Лицо мельника оставалось совершенно непроницаемым и невозмутимым.

— Не думай о дурном, пока еще есть надежда, — промолвил Кадфаэль, глядя в бесцветные, но проницательные, светившиеся острым умом глаза.

Капеллан остановился в стороне и беседовал о чем-то с офицером стражи Фицгилберта.

— Пойдем со мной, взглянешь, нет ли твоего родича среди этих несчастных, — предложил Кадфаэль и тихонько, почти шепотом добавил: — Только не спеши.

Любая спешка могла их выдать. Вместе они пошли вдоль рядов. Кадфаэль то и дело наклонялся, чтобы на миг приоткрыть лицо покойного, и всякий раз мельник качал головой.

— Племянничка я, признаться, давненько не видал, но узнать узнаю. — Бородач говорил легко, непринужденно, и слова его звучали естественно. Получалось, что родича он ищет не слишком близкого, такого, что его потеря не станет невосполнимой утратой, но ведь нельзя же бросить родную кровь на произвол судьбы.

— Ему сейчас лет тридцать, он смуглый такой, чернявый. И до чего драться силен — и из лука стрелять, и дубинкой махать мастер. Отчаянный малый и потому вечно суется в самое опасное место. Наверняка и здесь был в первых рядах.

Они подошли к тюфяку, на котором лежал Филипп, такой неподвижный, что у Кадфаэля испуганно сжалось сердце. Лишь уловив едва слышное дыхание, монах успокоился и шепнул мельнику:

— Он здесь.

Монах откинул простыню. Бородач осекся на слове, отступил на шаг и живо наклонился. Кадфаэль при этом встал так, чтобы заслонить лицо Филиппа от всякого постороннего взгляда. Мельник долго, словно не желая верить своим глазам, всматривался, а потом медленно выпрямился и отчетливо произнес:

— Да. Этот паренек нашей Нэн. — Находчивый и смышленый, мельник выглядел опечаленным, но отнюдь не чрезмерно. Так и должен был держаться умудренный опытом человек, привыкший к тому, что в терзаемой смутами стране смерть поджидает за каждым углом. — Я так и знал. Сердцем чуял, что этому малому не дожить до седых волос. Вечно лез в самое пекло, такой уж у него был нрав. Ну да что теперь поделаешь? Его не вернуть.

Ближайший из могильщиков распрямил спину, решив минутку передохнуть, и с сочувственным видом повернулся к бородачу:

— Тяжко небось найти вот так своего родича? Ты, поди, хочешь забрать его отсюда да похоронить на родной земле? Думаю, тебе разрешат. Это будет по-божески, не то что лежать здесь, в общей яме.

Обрывки разговора доносились до ворот. Кадфаэль заметил, что караульный офицер повернулся в их сторону с явным намерением подойти и разобраться, в чем дело. Желая опередить его, монах, обращаясь к мельнику, громко сказал:

— Коли ты и вправду, как подобает доброму христианину, хочешь сам проводить племянника в последний путь, я за тебя похлопочу.

Не теряя времени, Кадфаэль деловитым шагом направился к воротам. Мельник поспешал следом. Увидя, что они направились к нему, караульный начальник остался на месте, поджидая их. — Сэр, — обратился к нему Кадфаэль, — этот человек — мельник из Уинстона, что за рекой. Среди убиенных он нашел племянника, сына своей сестры, и просит дозволения забрать тело этого малого, чтобы похоронить его дома, рядом с родными.

— Вот как? — Стражник смерил просителя взглядом, однако же беглым и не слишком пристальным. Выяснив что к чему, он тут же потерял интерес к этому более чем заурядному для военного времени случаю. Подумав с минуту, он пожал плечами. — Почему бы и нет? Одним покойником больше, одним меньше… Хоть бы их и всех разом забрали, нам же хлопот меньше. Пусть увозит своего парня. Все одно он уже больше никому крови не пустит что здесь, что в любом другом месте.

Мельник из Уинстона почтительно поклонился, коснувшись пальцами лба, и с подобающей учтивостью поблагодарил офицера. Если в его голосе и звучали ехидные нотки, то уловить их мог разве что Кадфаэль. Бородач подозвал парня в накидке из мешковины, и тот подогнал повозку поближе. Вместе они подхватили тюфяк с лежавшим на нем Филиппом и на глазах у караульных уложили на повозку. Кадфаэль, державший в это время лошадей, оказался лицом к лицу с молодым человеком и взглянул прямо в глубокие, черные с золотистыми зрачками глаза, сверкавшие под низко надвинутым дерюжным капюшоном. Ответный взгляд, полный любви и воодушевления, сулил успех. Монах не проронил ни слова. На повозке, пристроив на коленях изголовье соломенного тюфяка, сидел не кто иной, как Оливье Британец. Мельник из Уинстона взобрался на козлы, и подвода покатила вниз, к реке. Бородач ни разу не оглянулся и не погонял коней, а ехал неспешно, как подобает человеку, которому нечего опасаться и не в чем оправдываться.

В полдень у ворот появился сам Фицгилберт в сопровождении отряда воинов. Гарнизон Филиппа покидал Масардери. Раненых, которые не могли идти, защитники замка усадили на коней, а тех, кто был совсем плох, уложили на имевшиеся у них немногочисленные повозки, которые на всякий случай разместили в середине строя. Кадфаэль вовремя вспомнил об остававшемся в конюшне превосходном жеребце, которого одолжил ему Берингар, и некоторое время провел возле стойла, чтобы никто случаем не соблазнился славным скакуном. «Хью мне уши оборвет, ежели узнает, что я позволил увести лошадку у себя из-под носа», — думал монах. Поэтому во двор он вышел довольно поздно, когда под пристальными взглядами победителей из замка уходил арьергард.

Воины Фицгилберта внимательно осматривали каждого уходившего и тщательно проверяли повозки в поисках припрятанного оружия. Кэмвиль негодующе кривился, считая такое недоверие оскорбительным, но молчал, и стал протестовать, лишь когда ему показалось, что вояки императрицы слишком грубо обращаются с ранеными. Когда проверка закончилась, он повел своих людей на восток — за реку и через Уинстон к Римской дороге, с тем чтобы, скорее всего, отвести их в Криклейд. Там потрепанный гарнизон мог найти безопасное пристанище, тем паче что поблизости располагались и другие крепости Стефана — Бэмптон, Фарингдон, Пертон и Мэзбери, — по которым можно было распределить раненых. Оливье с уинстонским мельником поехали в том же направлении и успели опередить войско разве что на дюжину миль.

Сам Кадфаэль считал, что он пока еще не вправе покидать замок. Во-первых, в его стенах оставались тяжело раненные защитники, которым требовался пригляд и уход, а во-вторых, он опасался уходить прежде, чем стихнет гнев императрицы. Один Бог ведает, на кого обратит она свое мщение, когда узнает об исчезновении врага. За несколько минут до того, как основные силы императрицы, въехав во двор, принялись осматривать замок и по-хозяйски располагаться в нем, монах проскользнул в проломанную башню. С опаской ступая по грудам битого камня и щебня, вывалившегося из стены, он нашел скомканный плащ, сброшенный Оливье, когда тот отступал с осаждающими. На плече по-прежнему красовался имперский орел. Скатав плащ, он забрал его с собой в свою каморку. Кадфаэлю казалось, что плащ еще сохраняет тепло тела его сына.

Еще до темноты отряды императрицы полностью заняли замок, распределили помещения и челядь Матильды принялась развешивать шпалеры и раскладывать подушки, чтобы несколько смягчить аскетичный вид крепости и привести хотя бы некоторые покои в соответствие со вкусами их госпожи. Каминный зал вновь стал выглядеть обитаемым, хотя его убранство изменилось не так уж сильно. Повара и слуги философски восприняли смену власти: новых хозяев они стали кормить и обслуживать также, как и прежних. Поврежденную башню закрепили, заделав проломы и поставив подпорки из прочного, выдержанного дерева, но на всякий случай, от греха подальше, выставили рядом с ней караульного.

До сих пор никто еще не удосужился открыть дверь в спальню Филиппа, и его отсутствие так и не было обнаружено. Никому не пришло в голову поинтересоваться и тем, почему и гостивший в замке бенедиктинский монах, и капеллан, постоянно находившиеся возле постели раненого, теперь покинули его — обоих можно было увидеть во дворе или возле общей могилы. Все были слишком заняты, чтобы задаться вопросом — а кто же сменил их у ложа Филиппа? Прежде Кадфаэль не успел об этом подумать, но теперь, когда самое главное было сделано, решил, что он должен обнаружить пропажу Фицроберта сам, дабы не подвергать опасности ни в чем не повинных и ничего не ведавших людей. Сам, но желательно при свидетелях.

Примерно за час до вечерни он отправился на кухню, попросил кожаное ведро горячей воды и мерку вина для своего больного и уговорил поваренка помочь ему отнести тяжелое ведро через двор в главную башню.

— Он был в горячке, — пояснил монах, когда я оставил его ненадолго, чтобы присутствовать при погребении павших. — Может быть, мне удастся справиться с ней, если я его искупаю, укутаю и дам глоток вина. Не уделишь ли ты мне еще несколько минут — одному мне будет трудновато поднимать и переворачивать его.

Поваренок, долговязый юнец со всклокоченной шевелюрой, держался настороженно и замкнуто, ибо еще не знал, каково придется при новых хозяевах. Однако монаху он, видимо, доверял, поскольку, посмотрев на него в упор, произнес одними губами, но вполне отчетливо:

— Лучше бы ты, брат, помог ему убраться отсюда. Ежели и вправду желаешь ему добра.

— Как ты? — спросил Кадфаэль на тот же манер. Умение не слишком хитрое, но порой вовсе не бесполезное.

Ответа он не дождался, да, впрочем, и не ждал, ибо в нем не нуждался.

— Не падай духом, приятель. А когда придет время, расскажи, что здесь увидел.

Они дошли до двери покинутой спальни, и Кадфаэль отпер ее, держа в одной руке фляжку с вином. Даже в смутном свете прямо с порога было видно, что постель Филиппа разворочена, одеяла и простыни разбросаны по комнате, а сама комната совершенно пуста. У монаха возникло искушение уронить якобы от неожиданности фляжку с вином, однако же он передумал, рассудив, что это будет выглядеть не слишком естественно. Бенедиктинские братья не склонны ронять от удивления что бы то ни было, а уж вино менее всего, а если он не ошибся в своем спутнике, то прибегать к обману и вовсе нет никакой надобности.

Итак, ни монах, ни поваренок не издали ни звука. Некоторое время они стояли в молчании и лишь обменялись взглядами, которые, впрочем, были красноречивее всяких слов.

— Идем, — спохватился Кадфаэль. — Мы должны немедленно доложить о случившемся. И прихвати ведро, — властно велел он пареньку, зная, что именно детали придают убедительность всякому рассказу.

Он побежал первым, по-прежнему сжимая в руке фляжку, а поваренок топотал следом, разбрызгивая на каждом шагу воду из ведра. У двери в каминный зал Кадфаэль влетел чуть ли не в объятия одного из рыцарей Богуна и, задыхаясь, выпалил:

— Лорд Фицгилберт, он там? Мне необходимо поговорить с ним. Мы только что из комнаты Фицроберта. Его там нет! Постель пуста, а его и след простыл!

В каминном зале, где в это время находились управляющий и церемониймейстер императрицы в обществе не менее чем полдюжины графов и баронов, сообщение монаха вызвало бурю негодования. Лорды Матильды пришли в бешенство, бессильная ярость доводила их до белого каления. Кадфаэль, напустив на себя растерянный и удрученный вид, принялся рассказывать о своем ужасном открытии, тогда как у поваренка хватило ума все это время стоять столбом, словно он вконец одурел от испуга.

— Достойные лорды, я покинул его около полудня и пошел помочь отцу капеллану предать земле убиенных. Здесь, в замке, я оказался по чистой случайности — попросил предоставить мне ночлег, меня и пустили. Но когда оказалось, что лорд Филипп ранен, я остался с ним, ибо несколько сведущ в целительстве и не мог покинуть тяжелораненого. Когда я уходил из спальни, лорд Филипп пребывал в глубоком забытьи, из которого почти не выходил с того времени, как его ранило. Я решил, что, если отлучусь ненадолго, вреда для него не будет… Ведь и вы, лорд Фицгилберт, видели его сегодня утром и знаете, в каком он был состоянии. Но когда я вернулся… — Кадфаэль покачал головой, как будто до сих пор был не в состоянии поверить увиденному. — Как это могло случиться? Он же был без чувств. Я пошел в кладовую за вином и горячей водой — хотел его помыть — и попросил вот того паренька мне помочь. А он исчез. Клянусь, он встать не мог без посторонней помощи, да что там встать — шевельнуться. И вдруг пропал, как его и не было! Вот этот парнишка не даст соврать.

Поваренок закивал с такой силой, что космы упали ему на физиономию:

— Истинная правда, почтенные сэры. Койка пуста! Комната пуста! Пропал, почтенные сэры, совсем пропал!

— Пойдем со мной, достойный лорд, — обратился Кадфаэль к Фицгилберту. — Сами убедитесь, ошибки тут нет.

— Пропал! — взревел церемониймейстер. — Как это пропал? Ты что, не запер дверь, когда уходил? И не оставил никого приглядеть за ним?

— Милорд, — с обиженным видом принялся оправдываться Кадфаэль, — я не видел в том никакой надобности. Говорю же, он ни рукой ни ногой шевельнуть не мог. К тому же я не слуга, никаких распоряжений не получал, а здесь остался добровольно, чтобы лечить его, а не караулить.

— Да никто тебя ни в чем не винит, брат, — буркнул Фицгилберт — хотя, на мой взгляд, с твоей стороны было упущением оставить его без пригляда. Или же ты никудышный лекарь, раз принял такого бойкого молодца за смертельно раненного. — Да хоть капеллана спросите, — возразил Кадфаэль, — он подтвердит, что лорд Филипп был без сознания и дышал на ладан.

— А ты, ясное дело, веришь в чудеса, — насмешливо заметил Богун.

— Этого я отрицать не стану. Верю, и на то у меня есть веские основания. И вам, господа, стоит призадуматься на сей счет.

— Эй, кто-нибудь, — воскликнул Фицгилберт, резко повернувшись к своим рыцарям. — Быстро расспросите караульных, не вывозили ли похожего на Фицроберта человека под видом раненого.

— Это исключено, — заявил Богун, однако же жестом отослал троих своих людей к воротам.

— А ты, брат, пойдешь со мной, — сказал Фицгилберт, — посмотрим, что за чудо там произошло.

Размашистым шагом он двинулся по двору, а за ним, словно хвост кометы, потянулась вереница его растревоженных подчиненных. Замыкали эту процессию брат Кадфаэль и поваренок с ведром, уже почти пустым. Дверь спальни была распахнута настежь, какой ее и оставил монах. Достаточно было ступить на порог этой небольшой и скудно обставленной комнаты, чтобы убедиться — она пуста и прятаться здесь негде. Груда разбросанных одеял и простыней скрывала пропажу соломенного тюфяка, но никто и не подумал ворошить постельные принадлежности. Ясно было, что человек под ними скрываться не может.

— Далеко он не ушел! — воскликнул Фицгилберт с таким пылом, словно убеждал в этом самого себя. — Должно быть, он еще в замке, раз за ворота никто не выходил. Мы обшарим все утолки, заглянем во все щели, всех крыс из нор повыгоняем, но его найдем!

Не прошло и нескольких минут, как его люди разошлись во всех направлениях, чтобы заняться поисками.

Кадфаэль и поваренок обменялись красноречивыми взглядами, но языки предпочли держать за зубами. Паренек, на невозмутимом лице которого совершенно не отражалось внутреннее ликование, побрел к себе на кухню. Кадфаэль позволил себе наконец вздохнуть с облегчением и, вспомнив, что приспело время вечерни, отправился в часовню.

По приказу Фицгилберта его люди обыскали весь замок, но, конечно же, никого не нашли. Впрочем, Кадфаэлю показалось, что сам суровый церемониймейстер не столь уж опечален исчезновением пленника и ярится больше для виду. Не потому, что он сочувствовал Филиппу, и, возможно, даже не из отвращения к злобной мести. У многоопытного воина и царедворца хватило ума понять, что жестокая расправа оттолкнула бы от императрицы многих и многих даже из числа ревностных ее приверженцев. Радовало Кадфаэля и то, что об исчезновении пленника императрице будет доложено до того, как она с подобающими церемониями вступит в замок. Это значило, что первый шквал ее ярости обрушится на ее же приближенных, но как бы она ни бушевала, ничего более страшного, чем разнос, этим лордам и баронам не грозило. Зато можно было надеяться, что к тому времени, когда императрица переберется в Масардери, гнев ее поостынет и не падет на головы раненых защитников замка, всецело зависевших от ее милости.

Усталый капеллан Филиппа Фицроберта сбивчиво служил вечерню, а Кадфаэль изо всех сил пытался сосредоточиться на богослужении. Где-то между Гринемстедом и Сайренчестером, под безопасным кровом августинской обители, Оливье оберегал и выхаживал своего тюремщика, ставшего узником, друга, превратившегося во врага… Впрочем, этих двоих, какими бы сложными ни были их отношения, связывали прочные, неразрывные узы. Каждый из них будет прикрывать спину другого, сражаясь против всего мира, даже если они окончательно перестанут понимать друг друга.

«В конце концов, я и сам не понимаю ни того ни другого, — подумал Кадфаэль, — да в этом и нужды нет. Главное — верить, почитать и любить. И все же я покинул то, что любил и почитал, и не знаю, суждено ли мне обрести это вновь. Ныне сын мой свободен, и дальнейшая судьба его в деснице Господней. Я вызволил его, а он — своего друга. Теперь их порушенная дружба, скорее всего, восстановится, и в моей помощи они больше не нуждаются. А вот я — я нуждаюсь во многом. О Боже, как я нуждаюсь! Жить мне осталось недолго, долг возрос так, что подобен уже не холмику, а крутой горе, а сердце мое стремится к дому. …Тебя, Господи, молим: грехам нашим даруй искупление и дай сподобиться милости Твоей… Аминь! В конце концов, если судить по результату, это долгое путешествие сподобилось-таки благословения свыше. И если путь к дому окажется долгим и тяжким, а в конце его я буду отвергнут — пристало ли мне роптать?»

Императрица вступила в Масардери на следующий день. Въезд ее был обставлен с подобающей пышностью, но она пребывала в дурном расположении духа, хотя к тому времени уже взяла себя в руки. Взор ее смягчался по мере того, как она озирала новое приобретение, достаточно ценное для того, чтобы до известной степени примириться с досадной утратой.

Любуясь торжественной процессией, Кадфаэль не мог не признать, что Матильда обладает подлинно монаршим величием. Рослая, статная, она была прекрасна даже в гневе, а когда хотела очаровать кого бы то ни было, устоять перед ней было невозможно. Многие молодые люди находились во власти этих чар, как находился в их власти Ив, покуда у него не открылись глаза.

Она ехала верхом в великолепном облачении, сопровождаемая двумя неизменными камеристками, многочисленной стражей, рыцарями и вельможами. Кадфаэль припомнил обеих дам, которые сопровождали императрицу в Ковентри и остались при ней в Глостере. Старшей было за пятьдесят, и она давно овдовела. Высокая и стройная, она и пережив свой расцвет, сохранила следы былой красоты, хотя уже становилась несколько угловатой, а волосы ее высеребрила седина. Изабо, ее племянница, несмотря на большую разницу в возрасте, была очень похожа на свою тетушку. Скорее всего, именно так выглядела Джоветта де Монтроз в юности. А выглядела она весьма недурно. Помнится, в Ковентри ею восхищались многие отпрыски знатных фамилий. Женщины остановились во дворе. Сам Фицгилберт и полдюжины благородных рыцарей, состязаясь в учтивости, спешили помочь им спешиться и проводили в подготовленные для них покои. В замке Масардери появилась новая хозяйка. Но где же прежний его хозяин? Как его дела? Если Филипп выдержал это путешествие, то он, несомненно, будет жить. Л Оливье? Пока остается хотя бы малейшее сомнение в выздоровлении Филиппа, Оливье его не оставит.

Вместе со свитой Матильды приехал в замок и Ив. Спешившись, он повел своего коня в стойло, с несомненным намерением тут же броситься на поиски брата Кадфаэля. Юноше и монаху было о чем поговорить.

Они сидели рядом на узкой койке в каморке Кадфаэля, наперебой рассказывая друг другу обо всем, что произошло с момента их расставания возле сухой лозы, всего и двадцати ярдах от ходившего по стене караульного. — Я, конечно, еще вчера слышал, — промолвил раскрасневшийся от удивления и возбуждения Ив, — что Филипп исчез, словно сквозь землю провалился. Но как это могло случиться? Если он был ранен, да так, что лежал пластом… Но так или иначе, его исчезновение уберегло ее от разрыва с графом, а то и от… от худшего. Что там говорить, оно спасло ее! Но как это произошло? Как? — Ив говорил несколько бессвязно, простодушно радуясь столь удачному исходу, но как только завел речь об Оливье, стал серьезен. — Но, Кадфаэль, что с Оливье? Где он? Я рассчитывал увидеть его здесь. Я уж и у Богуна спрашивал, нашли ли в замке узников, но он ответил, что здесь никого не было. Но ведь Филипп говорил нам, что Оливье здесь!

— Филипп никогда не лжет, — промолвил Кадфаэль, повторив то, что говорили о Фицроберте даже его враги. — Правда, Ив, никогда. И нам он тоже не солгал. Оливье действительно находился здесь, в подземелье одной из башен. Ну а сейчас, если все сложилось хорошо — а почему бы и нет, ведь у него есть друзья в этих краях, — он должен быть уже в Сайренчестере, в августинском аббатстве.

— Значит, ты освободил его еще до падения замка? Но почему он ушел, ведь у ворот стояло войско императрицы? Его товарищи!

— Я его не освобождал, — терпеливо пояснил Кадфаэль. — Когда Филиппа ранило, он, заботясь о своих людях, передал командование Кэмвилю и приказал тому выторговать для гарнизона наилучшие условия и сдать замок.

— Зная, что ему не будет пощады? — спросил Ив.

— Да. Я рассказал ему все, что узнал от тебя. Но он знал и то, что она отпустит всех остальных, лишь бы только заполучить его. Не забыл он и про Оливье — вручил мне ключи от темницы и велел освободить его. Так я и сделал, а потом вместе с Оливье отправил Филиппа к сайренчестерским братьям. Надеюсь, что с Божией помощью он благополучно добрался туда и со временем оправится от ран.

— Но как? Как ты вывез его за ворота, если их уже охраняла стража Фицгилберта? И сам Филипп? Неужто он согласился бежать?

— У него не было выбора, — пояснил Кадфаэль. — Он почитай все время оставался в забытьи, а когда пришел в себя, только и успел, что приказать купить жизни своих людей ценой своей собственной. Он был без сознания, когда я обрядил его в саван и вынес из замка вместе с мертвецами. Чудно — нести его мне помогал один из людей Фицгилберта. А Оливье выскользнул еще ночью, воспользовавшись сумятицей во время очередного приступа, и отправился в Уинстон, на мельницу, где раздобыл повозку. Среди бела дня он и уинстонский мельник явились к замку, сделали вид, будто опознали в Филиппе своего родича, погибшего в бою, и попросили разрешения забрать его тело домой. Само собой, они его получили.

— Жаль, что меня там не было, — пробормотал Ив, с восхищением глядя на монаха.

— А вот я, дитя, напротив, был тому рад. Ты сделал свое дело, и я благодарен Господу за то, что хоть одному из вас нет больше нужды так рисковать. Но сейчас все это уже не имеет значения. Нам удалось предотвратить самое худшее, а в нашей жизни редко случается добиться большего.

Неожиданно Кадфаэль почувствовал, до какой степени он устал.

— Оливье вернется, — с искренней радостью заверил монаха Ив, прижимаясь к его плечу. — А в Глостере и его, и тебя ждет Эрмина. Ей, кстати, скоро пора родить. Может, у тебя появится еще один крестник?

Ив пока еще понятия не имел, что это дитя будет для Кадфаэля ближе всякого другого — родным еще и по крови. — Ты все равно забрался далеко от своей обители, так почему бы тебе не погостить у нас, где тебя так любят. Всего несколько деньков — какой в том грех?

Кадфаэль покачал головой — нехотя, но решительно.

— Нет, этого я делать не должен. Уже уехав из Ковентри, я нарушил обет послушания, не выполнил повеления моего аббата, который оказал мне великую милость. Теперь я выполнил все, ради чего осмелился пренебречь своим призванием — кроме разве что одной малости, — и если задержусь долее, то изменю себе, как изменил уже своему ордену, аббату и братьям. Когда-нибудь мы непременно встретимся снова, но сначала я должен принести покаяние. Завтра, Ив, я отправляюсь домой независимо от того, будут ворота Шрусбери открыты для меня или нет.