо себя чувствовала, брат Кадфаэль дал выпить мне лекарство, чтобы я заснула. Он говорил, что оно приготовлено из мака. Ты знаешь это лекарство?

Брат Освин проглотил комок в горле, усиленно закивал головой и обрел наконец дар речи.

— Это маковая настойка, вот в этой бутыли. Сегодня брата Кадфаэля нет, но, наверное, он… А не могу ли я вам помочь? Я думаю, он дал бы вам все, что вы просите.

— Не дашь ли ты мне еще немного этой настойки? Ночью она мне, кажется, понадобится. — Ивета не лгала, но вышло это само собой, и она покраснела перед этим светловолосым юношей, таким пухленьким, таким невинным, словно цыпленок. — Можно мне двойную порцию? Чтобы хватило на две ночи. Я помню, сколько в прошлый раз наливал мне брат Кадфаэль.

Брат Освин был так озадачен, что готов был отдать девушке весь запас лекарств, хранившихся в сарайчике. Покуда он наполнял маленькую склянку и закупоривал ее, руки его предательски дрожали, а когда девушка протянула руку и приняла от брата Освина склянку с настойкой, он наконец вспомнил свой долг и во имя душевного спокойствия опустил очи долу.

Все произошло очень быстро. Ивета прошептала слова благодарности, беспокойно оглянулась, словно боялась, что за нею следят, а затем, едва склянка перешла в ее руку из руки брата Освина, спрятала ее в рукаве с такой ловкостью, какая и не снилась брату Освину. Ему казалось, что его руки и ноги стали неуклюжими, какими были они у него несколько лет назад, когда он был еще подростком, но при всем при том взгляд, которым Ивета наградила его на прощание, позволил брату Освину почувствовать себя высоким, стройным и привлекательным. Он так и остался стоять у входа в сарайчик и провожал девушку взглядом, покуда та шла через мостик, и раздумывал, не торопился ли он прийти к выводу, что уже нашел свое призвание в жизни, ведь он еще не дал полного монашеского обета.

На этот раз брат Освин не опустил глаза, покуда девушка не исчезла в аллее за живой изгородью. Но и после этого он постоял на пороге сарайчика еще несколько минут, пребывая в глубокой задумчивости. Он с грустью подумал, что любой образ жизни имеет свои недостатки и что ни в стенах обители, ни вне ее человек не может иметь все сразу.

Ивета вновь села на ту же каменную скамью, укрытую от ветра, и, сложив руки на коленях, сидела некоторое время с самым безразличным видом. Вскоре из дома вышла Мадлен и позвала ее. Ивета послушно встала и направилась обратно в свою комнату в странноприимном доме, где без всякого желания принялась вышивать покрывало. Этой работы хватило бы ей на несколько недель, тем более что ее иголка не была настолько искусной, чтобы Ивете приходилось распускать ночью то, что было сделано за день, подобно некой леди Пенелопе, о которой ей рассказал один бродячий жонглер, — это было давным-давно, в доме ее отца.

Ивета ждала почти до самой вечерни, на дворе понемногу смеркалось. Леди Агнес надела заново расшитое платье, Мадлен убирала ей волосы. Покуда сэр Годфри Пикар с неукротимым упорством занимался охотой за беглым убийцей, задача его жены состояла в том, чтобы появляться на всех ритуальных действах, присутствовать на всех службах и производить приятное впечатление на аббата, приора и братьев.

— Пора собираться, девочка, — сказала леди Агнес, бросив на племянницу взгляд через плечо.

Положив руки на колени, Ивета сидела с ничего не выражающим лицом, хотя рука ее лихорадочно сжимала в рукаве маленькую склянку.

— Я не пойду сегодня к вечерне, — сказала Ивета. — Голова что-то тяжелая, нынче я плохо спала. Если позволите, госпожа, я сейчас поужинаю с Мадлен и лягу пораньше в постель.

Если она останется, то Мадлен, естественно, останется тоже, дабы присматривать за ней. Однако на этот случай у Иветы было одно средство.

Леди Агнес презрительно поморщилась:

— В последние дни ты сильно подавлена. Что ж, оставайся, если хочешь. Мадлен даст тебе горячего поссета.

Дело было сделано. Ничего не заподозрив, леди Агнес ушла. Мадлен поставила в спальню Иветы небольшой столик и принесла хлеб, мясо и напиток, приготовленный из молока с медом и вина, густой, сладкий и горячий, — как раз то, что нужно, чтобы подмешать приторно-сладкую настойку брата Кадфаэля. Мадлен несколько раз входила и выходила, так что у Иветы было время, дабы опорожнить в кубок с поссетом всю склянку брата Освина, затем спрятать ее и сесть как ни в чем не бывало. Ивета сделала вид, что хочет есть, но пить отказалась и с удовольствием проследила за тем, как Мадлен с наслаждением выпила весь посеет сама, причем почти ничего не ела, что могло хоть как-то смягчить действие зелья.

Мадлен понесла блюда на кухню странноприимного дома и не вернулась. В сильном волнении Ивета прождала ее минут десять, затем вышла посмотреть и обнаружила Мадлен, которая со всеми удобствами расположилась на скамье в углу кухни и сладко похрапывала.

Ивета не стала терять времени, чтобы надеть плащ и туфли. В этих мягких кожаных туфлях, что были на ней, она, словно спасающийся от охотника зайчонок, побежала через сумеречный большой двор и далее, почти ничего не видя, по темной садовой аллее. Серебряные блики лежали на глади воды, когда девушка бежала по мостику через канаву. На небе высыпали звезды, ярко сиявшие сквозь легкую дымку. Воздух был прохладный, свежий и опьяняющий, как вино. В церкви затянули псалом, медленный, протяжный, — благодарение Господу. Благодарение Господу и благодарение Симону! Единственный верный друг…

Йоселин поджидал Ивету у травного сарайчика, затаившись в черной тени у стены. Он обнял девушку, прижал к себе, и та тоже горячо обняла его. Так они и застыли на некоторое время — молча, затаив дыхание, крепко прижавшись друг к другу. Для них наступила абсолютная тишина и полный покой, словно и вода не текла ни в канаве, ни в ручье, ни в реке, словно и ветер не дул и трава не росла.

Однако времени у них не было, и пришлось им скомкать это свидание и даже первые, неумелые слова любви.

— Ах, Йоселин… Это ты…

— Дорогая, любимая моя… Тише, тише! Идем скорее! Сюда… Держи меня за руку!

Ивета послушно взяла Йоселина за руку и решительно последовала за ним. Но пошли они вовсе не в ту сторону, откуда пришла Ивета. Теперь они находились уже за канавой, и им осталось лишь пересечь ручей и пройти за изгородь сада, на край перепаханного под зиму горохового поля, которое примыкало к Меолу. Подле изгороди Йоселин остановился, чтобы осмотреться в сумерках и прислушаться — не слышно ли чего подозрительного? Однако кругом было тихо.

— А как же через ручей? — шепнула Ивета на ухо Йоселину. — Как ты переправишь меня?

— Тише! На краю поля меня ждет Бриар. Разве Симон не сказал тебе?

— Но ведь шериф перекрыл все дороги, — сказала Ивета, испуганно дрожа.

— В лесу? В потемках мы проскочим!

Юноша крепко сжал ее руку и стал спускаться к полю, держась в тени изгороди.

И вдруг тишину разорвало конское ржание. Йоселин остановился как вкопанный.

Подле ручья затрещали кусты, раздались голоса людей и стук копыт. Послышалось удивленное восклицание, и, выйдя из тени, на открытом месте появился Бриар, которого какой-то человек тащил за узду. Рядом следовали еще несколько человеческих фигур, не меньше четырех. Люди пытались как-то усмирить и успокоить отчаянно брыкавшегося жеребца и старались при этом не попасть под копыта.

На пути к свободе оказались вооруженные люди, люди шерифа. Значит, этот путь закрыт, Бриар потерян. Не проронив ни звука, Йоселин повернул в сторону и, ведя Ивету за руку, принялся отступать, держась в тени кустов.

— В церковь! — прошептал он, отвечая на немой вопрос девушки, — Вход для прихожан!

Если все еще на вечерне, то они должны быть в капелле, а неф большой церкви не освещен. У Йоселина с Иветой еще оставалась возможность уйти незамеченными из монастыря через западный вход, который находился за монастырской стеной и был постоянно открыт, его закрывали только во время возникновения опасности или беспорядков. Йоселин понимал, что даже в этом случае надежды на спасение почти нет, однако если дело обернется совсем плохо, то церковь — это все-таки убежище.

И все же неосторожное движение выдало их. У ручья, где теперь, похрапывая и подрагивая, стоял Бриар, раздался крик:

— Он там! Пошел обратно в сад! Окружай его! Живее!

Кто-то засмеялся, несколько мужчин поднимались вверх по склону, но без особой спешки. Они были уверены, что на этот раз добыча не уйдет от них.

Рука в руке, Йоселин с Иветой миновали травный сад и мостик через канаву, пробежали по темной аллее вдоль подстриженной живой изгороди и оказались на большом монастырском дворе, открытом и опасном. Но что было им делать? Другого пути у них не оставалось. Сгущающаяся темнота могла, конечно, скрыть черты их лиц, но никак не их поспешное бегство. До церкви они так и не добрались. Дорогу преградили вооруженные люди. Юноша с девушкой бросились было к привратницкой, где на стене уже горели факелы, однако еще двое людей, гремя оружием, встали плечом к плечу прямо перед воротами. Со стороны сада, не торопясь и посмеиваясь, вышли преследовавшие беглецов люди. Тот, что шествовал впереди всех, вышел на освещенное место, и в колеблющемся пламени факелов показалось ухмыляющееся лицо того самого проницательного или хорошо осведомленного человека, который предложил своему начальнику обыскать епископский дом и прилегающие к нему постройки, за что и получил похвалу. Ему снова повезло. Шериф и почти все его люди прочесывали лес, но именно горстке оставшихся людей удалось загнать зверя!

Йоселин оттеснил Ивету к стене странноприимного дома, где начинались ступеньки крыльца и заслонил грудью. Хотя юноша был совершенно безоружен, наступавшие выжидали и очень осторожно надвигались на него, смыкая круг.

— Уходи, любимая! — сказал Йоселин мрачно и спокойно, не поворачивая головы и не отрывая взгляда от наступающих врагов. — Оставь меня! Никто и пальцем тронуть тебя не посмеет.

— Нет, я не уйду! — инстинктивно шепнула Ивета ему в ухо, но, сообразив, что таким образом связывает Йоселина по рукам и ногам, она повернулась и поднялась на несколько ступенек. Но не более! Ни на одну ступеньку! Лишь настолько, чтобы освободить Йоселину руки и не стоять у него на дороге, но все-таки достаточно близко, чтобы в случае необходимости прийти на помощь и разделить с ним его участь, чем бы дело ни кончилось, — наказание или свободу.

— Уходи! — крикнул Йоселин в гневе и отчаянии. — Бога ради, уходи!

Однако при этом он повернул голову к Ивете, что и погубило его. Эта мгновенная задержка дала преимущество его врагам, и они бросились на него с трех сторон, словно свора гончих.

Тем не менее взять верх над безоружным человеком оказалось не так-то просто. До сих пор все происходило в зловещей тишине, и вдруг звуки смешались: крики сержанта, привратников, послушников, работников, гостей — все сбежались на шум, чтобы узнать, что случилось. Одни голоса приказывали, другие отвечали, шум стоял такой, что и мертвый встал бы из гроба! Первый из нападавших, что бросился на Йоселина, явно не рассчитал своего маневра и ловкости юноши, ибо тут же напоролся на такой удар кулаком, что его отбросило назад, и он свалил с ног двух своих товарищей. Но тут же двое других набросились на Йоселина. Того, что ухватил его за одежду, Йоселин со всей силы ударил локтем поддых и сбросил с себя, но другой в это время ухватился сзади за болтающийся капюшон Йоселина и принялся душить юношу, дабы тот сдался. Йоселин рванулся вперед, и, хотя вырваться ему не удалось, ткань разорвалась, и он смог перевести дыхание. Ни секунды не медля, он ударил каблуком по голени сержанта, раздался душераздирающий вопль. Сержант отпустил юношу и схватился за ушибленную ногу. Йоселин не стал терять времени и бросился на противника, но не для того, чтобы продолжить драку, а чтобы ухватить за рукоять кинжал, что висел у сержанта на поясе. Кинжал вышел из ножен легко и свободно, как по маслу, и Йоселин быстрым взмахом очертил клинком вокруг себе круг. Клинок так и сверкал в свете факелов!

— Подходи! — крикнул юноша. — Возьми меня, попробуй! Обойдется недешево!

— Он сам захотел! — крикнул сержант. — Взять его! Он ответит за это!

Люди шерифа обнажили мечи, в сумерках блеснуло полдюжины маленьких молний. Шум сразу смолк, уступив место звенящей тишине. И в этой тишине, завершив вечерню, из церкви стали выходить братья монахи и стали интересоваться причиной беспокойства в их тихой обители. Над двором, словно гром, прогремел сильный, властный голос:

— Остановитесь! Пусть никто не двигается с места!

Все замерли как стояли, осмеливаясь лишь смиренно повернуть лицо в сторону говорившего. Рядом с готовыми броситься в схватку людьми стоял аббат Радульфус — строгий, сухой, спокойный. В пламени факелов он казался отверженным ангелом, глаза его горели, лицо было холодно как лед. Со всем своим нормандским высокомерием и надменностью, стоявший подле аббата приор Роберт казался жалким и ничтожным в сравнении с ним. Столпившиеся сзади братья в изумлении перешептывались, ожидая, что вот-вот грянет молния.

В эту минуту ноги отказались повиноваться Ивете, она села на ступеньку и опустила лицо в колени, чувствуя слабость и облегчение. Ведь аббат здесь, значит, убийства не будет! Во всяком случае все будет по закону. Только не смотреть по сторонам! В ожидании чуда Ивета принялась истово молиться, без слов.

Когда она уняла дрожь, которая била все ее тело, и подняла голову, то увидела во дворе толпу народа, а оглядевшись, заметила, что людей все прибывает. В воротах как раз появился Жильбер Прескот и стал спешиваться. Его люди, которые после бесплодной охоты за беглецом по лесам и полям возвращались домой по одному, по двое, входили на двор и с удивлением смотрели на открывшееся их глазам зрелище. Шерифу понадобилось некоторое время, чтобы при дрожащем свете факелов узнать в юноше, прижавшемся спиной к стене странноприимного дома, того самого человека, которого обвиняли в убийстве и воровстве и ради поимки которого он целых два дня прочесывал окрестные леса.

Шериф решительно шагнул вперед.

— Милорд! — обратился он к аббату. — Что это такое? Преступник находится у нас под боком. И где? В стенах обители! Что происходит?

— Именно это я и намерен выяснить, — мрачно заметил аббат. — И поскольку это происходит в стенах обители, дело подлежит моей юрисдикции. С вашего позволения, сэр Жильбер, я нахожусь здесь в своем праве расследовать эту непристойную драку. — Сверкающими очами аббат обвел стоявших вокруг вооруженных людей шерифа. — Потрудитесь убрать своих людей. Я не допущу, чтобы в стенах обители обнажали оружие и чинили насилие. — Столь же гневный взгляд последовал в сторону Йоселина, который с кинжалом в руках стоял у стены в напряженной позе. — А тебе, юноша, если мне не изменяет память, я уже имел случай говорить подобные слова и напоминать, что у нас есть своя темница. И ты вполне можешь оказаться в этой темнице, если немедленно не бросишь свой кинжал. Что ты можешь сказать в свое оправдание?

Йоселин отдышался уже вполне достаточно для того, чтобы говорить в свою защиту. Он поднял руки, показывая, что на поясе у него нет ни меча, ни кинжала.

— Отец, я пришел в эти стены совершенно безоружным, — сказал он. — Но посмотрите, сколько их на меня одного! Я просто позаимствовал то, что мне было предложено, дабы защитить свою жизнь, а не затем, чтобы взять чужую. Я защищал свою жизнь и свою свободу! В чем бы меня ни обвиняли, я ничего не крал и никого не убивал. И покуда жив, я буду утверждать это, находясь под вашей юрисдикцией или под любой другой. — Затем, то ли от отчаяния, то ли поддавшись своему гневу, который прямо-таки душил его, он добавил: — Неужели вы позволите им взять мою голову, когда я ни в чем не виноват?

— Советую тебе говорить пристойно со мной и с представителями светской власти, — строго сказал аббат. — И подчиниться закону. Верни кинжал. Ты видишь, теперь он тебе не поможет.

Некоторое время Йоселин смотрел в глаза аббата мрачно и враждебно, затем неожиданно протянул рукоять кинжала его хозяину. Тот осторожно вышел вперед, взял кинжал и, с видимым удовлетворением вернув его в ножны, вновь отступил.

— Отец, — вымолвил Йоселин, и это был скорее вызов, нежели просьба, — теперь я целиком полагаюсь на ваше милосердие. На вашу справедливость я полагаюсь куда больше, нежели на справедливость закона. Как вы рассудите, так и будет. Но прежде чем вы передадите меня шерифу, допросите меня, и я обещаю отвечать правдиво и искренне. — Затем он быстро и твердо добавил: — Обо всем, что касается меня лично. — Ибо были люди, которые помогали ему или просто были добры к нему, и Йоселин вовсе не желал, чтобы их подвергли допросу.

Аббат бросил взгляд на Жильбера Прескота, который следил за происходящим, многозначительно улыбаясь. Спешить шерифу было некуда, юношу наконец поймали, и убежать он никак не мог. Так что не будет ничего страшного, если аббат воспользуется преимуществом своего положения.

— Я склоняюсь перед вашей волей, милорд, — сказал он. — Но я по-прежнему настаиваю на выдаче этого человека. Он обвиняется в воровстве и убийстве, и мой долг задержать его и провести дознание по этому делу. Так я и сделаю, если он здесь и прямо сейчас не предоставит нам обоим неопровержимые доказательства своей невиновности. Но пусть допрос происходит честно и открыто. Допросите его, если хотите. От этого мне только помощь. Я бы и сам не прочь устранить все сомнения, если только они имеются, и посадить за решетку воистину виновного человека.