Впрочем, в этом бою он не должен был принимать участия. Ничто не связывало его ни с осаждавшими, ни с осажденными, но и те и другие были людьми, а значит, могли страдать и истекать кровью. И если он и мог оправдать свое пребывание здесь, то лишь одним способом — применить свои умения для облегчения участи раненых. Он решил спуститься вниз, но даже пока пробирался под обстрелом по стене, как опытный воин, перебегая от зубца к зубцу, не мог не отметить и не одобрить разумной распорядительности Филиппа, организовавшего оборону наилучшим образом.

Внизу, в зале, капеллан и пожилой управляющий уже хлопотали возле раненых. Тяжелых увечий пока не было. Лишь пара человек, неосмотрительно высунувшись из-за зубцов, пострадали от стрел. Остальные получили царапины и ушибы от осколков камня — стену осаждавшие долбили нещадно. Но монах знал, что самое худшее еще впереди. Он присоединился к капеллану и управляющему и занялся ранеными, искренне полагая, что в ближайшие часы работы ему много не прибавится. Однако еще до полудня стало ясно, что Фицгилберт получил приказ не тратить попусту время и покончить с сопротивлением осажденных как можно скорее. Теперь все силы были брошены на штурм.

Сначала осаждавшие атаковали ворота, попытавшись прорваться к ним под прикрытием своих непрерывно метавших камни баллист, но установленные на стене катапульты выбили в рядах наступающих такие бреши, что те отхлынули, унося с собой раненых. Однако, чтобы отбить нападение у ворот, Филиппу пришлось перебросить туда часть сил с главного, наиболее опасного направления, чем не преминул воспользоваться Фицгилберт. Его воины выкатили из-под прикрытия деревьев самую тяжелую и мощную баллисту и принялись метать в осажденных огромные валуны и клети с железным ломом. На сей раз они метили не в основание стены, а выше, стараясь разрушить или хотя бы существенно повредить более уязвимую, чем каменная кладка, деревянную галерею. Даже внутри Кадфаэль чувствовал, как сотрясаются стены и как дрожит воздух при каждом ударе, словно во время грозы. Он подумал, что, если осаждающие подведут машины еще ближе и начнут перебрасывать камни через стены, Филиппу, скорее всего, придется отступить со своими воинами в прочную, как скала, главную башню и туда же перенести всех своих раненых.

Со стены сбежал молодой лучник. Рукав его был порван и пропитался кровью. Пока рану очистили от обрывков ткани, промыли и перевязали, он сидел неподвижно, тяжело дыша и покрывшись потом, но не стонал.

— Этой рукой я натягиваю лук, — сокрушенно промолвил юноша и поморщился. — Теперь от меня толку мало, разве что помогу возле катапульты. Они проломили камнем галерею, и мы едва не лишились баллисты. Еще чуть-чуть — и машина полетела бы вниз, но нам удалось втянуть ее на стену. Тогда-то меня и задело — слишком далеко высунулся. Лучники Богуна целят наверняка.

«А потом, — подумал Кадфаэль, разглаживая наложенную им на раненую руку повязку, — в эту уже поврежденную галерею полетят зажигательные стрелы. Расстояние, что видно по этому пареньку, стрелкам императрицы вполне по плечу, ветра, который мог бы сносить стрелы, почитай что нет, да вдобавок дело идет к морозу. Сухое дерево заполыхает как трут».

— Они еще не прорвались к стене? — спросил монах.

— Пока нет. — Молодой человек осторожно согнул забинтованную руку и сморщился от боли. — Они, конечно, торопятся, но на рожон особо не лезут. Вот к ночи сунутся наверняка.

В сумерках брат Кадфаэль поднялся на стену и принялся осторожно, укрывшись за зубцом, рассматривать поврежденный участок галереи. В ней образовался пролом, настил был разворочен, и часть его болталась, повиснув в углу между стеной и башней. В окружающих замок лесах множились огни, то и дело выхватывавшие из мглы очертания громоздких штурмовых машин. Правда, отсюда, издалека, они казались совсем небольшими, чуть ли не игрушечными, но это не делало их менее грозными. Сумерки принесли с собой временное затишье. Защитники осмелели, они чаще выглядывали из-за зубцов, присматриваясь к вражеским позициям. Для прицельного выстрела из лука было уже слишком темно, и серьезно рисковал лишь тот, кто появлялся на освещенном факелом участке.

К тому времени среди защитников замка уже появились первые погибшие. Мертвые тела складывали в холодной каменной часовне и ведущем к ней коридоре главной башни. Хоронить павших времени не было. Пройдя по стене, Кадфаэль возле того места, откуда свешивались обломки галереи, увидел темную фигуру. Закованный в сталь Филипп внимательно всматривался в темноту, отмечал расположение вражеских отрядов и метательных машин по огням костра.

— Ты помнишь, что я тебе говорил? — промолвил, подойдя поближе, Кадфаэль. — Это чистая правда.

— Я все помню, — не поворачивая головы, ответил Филипп.

— И веришь мне?

— Верю, — отозвался он с улыбкой. — Верю и имею это в виду. Если Господь предвосхитит ее намерение и смерть настигнет меня в бою, я должен подумать о том, чтобы жертвами ее гнева не стали оставшиеся в живых мои соратники. — Все еще улыбаясь, он взглянул Кадфаэлю в лицо и неожиданно спросил: — А ты не желаешь моей смерти?

— Нет, — отвечал монах. — Я твоей смерти не желаю.

Один из крошечных огоньков, казавшийся на расстоянии всего-навсего искоркой, неожиданно ярко вспыхнул, высвечивая вокруг ажурный узор ветвей. С треском и шипением разбрызгивая искры, к замку летело нечто похожее на ужасную комету с хвостом из пламени. В десяти ярдах от брата Кадфаэля какой-то юный лучник — простой паренек, не привычный к осадам и штурмам, — уставился на это диво разинув рот. Филипп предупреждающе крикнул, стрелой метнулся к зазевавшемуся юнцу и, обхватив, повалил на каменный пол под прикрытие башни. Упал и Кадфаэль, как падали, прячась за зубцами, и все прочие воины. Комета ударилась как раз в центр висящего поврежденного участка галереи и взорвалась, разбрызгивая горящую жидкость. Огненные брызги полетели на стену. Расщепленные бревна легко занялись. Галерея вспыхнула, и вдоль стены побежала огненная дорожка.

Филипп вскочил на ноги и помог подняться задыхавшемуся юноше.

— Ты в порядке? Идти можешь? Ступай вниз, здесь тебе делать нечего. Эй, кто-нибудь! Живо принесите топоры!

Вероятно, потом осажденным придется иметь дело и с более тяжкими повреждениями, но сейчас главным было потушить этот пожар. Филипп, пригибаясь за зубцами, побежал вдоль стены, поднимая своих людей. Раненых он отправлял вниз, невредимым же предстояла нелегкая борьба с огнем. Следовало обрубить крепления пылающей галереи, пока не занялись деревянные перекрытия стены и башни. Кадфаэль спускался по ступенькам, бережно поддерживая стонавшего юношу, получившего тяжкие ожоги. Его одежда еще тлела, запах горелой плоти висел в воздухе. Внизу, у подножия лестницы, уже дожидались люди, готовые принять раненого — и не его одного, ибо пострадавших было немало, — и отнести в укрытие. Монах заколебался и чуть было не вернулся назад, на стену, где Филипп и его соратники, пробираясь между лужицами пылающей смолы, обрубали горящие балки и крепления галереи, чтобы не дать губительному огню распространиться на стены и башни. Однако после минутного замешательства монах продолжил свой путь, сказав себе, что не имеет права участвовать в сражении ни на той, ни на другой стороне. Лучше пойти да посмотреть, чем можно помочь раненым.

Примерно через полчаса, находясь в каминном заме, наполненном зловонием паленой шерсти и жженой плоти, он услышал треск, а затем и оглушительный грохот. Последние крепления были перерублены, и полыхавшая галерея — вернее, то, что от нее оставалось, — рухнула вниз.

Некоторое время спустя появился почерневший от копоти, пропахший дымом Филипп. В зал он заглянул ненадолго, лишь для того, чтобы узнать, как дела у раненых. Фицроберт и сам получил ожоги, но почти не обращал на это внимания.

— До утра они попытаются проломить стену, — сказал он монаху.

— Едва ли, — возразил Кадфаэль, не прекращая смазывать снадобьем сильно обожженную руку. — Там ведь у подножия бревна горят, кто же в такое пекло сунется?

— Они сунутся. Остатки галереи догорят быстро. Ночь холодная, сухая, несколько часов — и к стене можно будет подойти, не опасаясь огня.

— Без осадной башни?

Представлялось весьма сомнительным, чтобы нападавшие приволокли с собой из Глостера столь громоздкое сооружение — бревенчатую башню, способную укрыть таран и целый отряд воинов.

— Они сколачивали ее чуть ли не целый день. Дерева у них сколько угодно. А мы лишились большей части галереи, так что справиться с ними будет непросто.

Филипп поправил кольчугу на оцарапанном и обожженном плече и поспешил на стену следить за действиями врага. Брат Кадфаэль позволил себе перевести дух и, вспомнив, что близится полночь, прочел подобающую молитву, краткую, но пылкую.

Нападавшие пошли на приступ еще до рассвета. Они не везли осадную башню, по всей видимости решив, что скорость и внезапность заменят им укрытие. Выдвинувшись из леса, большой отряд стремительно двинулся вниз по склону, и, хотя катапульты Филиппа пробили несколько изрядных брешей в плотных рядах атакующих, они все же прорвались к стене, у подножия которой еще тлели бревна и доски. Из каминного зала Кадфаэль услышал глухие размеренные удары тарана о камень и почувствовал, как содрогается фундамент. Защитники замка пытались уничтожить таран, сбрасывая со стены камни и горящее масло, но отсутствие галереи вынуждало их теперь высовываться из-за зубцов, превращаясь в мишень для вражеских лучников. Кадфаэль понятия не имел о ходе боя. Он мог лишь строить догадки, но на это у него времени не было — следовало думать о раненых. Ближе к утру в зале появился первый помощник Филиппа, рыцарь из-под Беркли по имени Гай Кэмвиль. Коснувшись плеча монаха, к тому времени уже вконец измотанного и еле державшегося на ногах, он посоветовал ему отправиться в главную башню — место пока еще относительно безопасное — и соснуть часок-другой, пока еще есть возможность.

— Ты немало потрудился, брат, — сердечно промолвил он. — Сделал больше, чем должен, учитывая, что наши раздоры тебя не касаются.

— Все мы, — грустно заметил Кадфаэль, с трудом поднимаясь на ноги, — сделали куда меньше, чем следовало. И делали не то, что следовало.

Прежде чем совсем рассвело, штурмовой отряд отступил и таран оттащили под прикрытие деревьев, но за это время нападавшие успели сделать пролом, причем не в стене, а в основании башни. Идти на приступ среди бела дня они пока не решались, ибо это грозило слишком большими потерями, но работа над осадной башней близилась к завершению. Под ее прикрытием воины Фицгилберта могли надеяться подойти вплотную к башне и ворваться в пролом. Если они возьмут с собой достаточно валежника, то, скорее всего, подожгут башню изнутри, а когда она рухнет, прорвутся через образовавшуюся брешь во внутренний двор. Они отчаянно спешили, но и при этом стремились по возможности уменьшить риск.

Филипп приказал установить баллисты на юго-западной стороне, откуда грозила наибольшая опасность, и повел методичный обстрел опушки леса, желая затруднить строительство осадной башни, нанести противнику урон, а по возможности и удержать его в укрытии до ночи. Кадфаэль без устали ухаживал за ранеными и почти не имел возможности следить за ходом осады, но и по тому, что он видел, было ясно — близится развязка. Каждая стрела, каждый камень, каждый дротик, выпущенный во врага защитниками замка, становился невосполнимой потерей, тогда как войску Матильды метательные снаряды постоянно подвозили на подводах, и оно ни в чем не испытывало нужды. Силы были слишком неравными, и никто не знал этого лучше, чем Филипп. Ему было ведомо, почему такие силы брошены на штурм одного-единственного замка, пусть ценного, но никак не стоившего подобных жертв и усилий. Она стремилась любой ценой погубить засевшего в Масардери ненавистного, смертельного врага. Это Филипп тоже знал. Кадфаэль был рад, что Ив, рискнув своей свободой и жизнью, дал Филиппу возможность встретить свою судьбу с открытыми глазами.

Пока осаждающие дожидались ночи, рассчитывая под покровом темноты завершить пролом, а осажденные усердно трудились, стараясь его заделать, метательные машины Фицгилберта возобновили методичный обстрел замка. На сей раз стреляли не только по основанию башни, стремясь не позволить восстановить кладку, но и, подняв траекторию, принялись перебрасывать камни, клети с железным ломом и горшки со смолой через стену. Дважды во дворе занялись крыши, но пожар удалось потушить без особого труда. Лучники со стен стреляли нечасто и лишь наверняка, чтобы поберечь стрелы. Главной их мишенью стали механики, управлявшие осадными машинами. То и дело удачный выстрел обеспечивал замку минутную передышку, но у императрицы было немало мастеров осадного дела, и нападавшие быстро восполняли свои потери. Осажденные принялись поливать водой крыши во внутреннем дворе, а раненых перенесли из каминного зала в главную башню, которая представлялась более надежным укрытием. Необходимо было позаботиться не только о людях, но и о лошадях. Если, неровен час, загорятся конюшни, животных придется перегнать в каминный зал. Во внутреннем дворе кипела работа, несмотря на то что обстрел продолжался и всякий, появлявшийся на открытом пространстве, рисковал жизнью.

Уже темнело, когда из проломленной башни появился наконец Филипп, сделав все возможное для отражения неизбежного ночного приступа. Брешь наскоро заложили камнями, башню изнутри завалили всем, что нашлось, двери, ведущие на стены, заперли и забаррикадировали. Теперь, даже если врагу удастся прорваться в башню, он потратит немало времени, пытаясь пробиться дальше. Фицроберт вышел последним, рядом с ним шел мальчик, подручный оружейника, помогавший скреплять свежую кладку крепкими железными скобами. Несколько мгновений они помедлили, стоя в проеме, а затем торопливо зашагали через двор. Они находились на полпути к укрытию, когда Филипп услышал — как услышали и все — угрожающий свист. Метательный снаряд, вероятно последний, выпущенный за этот день, черный, неуклюжий и таящий в себе смерть, перелетел через стену и грохнулся на камни мостовой в нескольких футах перед ними. Но еще до его падения Филипп успел обхватить мальчика руками и, поскольку бежать времени не было, повалить его на землю, прикрыв своим телом.

В тот же самый миг громоздкая деревянная клеть ударилась о камень и разлетелась вдребезги, разбрасывая во все стороны наконечники стрел и копий, острые щепки, обрывки кольчуг и всяческий лом и мусор. Все это разлетелось на добрые тридцать ярдов в окружности. Люди опасливо вжались в стены по сторонам, и никто не решался сдвинуться с места, пока все не стихло. На камнях мостовой недвижно распростерся Филипп Фицроберт. Один кусок искореженного железа вонзился ему в бок, другой — в голову. Дар императрицы нашел того, кому был предназначен. А под телом Филиппа, съежившись, лежал насмерть перепуганный парнишка. Он был цел и невредим.

Филиппа поспешно подняли и на руках понесли в главную башню, в его собственную, аскетично убранную комнату. Зареванный парнишка, которого все еще колотила дрожь, не отходил от него ни на шаг. Уложив Фицроберта на постель, с него с немалым трудом стянули кольчугу, а потом раздели донага, чтобы тщательно осмотреть раны. Как раз в это время подошел и Кадфаэль, которого подпустили к постели Филиппа без лишних вопросов. Все знали, что этот монах находится в замке по личному приглашению лорда, а многие к тому же прослышали о его навыках и о том, как охотно помогает он всем раненым и увечным. Стоя рядом с гарнизонным лекарем, монах окинул взглядом худощавое, мускулистое тело и резко очерченное смуглое лицо, только что отмытое от крови. В боку зияла рваная рана. Ударивший туда железный обломок, несомненно, сломал не менее двух ребер. В голову Филиппа, возле самого левого виска, вонзился перекрученный, не иначе как забракованный кузнецом наконечник копья. Его вытащили с величайшей осторожностью, стараясь не причинить еще большего вреда, но, даже когда острие извлекли, никто не сумел определить, поврежден ли череп.

Филиппа перебинтовали, но не слишком туго, ибо его прерывистое дыхание свидетельствовало о внутренних повреждениях. Раненый был без сознания и боли, по всей видимости, не испытывал. Рану на голове тщательно очистили, промыли и наложили на нее повязку, и за все это время Филипп не издал ни стона. Даже его опущенные веки ни разу не дрогнули.

— Он не умрет? — с дрожью в голосе спросил с порога парнишка.

— Нет, если будет на то воля Господня, — ответил капеллан и мягко, но настойчиво, шепнув ему на ухо несколько утешительных слов, выпроводил паренька из комнаты.

«Увы, — подумал Кадфаэль, — но какая судьба ждет этого непреклонного и гордого человека, если Всевышний окажет ему милость и оставит в живых? Можно ли считать это милостью? Воистину смертному не дано судить о вопросах жизни и смерти».

Подошел Гай Кэмвиль, на чьи плечи теперь легло тяжкое бремя командования, кратко справился о состоянии раненого, окинул взглядом неподвижное тело и поспешил на стены, где теперь было его место.

— Сообщите мне, если он придет в себя, — попросил Кэмвиль, прежде чем отправиться к поврежденной башне, на которую неизбежно будет нацелен новый приступ.

Теперь, когда уже немало защитников было выведено и.» строя, легкораненые сами ухаживали за товарищами, получившими более тяжкие увечья. Кадфаэль сидел у постели Филиппа, с тревогой прислушиваясь к затрудненному, прерывистому дыханию. Раненого тщательно укрыли одеялами, опасаясь, как бы от холода у него не началась еще и лихорадка. На исцарапанном лбу и губах Филиппа монах то и дело менял влажные тряпицы. Даже сейчас, когда Фицроберт был совершенно беспомощен, его тонкое, строгое лицо выглядело мужественным, суровым и удивительно спокойным. Спокойным, словно у мертвеца.

Ближе к полуночи веки Филиппа дрогнули, брови напряженно сдвинулись. Он задышал глубже и застонал — вместе с чувствами возвращалась и боль. Кадфаэль смочил тряпицу вином и приложил к губам Филиппа. Они шевельнулись, жадно припадая к несущей облегчение влаге. Вскоре раненый открыл глаза. Взгляд его был замутнен, и он с трудом узнавал очертания собственной комнаты и сидевшего рядом человека. Но это продолжалось недолго. Взор Фицроберта прояснился, чувства вернулись к нему, а вместе с ними разум и память.

— Паренек… он ранен? — тихо, но отчетливо спросил он, с трудом шевеля губами.

— Цел и невредим, — ответил Кадфаэль, склонившись пониже, чтобы слышать и быть услышанным.

Филипп слабо кивнул, немного помолчал, а потом сказал:

— Приведи Кэмвиля. Мне надо уладить дела.

Говорил он кратко и скупо, стараясь беречь оставшиеся силы. Кадфаэль чувствовал, что Филиппа удерживает в сознании его железная воля. Рано или поздно он неизбежно снова лишится чувств, но не прежде чем убедится, что все приведено в порядок

Гай Кэмвиль примчался со стен и, застав своего лорда в сознании, кратко и четко доложил ему о ходе осады, стараясь прежде всего говорить о том, что могло его поддержать.

— Башня стоит. Они пока не смогли прорваться, хоть и подтащили свой таран да еще и крышу над ним устроили.

Филипп собрался с силами, что далось ему нелегко, и, взяв Гая за запястье, приблизил его к себе.

— Гай, слушай меня внимательно. Нам не устоять, потому как подкрепления ждать не приходится. Но ей нужен не замок, а я. Заполучив меня, она пойдет на уступки. С рассветом вывешивай флаг и вызывай Фицгилберта на переговоры. Постарайся выторговать наилучшие условия, а потом сдавайся. Ей бы только схватить меня, а всех прочих она отпустит. Отведи людей в Криклейд. Уверен, преследовать вас никто не станет. Получив, что хотела, она успокоится.

— Нет! — протестующе воскликнул Кэмвиль.

— А я сказал — да! Пока я жив, командую здесь я, и мое слово — закон… Гай, сделай это… спаси наших людей. Она перебьет всех до единого, лишь бы добраться до меня.

— Но ведь твоя жизнь… — начал Кэмвиль, потрясенный и растерянный.

— Не обо мне речь, Гай. Моя жизнь не стоит жизни и одного из доверившихся мне людей, а ты хочешь загубить их всех? Чего ради? Я все равно на волосок от смерти. Немало храбрецов погибло по моей вине. Надо сберечь остальных, иначе за их кровь мне придется ответить перед Всевышним. Вызывай Фицгилберта, вступай в переговоры и добейся наилучших условий. Пообещай выдать меня, и она на все согласится. С рассветом, Гай, с первыми лучами! Как только они смогут разглядеть белый флаг.

Возразить было нечего. Филипп Фицроберт пребывал в здравом уме, находился в полном сознании, и Кэмвилю оставалось лишь молча повиноваться. Едва рыцарь ушел, Филипп обмяк, словно на этот разговор ушли его последние силы. Он покрылся потом, и Кадфаэль бережно отер ему лоб и тоненькой струйкой влил в рот вино. Некоторое время слышалось лишь хриплое дыхание, а затем Филипп с натугой, но на удивление отчетливо позвал:

— Брат Кадфаэль.

— Да, я здесь. Я тебя слушаю.

— Я еще не все сделал. Там, в стене, шкаф… открой…

Монах повиновался без вопросов, хотя и не понял, что за нужда осталась у раненого. Все необходимые распоряжения, касавшиеся судьбы замка и гарнизона, были уже сделаны. Филипп более не был в ответе за гарнизон, но оставалось нечто, тяготившее его душу.

— Три ключа… внутри… возьми их.

Три ключа висели на одном кольце. Самый большой из них был фигурным, причудливо изукрашенным, а самый маленький — неотделанным и простым. Кадфаэль взял их и закрыл стенной шкаф.

— А что теперь, — спросил он, подойдя к постели. — Скажи, чего ты хочешь, и я все сделаю.

— Северо-западная башня, — отчетливо прозвучал тихий, почти призрачный голос. — Два пролета вниз, под землю… второй ключ — дверь… третий… отмыкает оковы.

Черные проницательные глаза Филиппа не колеблясь встретили взгляд Кадфаэля.

— Наверное, лучше оставить его там до ее появления. Я никогда не винил его в том, в чем она винит меня. Но нынче тебе решать. Ступай к нему, когда пожелаешь. Ступай к своему сыну.