- Да! - протяжно ответила она и снова возвратилась в кабинет к мужу.
      Князь сидел на креслах, закинув голову назад. Лицо его имело какое-то мечтательное выражение; лицо же княгини, напротив, и на этот раз опять осенилось облаком тайного неудовольствия. Муж и жена, оставшись с глазу на глаз, чувствовали необходимость начать между собой какой-нибудь разговор, но о чем именно - не знали. Князь, впрочем, заговорил первый.
      - Этот Елпидифор такой дурак невыносимый... - произнес он недовольным голосом.
      - Да, не умен... - согласилась и княгиня.
      - Его непременно надобно прогнать и не пускать к себе, а то он одними своими рассуждениями может уморить человека.
      - Пожалуй, как хочешь! - отвечала княгиня.
      Она, надо думать, рассердилась в этот раз на Елпидифора Мартыныча главным образом за то, что он очень уж лестно отозвался об Елене.
      * * *
      После обеда князь с заметным нетерпением дожидался вечера и в шесть часов велел себе закладывать карету. Княгиня в это время сидела на своей половине. Уезжая, князь не зашел даже к ней проститься. Княгиня тоже не вышла, по обыкновению, проводить его. Князь повез с собою целую кипу книг и карете, разумеется, велел ехать на Маросейку. Здесь квартира госпожи Жиглинской представляла совсем другой вид, чем вчера: она была вся натоплена и подметена. Сама госпожа Жиглинская, разодетая в черное шелковое платье и в модный, с пунцовыми лентами чепец, сидела на обычном своем месте с вязаньем в руках и надменно надсматривала за Марфушей, приготовлявшей на столе чайный прибор. Елена, тоже в черном шелковом платье, ловко обхватывающем ее стройный стан, и очень красиво причесанная, сидела по-прежнему на диване. Она не то что была печальна, но как-то взволнована и вся как бы превратилась в слух и внимание к скрипу и стуку проезжавших мимо экипажей. Наконец шум послышался в самых сенях их квартиры.
      Елена привстала.
      - Марфуша, поди, отвори! - воскликнула она.
      Марфуша побежала и отворила. Вошел князь, державший в обеих руках книги.
      - Вот я вам все их привез, - говорил он, входя в гостиную к Елене.
      - Ах, благодарю, тысячу раз благодарю! - говорила та как бы в самом деле радостным голосом и подсобляя князю уложить книги на одном из столиков. Освободившись окончательно от своей ноши, князь наконец уселся и принялся сквозь очки глядеть на Елену, которая села напротив него.
      - Нам, я думаю, лучше всего начать с теории Дарвина{33}, - произнес он.
      - Это с его учения о происхождении видов? Я немножко знаю эту теорию, отвечала Елена.
      - Да, но ее надобно серьезно изучить, - возразил князь.
      - Разумеется! - подхватила Елена.
      - Книжка эта довольно толстая... - продолжал князь и, не откладывая времени, встал и взял со стола одну из книг. - Я думаю, мы можем и начать! повторил он.
      - Хорошо! - отвечала Елена.
      Князь открыл книгу и хотел было приняться читать, но потом вдруг почему-то приостановился.
      - Ваша maman? - спросил он какой-то скороговоркой Елену.
      - Благодарю! Она у себя в комнате, - отвечала та.
      - Там? - спросил князь, указывая глазами на дверь.
      - Там!
      - Здравствуйте Елизавета Петровна! - воскликнул князь.
      - Здравствуйте! - отвечала госпожа Жиглинская, не поднимаясь с своего места: она ожидала, что князь непременно к ней войдет, но он не входил. Благодарю за салоп! - прибавила госпожа Жиглинская.
      - О, что... Очень рад, - отвечал князь, немного сконфузясь.
      Елена тоже при этом вся вспыхнула.
      Князь затем замолчал и больше не стал говорить с Жиглинской-старухой: он находил, что совершенно достаточно с ней побеседовал. Насколько князю нравилась Елена, настолько противна была ему мать; своей массивной фигурой и нахальным видом госпожа Жиглинская внушала ему какое-то физиологическое отвращение к себе. Елена, с инстинктом и проницательностью умной девушки, чувствовала это и старалась мать свою не сводить с князем и не беспокоить его, так сказать, ею. Сама же госпожа Жиглинская, тоже замечавшая, что князь не совсем охотно с ней встречается и разговаривает, объясняла это совершенно иначе: она полагала, что князь, приволакиваясь за дочкой, просто ее притрухивает. "Ах, какой он глупенький, глупенький!" - рассуждала она сама с собой по этому поводу.
      Князь принялся, наконец, читать. Елена стала слушать его внимательно. Она все почти понимала и только в некоторых весьма немногих местах останавливала князя и просила его растолковать ей. Тот принимался, но по большей части путался, начинал говорить какие-то фразы, страшно при этом конфузился: не оставалось никакого сомнения, что он сам хорошенько не понимал того, что говорил.
      - Черт знает как досадно не знать хорошенько естественных наук! воскликнул он как бы больше сам с собой.
      - Да, немного мы знаем, очень немного!.. - произнесла протяжно Елена. Но вы, кажется, очень устали? - прибавила она, взглянув с участием на князя, у которого действительно от двухчасового чтения и от умственного при этом напряжения пот градом выступал на лбу.
      - Есть отчасти... - отвечал ей тот с улыбкою.
      - Ну, так бросимте; будет на сегодня! - разрешила ему Елена.
      - Будет, так будет! - согласился с удовольствием князь.
      Ему самому давно, кажется, гораздо более хотелось смотреть на Елену, чем в книгу.
      - Знаете что? - начала она потом, прищуривая немного свои черные глаза, и с этим выражением лица была очень хороша собою. - Я непременно хочу у вас спросить об одной вещи: что, княгиня сердится на меня, что ли, за что-нибудь?
      - Княгиня? - переспросил князь несколько с притворным удивлением.
      - Да. Она давеча не сказала со мной двух слов, - отвечала Елена.
      - Но вы так мало были у нас, что она, я думаю, просто не успела этого сделать, - возразил князь.
      Елена сомнительно покачала головой.
      - Вряд ли это так, - сказала она, - потому что, кроме молчания, княгиня имела такой сердитый и недовольный вид.
      - Ей, может быть, нездоровилось! - объяснил князь.
      - Но доктор, однако, был у вас, а не у княгини, - возразила Елена.
      - А черт его знает, у кого он был! - сказал с сердцем князь, и вообще, как видно было, весь этот разговор начинал ему становиться скучным и неприятным.
      - Но дело не в том-с. Перехожу теперь к главному, - продолжала Елена, мы обыкновенно наши письма, наши разговоры чаще всего начинаем с того, что нас радует или сердит, - словом, с того, что в нас в известный момент сильней другого живет, - согласны вы с этим?
      - Согласен, - отвечал князь.
      - Ну-с, а почему же вы последнее ваше письмо, - письмо, как видно, очень искреннее, - прямо начинаете с того, что стали мне описывать, до какой степени вас возмущает и вам ненавистен чиновничий Петербург?.. Вы как будто бы тут в чем-то спешите оправдаться передо мной.
      - Я?.. Перед вами?.. - спросил князь с искренним удивлением.
      - Да... Значит, этот мир еще волнует и беспокоит вас.
      - Господи помилуй! - воскликнул князь. - Меня можно укорить в тысяче мелочностей, но никак уж не в этом. Этот мир никогда меня ничем не волновал и не привлекал.
      - Напрасно, совершенно напрасно так думаете! - подхватила Елена. - И в этом случае вы, по-моему, мало себя знаете.
      Князь уставил на Елену удивленный и вопросительный взгляд.
      - Поверьте вы мне-с, - продолжала она милым, но в то же время несколько наставническим тоном, - я знаю по собственному опыту, что единственное счастье человека на земле - это труд и трудиться; а вы, князь, извините меня, ничего не делаете...
      При этом замечании князь вспыхнул.
      - Как тут быть! - произнес он, нахмуривая брови. - Найти себе занятие и специальность какую-нибудь вовсе дело не легкое... Это выпадает только на долю счастливцев.
      - Вам нечего и выдумывать себе никакой особенной специальности, а берите такую, какая она есть в обществе. Вы человек умный, способный: поезжайте в Петербург, в который вы и без того беспрестанно ездите, и поступайте там на службу.
      Когда Елена говорила последние слова, то в ее глазах, в складе губ и даже в раздувшихся красивых ноздрях промелькнула какая-то злая ирония. Князь это подметил и был крайне этим поражен: он никак не ожидал услышать от Елены подобного совета.
      - Нет-с, я служить не могу! - произнес он глубоко оскорбленным голосом.
      - Вы не попробовали этого, уверяю вас, а испытайте, может быть, и понравится, тем более, что княгине давно хочется переехать в Петербург: она там родилась, там все ее родные: Москву она почти ненавидит.
      - Княгиня может ненавидеть Москву, но я все-таки не поеду отсюда по одному тому, что в Москве вы живете, - заключил князь, произнеся последние слова несколько тише, чем прочие.
      Елена при этом побледнела. Князь в первый еще раз так прямо сказал ей о чувстве своем. Она сама его горячо любила. Принадлежать человеку в браке или без брака для Елены, по ее убеждениям, было решительно все равно; только в браке, как говорили ей, бывают эти отношения несколько попрочнее. Но если уж ей суждено, чтобы человек любил ее постоянно, так и без брака будет любить; а если не сумеет она этого сделать, так и в браке разлюбит. В отношении детей - то же: хороший человек и незаконных детей воспитает, а от дрянного и законным никакой пользы не будет. Но тут ее останавливали и смущали несколько совершенно иные соображения: во-первых, Елена очень хорошо понимала, что она наносит тут зло другой женщине. "Но почему же эта женщина, - рассуждала и в этом случае Елена, - не постаралась сохранить любовь мужа?" Князь сам ей рассказывал, что он давно разлюбил жену, потому что она никогда не разделяла ни одного из его убеждений; значит, Елена тут ничем не была виновата. Во-вторых, она ужасно боялась встретить в князе какие-нибудь аристократические тенденции и замашки, которых, конечно, она нисколько не замечала в нем до сих пор; но, может быть, в этом случае он маскировался только или даже сам пока не сознавал своих природных инстинктов.
      - Я-то меньше чем кто-либо должна вас останавливать! - проговорила она.
      - Тогда как в вас вся жизнь моя заключается! - воскликнул он.
      - Нет, князь, ваша жизнь не во мне заключается! - возразила Елена. - Мы с вами птички далеко не одного полета: я - бедная пташка, которой ни внутри, ни извне ничто не мешает летать, как ей хочется, а вы - аристократический орленок, привязанный многими-многими золотыми нитями к своей клетке.
      - Да нет же этого, клянусь вам! - воскликнул опять князь.
      - Есть, князь, есть! - сказала Елена, и голос у ней при этом отозвался даже какой-то строгостью.
      - Что же, после этого, - продолжал князь, - стало быть, вы во мне видите какого-то грубого, грязного волокиту?
      - Никогда!.. Нисколько. Я вижу в вас только человека, не имевшего еще в жизни случая хорошо познакомиться с самим собой.
      - Значит, такой, какой я есть в сущности, я вам не нравлюсь? - произнес князь тихо.
      - Напротив!.. К несчастью, совершенно напротив! - отвечала тихо Елена, не глядя на князя.
      - Но почему же к несчастью? - спросил он ее с просветлевшим лицом.
      - А потому... - начала Елена, и глубокий вздох остановил ее слова, потому что в этом, в самом деле, мое несчастье! - заключила она.
      - Но кто ж вам сказал это?
      - Предчувствие мое! - проговорила Елена, и глаза ее при этом мгновенно наполнились слезами.
      Лицо князя тоже, в свою очередь, как-то исказилось.
      - А что, если я все рушу, все переломаю, чтобы сделать вас счастливою? - проговорил он каким-то глухим голосом.
      - Ничего вы не сделаете! - возразила ему Елена тоже негромко.
      Князь на это пожал только плечами. Он никогда еще не видал Елену в таком ипохондрическом и почти озлобленном настроении. В последнюю поездку князя в Петербург ей вдруг пришла в голову мысль, что он ездит туда затем, чтобы там найти себе место, и в настоящем разговоре она, по преимуществу, хотела его выспросить об этом. Князь же, собственно, ездил в Петербург с совершенно другими целями; впечатлительный и памятливый по натуре, он все явления жизни, все мысли из книг воспринимал довольно живо и, раз что усвоив, никогда уже не забывал того вполне. Таким образом с течением времени у него накопилась в душе масса идей, чувствований; разъяснить все это и найти какую-нибудь путеводную нить для своих воззрений он жаждал неимоверно. Потолковать обо всем этом в Москве было решительно не с кем. Москва, как убедился князь по опыту, была в этом отношении - болото стоячее. Петербург казался ему гораздо более подвижным и развитым, и он стремился туда, знакомился там с разными литераторами, учеными, с высшим и низшим чиновничеством, слушал их, сам им говорил, спорил с ними, но - увы! просвета перед жадными очами его после этих бесед нисколько не прибывало, и почти каждый раз князь уезжал из Петербурга в каком-то трагически-раздраженном состоянии, но через полгода снова ехал туда. Про все эти свои сомнения и колебания князь не говорил Елене; он не хотел перед ней являться каким-то неопределенным человеком и желал лучше, чтобы она видела в нем окончательно сформировавшегося материалиста.
      - Что ж, мы будем еще читать? - спросил он ее после довольно продолжительного молчания.
      - Не знаю, как хотите, - отвечала Елена, тоже более занятая своими мыслями, чем теми, которые выслушала из книги.
      - Но, может быть, поздно уж? - заметил князь.
      - Нет, ничего, - проговорила Елена, но только таким тоном, что князь очень хорошо понял, что довольно читать.
      - До свиданья! - проговорил он, вставая и крепко пожимая своей огромной ручищей красивую руку Елены.
      - До свиданья! - сказала она и пошла проводить князя до передней.
      - Я все-таки уезжаю с некоторой надеждой! - произнес он, еще раз пожимая ей руку.
      - Вам-то на меня надеяться можно, мне-то на вас нельзя! - отвечала Елена с ударением.
      - Увидим! - сказал князь.
      - Увидим! - повторила и Елена и затем, ловко поклонившись ему, возвратилась на прежнее свое место.
      Во всем этом объяснении князь показался ей таким честным, таким бравым и благородным, но вместе с тем несколько сдержанным и как бы не договаривающимся до конца. Словом, она и понять хорошенько не могла, что он за человек, и сознавала ясно только одно, что сама влюбилась в него без ума и готова была исполнить самое капризнейшее его желание, хоть бы это стоило ей жизни.
      Шаги матери вывели, наконец, Елену из ее размышлений; она оглянулась: старуха Жиглинская стояла перед ней во весь свой величественный рост.
      - Что это, в любви, что ли, он с тобой объяснялся? - спросила она дочь не то одобрительно, не то насмешливо.
      - О, вздор какой! - произнесла та досадливым голосом.
      - Г-м, вздор! - усмехнулась старуха. - Ко мне, однако, он и проститься не зашел.
      - Он рассеян очень; вероятно, забыл, - сказала Елена.
      - Не рассеян он, а скорей невежа! - сказала госпожа Жиглинская и опять ушла к себе в комнату, видя, что от дочери ничего более не добьешься.
      Князь в это время ехал не домой, а в Английский клуб. Он, видимо, был сильно взволнован всей предыдущей сценой с Еленой и, приехав в клуб, прямо прошел в столовую, где спросил себе бутылку портвейну и порцию рыбы, которой, впрочем, он ничего почти не съел, зато портвейн принялся пить стакан за стаканом. В это время по столовой взад и вперед ходил, заплетаясь разбитой параличом ногою, другой князь, старый, ветхий, и все посматривал, как Григоров опоражнивал бутылку, когда же тот спросил себе еще бутылку, старик долее не вытерпел сей возмутительной для него сцены, быстро, насколько позволяла ему параличная его нога, ушел из столовой, прошел все прочие залы, бильярдную, библиотеку и вошел, наконец, в так называемую чернокнижную комнату, где сидело довольно многочисленное общество.
      - Там, в столовой, князя Василья Петровича Григорова сынок, - начал он, как бы донося почтенному ареопагу, - другую бутылку портвейну пьет.
      Некоторые из собеседников, особенно более молодые, взглянули на старика вопросительно; но другой старик, сидевший в углу и все время дремавший, понял его.
      - А мы разве с вами, Никита Семеныч, в гусарах меньше пили? - отозвался он из глубины своих кресел.
      - Мы-с пили, - отвечал ему резко князь Никита Семеныч, - на биваках, в лагерях, у себя на квартире, а уж в Английском клубе пить не стали бы-с, нет-с... не стали бы! - заключил старик и, заплетаясь ногою, снова пошел дозирать по клубу, все ли прилично себя ведут. Князя Григорова он, к великому своему удовольствию, больше не видал. Тот, в самом деле, заметно охмелевший, уехал домой.
      IV
      Прошла вся зима, и наступил великий пост. Елена почти успела выучиться у князя по-английски: на всякого рода ученье она была преспособная. Они прочли вместе Дарвина, Ренана{40}, Бюхнера{40}, Молешота{40}; но история любви ихней подвигалась весьма медленно. Дело в том, что, как князь ни старался представить из себя материалиста, но, в сущности, он был больше идеалист, и хоть по своим убеждениям твердо был уверен, что одних только нравственных отношений между двумя любящимися полами не может и не должно существовать, и хоть вместе с тем знал даже, что и Елена точно так же это понимает, но сказать ей о том прямо у него никак не хватало духу, и ему казалось, что он все-таки оскорбит и унизит ее этим. Случайной же минуты увлечения никак не могло выпасть на долю моих влюбленных, так как они видались постоянно в присутствии Елизаветы Петровны, которая в последнее время очень за ними стала присматривать. Сия опытная в жизни дама видела, что ни дочь нисколько не помышляет обеспечить себя насчет князя, ни тот нимало не заботится о том, а потому она, как мать, решилась, по крайней мере насколько было в ее возможности, не допускать их войти в близкие между собою отношения; и для этого она, как только приходил к ним князь, усаживалась вместе с молодыми людьми в гостиной и затем ни на минуту не покидала своего поста. Напрасно те при ней читали и разговаривали о совершенно неинтересных для нее предметах, - она с спокойным и неподвижным лицом сидела и вязала. Выведенная всем этим из терпения, Елена даже раз сказала князю: "Пойдемте в мою комнату, там будет нам уединеннее!" - "И я с вами пойду!" - проговорила при этом сейчас же госпожа Жиглинская самым кротким голосом. - "Но вам скучно будет с нами?" - возразила было ей дочь. - "Нет, ничего!" - отвечала старуха с прежнею кротостью. Все это довело в князе страсть к Елене почти до безумия, так что он похудел, сделался какой-то мрачный, раздражительный.
      В одно из воскресений князь обедал у кузины своей Анны Юрьевны. Анна Юрьевна была единственная особа из всей московской родни князя, с которою он не был до неприличия холоден, а, напротив того, видался довольно часто и был даже дружен. Таким предпочтением от кузена Анна Юрьевна пользовалась за свой свободный нрав. Владетельница огромного состояния, она лет еще в семнадцать вышла замуж, но, и двух лет не проживши с мужем, разошлась с ним и без всякой церемонии почти всем рассказывала, что "une canaille de ce genre n'ose pas se marier!"*. Всю почти молодость Анна Юрьевна провела за границей. Скандальная хроника рассказывала про нее множество приключений, и даже в настоящее время шла довольно положительная молва о том, что она ездила на рандеву к одному юному музыкальному таланту, но уже сильному пьянице города Москвы. Анна Юрьевна и сама, впрочем, в этом случае не скрытничала и очень откровенно объясняла, что ей многое на том свете должно проститься, потому что она много любила. По наружности своей она была плотная, но еще подбористая блондинка, с сухими и несколько строгими чертами лица и сильно рыжеватыми волосами. Лета ее в настоящее время определить было нельзя, хотя она далеко не выглядела пожилою женщиною. Умная, богатая, бойкая, Анна Юрьевна сразу же заняла одно из самых видных мест в обществе и, куда бы потом ни стала появляться, всюду сейчас же была окружаема, если не толпой обожателей, то, по крайней мере, толпою самых интимных ее друзей, с которыми она говорила и любила говорить самого вольного свойства вещи. С женщинами своего круга Анна Юрьевна почти не разговаривала и вряд ли не считала их всех сравнительно с собой дурочками. Князь Григоров, никогда и ни с какой женщиной не шутивший, с Анной Юрьевной любил, однако, болтать и на ее вольности отвечал обыкновенно такого рода вольностями, что даже Анна Юрьевна восклицала ему: "Нет, будет! Довольно! Это уж слишком!" Обедать у Анны Юрьевны князь тоже любил, потому что в целой Москве, я думаю, нельзя было найти такого пикантного и приятного на мужской вкус обеда, как у ней. В каждое блюдо у Анны Юрьевны не то что было положено, но навалено перцу... Настоящий обед ублаготворил тоже князя полнейшим образом: прежде всего был подан суп из бычьих хвостов, пропитанный кайенной{42}, потом протертое свиное мясо, облитое разного рода соями, и, наконец, трюфели а la serviette, и все это предоставлено было запивать благороднейшим, но вместе с тем и крепчайшим бургонским. Князь обедал один у Анны Юрьевны. После обеда, по обыкновению, перешли в будуар Анны Юрьевны, который во всем своем убранстве представлял какой-то нежащий и вместе с тем волнующий характер: на картинах все были очень красивые и полуобнаженные женщины, статуи тоже все Венеры и Дианы, мягкие ковры, мягкая мебель, тепловатый полусвет камина... Сама Анна Юрьевна полулегла на длинное кресло, а князь Григоров, все еще остававшийся угрюмым и мрачным, уселся на диван. Он очень ясно чувствовал в голове шум от выпитого бургонского и какой-то разливающийся по всей крови огонь от кайенны и сой, и все его внимание в настоящую минуту приковалось к висевшей прямо против него, очень хорошей работы, масляной картине, изображающей "Ревекку"{43}, которая, как водится, нарисована была брюнеткой и с совершенно обнаженным станом до самой талии. Что касается до Анны Юрьевны, которая за обедом тоже выпила стакана два - три бургонского, то она имела заметно затуманившиеся глаза и была, как сама про себя выражалась, в сильно вральном настроении.
      ______________
      * такой негодяй не должен жениться! (франц.).
      - Gregoire! - воскликнула вдруг она, соскучившись молчанием кузена. Девица, которую я определила по твоему ходатайству, n'est elle pas la bien-aimee de ton coeur?*.
      ______________
      * не предмет ли она твоей любви? (франц.).
      - Это с чего вам пришло в голову? - спросил, сколько возможно насмешливым и даже суровым голосом, князь. Но если бы в комнате было несколько посветлее, то Анна Юрьевна очень хорошо могла бы заметить, как он при этом покраснел.
      - А мне казалось, - воскликнула она, - что тут есть маленькая любовь... Ты знаешь, что из учительниц я делаю ее начальницей?
      - Будто? - спросил князь как бы совершенно равнодушным голосом.
      - Решительно! Elle me plait infiniment!..* Она такая усердная, такая привлекательная для детей и, главное, такая элегантная.
      ______________
      * Она мне очень нравится!.. (франц.).
      Анна Юрьевна хоть и бойко, но не совсем правильно изъяснялась по-русски: более природным языком ее был язык французский.
      - Я совершенно полагала, что это одна из твоих боковых альянс, продолжала она.
      - Одна из боковых альянс?.. - повторил насмешливо князь. - А вы полагаете, что у меня их много?
      - Уверена в том! - подхватила Анна Юрьевна и захохотала. - Il me semble, que la princesse ne peut pas...*, как это сказать по-русски, владеть всем мужчиной.
      ______________
      * Мне кажется, что княгиня не может... (франц.).
      Князь нахмурился еще более. Такой разговор о жене ему, видимо, показался не совсем приятен и приличен.
      - Je crois qu'elle est tres apathique*, - продолжала Анна Юрьевна.
      ______________
      * Я думаю, что она слишком апатична (франц.).
      - Et pourquoi le croyez vous?* - спросил князь, уже рассмеявшись.
      ______________
      * Почему же вы это думаете? (франц.).
      - Parce qu'elle est blonde!* - отвечала Анна Юрьевна.
      ______________
      * Потому что она блондинка! (франц.).
      - Mais vous l'etes de meme!* - возразил ей грубо князь.
      ______________
      * Но вы также! (франц.).
      - Oh!.. moi, je suis rousse!..* У нас кровь так подвижна, что не имела времени окраситься, а так красная и выступила в волосах: мы все - кровь.
      ______________
      * О, я рыжая!.. (франц.).
      Князь покачал на это только головою.
      - Новая теория!.. Никогда не слыхал такой.
      - Ну так услышь! Знай это. A propos, encore un mot*: вчера приезжал ко мне этот Елпидифор Мартыныч!.. - И Анна Юрьевна, несмотря на свой гибкий язык, едва выговаривала эти два дубоватые слова. - Он очень плачет, что ты прогнал его, не приглашаешь и даже не принимаешь: за что это?
      ______________
      * Кстати, еще одно слово (франц.).
      - За то, что он дурак и подлец великий! - отвечал князь.
      - Но чем? - спросила Анна Юрьевна, уже воскликнув и настойчиво.
      - Всем, начиная с своей подлой рожи до своих подлых мыслей! - сказал князь.
      - Fi donc, mon cher!* У всех русских, я думаю, особенно которые из бедных вышли, такие же рожи и мысли.
      ______________
      * Полноте, мой дорогой! (франц.).
      Анна Юрьевна не совсем, как мы видим, уважала свою страну и свой народ.
      - Подите вы: у всех русских! - перебил ее князь.
      - Елпидифор, по крайней мере, тем хорош, - продолжала Анна Юрьевна, что он раб и собачка самая верная и не предаст вас никогда.
      - Ну, я до рабов не охотник, и, по-моему, чем кто, как раб, лучше, тем, как человек, хуже. Adieu! - произнес князь и встал.
      - Ты уж едешь? - спросила Анна Юрьевна с неудовольствием.
      - Еду, нужно! - отвечал князь и при этом, как бы не утерпев, еще раз взглянул на "Ревекку".
      - Головой парирую, что ты едешь не домой! - сказала Анна Юрьевна, пожимая ему руку.
      - Не домой, - ответил князь.
      - Но куда же?
      - Куда нужно!
      - Если мужчина не говорит, куда едет, то он непременно едет к женщине.
      Князь не без досады усмехнулся.
      - У вас, кажется, кузина, только и есть в голове, как мужчины ездят к женщинам или как женщины ездят к мужчинам.
      - Нет! - отвечала Анна Юрьевна с презрительной гримасой. - Надоело все это, так все prosaique*, ничего нет оригинального.
      ______________
      * обыденно (франц.).
      - Но чего же бы вы желали оригинального?
      - Любви какого-нибудь философа, медвежонка не ручного, как ты, например!
      - Я? - произнес князь и захохотал даже при этом.
      - Ты, да! - подтвердила Анна Юрьевна.
      - В первый раз слышу! - проговорил князь и явно поспешил уйти поскорей от кузины.
      - И в последний: женщины двух раз подобных вещей не говорят! - крикнула она ему вслед.
      Князь на это ничего не ответил и, сев в карету, велел себя везти на Кузнецкий мост. Здесь он вышел из экипажа и пошел пешком. Владевшие им в настоящую минуту мысли заметно были не совсем спокойного свойства, так что он горел даже весь в лице. Проходя мимо одного оружейного магазина и случайно взглянув в его окна, князь вдруг приостановился, подумал с минуту и затем вошел в магазин.
      - Дайте мне револьвер, пожалуйста! - сказал он каким-то странным голосом, обращаясь к красивому а изящному из себя приказчику.
      - Большой прикажете? - спросил его тот.
      - Чтобы человека мог убить! - ответил князь, не совсем искренно улыбаясь.
      - О, это всякий убьет! - подхватил с гордостью приказчик. - Voici, monsieur, - прибавил он, показывая шестизарядный револьвер.
      - Кажется, хорош? - произнес князь.
      - Превосходный! - воскликнул приказчик и, как бы в доказательство того, прицелился револьвером в другого приказчика, который при этом усмехнулся и отодвинулся немного.
      - Вам, вероятно, револьвер нужен для дороги, monsieur? - присовокупил первый приказчик.
      - Да-а! - протянул князь. - Я еду в деревню, а теперь там без револьвера нельзя.
      - О, да, monsieur, многие помещики берут с собой револьверы. Зарядов прикажете?
      - Непременно-с! - отвечал князь.
      Приказчик, уложив револьвер и заряды в один общий ящик, подал его князю. Тот, расплатившись, вышел из магазина и велел себя везти в гостиницу Роше-де-Канкаль.
      - Номер мне особенный! - сказал он, входя туда.
      - В какую цену? - спросил было его лакей.
      - В какую хочешь! - отвечал князь.
      Лакей ввел его в богатейший номер с огромными зеркалами в золотых рамах, с шелковой драпировкой, с камином и с роскошнейшей постелью.
      - Чернильницу мне и все, что нужно для письма! - сказал князь.
      - Сию секунду-с! - отвечал лакей и, сбегав, принес что ему было приказано.
      - Ты мне больше не нужен, - сказал ему почти сердито князь.
      Лакей поспешно стушевался.
      Князь - выражение лица у него в эти минуты было какое-то ожесточенное сейчас же сел и принялся писать:
      "Несравненная Елена! Я желаю до сумасшествия видеть вас, но ехать к вам бесполезно; это все равно, что не видеть вас. Доверьтесь мне и приезжайте с сим посланным; если вы не приедете, я не знаю, на что я решусь!"
      Запечатав эту записку облаткой, князь позвонил. Вбежал тот же лакей.
      - Кучера мне моего позови! - проговорил князь.
      Лакей вышел, и через минуту вошел кучер, красивый мужик в длиннополом лисьем суконном кафтане и в серебряном широком кушаке. Водкой и холодом так и пахнуло от него на всю комнату.
      - Ты поезжай к Жиглинским, - слышишь?.. - заговорил князь. - Отыщи там барышню непременно, - слышишь?.. Отдай ей в руки вот это письмо, только ей самой, - понимаешь?.. И привези ее сюда.
      - Понимаю-с! - протянул кучер.
      Он, кажется, в самом деле понял, в чем тут штука.
      - Если ее дома нет, то отыщи ее там, куда она уехала, хоть бы на дне морском то было, - понимаешь?.. - продолжал князь тем же отрывистым и почти угрожающим голосом.
      - Отыщу-с, только бы сказали где, - отвечал кучер, потупляя несколько глаза перед князем.
      - Ступай!
      Кучер вышел и, проходя коридором, видимо, соображал, как ему все это хорошенько сделать для барина.
      Оставшись один, князь принялся ходить по номеру.