Глава восьмая

Йоселин проснулся перед рассветом и осторожно встал, заботясь о том, чтобы не разбудить соседа по ложу. Тот лежал теперь в самозабвенном покое, раскинув в стороны руки и ноги так, как если бы он отбросил их вовсе. Ребенок был укрыт необъятным плащом прокаженного. Йоселин не стал его брать: ранним утром воздух чересчур свеж, и мальчик может простыть. Кроме того, юноша не решился бы приблизиться к городу в этом плаще — пусть даже риск появиться в людных местах без такого прикрытия был нисколько не меньшим. Приходилось полагаться на удачу, надеяться, что удастся не попасться никому на глаза, а также на знание вчерашнего маршрута преследователей. Шериф практически исключил возможность появления беглеца в северной части Форгейта. Стало быть — по крайней мере, юноша на это надеялся, — ловчие сосредоточат свои силы где-то в ином месте.

Он прокрался через залу и взял со стола брата Марка чернильный рог и перо. Юноша не мог ждать рассвета, здесь же тьма пока не позволяла писать. Однако алтарь церкви освещался все время, и при всей скудости этого света его было достаточно для молодых глаз и всего лишь нескольких слов. Йоселин уже продумал заранее, что он напишет, и сумел заполнить полоску пергамента разборчивыми, даже красивыми буквами. С неочиненного пера все время грозила сорваться клякса, но у юноши не было ножа, чтобы править его. Йоселин находился ныне в том же положении, что и его новоявленные товарищи, разве только вот его кожа да руки и ноги были здоровы. Кроме своего тела да одежды, он не владел ничем и не имел никакого имущества.

«Симон, во имя дружбы сделай для меня две вещи: привяжи Бриара где-нибудь в укрытии за Меолом, напротив аббатства, и скажи Ивете, чтобы пришла после вечерни в травный сад».

Этого хватит, если удастся найти способ передать послание в надежные руки. А если не удастся, то придется оставить всю затею: ведь там указано имя друга. Йоселин жалел теперь о том, что естественный порыв чувств побудил его адресовать записку кому-то вообще. Вдруг она попадет не по адресу! Как же можно рисковать благополучием друга? Но вырезать опасное обращение ему, Йоселину, нечем. Либо он отправит записку так, как есть, либо воздержится и тем самым загубит единственный имеющийся у него план. Теперь юноше предстояло пуститься на поиски нужного человека с куда большей осмотрительностью и отвагой.

Йоселин вышел в холодный предрассветный сумрак — такой же, как во время бегства из укрытия в усадьбе епископа. Обогнув приют, юноша осторожно двинулся в сторону города. Он всячески сторонился тракта и шел под деревьями и кустами, скрывавшими его из виду. У Йоселина хватало времени, чтобы успеть дойти до места со всеми предосторожностями. Все равно до зари в доме епископа никто и не шелохнется. Никто не выйдет со двора, пока день не будет в полном разгаре и знатные гости не соблаговолят наконец прервать свой сон и заняться завтраком. По узкой, затененной деревьями дорожке юноша подошел к стене усадьбы. Там он остановился, чтобы выбрать наилучшее место для наблюдения. Заглянуть за стену можно было, только забравшись на дерево. Нужно было подыскать такое дерево, чтобы с него как можно лучше просматривался весь двор — и центр, и углы, — чтобы можно было распознать фигуры знакомых людей и наблюдать за тем, что творится у конюшни.

Тщательно обдумав, где бы ему спрятаться, он залез на дуб и укрылся в листве, которая еще не опала в эту пору года и могла служить юноше отличной защитой, причем ему было прекрасно видно, что творится по обе стороны стены, и в случае чего он мог быстро спрыгнуть на землю и убежать. Теперь Йоселину оставалось только затаиться и ждать, потому как до рассвета, что обозначился на востоке бледной полосой, было еще далеко. Сегодня Йоселин остался без завтрака, и на этот раз никто не стащит со стола кусок для него.

Всему на свете свое время, наконец рассвело. Выступившие из сумрака дом, стена, конюшни, коровники и амбары обрели свои четкие очертания и живую раскраску. На дворе появились сонные слуги, пекари, грумы, служанки и занялись каждый своим делом. Вот из пекарни поварята понесли подносы со свежим хлебом. Утро шло своим чередом, вот и господа стали просыпаться. Первым вышел каноник Эудо и отправился к мессе, затем, немного погодя, — Симон и Гай, не очень-то веселые, они мрачно беседовали о чем-то. Одну за другой грумы выводили из конюшни лошадей, наверное всех до единой. Видимо, с утра была назначена охота за беглецом, и охотники собирались во дворе.

Так и есть, вот кавалькада всадников, миновав ворота, направилась через Форгейт в сторону города. Среди прочих проехал и Гай, мрачный и угрюмый. Однако Симон почему-то не присоединился к ним и все еще стоял на крыльце, провожая взглядом отъехавших и, видимо, ожидая чего-то. Епископская конюшня находилась за углом дома, вне поля зрения Йоселина, однако, навострив уши, он услышал доносившийся оттуда громкий перестук копыт. И вскоре он увидел своего ненаглядного Бриара, серебристо-серого в яблоках, который, оказавшись на свежем утреннем воздухе, нетерпеливо взбрыкивал и тащил за собою грума. Симон сбежал с крыльца, успокаивающе погладил коня по гладкой шее, затем ласково потрепал по обеим щекам. На сердце у Йоселина потеплело при виде коня и друга. Надо же, среди всех этих нагрянувших несчастий Симон не забывает о запертом в стойле коне и не дает ему застояться! Издалека Йоселин не мог расслышать слов, которые Симон, возвращаясь в дом, бросил груму, но по его жестам в сторону коня и в сторону ворот было ясно, что он приказал оседлать коня и привести его к воротам.

Подождав еще немного и проследив, как грум возится с упряжью, Йоселин решил, что хватит, и, спрыгнув с дерева, под прикрытием кустов осторожно прокрался к выходу из ворот. В своих догадках он не ошибся: грум вывел за ворота Бриара, который нетерпеливо гарцевал и явно рвался размять ноги, и привязал повод к одному из колец у коновязи подле большого камня, поставленного здесь специально, чтобы удобнее было садиться в седло. Затем он удалился, предоставив коню дожидаться своего седока. Лучшего случая нельзя было и придумать. Едва грум вернулся на вымощенный двор, направляясь в конюшню, как Йоселин выбрался из кустов и осторожно прокрался вдоль стены к своему коню. Юноша принялся ласкать Бриара, сразу узнавшего хозяина, однако времени на проявление чувств у него не было. Более того, Йоселин проклял судьбу, ибо как раз в это время через Форгейт проезжали двое всадников. Покуда те не миновали епископского дома, Йоселину пришлось повернуться спиной к дороге и спокойно стоять, держа коня за узду и делая вид, что он просто один из грумов, ожидающий своего хозяина. Зато вынужденная задержка дала Бриару время, чтобы успокоиться, и он стоял теперь как вкопанный. Йоселин торопливо завязал тугим узлом один из локонов серебристой конской гривы, где и укрепил свой кусочек пергамента. Всадники проехали, и похоже было, что на дороге через Форгейт сейчас никого нет ни под деревьями, ни на обочине. Сделав над собой усилие, Йоселин оторвался от своего любимого коня и, словно не слыша его протестующего ржания, со скоростью убегающего от погони зайца припустил по дороге к приюту Святого Жиля, ни разу не остановившись, покуда не проделал почти половину пути.

Дело было сделано, и Йоселин не нашел в себе смелости ждать, чтобы убедиться, нашел ли Симон записку, поскольку утро было уже в самом разгаре, народу на дорогах становилось все больше, и едва ли он мог придумать что-либо лучшее, нежели поскорее спрятаться под одеждой прокаженного. Ведь эти одежды защищали его надежнее любого оружия, ибо никто не осмеливался приблизиться к нему, опасаясь заразы. Йоселину оставалось лишь молить небеса, чтобы Симон обнаружил его записку. Наверняка он вскоре заметит завязанный в узел локон на гриве коня и сослужит Йоселину верную службу! Юноша подумал, что, по крайней мере, даже если он не найдет Бриара в назначенном месте, в кустах, что напротив монастырских полей, то сможет тихо удалиться. Это будет означать, что либо записка потерялась, либо Симон просто не заметил ее. Тогда он скроется и попробует что-нибудь другое. Но он не отступится до тех пор, пока Ивета не попадет в надежные руки и никто не сможет заставить ее поступать против воли.

Однако сегодня до самого вечера ему нельзя рисковать, нужно сидеть в приюте Святого Жиля и вести себя тише воды, ниже травы, не привлекая к себе никакого внимания. На опушке рощи, примыкавшей к приюту, Йоселин остановился и с опаской посмотрел вперед, сообразив, что теперь, при дневном свете, он сильно рискует быть узнанным без своего черного плаща с капюшоном. И тут из кустов навстречу ему выступила невысокая, угловатая фигура. Поджидавший одной рукой прижимал к груди сверток, в котором угадывалась черная одежда, а другой обнял Йоселина за пояс, горько пеняя ему:

— Ты не послал меня! Ушел и бросил меня одного! Ну почему же?

Тронутый до глубины души, Йоселин присел на корточки и ласково обнял мальчика.

— Видишь ли, мне не спалось, — сказал он. — А ты спал без задних ног. Грех было будить тебя. Но дело сделано, и я вернулся. Прости, я знаю, что ты готов сделать для меня все, что угодно. Не думай, что я не доверяю тебе…

— На, надевай! — Сделав строгое лицо, Бран протянул Йоселину его одежду. — А вот этим прикрой лицо… Как иначе ты в приют вернешься?

Бран подал юноше ломоть хлеба, который стащил для него во время завтрака. Йоселин разломил хлеб надвое и большую половину отдал мальчику. В эту минуту он совсем забыл о своих страхах, его переполняли чувство искренней благодарности и неодолимое желание громко расхохотаться.

— И что бы я делал без тебя, оруженосец ты мой! — весело воскликнул он. — Никуда мне от тебя не деться! Сегодня я в твоем полном распоряжении, разумеется с перерывом на твои занятия с братом Марком! Будем делать что хочешь. Музыку сегодня заказываешь ты!

Йоселин послушно облачился в принесенные мальчиком черные одежды, и оба принялись жевать хлеб, после чего юноша прикрыл лицо куском темной материи. Затем, взявшись за руки, они неторопливо вышли из рощи и двинулись в сторону приюта Святого Жиля.

Всю дорогу до аббатства Бриар шел быстрой рысью, и лишь у самых ворот монастыря Симон заметил завязанный в узел локон на гриве жеребца. Поругивая про себя грума за недосмотр, он протянул руку к узлу и нащупал в нем кусочек пергамента. Юноша сбавил ход, что коню пришлось явно не по нраву, развязал узел и с любопытством развернул маленький свиток.

Несмотря на то что рука Йоселина была не особенно привычна к перу и что само перо было очинено под чужую руку, — да и освещение оставляло, желать много лучшего! — почерк его оказался вполне разборчивым. Опасаясь, что кто-либо может заметить записку, Симон поспешно зажал ее в кулаке и огляделся по сторонам, теряясь в догадках, каким образом это неожиданное послание попало сюда и где может скрываться его отправитель. Симон сунул записку в поясной карман и глубоко задумался. По мосту через Северн проехал отряд всадников шерифа, направлявшийся в город к мессе. На большом монастырском дворе жизнь текла своим чередом. Работники собирались идти в большие сады, что в Гайе, и суетились подле сараев и амбаров. Брат Эдмунд сновал туда-сюда между сарайчиком Кадфаэля и лазаретом, брат Освальд, раздатчик милостыни, оделял нескольких нищих, стоявших возле ворот. С невозмутимым видом Симон въехал во двор и передал Бриара одному из грумов. В странноприимном доме Симон испросил аудиенции у Годфри Пикара, и ему не было отказано в ней.

Ивета сидела вместе с Мадлен в своей комнате и с безразличным видом занималась вышиванием. Правда, теперь она могла, если бы захотела, выходить на прогулки, но только в пределах аббатства. Один раз она уже так и сделала, очень осторожно, но слуга Пикара вернул ее обратно вежливо, но настойчиво, причем с такой гнусной ухмылкой, что щеки девушки запылали румянцем. Да и что толку было выходить из дома, не имея возможности покинуть пределы монастыря? В иных обстоятельствах это, быть может, и доставило бы ей удовольствие, но не теперь, когда Йоселин скрывался неведомо где и она никак не могла свидеться с ним. Лучше уж сидеть дома и жадно прислушиваться, не принесет ли ветер какую-нибудь весточку от возлюбленного. Единственным ее другом тут был тот добрый монах, который однажды отвел от нее грозу и потом вернул ее к жизни в этом печальном мире, но в последнее время и с ним ей не удавалось поговорить. Правда, был еще Симон. Конечно, он настоящий друг и не верит в те страшные обвинения, что выдвигаются против Йоселина. Если выпадет случай, он наверняка поможет. Оставив вышивку, Ивета сидела просто так и вдруг услышала голоса, которые доносились из соседней комнаты. Даже внутренние стены в странноприимном доме были толстыми и хорошо поглощали звук, однако Мадлен если что и услышала, то, похоже, не придала этому значения. Ивета прислушалась. Так и есть, дядюшка с кем-то ссорится. Она определила это не столько по громкому голосу, сколько по раздраженной интонации, на самом деле говорили довольно тихо и слов разобрать было совершенно невозможно. Второй голос принадлежал какому-то явно молодому человеку. Тот, похоже, защищался и был чем-то очень удивлен, словно некое обвинение свалилось на него как снег на голову. Некоторое время было тихо, но затем вновь послышались какие-то резкие звуки. Судя по голосам, говорившие отчаянно спорили. Ивете показалось, что по тембру голоса она узнала его обладателя, и это лишь омрачило ее. Что такое могло случиться между ее дядей и Симоном? Ведь второй голос, без всякого сомнения, принадлежал именно ему! Неужели дядюшка подозревает во всех смертных грехах любого молодого человека, который оказывается подле нее?

Кто-кто, а она отлично понимала, что у ее дядюшки и впрямь есть сокровища, которые необходимо строго охранять, — это она сама, ее принадлежность к знаменитому роду, которая висит у нее на шее, словно мельничный жернов, а также выгода, которую можно извлечь из положения опекуна столь богатой наследницы. Но ведь совсем недавно Симона привечали, допускали к ней, ему улыбалась тетушка Агнес.

Мадлен сидела склонившись над чепцом, что вышивала для себя, и, похоже, вовсе не слышала голосов. Правда, она уже в возрасте и слух у нее похуже. Если она что и услышала, то лишь легкий шум.

Но вот все смолкло. Хлопнула дверь. Ивете показалось, что она услышала, как стукнула и следующая дверь — резкий, глухой хлопок. Затем послышался робкий стук в дверь ее собственной комнаты, и она отворилась. Как и ожидала Ивета, вошел Симон. Тем не менее она немного растерялась и не знала, что сказать. Но Симон, похоже, вовсе не смутился.

— Доброе утро, Ивета, — просто сказал он. — Госпожа Мадлен, не могли бы вы оставить нас на минуту вдвоем? — обратился он к Мадлен.

Та еще не забыла многозначительных улыбок и кивков, которыми награждала Симона леди Агнес, поэтому в ее глазах он все еще находился в привилегированном положении. Она оставила свое шитье, сделала реверанс и покинула комнату.

Как только дверь закрылась за ее спиной, Симон встал на колени перед Иветой и придвинулся к самому ее уху. Несмотря на все свое спокойствие, щеки его горели румянцем, он тяжело дышал, и ноздри его нервно раздувались.

— Слушай внимательно, Ивета! Наверное, меня к тебе больше не пустят… Если Мадлен скажет им, что я тут, с тобой, они выгонят меня взашей. Я к тебе с весточкой от Йосса!

Разволновавшись, Ивета хотела расспросить Симона поподробнее, но тот приложил палец к губам, призывая ее к молчанию, и стал говорить сам, быстро, тихо и взволнованно:

— Сегодня, после вечерни, Йосс просит тебя прийти в травный сарайчик. А я должен привести ему коня и ждать на другой стороне ручья. Я его не подведу, не подведи и ты. Все поняла?

Ивета кивнула, ее переполняли радость, удивление и тревога.

— О да! Да, Симон! Я все сделаю! Слава Богу, что у него такой верный друг! А ты… Что там у вас стряслось? Почему они переменились к тебе?

— Потому что я заступился за Йосса. Я сказал им, что никакой он не убийца и не вор и что, когда правда выяснится, им придется взять назад все оскорбления, высказанные в его адрес. Так что теперь они настроены против меня. Но смотри, вот записка Йосса!

Ивета сразу узнала почерк юноши и с трепетом прочла послание. Она благоговейно держала в руках кусочек пергамента, словно это были святые мощи, затем, как бы нехотя, вернула его Симону.

— У меня это могут найти… — сказала она. — Забери с собой. Я сделаю все, о чем он просит. И тысячу благодарностей тебе за твою доброту. Прости нас обоих за то, что мы втянули тебя в эту историю, ведь у тебя могут быть неприятности.

— Неприятности? Какие там неприятности! — горячо прошептал Симон. — Что мне до них, если со мной твоя добрая воля!

— Она будет с тобой всегда… Даже больше, чем просто добрая воля! Ты так добр ко мне. Что бы я делала без тебя? Если мы вырвемся на свободу… если удастся… мы обязательно найдем тебя. Ты всегда будешь нашим самым дорогим другом!

Ивета погладила юношу по руке, желая хотя бы этой невинной лаской выразить ему свою благодарность, передать словами которую она не могла, но тот предостерегающе поморщился, отдернул руку и, одним резким движением встав с колен, отошел в сторону, потому что за дверью раздались чьи-то шаги, щелкнул засов.

— Травный сарайчик! — шепнул Симон Ивете и поймал ее сияющий взгляд, полный решимости и вместе с тем испуганный.

— Рад был увидеть, что вы так быстро поправляетесь, — громко произнес он сухим тоном, едва дверь открылась. — Я не могу уйти, не засвидетельствовав вам свое почтение.

Решительным шагом в комнату вошел Пикар, его узкое, скуластое лицо было холодно, голос еще холоднее.

— Вы еще здесь, мессир Агилон? — предельно учтиво сказал он. — Наша племянница отдыхает у себя в комнате, и не нужно ее беспокоить. Я полагал, что вы поспешили вернуться домой и заняться сборами. Ведь вы обещали присоединиться сегодня к людям шерифа и отправиться с ними на поиски преступника. Надеюсь, вы не нарушите своего слова?

— Не сомневайтесь, я сделаю все, что от меня требуется, — сухо ответил Симон. — Но не на коне же моего друга! Уверяю вас, милорд, я присоединюсь к шерифу как положено и в должное время.

За спиной Пикара появилась леди Агнес, губы ее были плотно сжаты. Прищурив глаза, она с подозрением смотрела на Симона. Тот отвесил низкий поклон Ивете, учтиво поклонился ее тетушке и вышел из комнаты. Пикары в молчании проводили его глазами до порога, затем повернулись к Ивете. Та молчала, кротко склонив голову над шитьем, дабы скрыть радость, которую она была не в силах согнать со своего лица. Некоторое время в комнате стояла напряженная тишина, наконец Пикары вышли, закрыв за собой дверь. Они так ни о чем и не спросили Ивету, и она решила, что они ушли более или менее удовлетворенными. Но разве могли они понять, что творилось в ее душе? Да они даже не представляли себе, на какие испытания готова она теперь пойти ради Йоселина!

Сразу после завтрака брат Кадфаэль отправился в путь на муле, которого он взял в монастырской конюшне. Как раз в то время, когда Ивета получила записку от Йоселина, монах, миновав Бейстан, был уже на краю леса, недалеко от охотничьего домика. Чтобы добраться до деревни Торнбери, не было нужды сворачивать на тропу, ведущую к домику. Кадфаэль взял чуть правее, к западу, и поехал в сторону опушки Долгого леса. От охотничьего домика до деревни было никак не больше мили, но для Кадфаэля так и оставалось загадкой, почему та женщина оставила свою прекрасную лошадь и отправилась в деревню на своих двоих.

Уже ближе к деревне деревья расступились, и в солнечном свете глазам Кадфаэля открылись зеленые луга и убранные поля, небольшие, но хорошо ухоженные. Разбросанные там и сям в окрестных лесах, виднелись небольшие росчисти под пашню, где, видимо, трудились младшие сыновья местных семей. Впереди монах увидел несколько невысоких бревенчатых домов, над которыми, словно вуаль, висели голубые дымки. Стоявшая на отшибе деревенька была крохотной и бедной, здесь жили люди, которым приходилось добывать хлеб насущный в поте лица своего, однако тут было вдоволь дров и раздолье для браконьеров. Кадфаэль подумал, что браконьерство, поди, и есть главное занятие местных жителей. Да и у колесника здесь проблем с материалом, наверное, не было — выбирай любое дерево по вкусу. Вяз был хорош для ступиц, дуб с прямыми волокнами шел на спицы, гибкий, упругий ясень был незаменим при изготовлении обода — все под рукой!

Остановив своего мула подле первого же домика, во дворе которого какая-то женщина кормила кур, Кадфаэль спросил ее о колеснике.

— Так тебе нужен Улджер? — спросила она, положив руку на изгородь и с любопытством глядя на приезжего. — Его хозяйство на другом конце деревни, за прудом. По правую руку увидишь сложенные бревна. Как раз сегодня ему прислали телегу, надо ладить новое колесо.

Кадфаэль поблагодарил женщину и поехал дальше. За прудом, где плавали утки, он и впрямь увидел сложенные на просушку бревна. Стало быть, он добрался-таки до мастерской колесника. Мастерская представляла собой большую полуземлянку. Сверху располагалась крытая жилая надстройка. В мастерской было полным-полно всякого инструмента и деревянных заготовок. Во дворе перед домом стояла телега без одного колеса. Рядом на земле валялись его обломки: две половинки обода, несколько спиц и аккуратно снятая металлическая лента, которую колесник, видимо, намеревался использовать снова. Тут же на траве, словно некая звезда, лежала новенькая вязовая ступица с полным набором спиц. Сам колесник, полный мужчина лет сорока пяти, бородатый и мускулистый, обрабатывал теслом сильно изогнутую ясеневую заготовку для обода, обтесывая ее по ходу волокон древесины.

— Бог в помощь! — приветствовал его Кадфаэль, остановив своего мула и спешившись, — Должно быть, ты Улджер? Дело в том, что я ищу одного Улджера, но тот постарше тебя.

Колесник встал и отложил тесло в сторону, на своем дворе он чувствовал себя хозяином положения. Круглолицый, добродушный, он с интересом разглядывал незнакомца, но в его взгляде ощущалась и некоторая тревога.

— Видишь ли, мой отец тоже был Улджер и тоже колесник, — сказал он. — Он обслуживал и нашу деревню, и всю округу. Наверное, ты ищешь его. Но Господь прибрал его, он умер несколько лет назад. А дом и мастерская теперь мои. — Немного замявшись, он добавил: — А ты, поди, из шрусберийских бенедиктинцев? Так или иначе, вести доходят и до нас.

— Да, у нас свои беды, ты, видимо, слыхал о них, — сказал Кадфаэль, вздохнув. Он привязал мула к одному из кольев изгороди, стряхнул пыль с одежды и немного размял спину после долгой езды верхом. — Я расскажу тебе все как есть, таить мне нечего. Утром, перед самой своей свадьбой, был убит Юон де Домвиль. Случилось это недалеко отсюда, рядом с его охотничьим домиком, где барон держал некую женщину. Его убили, когда он возвращался от нее. Но этой женщины в домике больше нет. Ее имя — Авис из Торнбери. Она дочь того Улджера, который, видимо, приходится тебе отцом. В этих самых местах барон некогда встретил ее и увез с собой. Наверное, я не сказал тебе ничего нового…

Наступило молчание, колесник выжидал. Он стоял перед монахом, лицо его неожиданно стало суровым, но он не вымолвил ни слова.

— Я вовсе не собираюсь подвергать твою сестру какой-либо опасности, не мое это дело, — заверил колесника Кадфаэль. — Но, видишь ли, она может знать нечто такое, что следует знать правосудию. И это нужно не только для того, чтобы наказать преступника, но и чтобы снять обвинение с ни в чем не повинного человека. Я хочу просто поговорить с ней. В охотничьем домике Домвиля она оставила свою лошадь, я уверен, что та лошадь ее. И ушла пешком. Я думаю, она пошла сюда, к своей родне.

— Уже много лет, как я не считаю ее своей сестрой, — вымолвил колесник после долгого молчания. — Ни я, ни моя семья не считаем Авис из Торнбери своей родней.

— Понимаю тебя, — сказал Кадфаэль, вздохнув. — И все же кровь есть кровь. Так Авис приходила сюда?

Мрачно взглянув на монаха, колесник собрался с духом и вымолвил:

— Да, приходила.

— Два дня назад? После того, как из Шрусбери дошли вести о смерти Юона де Домвиля?

— Она пришла два дня назад, около полудня. Правда, вестей из Шрусбери еще не было. Но она все знала.

— Она сейчас здесь, у тебя? — спросил Кадфаэль. — Я должен поговорить с ней.

Он с нетерпением поглядывал в сторону дома, где туда-сюда неторопливо сновала какая-то крепко сбитая женщина.

В углу двора сидел мальчик лет четырнадцати и мастерил дубовые спицы для колеса размером поменьше, чем то, над которым работал сейчас колесник. Не иначе как это жена и сын Улджера. Однако никакой другой женщины тут, похоже, не было.

— Ее здесь нет, — сказал Улджер. — Нечего ей делать в моем доме. С тех пор как она стала девкой нормандского барона, мы и видели-то ее пару раз. Она позор нашей семьи и нашего рода! Когда она заявилась, я сказал ей, что сделаю для нее все, что должен сделать человек для своей сестры, но в дом свой не приму, ибо она давным-давно бросила его в обмен на деньги и безбедное житье. Она вовсе не изменилась с тех пор. Поступай с ней как знаешь, мне все равно. Когда она пришла, она вежливо попросила меня сделать для нее три вещи — одолжить ей лошадь, дать простую крестьянскую одежду взамен ее богатого платья и чтобы мой сын проводил ее до места, куда она направится, а потом привел бы лошадь обратно. Дело в том, что она собралась примерно за три мили отсюда, а туфли у нее уже никуда не годились.